Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"
Автор книги: Юрий Мушкетик
Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 56 страниц)
Семен, подав воз немного назад, завернул лошадей. Гершко несколько шагов прошел за возом, постучал по горшкам пальцами. Лавочни, внешне, казалось бы, совсем не похожий на Зозулю – толстый, неуклюжий, – всё же чем-то напоминал Семену хозяина. В чём было это сходство – Семен вряд ли смог бы объяснить, но сходство между ними было, и даже немалое. Может, в том, как они оба гоняли своих батраков, или в жадном и даже хищном блеске глаз, с которым брали в руки засаленные рубли и талеры.
Девочка шла рядом с Семеном. Уже по одной одежде – старая набивная юбка с обтрепанными краями, какие-то лохмотья на худеньких, почти ещё детских плечах – Семен понял: девчушке живется нелегко.
– Сирота, наверное? – сочувственно заглянул он ей в глаза.
– Сирота, – тихо ответила она. – Вы, дядя, вон туда езжайте, видите, три лавки рядом. – Девочка показала пальцем и, шлепая большими ботинками, пошла назад.
Семен подъехал к крыльцу, постучал в прикрытые, обитые железом двери с прибитой над ними на счастье подковой. Из лавки выбежали два приказчика в коротких свитках, стали разгружать воз.
– Не отвел бы ты, хлопчик, лошадей к хозяину во двор, – обратился Семен к одному из приказчиков, – мне на базар надо, день уже кончается.
Приказчик замялся.
– Работы у меня много…
Неживой порылся в кармане, вынул пятак и протянул хлопцу:
– Я не даром. Возьми на крендели.
Приказчик бросил взгляд на Семенову ладонь, потом снова набрал в руки горшков.
– Медные деньги ныне не больно в ходу.
– Каких же ты захотел? Может, червонец за то, что на возу прокатишься?
– Ладно, дядько, я отведу, – сказал от дверей второй хлопец, – денег не надо, я так.
– Спасибо тебе.
Семен закинул за плечи мешок и пошел на базар. Но базар был уже полупустой. Люди ещё ходили, но они уже, видно, закупили всё нужное и теперь сновали по мелочам. Даже торговки и те бранились как-то лениво, без всякого наслаждения. Семен напрасно стоял возле своего мешка – никто даже на смех не приценился к его товару. На майдане стало совсем уже пусто, в мясном ряду остался только он да какая-то бабка с миской нарезанного кусками жареного сала. Неживой хотел уже идти, как вдруг из-за ятки
[39]
вышел пьяный чумак. Помахивая шапкой, он весело напевал, не в такт притопывая ногами:
Постолики – соколики,
А чоботи – черті,
Походивши по вулиці,
Треба їх обтерти.
Остановился около старушки, оперся рукой о стол:
– Сколько за всё?
– За все? – растерянно посмотрела старушка. – По гривеннику за кусок… Один, два… – зашамкала она губами. – Рубль.
– Эх, на, бери.
Чумак полез в карман за деньгами, одновременно затянул песню:
На городі шарварок,
За городом ярмарок,
Дід бабу продає –
Ніхто грошей не дає.
Он отсчитал деньги, выгреб в полу сало и повернулся к Неживому:
– Ты один остался? Что ж, давай и твой товар возьму, сколько просишь?
Семен видел, что человек вконец пьян и что свиная голова ему совсем не нужна: сейчас купит, а завтра протрезвится и будет проклинать и себя и того, кто ему её продал. Семен положил свиную голову в мешок и пошел через майдан прочь от чумака, который продолжал выкрикивать какие-то непонятные слова.
У Гершка во дворе никого не было. Семен, зайдя в темные сени, старался нащупать, куда бы положить мешок. Под ногами валялись порожние бочонки, корзины, ведра. Неживой только было хотел перевернуть одно из них, чтобы положить в него мешок, как скрипнули почти одновременно двери в сени и в хату. Из сеней с черепком в руках выскочила Эвка, а из хаты, шаркая туфлями, вышел Гершко. Эвка хотела прошмыгнуть под рукой хозяина, но тот, прикрыв ногой дверь, обхватил её за стан.
– Пустите, чего вы липнете, – чуть не плача, вырывалась девушка.
– Дурная, ботинки новые куплю, юбку, – сопя, зашептал Гершко.
