Текст книги "Ожидание шторма"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц)

Юрий Авдеенко
ОЖИДАНИЕ ШТОРМА

ЧЕТЫРЕ ПОЧТОВЫХ ГОЛУБЯ

Ночь. Март 1920 года

Он не увидел людей. Долинскому показалось, что на пристани в голубоватом, призрачном свете луны между канатами и литыми чугунными кнехтами лежат предметы неопределенной формы, возможно мешки с фуражом или какие-нибудь другие упакованные в тюки грузы. Но когда он подошел ближе, то понял, что это люди. И опознал двух казаков, охранявших их.

Полночь студила ветром, хлынувшим с запада. И туман не простирался над морем. Наоборот, оно было ясным, но не сверкающим, как обычно, а очень мягким, почти серебристым, точно мех песца, который в Екатеринодаре Долинский выиграл у барона Хайта. Офицеры тогда коротали вечер в Дворянском собрании. Развлекалась картами. Как правило, в «двадцать одно». Хайту везло. Долинский сперва проигрывал ему крупно. Но потом судьба отвернулась от барона. И он спустил все, вплоть до шкурки голубого песца, попавшей к нему лишь богу известными путями.

Барона Хайта убило у Касторной, когда он под прикрытием четырех танков вел эскадрон на село Успенское. Танки поначалу наделали паники в стане противника. Большевики кричали:

– У, гады! Яки-то воза пустили, що идут и стреляют.

Немного погодя осмотрелись. И за орудия...

Два танка пришлось на буксирах в Касторную оттаскивать. Для ремонта. Барона тоже доставили на станцию. Только ремонт ему уже не потребовался. Он умер возле коновязи, протянутой по четырем гладким дубовым кольям. Лошадь его крутила хвостом, дико водила глазами и грызла удила, норовя освободиться от привязи, наконец метнулась в страхе по флангу эскадрона, подминая и людей, и амуницию.

Шкурку песца Долинский полагал превратить в талисман, своего рода шагреневую кожу. Но в тифозном Ростове ее съели крысы...

– Поднять людей! – сказал Долинский казакам.

Один из казаков, видимо старший, кряхтя, встал с кнехта, поправил сползшую с плеча лямку карабина и сказал не громко, а, скорее, нудно:

– Поднимайтесь, граждане. Мабудь, не глухие. Команда их благородием дадена.

Люди вставали без понуканий. Не быстро и не медленно. А спокойно, с выжидательной осторожностью...

Долинский сразу же решил не смотреть им в лица, но среди девяти разных по возрасту женщин стояла девочка лет семи с прижатым к груди плюшевым медведем, у которого было оторвано левое ухо. Долинский не удержался, остановил взгляд на ребенке. Почувствовал холод между лопатками. «Ей тоже холодно», – подумал он. Была середина ночи. Конечно же, девочка хотела спать.

Люди не знали уготованной им судьбы. У ног женщин темнели чемоданы, горбились оклунки. Долинский подумал: «Нужно сказать, чтобы не брали вещей». Но тут же отказался от этой мысли: женщины заволнуются, запаникуют.

Широкая баржа черным пятном покачивалась возле пристани. Вода хлюпала. Матросы с буксира, над которым горела желтая мутная лампочка, ладили на баржу трос. Буксир был раза в три меньше баржи. Черная труба торчала над ним, как шляпа.

Капитан буксира – здоровяк в незастегнутом бушлате – преданно смотрел в глаза Долинскому. Долинский сказал:

– На барже оставьте надежного матроса. Пусть он по нашему сигналу откроет кингстон. А потом под охраной перейдет на буксир.

– Все будет в ажуре, ваше благородие.

Военно-полевой суд приговорил арестованных подпольщиков к смертной казни через расстрел. Между тем начальник контрразведки на свой страх и риск решил поступить иначе. Он не считал себя жестоким по натуре, но, по его разумению, жестокости требовало время. И у Долинского выработалась своя собственная точка зрения в отношении к государственным преступникам. Он полагал, что любой человек, вне зависимости от его политических воззрений, много раз задумается, если будет знать, что за совершенное преступление понесет ответственность не только он лично, но и члены его семьи, пусть даже невиновные. Вот почему Долинский решил вывезти на старой барже приговоренных к смерти подпольщиков вместе с их семьями, а там, в море, открыть кингстон – клапан в подводной части судна, служащий для доступа забортной воды. С открытым кингстоном баржа не продержится на воде и четверти часа.

Абазинский проспект мрачной дырой темнел между высокими пирамидальными тополями. Неярко светя фарами, с проспекта к набережной выползла грузовая машина. Громыхнул задний борт. И ночь подхватила звук, как горы эхо. Конвой привез арестованных. Их было четверо. Трое – с завода «Дубло». И один – с завода «Юрмез». С того самого постылого «Юрмеза», где действовала мощная большевистская организация во главе с неуловимым Бугай-Кондачковым[1]1
  П. Ф. Бугай-Кондачков – профессиональный революционер-большевик. Погиб 27 марта 1920 г. в районе села Негуб.


[Закрыть]. Сапоги казаков гулко стучали по деревянному настилу пристани. Арестованные же были босоноги. Двигались почти неслышно, оборванные, избитые, с лицами, оделенными спокойствием – не тупым, безысходным, а одухотворенным, точно на иконах.

Кто-то из женщин охнул и зарыдал громко. Но казак крикнул:

– Прекратить!

И рыдание стихло. Лишь слышалось всхлипывание, редкое, приглушенное.

Четыре и девять. Тринадцать! Нехорошее число. Долинский сказал казаку:

– Ребенка в баржу не сажать. Пусть остается.

Казак схватил малышку за плечи. Но она продолжала держаться за материнскую юбку. И со слезами кричала:

– Мама! Мама! Я с мамой! Мамочка, не оставляй меня!

Женщина лет двадцати шести, с косой, уложенной вокруг головы, и лицом правильным, чистым, сама не знала, что же ей делать. Возможно, она предчувствовала беду, ожидающую их всех там, на барже. Потому только бормотала:

– Доченька, милая...

Казак сильно дернул девчушку. Мишка, которого она прижимала к груди, выпал, кувыркнулся по пристани и плюхнулся в воду. Долинский увидел, что он плавает лапами вверх. И глаза у него сверкают, как у живого.

Девочка голосила отчаянно. Долинскому было жутко слышать ее крик. Он подумал о загадочности бытия: почему все-таки эта маленькая жизнь так настойчиво рвется к смерти? «Рок, судьба, – несколько высокопарно определил он. – Да, ее величество судьба». Долинский махнул рукой:

– Оставьте девчонку с матерью.

Когда с баржи убрали трап, начальник гарнизонной контрразведки поднялся на палубу буксира.

...Через полчаса буксир и влекомая им баржа были далеко в море. Оно по-прежнему выглядело мягко-голубым, но город утопал во мраке. И горы сливались с небом, темным и очень звездным...

– Подавайте сигнал, – сказал Долинский.

Усы капитана буксира надломились в улыбке:

– Все будет в полном ажуре, ваше благородие.

Потом капитан поднял руку, в которой был зажат увесистый металлический болт. И тьма раскололась угластой молнией. И забортная вода шумно приняла тело Долинского...

Начальника контрразведки спасло чудо в образе остроконечного ржавого буя, сорванного вешними штормами с какого-то черноморского пляжа. Только на рассвете Долинского обнаружил патрульный катер. Матросы не смогли разжать пальцы, которыми окоченевший контрразведчик держался за обрывок каната. Пришлось прибегать к помощи ножа.

Трупы казаков, несших охрану на барже, выловили лишь на пятые сутки. Баржу буксир увел к красным в Новороссийск.

Анализируя случившееся, Долинский понял, что не ошибся в недавнем донесении. Большевистское подполье в Туапсе продолжало действовать...