Семен нарочно зацепил ногой какой-то бочонок. Он загремел, покатился по полу. Гершко, отпустив девушку, попятился во двор, едва не споткнувшись о порог. Неживой постоял немного и зашел в кухню. В соседней с кухней комнате горела свеча, и свет её падал из двери продолговатым пятном. Семен прошел через кухню, остановился у края этого пятна. Посреди комнаты висела зыбка, около неё, боком к Неживому, стояла Эвка и дергала за веревку.
– Носит тебя, – долетел до Семеновых ушей откуда-то издали, словно из колодца, сварливый женский голос. – Не слышишь – ребенок плачет.
– Я в погреб лазила.
– А что, погреб на другом конце города? Или забыла, как лоза пахнет?
Семен видел, как, вздрагивая, всё ниже и ниже опускались Эвкины плечи. Обильные слезы катились по её щекам и падали в детскую колыбельку. Губы едва слышно шептали колыбельную песню, но рыданья, душившие девушку, прорывались сквозь слова песни.
Неживой неслышно подошел к Эвке, положил руку на голову. Эвка испуганно встрепенулась, посмотрела на него большими, полными слез глазами.
– Не плачь, – тихо промолвил Семен. – Видишь, и ребенок уже спит.
– Я… Я не плачу. Пойдемте отсюда, а то пани Крамарова будет кричать.
Они вышли на кухню. Эвка зажгла свечку, прикрыла дверь и села возле печи рубить капусту. Семен примостился на скамье неподалеку. Он развязал торбу и, вынув краюху хлеба, стал натирать её чесноком.
– Давно служишь у Гершка? – спросил он, макая чеснок в соль.
– Давно, – не поднимая головы, ответила Эвка.
– Когда родители померли?
– Давно. Мне тогда ещё и года не было. Не помню, как и называли они меня.
Семен вытащил завернутую в лоскуток рыбу, откусил хлеб. Терпкий, приятный запах чеснока защекотал ноздри Эвки.
– За сколько же ты служишь?
Эвка глотнула слюну, пальцем закинула прядь волос, свисшую на лоб.
– Пятнадцать рублей да юбка, кожух и чеботы в придачу.
– Не густо! Есть хочешь? – вдруг догадался Неживой. Он отломил половину краюхи и кусок рыбы, протянул Эвке. – Бери. Да не стесняйся!
Эвка, немного поколебавшись, вытерла о фартук руки, взяла хлеб и рыбу.
Поужинав, Семен пошел устраивать на ночь коней. На пороге он чуть не столкнулся с Гершком.
– Я уж не поеду сегодня домой, поздно, да и кони устали, – сказал он. – Придется заночевать. Места много я не займу.
– Разве я гоню тебя из хаты? – почесал щеку лавочник. – Положи на кухне куль соломы и спи.
– Ещё одно хотел сказать. – Семен наклонился к Гершку. – Девушку не смей обижать, она и так несчастная.
– Кто же её обижает? – насторожился Гершко. – Да и что тебе за дело, кто ты ей? Ну, чего на меня глаза выпучил?
– Я один раз говорю. Приеду ещё раз, и если что услышу – плохо будет. Узнаешь, чем вот это пахнет. – Семен поднес к лицу лавочника огромный, туго сжатый кулак.
Явдоха проснулась от какого-то неясного шума. Осторожно, чтобы не скрипнула доска, села на постели. В сенях снова что-то стукнуло.
– Что это, мамо? – спросил старший мальчик. Он проснулся и дрожал.
– Не знаю, Михась, наверное, кот лазит.
– Кота я с вечера на хату закинул и дверцу прикрыл.
– Соседский мог заскочить, или крысы дырку проели.
Явдоха поднялась, осторожно ступая босыми ногами, прошла к печи. Раздула огонь, зажгла лучину.
– Кто там? – положив руку на щеколду, неуверенным голосом спросила она.
За дверью было тихо. Явдоха оглянулась на Михася, что с топором в руках стоял позади матери, подняла щеколду и толкнула дверь. В сенях никого не было. Михась присел на пороге, заглянул под ручную мельницу – тоже никого. Тогда они вышли в сени.
– Ой! – громко вскрикнула Явдоха и подалась от неожиданности назад.