1. Глас вопиющего в пустыне

Входная дверь хлопнула. Клавдия Ивановна догадалась: пришел постоялец.

Она опустила крышку рояля. Несколько минут сидела без движения, не отнимая пальцев от лакированного дерева. Вспомнила: видела в Ростове спектакль, где актер вот так же сидел у рояля. Он изображал человека, думающего о чем-то сложном и важном. Кто-то же учил актера сесть именно так, замереть, откинуть назад голову. Молчать. Значит, есть связь между позой человека и его размышлениями.

А может, все это ерунда. И нет, и не было никакой связи между тем, как человек сидит и о чем думает...

Постоялец щелкнул замком своих дверей.

«Странная личность, – подумала о нем Клавдия Ивановна. – Хотя...»

В людях, и прежде всего в мужчинах, Клавдии Ивановне нравилась загадочность. Нет-нет, разумеется, она не требовала от каждого таинственности Монте-Кристо, но полагала, что человек должен быть сложнее, чем арифметическая задача в два действия.

Постоялец, назвавшийся врачом, вопреки традициям своей профессии, был человеком малообщительным. Уходил на службу рано утром, возвращался поздно вечером, а иногда даже на рассвете.

– Я работаю в военном госпитале, – объяснил он однажды. – Это совсем иное, чем частная практика.

Был он красив, этот сорокалетний мужчина, рыжебород, одевался опрятно и со вкусом.

Они жили вдвоем в большом и, пожалуй, пустынном пятикомнатном доме, отгороженном от тихой улицы буйно цветущим фруктовым садом, между тем постоялец не делал никаких попыток ухаживать за своей молодой и достаточно привлекательной хозяйкой. Это не то чтобы обижало Клавдию Ивановну, привыкшую к вниманию со стороны мужчин, но несколько озадачивало.

Взгляд женщины уже давно был обращен к просторному венецианскому окну, но только сейчас она поняла, что сумерки сгущаются и что нужно встать из-за рояля и пойти закрыть голубятню.

Голуби уже спали. Настоящие почтари брюссельской породы, они имели красивый, как говорил покойный отец Клавдии Ивановны, подбористый вид. Он был страстным голубятником, ее отец. Но разводил только почтовые породы, ценя в них прежде всего чистоту. В его роскошной голубятне можно было увидеть редкие по тем временам породы почтарей: карьер, люттихский, антверпенский, брюссельский, дракон, скандарон.

Клавдия Ивановна помнит отца вечно сидящим перед голубятней на самодельной маленькой скамейке, убеждающим кого-нибудь из приятелей: «Что твои царицынские! Высоко летают, да без толку. Почтарь же – не поверил бы сам, но читал – до тысячи километров одолеть может. Конечно, не каждый, а выдающийся. Но может же...»

Голуби. Словно чувствуют, паршивцы, что их нахваливают. Корпус несут прямо, шеей вертят бодро. Округлость головы у почтарей плавная. Сходится с клювом почти без всякого угла. Восковица над клювом большая, серая. Вокруг глаз – бело-розовые кольца с красноватыми прожилками.

Нельзя сказать, что Клавдия Ивановна любила голубей. Но их любил покойный отец. И это было для дочери свято.

Дернув конец старого, однако еще крепкого шнура, она подняла сетчатый козырек голубятни. Закрепила шнур в повлажневшем от вечерней росы медном кольце. И вернулась в дом.

Постоялец стоял возле ведра с водой, отхлебывая из кружки. Капли воды застряли в его бороде. И он вытер их большим клетчатым носовым платком. Поставив кружку на квадратную, сделанную из дуба дощечку, он спросил Клавдию Ивановну:

– Вы сами носите воду из колодца?

Клавдия Ивановна отрицательно покачала головой:

– Это делает соседский мальчик.

Постоялец понимающе кивнул. Он был в сером костюме, в свежей сорочке, при галстуке и в короткой соломенной шляпе канотье.