Под стеной стояла перевернутая вверх дном кадка, а возле неё валялись старые, разъеденные рассолом круги. Не помня себя, Явдоха кинулась к наружным дверям, отодвинула деревянный засов и дернула за ручку. Дверь не открывалась.
– Мамо, ключ в двери! – испуганно крикнул Михась.
В тот же миг кто-то потянул к себе ключ, и из-за двери прозвучал гортанный, умышленно измененный голос:
– Идите спать, коли жить на свете хочется.
Явдоха и Михась метнулись в хату. Закрывая на обе задвижки дверь в хату, Явдоха испуганно оглядывалась на окно, за которым чернела заплаканная осенняя ночь.
Семен чуть коснулся рукой перелаза, вскочил во двор и бегом метнулся к сараю. Увидев взволнованного батрака, Зозуля беспокойно забегал глазами, поставил на доску рожок с окалиной.
– Где Мусий? – тяжело дыша в лицо Зозуле, спросил Неживой.
– Бегаю я за ним, что ли? Уже две недели не видел, а зачем он тебе? – пытаясь принять равнодушный вид, заговорил гончар.
– Брешешь, как пес. Люди видели, как пьянствовал он с гайдуками в твоей хате. Куда сало девали?
– Свят, свят! – отступил назад Зозуля. – Какое сало? Ты что, пьян?
Семен схватил правой рукой Зозулю за кунтуш, притянул к себе.
– Не прикидывайся. Жена по голосу узнала твоего сына. Все знают, как гоняют они по селам и людей грабят. Теперь у меня… у нищего, торбу украли. Слушай, Охрим, отдай сало, сам знаешь, как зарабатывали его. Пустую похлебку ели – хотели корову купить. У меня двое малых, капли молока не видят.
– Я сам пустую похлебку ем. А ты что, видел Мусия в своем дворе?
– Не отдаешь? Душу вытрясу. – Семен тряхнул горшечника так, что на нем затрещала рубашка.
– Спасите, убивают! – завопил Зозуля.
На крик выбежало несколько работников, через тын во двор заглядывали соседи.
Семен оттолкнул Зозулю от себя, и тот, раскинув руки, шлепнулся прямо на пьятро, где двумя рядами стояла посуда. Пьятро упало на землю, ещё не обожженные горшки и крынки поразлетались на маленькие кусочки.
– Всё равно найду на вас управу. Сейчас пойду в фольварк, и сделаем у Мусия обыск.
Неживой толкнул ногой другое пьятро и выбежал на улицу.
– Семен, стой, – схватил его у перелаза один из батраков, который слышал весь разговор, – не ходи на фольварк, собаками затравят. Не накликай беды на свою голову. Когда горе спит, то его ещё надо укрыть.
– Пусть травят, мне уже всё равно, – махнул рукой Семен. – А горе, оно уже давно не спит, разбудили его.
Семен надвинул на лоб шапку и быстро зашагал по улице к панскому имению.
Глава седьмая
Я ЛИ В ЛУГАХ НЕ КАЛИНКОЙ БЫЛА
Поздняя осень. Давно откурлыкали журавли, опустели широкие плесы на Тясмине, только вороны кружатся низко над землей, садятся на равнодушных осокорях у края дороги и каркают, каркают.
Паныч Стась поглядывал в окно, кусал ногти – стихи никак не выходили. Он перечеркнул в строчке последнее слово «георгин», к которому не мог подобрать рифмы, и написал вместо него «астра». Но теперь приходилось менять в строчке и другое слово. Да и словечко это «астра» мало подходило. Ведь тогда, когда он прощался с панной Ядзей, у неё в руках были роскошные георгины. Один из них она подарила ему. Стихи должны быть написаны непременно и не позже чем сегодня, иначе курьер не успеет передать ко дню её именин.
Стась попытался представить себе, какое впечатление произведут стихи. Их прочтут перед вторым тостом. И все поднимут бокалы за именинницу, которой посвящают такие чудные стихи, и за того, кто эти стихи написал. Хотя подписи не будет, все догадаются, кто автор. Стасю не раз говорили, что у него талант. Какое восхищение вызвали на балу его стихи о больной синичке! Пани Комиссарова так плакала! А о паненке Ядзе и говорить нечего. Перед взором Стася встало бледное лицо панны Ядзи. Разве можно найти паненку красивее? Однако девушка, которую гайдуки привели во двор, тоже очень красива. Как некстати возвратилась домой мать! Ей, конечно, никакого дела нет до какой-то холопки, однако она боится, чтобы её мальчик не испортился и не стал похожим на многих панычей из Варшавы и Кракова, которые проигрывают в карты свои имения. Смешная! Она принимает его за маленького. Но как хорошо, что она завтра снова уезжает. За окном послышался слабый крик. Стась досадливо поднял голову. Надо уйти в какую-нибудь дальнюю комнату. Каждую субботу мать устраивает домашний суд. Хотя бы где-нибудь подальше, а то прямо здесь, под его окнами. Стась собрал разбросанные по столу исчерканные листы бумаги и пошел к двери. Проходя мимо окна, он увидел на высокой веранде мать.
Пани Думковская сидела в глубоком плюшевом кресле, накинув на плечи лисью, покрытую тканью шубку. На коленях у нее лежала подушка, на которой мурлыкал большой черный кот. Пани не любила тех барынь, которые держали целые кошачьи выводки. У неё был только один Ягуар, она любила его самозабвенно; она даже не представляла себе, что было бы, если бы Ягуар захворал. Пани не только сама кормила его, но и сама расчесывала большим серебряным гребнем черную блестящую шерсть кота.
Вперив зеленые, немного похожие на ягуаровы глаза в противоположную сторону крепости, которая поднималась прямо из воды, пани гладила кота по мягкой спине. Её одутловатое, с двойным подбородком лицо было спокойно, почти неподвижно, только когда она поворачивалась, лицо вздрагивало, подобно тому, как вздрагивает в миске застывший студень. За креслом стоял высокий, тонкий как жердь управляющий имением.
Внизу под верандой слышался женский крик. Он то затихал, переходя в тихие стоны, то звучал пронзительно, до звона в ушах.
– Кто это кричит? – не поворачивая головы, спросила пани.
– Марфа, прачка, – почти до пояса изогнулся управляющий.
– Вишь, негодница, как будто режут её. Разве это бьют! Вот, бывало, при покойном папаше били. Кнутом, кнутом, а потом поднесут сукно и спрашивают: «Какого цвета?» – «Красное», – говорит. Раз узнаёт – ещё ему. Тогда и страх и покорность были.
Пани поднялась, переложила кота вместе с подушкой на кресло и нагнулась над перилами. Под верандой босая, в одной нижней сорочке стояла прачка.
– И дальше так гладить будешь?
– Не буду, пани, ночей недосплю… Сжальтесь!..
– Смотри у меня. Не то в другой раз рогатку прикажу надеть.
Управляющий поднял подушку, барыня села в кресло. Через несколько минут внизу снова послышался свист розог, потом хриплый, смешанный с бранью стон.
– А! Это Микита, птичник. За что его?
– Две утки лиса своровала возле речки. Сорок пять розог, не так уж и много. Это на сегодня последний.
Барыня поднялась, позвала горничную и, отдав ей кота, пошла осмотреть хозяйство. Она заглянула во все углы, но её внимательный глаз сегодня не мог ни к чему придраться – везде был порядок. Недаром о Думковской говорили: «Надо учиться у неё хозяйничать». Пройдя по широкому двору, барыня зашла в один из флигелей. В большой светлице в ряд сидели рукодельницы. Увидев барыню, они вскочили и склонились в низком поклоне. Каждая положила шитье перед собой. Однако барыня сегодня не присматривалась к рукоделию. Она прошла вдоль комнаты и уже хотела выходить, как одна из рукодельниц выскочила на середину комнаты и упала барыне в ноги. В её черных глазах дрожали слезы.
– Пани, отпустите меня! Я – я не рукодельница, не крепостная.
– Что? Кто же ты такая?
Управляющий поспешно вышел вперед, закрыл собой Орысю.
– Это дочка мельника, того, что живет на нашей половине села. Мельник не панский, но за ним недоимка числится. Взяли девку на несколько дней, что же тут такого? Вы поглядите на её вышиванье. – Управляющий принес вышитый Орысей узор.
Барыня подержала узор и отдала управляющему.
– Хороший, прямо-таки чудесный. Таких мне ещё не приходилось видеть. Почему же ты, глупая, плачешь? В темницу тебя посадили, что ли? Иди на свое место.