То, что он, будучи в доме, не снял шляпу, говорило о его плохом воспитании и немного покоробило Клавдию Ивановну. Впрочем, она ничем не выдала этого. И ничего, кроме любопытства, не было в ее глазах.

– Это правда, что наши оставили Новороссийск? – спросила она.

Вместо прямого ответа он вспомнил библию:

– Правда сиречь истина... Как сказано у Иоанна: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными...»

– Очень ли это нужно?

– Быть свободным? Сие понятие – как мода. Никто не задумывается, нужна ли она. Ей просто слепо подражают.

Он говорил тихо. Но с какой-то едва заметной долей фальши, точно провинциальный актер, играющий роль человека, давно познавшего жизнь и уставшего от ее нелепостей.

– А нельзя ли образумить людей? – Клавдии Ивановне не хотелось, чтобы разговор окончился так быстро. Она должна разобраться, что за человек ее постоялец.

– В истории человечества акция вразумления много раз имела место, но, увы, безуспешно. Вот и сейчас красные и белые вразумляют друг друга пулями, снарядами, саблями. А иногда попросту плетьми.

– Я имела в виду совсем другое – слова. Ибо сказано: вначале было Слово...

– Но сказано и другое: я глас вопиющего в пустыне... Милая девушка, строгие, только очень строгие меры способны вразумить человечество. Да не смущается сердце ваше и да не устрашается...

Он повернулся и направился к двери в свою комнату, явственно давая понять, что не склонен продолжать беседу.

– Спокойной ночи! – проникновенно пожелала Клавдия Ивановна.

Он обернулся, на какое-то время задержался у двери:

– Спасибо. Увы, профессия эскулапа не всегда позволяет осуществить это хорошее пожелание. Спокойной ночи и вам, милая хозяйка. – Он открыл дверь, потом вновь обернулся. И, увидев, что она продолжает стоять на прежнем месте, спросил: – Кстати, вы не смогли бы перепечатать для меня несколько страниц?

– У моей машинки сломался лентоводитель.

– Давайте я посмотрю.

– Благодарю вас. Но я уже пригласила мастера.

«Странно, – придя в комнату, подумала Клавдия Ивановна. – Откуда он может знать, что у меня есть пишущая машинка? Ведь я никогда не печатала в его присутствии».

2. Записки Кравца

Я, конечно, не видел лично, но слышал в разведотделе, что Деникин бежал из Новороссийска на военном корабле под французским флагом. Последним улепетывал из порта американский крейсер «Гальвестен». Американцы предлагали деникинцам бязь, фланель, солдатские ботинки, носки, лопаты в обмен на кубанскую пшеницу. Вот об этом я читал сам в белогвардейской газете «Кубанское слово».

Мы захватили кипы этих газет и еще других, белоказачьих – «Вестник Верховного округа». Газеты эти мы пустили на раскурку, потому что были охочи до табачка, а точнее, махорки, с которой подружились за трудные военные годы так же верно, как и с винтовкой, шинелью, седлом.

Кони разной масти, оставленные белогвардейцами, словно собаки, бродили по городу. Большими, обалделыми глазами глядели на опрокинутые повозки, тачанки, орудия. Будто в доме перед дальней дорогой, на улицах лежали узлы, чемоданы, корзины. Несметное количество! Железнодорожные пути были забиты эшелонами с фуражом, продуктами, снарядами...

Мы сдавали охране пленных на Суджукской косе, когда прискакал нарочный и передал мне приказ явиться в штаб 9-й армии к товарищу Каирову.

Вечерело. Но небо еще фасонилось голубизной, хотя на нем уже, точно веснушки, проступили первые звезды. Земля, разморенная солнцем, парила. И воздух на улице был мутноватый, как в прокуренной комнате.

Каиров, с перевязанной рукой, – разорванная кожанка внакидку – хитро посмотрел на меня и спросил:

– Как настроение?