Думковская повернулась и вышла из светлицы во двор. Вдоль веранды трое гайдуков собирали и складывали на скамью изломанные розги.
Падал первый снег. Маленькие пушистые снежинки весело кружились в воздухе, белой скатеркой устилали землю. Открыв дверь, Роман по-детски подскочил на одной ноге и, выбежав во двор, растопырил руки, пытаясь поймать в ладони как можно больше снежинок, потом закинул голову и стал ловить их губами. Сколько их? Тысячи тысяч! Белыми роями вырывались они со вспененного метелицей неба, из сизой снеговой мглы. Ещё с вечера земля печалила глаза черными холмами, а сейчас она была вся в праздничной обнове, словно девушка, одетая к венцу.
Роман набрал пригоршню снега и, сжав его, швырнул снежком в горничную Галю, пробегавшую мимо. Снежок попал ей в плечо, обдал лицо девушки холодной снежной пылью. Галя тоже схватила в руки ком снега, провела им по губам Романа и помчалась наверх по ступенькам крыльца. Роман, проводив взглядом её стройную фигуру, пошел к конюшне. Проходя мимо одного из многочисленных домов, он увидел своего сотника. Тот, сонно почесываясь, стоял на пороге:
– Уже встал? Не уходи никуда, сегодня будешь со мной при барине. Пан на охоту едет.
– Я думал конюшню почистить.
– Почистишь завтра.
– Ехать так ехать. Мне всё равно, навоз ли чистить, пана ли сопровождать.
– Верно. Готовь коней. Постой, постой! Что ты болтаешь? – вдруг спохватился сотник.
Роман придал лицу удивленное, несколько глуповатое выражение.
– Я говорю, мне все равно, что ни делать. Только бы не зря панский хлеб есть.
– Ну-ну! Смотри ты у меня, – погрозил пальцем сотник. – Поди скажи в сотне, пусть готовятся.
– Разве пан так рано встанет?
– А и правда, – согласился сотник, – я ещё и сам не выспался.
Задав лошадям корм, Роман вышел из конюшни. Около псарни, ступая широко, как на косовице, мёл дорогу псарь. Был это пожилой, очень странный человек. Лицо у него было всё испещрено морщинами и напоминало плохо намотанный клубок суровых ниток. Борода тоже росла как-то чудно – двумя клинышками. Даже имя его было необычное – Студораки. Когда Роман спросил, почему у него такое имя, псарь ответил, что отец его был едва ли не беднейшим человеком на селе. Потому и имя такое: тем, кто побогаче, поп лучшие имена давал, а кто победнее, тем – похуже. А в каких святцах выкопал это имя, никто не знал, может, и сам придумал.
Однако хотя и прожил весь свой век дед Студораки в нужде, был он человеком очень веселого нрава. За веселость и Роман ему полюбился. Они часами могли просиживать вдвоем на конюшне, рассказывая друг другу были и небылицы, часто прерывая разговор смехом.
– Доброго утра, диду, – поздоровался Роман. – Зачем подметаете? Всё равно снег снова нападает.
– Зачем мету? Собак буду гнать к колодцу, так чтобы не увязли. – И, расправив спину, опираясь на метлу, уже серьезно сказал: – Пан, как только просыпается, сразу на псарню идет.
– Вы с ним каждый день разговариваете. Каким он вам кажется? В самом деле он такой, как про него вчера есаул рассказывал?
– Добрый пан, только в морду дал, слышал такую поговорку?
– Я без шуток.
– Я тоже не шучу. Что и говорить, пан большой руки.
Про пана Калиновского ходило много слухов. Говорили, что он человек мягкого нрава и большой доброты. И что ещё удивительнее, будто он простыми людьми не брезгает, хотя и шляхтич потомственный: выслушает и поговорит. Роман за эти дни видел пана раза три, и то издали. Пан Калиновский приехал неделю тому назад. В Медведовское поместье он наезжал почти ежегодно – тут была лучшая охота. Сразу же следом за ним понаехали и гости – едва ли не со всей волости. Не бывали тут только ближайшие соседи – помещики Думковские. И не только потому, что барыня была уже в летах и ей не подобало присутствовать на таких банкетах. Давнишняя вражда разделяла их семьи. Ещё и сейчас помнит пан Калиновский, как его отец организовывал вооруженные наезды на поместья Думковских. Тех спасали только крепостные стены, крепкие и неприступные.
Каждый вечер в имении гремела музыка, звенели кубки, вспыхивали фейерверки. Только под утро разводили лакеи пьяных гостей по флигелям.
– Чем без дела стоять, взял бы другую метлу.
– Некогда, я ещё хочу сбегать к Зализняку, он должен домой приехать.
– Зализняк? Максим? Разве он здесь? – снова взялся за метлу Студораки.
– В монастырь Онуфриевский нанялся, уже недели две тому назад. Говорил я ему, чтобы со мною в надворные шел, не захотел.
Дед Студораки покачал головой.
– Этот не пойдет. Золотой человек.
– Выходит, в надворные не люди идут. Неужели псарь выше стоит, чем казак надворной охраны?
Студораки перевернул метлу, постучал черенком о землю.
– Не горячись, ещё язык проглотишь. Не будем меряться честью. У обоих у нас работа собачья, у тебя по воле, а у меня – по неволе. Тебе Максима не разгадать. Говоришь, в монастырь пошел. Допекли, видно, нехватки. Передавай ему поклон от меня! – крикнул он уже вдогонку Роману.
Около ворот Зализняка снег лежал непротоптанным. Роман заглянул через плетень, остановился. Напевая тоненьким голоском, березовым веником подметала от порога дорожку Оля. Отступив на несколько шагов, Роман надвинул на лоб желтую с черной окантовкой шапку и, кашлянув так, что в соседнем дворе испуганно закудахтала курица, прыгнул через перелаз. Оля оглянулась, упустила из рук веник и с визгом побежала в хату.
– Оля! – кинулся ей наперерез Роман. – Не беги, это я.
Услышав знакомый голос, девочка остановилась. Исподлобья взглянула на Романа. А тот сбил на затылок шапку, залился громким смехом.
– Испугалась? Неужели я такой страшный?
– А зачем вы так обрядились? – успокаиваясь, проговорила Оля.
– Как? Страшно? А я думал, красиво.
Порывшись в кармане, Роман вытащил медовый пряник. Сдунул с него табачные крошки, подал девочке.
– Дядя Максим дома?
– Нету, он вчера приезжал. Орлику сена привез, а мне ленты в косы. Дед Загнийный уже два раза приходил, на Орлика смотрел. А дядя Максим сказал, чтобы мы его не пускали. Я Орлику гриву заплела, на лестницу стала и заплела. И не боюсь, – рассказывала сразу обо всем Оля.
– Вот так молодец, – Роман похлопал Олю по холодным от мороза щечкам. – Вырастешь – за полковника замуж отдам.
Оля скривила губки.
– Не хочу за полковника. Я за Петрика пойду.
– Какого Петрика?
– Поводыря кобзаревого. Он уже два раза к нам заходил. Ещё в прошлом году. Я Петрику и колечко подарила, он обещал зимой снова прийти.
– За поводыря так за поводыря. Ладно, пошел я, надо ещё домой забежать.
Когда Роман вернулся в панский двор, доезжачие уже вторично протрубили в рога.
– Где тебя черти носят? – накинулся на него сотник. – Чтобы больше без разрешения за ворота не смел ступить.
Роман вывел коня. Крикливо суетились стремянные, щелкали бичами псари, пытаясь успокоить собак. Те рвались на длинных поводах, лаяли все разом.
Заправляя на ходу под соболью шапку чуб, с крыльца сбежал пан; он помахал всем перчаткой, подошел к коню.
«Красивый пан, – подумал Роман, – только синяки под глазами – пьет много и ложится спать поздно».
Отстранив рукой стремянного, Калиновский вскочил в седло. Ещё раз приветственно махнул рукой дворовым казакам, подозвал начальника стражи и оглянулся назад. Вдруг его взгляд упал на белоснежный круп коня, и пан поморщился. На крестце справа чернело чуть заметное пятнышко. Калиновский, не говоря ни слова, пожал плечами.
– Влетит теперь конюхам, – прошептал рядом с Романом какой-то казак.
– Неужели будет бить?
– Пан, конечно, не станет, а гайдуки всыплют.
– Он же ничего не говорит.
– Можно и не сказать. Вон сотник уже косит глазом.