За его спиной маленький и желтый, точно привяленный, человек, в очках со сломанной дужкой, монотонно диктовал машинистке:

– Захвачено сорок орудий, сто шесть пулеметов, четыре бронепоезда, тридцать аэропланов... Общее количество пленных составляет...

– Боевое, – ответил я.

– Добре. Дело для тебя есть.

– Наконец-то.

– Время пришло, – сказал Каиров. – Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. – И добавил с улыбкой: – Больше ждал.

Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы – возле них стоял часовой-красноармеец – заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.

В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.

– Друг, – сказал я, – мебель портишь.

– Буржуазную рухлядь жалеешь?! – окрысился парень. И сморщился, и заморгал ресницами, словно в глаза ему угодило мыло.

– Мебель не виновата, – возразил я. – Теперь она наша. Революционная... Рабоче-крестьянская.

– Отвали! – сказал парень. – Ты мне свет застишь. И мешаешь сосредоточиться.

И он опять, уж, конечно, назло мне, ткнул в плюш кресла, правда, на этот раз загашенную сигару. Вывел какую-то закорючку. Возможно, расписался.

– Ты откуда такой умный? – спросил я.

– Откель надо, – ответил он. – Вот поднимусь, между глаз приласкаю. Полная ясность появится. И твой интерес ко мне пропадет.

Тут я тоже нахохлился:

– Интерес мой к тебе разбухает. Может, выйдем?.. Потолкуем.

– Выйдем, – равнодушно ответил парень. Поерзал в кресле. И достал из кармана наган.

– Кравец! – Каиров высунулся в приоткрытую дверь. – Давай-ка...

На этот раз мы не задержались в комнате, где стучала пишущая машинка, а прошли дальше, в узкий кабинет, стены которого сплошь были заставлены книгами.

Мы находились в кабинете только вдвоем. И Каиров спросил:

– Готов ли ты, рискуя собственной жизнью, спасти Миколу Сгорихату от смертельной опасности?

– Если смогу...

– Надо смочь.

Каиров присел на краешек письменного стола, широкого, ровного, обшитого хорошим зеленым сукном. И кожанка его коснулась мраморной доски с бронзовыми чернильницами, большими и массивными, точно ядра.

– Слушай меня, Кравец. Сутки назад Микола через горы ушел в Туапсе к белым... Я дал ему явку. А сегодня, два часа назад, мне сообщили, что явка провалена, что пользоваться ею нельзя... Туапсе – город маленький. Ты должен разыскать там Миколу. И сказать ему от моего имени, что задание остается в силе, но явка... недействительна. Понял?

– Все понял, – сказал я.

– Главная заковырка состоит в том, – Каиров нервно передернул плечами, накинутая на плечи кожанка сползла и упала к чернильному прибору, – что ты должен попасть в Туапсе раньше Миколы Сгорихаты. Как только он доберется до города, сразу же отправится на явку. Такова была установка. И Микола будет выполнять ее...

– Как же быть? – сказал я. – Если морем...

– Морем ни шиша не получится. И долго это... И французы вдоль берега шныряют... Закуривай.

Каиров достал портсигар. Закурили. Потом он посмотрел на меня, словно о чем-то сожалея, и сказал:

– Выход такой... Есть у нас аэроплан на ходу. «Фарман». И летчик есть – отчаянный парень. Полетите на рассвете. Где-нибудь поближе к Туапсе найдете полянку. Приземлитесь. Оттуда – выложись, но завтра к вечеру в Туапсе прибудь.

– Сделаю, товарищ Каиров.

– Уверен. Но это только половина дела... Предупредив Сгорихату, ты направишься в поселок Лазаревский. Я дам тебе связь. В поселке находится престарелый и больной профессор Сковородников. И при нем коллекция древнерусской живописи, представляющая ценность. Надо сделать все, чтобы коллекция не была вывезена белыми за границу. Понимаешь, древние картины, иконы – это теперь народное достояние. Рано или поздно война кончится. А мы, большевики, должны думать вперед... – Каиров помолчал, затем неохотно сказал: – Не забывай лишь, чему я тебя учил. Храбрость, ловкость, находчивость – это все хорошо. Но главное для разведчика... – Он назидательно постучал пальцем по голове.