Теперь лицо пана не казалось Роману таким приятным. Однако разбираться в своих мыслях было некогда: снова затрубили рога, передние тронулись со двора – нужно было строго держаться своего ряда.
Казалось, будто это выезжают не на охоту, а войско отправляется в бой. Гарцевали, форся друг перед другом, на резвых конях шляхтичи, размеренно покачивались в седлах казаки. Хватаясь за передние луки, низко наклонялись доезжачие, сдерживая собак. Гремели рожки и валторны. За казаками ехали повара, визжали полозьями сани, нагруженные питьем и едой. А позади, набирая на огромные колеса комья липкого снега, катились две арбы с певчими и музыкантами.
Охота началась сразу же по приезде на место. Однако сотню, в которой был Роман, вместо того чтобы сопровождать господ, как утром говорил сотник, поставили в заслон. Некоторое время поле было пустынно. Где-то далеко в лесу стучали в деревянные колотушки крестьяне-загонщики, медленно приближаясь к опушке. Но вот из березняка выскочил заяц. Прижал ушки и что есть мочи помчался через поле. За ним никто не гнался, и, пробежав немного, заяц присел на снегу. Потом выскочило ещё несколько. Роману было плохо видно, и он, опершись о заднюю луку, поднялся в стременах. В этот миг из лесу выбежали два волка. Роман видел, что они выбежали совсем не оттуда, где их ждали охотники. Пытаясь не допустить волков до лесистого оврага, наперерез им кинулись крестьяне, постукивая на бегу в деревянные колотушки. Слева тоже послышался крик. Это из-за молодого сосняка показались паны и доезжачие с собаками. Лошади стлались в быстром беге. Впереди других, размахивая арапником, скакал Калиновский.
– Смотри, – крикнул Роман своему соседу, – пан наш первым доскачет!
Все напряжённо следили за скачкой. Но через несколько минут гончие, а за ними и охотники, скрылись за холмом, и до казаков долетал лишь собачий лай, а несколько позже приглушенные выстрелы.
Хотя до дома было не больше восьми верст, обед собирали в лесу. Так велел пан ещё с вечера – обед под открытым небом. Гремела музыка, лакеи расставляли под соснами столы, разводили костер. Казаки и дворня нарубили для себя сосновых веток, понабросав их на снег, постлали на них киреи. Повара разливали в деревянные миски горячий кулеш. Роман разостлал свою кирею для двоих – для себя и для деда Студораки. В одном кругу с ними сидели ещё два доезжачих – один из них был известный на всю волость охотник – и трое казаков.
– Собаки сегодня словно побесились, – пристроив посредине большую миску, сказал Студораки, – одна повод перервала. Или она его раньше перегрызла…
Старик прервал речь. Просекой прямо к ним шел пан. Все повскакивали, но Калиновский махнул рукой, чтобы продолжали обед. Откинув полу шубы, он присел между Романом и дедом Студораки.
– Налей всем по чарке, кулешу мне дай, – подозвал он одного из поваров. – Я пришел пообедать с настоящими охотниками. – Пан повернул голову к доезжачим. – Отец мой был заядлым охотником, и мне его страсть передалась. В нашем охотничьем деле не только умение надобно, но и чутье особенное. Вот такое, к примеру, как у тебя, – кивнул он головой на Студораки и, приняв из кухаревых рук рог с горилкой, поднял его. – Выпьем за удачу.
Все выпили, закусили квашеной капустой.
«Вот это так, выпил и не поморщился, – отметил Роман. – Как казак добрый».
– Я с самого начала видел – будет удача. – Калиновский поставил на колени небольшую мисочку с кулешом. – Как только первого волка затравили. Подъехал, взглянул – лежит он на боку и язык прикусил.
– Прикушенный язык – верная примета удачи на охоте, – подтвердил один из доезжачих.
Дальше разговор перешел на сегодняшнюю охоту, вспоминали, какая гончая взяла первого волка, как упал с коня один из панов.
Калиновский кончил есть. Вытер платочком закрученные вверх усы, стряхнул с куртки крошки.
– Хороший кулеш. Кто это такой вкусный приготовил?
– Секлетея, кухарка для застольни, – ответил один из казаков.
– Позовите её.
Казаки подвели пожилую женщину. Вытирая о фартук руки, она низко поклонилась пану.
– Ты прямо княжью еду приготовила. – Калиновский сунул руку в карман. – Ты всегда такую варишь?
– А как же, паночку, всегда такую подаем.
– На вот тебе рубль. И впредь такую вари.
Роман сидел как зачарованный.
«Правду говорили, пан очень добрый», – думал он. И утренний случай с конем совсем изгладился из памяти.
Вечером в имении снова был банкет. В большой освещенной зале вдоль стен стояли накрытые столы, посреди залы кружились пары. Калиновский любил наблюдать за танцующими, сидя с бокалом вина в руке. По стенам, немного выше канделябров, висели картины в дорогих золоченых рамах: стройные шаловливые нимфы, рядом с ними суровые католические святые, смотревшие на полураздетую Венеру.
Калиновский сидел в дальнем углу залы, заложив ногу на ногу. На левом плече у него покоилась голова жены в белой шляпке. Пани Калиновская на все балы и банкеты одевалась только по-польски.
– Не любит моя жена всякие роброны и помпадуры, – говорил Калиновский своим знакомым. – Уродзона шляхтянка.
Сегодня пани тоже была одета в бархатный кунтуш со шнуровкой из золотой парчи, в белую шляпку с черным пером, на ногах – красные с золотыми подковками сафьяновые сапожки.
Круглые часы с маятником в виде меча показывали двенадцать. В зале затихли звуки менуэта, пары готовились к мазурке. Калиновский поглядел на дверь, откуда на мгновение выглянула какая-то уродливая голова, и взял жену под локоть:
– Тебе пора спать.
– Я не хочу.
– Ты пойдешь спать.
– Всегда так… – но больше она не осмелилась перечить, а поднялась и пошла из залы.
Калиновский дал знак рукой на хоры, и, как только под потолок взлетели бодрые звуки мазурки, широко раскрылись двери, и в залу повалили наряженные в звериные шкуры шляхтичи. Это была преимущественно та мелкопоместная шляхта, которая охотно ездила попить и погулять к щедрым магнатам, а когда нужно, то и повеселить их. Особенный смех вызвал «цыган», который водил старого, облезлого «медведя». Не смеялся только Калиновский. Он ждал чего-то нового – однообразные шутки шляхтичей уже стали надоедать ему. К тому же вдруг разболелась голова.
К Калиновскому подошел Лымаренко.
– Позвольте, ваша мосць, сесть рядом.
Калиновский молча кивнул головой.
– Почему, ваша мосць, скучаете, разве не весело?
– Отчего же, весело, – пожал плечами Калиновский.
Лымаренко пристально поглядел на Калиновского, чувствуя, что тот говорит неправду. Давно уже Лымаренка немало удивляло то, что Калиновский – барин такой руки – мог запросто разговаривать с мужиками, заходить в людскую к дворне, а то и в хаты к крестьянам. Хитрит, прикидывается? Для чего это ему? А может, и есть для чего? Ведь в поместья Калиновского больше всего идет вольных крестьян. С шляхтичами Калиновский тоже умеет себя держать. Не заигрывает с ними, но и не пытается кого-нибудь унизить. Потому и голосов при выборах в сейм имел столько!
Видя, как Калиновский уже вторично зевнул, Лымаренко решил во что бы то ни стало развеселить его.
– Может, послать в Чигирин, пускай баб-танцорок привезут?
– Не надо… Прошлый раз привозили. Без них голова трещит.
– Тогда пойдем во двор. Кстати, там снежная гора ещё днём приготовлена, её перед вечером полили.
– Это уж получше.
Калиновский налил из зеленого в кольцах, с причудливым узором графина вино и выпил.
– Во двор, панове. Не то, клянусь Бахусом, скоро заснем. – Он указал глазами на турецкий диван около выхода, на котором уже спал асессор.
Одевшись, пьяная, шумная ватага вышла из дому. Возле забора белела высокая снеговая гора. На ней поставили столик с бутылкой вина и кубок, в кубок бросили десять золотых. Началось смешное зрелище – восхождение на гору пьяных шляхтичей. Некоторые падали у самого подножья, иные поднимались и, сделав несколько шагов, тоже падали. Выше всех, помогая друг другу, взошли комиссар и жаботинский полковник. Но и они сорвались и покатились вниз.