– Я все понимаю, Мирзо Иванович. Память у меня – как у волка ноги.

– Знаю. Потому и взял тебя в свое хозяйство... А теперь пошли. С пилотом познакомлю.

– Он?! – не поверил я своим глазам, когда в прихожей Каиров указал на плюшевое кресло, в котором сидел тот нахальный парень.

– Сорокин!

Парень вскочил, подошел к нам.

– Полетишь вот с ним, – сказал Каиров. – Ищите посадочную площадку. И приземляйтесь.

– Приземлимся – дело нехитрое, – ответил Сорокин. – Аэроплан загубить можно.

– Рискнешь, – твердо сказал Каиров. Потом он еще сказал: – Встретимся на аэродроме. Там получите окончательную инструкцию.

И ушел.

А мы остались вдвоем на красивом цветастом паркете, который видел, конечно, и мазурки, и вальсы, а теперь солдаты и матросы ступали по нему сапогами, как по каменке.

– Осознаешь? – спросил я.

Сорокин настороженно посмотрел в мою сторону. Признался:

– Думал, ты на меня накапал.

– Я, друг, не таковский. Ты лучше ответь: осознаешь ответственность и важность задания?

– Мы привычные. В нашем летном деле простых заданий не бывает. Это тебе не в пехоте щи хлебать.

– Что же, вас шоколадом кормят, пирожными?

– Угадал, – кивнул парень в знак согласия. И предложил: – Закурим. Трофейные.

Он картинно (знай наших!) вытащил из кармана коробку с сигарами, на которой розовым была нарисована пышногрудая девица, а за ней пальмы и море.

Не случалось мне раньше курить такой отравы. Говорят, большие деньги стоит! Поперхнулся дымом, закашлялся, слезы на глазах выступили.

А Сорокин от смеха разрумянился, как спелое яблоко.

– Деревня! – говорит. – На махре взращенная...

Саданул бы его по вывеске. Да нельзя. Кулак у меня что колода, еще аэропланом управлять не сможет. Сдерживаю себя, говорю:

– Из Киева я. Город такой, между прочим, на реке Днепр есть. Гимназию окончил. Диплом учителя земской школы имею.

– Буржуй, значит...

– Отец мой – переплетных дел мастер. Водку не пил. И о детях заботился.

– Водку одни гады не пьют, – сказал Сорокин. – Давить таких надо...

– Молодой ты, верхоглядный... Не верю, что с аэропланом сладишь.

Помрачнел Сорокин, засопел. Расстегнул на груди куртку. Бумагу вынул:

– Читай!

Р С Ф С Р

У Д О С Т О В Е Р Е Н И Е

Предъявитель сего, Сорокин Сергей Егорович, есть действительно краснофлотец воздухоплавательных частей Красной Армии, что подписями с приложением печати удостоверяется.

– Значит, Серегой тебя кличут.

– Серегой-то Серегой... Но я думаю, ты, как и отец, водку не пьешь, потому лучше называй меня товарищ Сорокин.

Вечер загустел. И луна желтыми ладонями приласкала город. Море ворочалось рядом, поигрывало свежестью. Пахли медом цветущие вишни, яблони. Улицы не казались такими покалеченными, как днем. Темнота убрала все лишнее. Только кони по-прежнему бродили но городу, не в силах выбраться из лабиринта улиц, переулков. Они цокали копытами и грустно ржали.

Я остановил двух взнузданных тонконогих коней, седла с которых уже кто-то срезал. Сказал:

– Товарищ Сорокин, две ноги хорошо, а четыре лучше. Тем более аэродром неблизко.

Уже восседая на коне, я услышал в ответ что-то невнятное. Потом увидел, как краснофлотец воздухоплавательных частей подвел коня к опрокинутой бричке, вскарабкался на нее, рассчитывая, видимо, что таким образом сподручнее взобраться на лошадиный круп. Но конь, повертев шеей, сделал несколько шагов вперед, и Сорокину пришлось слезать с брички и опять хватать коня за узду и ругаться при этом громко и со знанием дела.

– Ты смелее, – подсказал я. – Обопрись руками. Неужели никогда на лошадях не ездил?

– Лешаку они нужны в авиации. Кабы у них крылья были.

С горем пополам Сорокин все-таки обхватил конские бока ногами. Натянул узду. Попросил:

– Не поспешай...

Поспешать действительно было некуда, потому что вылет наш планировался лишь на рассвете.

...Маленько мы сумели вздремнуть. На прелых, словно прошлогодняя листва, матрацах, сваленных в ветхом сарае, стоящем на самом краю взлетного поля. Матрацы были из госпиталя, воняли йодом, карболкой. А крыша в сарае светилась как решето. И понятно, что матрацы прели. Но нам нужно было отдохнуть хоть пару часов, и лучшего места поблизости не оказалось.

Каиров приехал за полчаса до рассвета на открытом автомобиле, который чихал, словно простуженный, стрелял, точно орудие, и чадил дымом, будто испорченная керосинка.

На заднем сиденье, за спиной шофера, куталась в платок какая-то женщина. У Каирова по-прежнему правая рука была на перевязи. И он морщился, когда ненароком делал какое-нибудь движение.

Подойдя к нам, он спросил:

– Отдохнули?

– Само собой...

Тогда, словно слепой, он ощупал здоровой рукой мое лицо. И, повернувшись к машине, коротко бросил:

– Побрить!

Женщина вышла из машины. Шофер включил свет, фары заглазели в темноте. И поле перед радиатором и дальше стало зеленым и нежным.

Открыв плоский маленький чемодан, женщина виновато сказала:

– Вода холодная.

Голос у нее был приятный. Сочный и не писклявый.

– Сойдет, – ответил я.

Она стояла спиной к свету. И я не видел ее лица, потому что оно оставалось темным, как тень. Но руки у нее были теплыми и мягкими. Я подумал: конечно же, всю дорогу она их прятала под платком.

Пульверизатор шипел, как гусь. Одеколон щекотал кожу.

Я сказал:

– Спасибо.

Женщина закрыла чемодан. Это удивило меня. И я спросил:

– А Сорокина?

– Он бреется один раз в две недели, – без подначки, а как-то очень равнодушно ответил Каиров.

Но Серегу аж передернуло. Он засопел и повернулся ко мне спиной. Каиров распахнул дверцу, взял с заднего сиденья узел средних размеров, что-то сказал шоферу... Дрогнув и задымив, машина увезла парикмахершу в дальний конец поля.

Узел упал возле моих ног.

– Переодевайся, – сказал Каиров.

Трава была влажной, а небо серым. И уже можно было различить лица и детали одежды, если стоять так близко, как стояли мы.

Я рванул веревки. В узле оказалась форма белогвардейского поручика.

– Да, – сказал Каиров. – Там, в Туапсе, у них сейчас винегрет. Мешанина разных частей и подразделений. Никакого планомерного отступления они организовать не смогли. Драпали на юг каждый по собственной инициативе... Вот документы. Подлинные. Ты – Никодим Григорьевич Корягин, офицер связи пятого кавалерийского корпуса генерала Юзедовича, откомандированный в распоряжение штаба Кубанской армии. В штабе без нужды не появляйся. Для встречи с патрулем – документы надежные... Запомни адрес проваленной явки. Улица Святославская, дом восемь. Я никогда не был в Туапсе, не знаю этой улицы. Ты ее разыщи. И сделай все, чтобы встретить Миколу Сгорихату. Повтори адрес.

Я повторил.

Каиров удовлетворенно кивнул. Посмотрел на Сорокина:

– Найдешь поближе к Туапсе поляну или лощину, приземлишься. Если не сможешь взлететь, замаскируешь самолет. И будешь пробираться навстречу нам.