Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"
Автор книги: Юрий Мушкетик
Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 56 страниц)
Гонта докосил до плетня, начал делать закос обратно, как вдруг его кто-то тихонько окликнул. Гонта оглянулся. За плетнем стояли двое нищих. Высокий, молодой, и пониже, старый, с длинной седой бородой.
– В хату идите, – махнул полковник рукой.
– А мы… Разговор у нас есть, – вкрадчиво сказал седобородый, наклонясь к плетню. – Привет привезли пану старшему сотнику.
– Привет? От кого бы это? – Гонта приклонил косу к вишне.
– От того, кто питал к тебе наибольшее доверие. Кто одарил тебя. И в чье сердце ты влил много горечи. Но сердце то незлобиво. Оно прощает тебе всё. А если окажешь услугу, то на тебя прольются щедроты, доселе тобой невиданные.
Гонта в недоумении уставился на нищих. Что это, шутка? Или и впрямь его хотят купить?
– Пламя это, – нищий показал рукой на Умань, – уже начинает затухать. И ты подумай, пока не сгорел на нём, как мотыль на огне. Только безумец может верить в победу.
«От кого они? – старался разгадать Гонта. – Выдают себя за посланцев Потоцкого. Но, конечно, послал их или Стемпковский, или Браницкий».
– Войска у короля много. А мало будет, Австрия, Пруссия на помощь придут. От Умани до Варшавы веревку из мужицкой кожи протянут…
Об Австрии и Пруссии он говорил то же самое, что Гонта вчера Зализняку. Гонта вспомнил вчерашний разговор и повел плечами, будто от холода. Но нет, пусть он и не верит в победу, но ей, может и неосуществимой, отдаст свою жизнь. Он отдаст её Украине, её людям, её свободе.
– Этот огонь проглотит Варшаву, а встанут за неё Австрия и Пруссия – испепелит и их. А мне страшиться нечего.
– Значит, так?! – В голосе седобородого послышалась угроза. – Не страшишься за себя… Но выводок-то у тебя большой…
Гонта вздрогнул.
– Что? – хрустнул под его руками плетень. – Кто послал вас, иезуиты?
– Мы старцы дорожные, сами по себе ходим, – заговорил старший, стараясь освободить полу свиты из Гонтиной руки.
Но тот не отпускал.
– Брешете!
Гонта нажал на плетень, и он пошатнулся. В то же мгновение младший лазутчик ребром руки ударил полковника по руке. Гонта выпустил старшего и, перешагнув через плетень, схватил за грудь молодого.
– Хлопцы! – кликнул он во двор. – Сюда!
Молодой рванулся, и оба они упали на поваленный плетень. Лазутчик успел вынуть нож, но Гонта изо всех сил стиснул его руки, и тот не смог с силой всадить нож. Скользнул только острием по спине и распорол одежду. Наконец всё же лазутчику удалось высвободить руку, но на неё тут же наступил чей-то большой сапог. Над ними стоял Зализняк.
Гонта поднялся.
Лазутчик лежал, распластавшись на земле, испуганно вытаращив глаза. Второго двое гайдамаков вели с огорода.
– Отведите их в погреб, – сказал Гонта и подумал: «Жену и детей нужно перевезти в город».
В штаб корпуса, кроме генералов, были приглашены лишь высшие офицеры: командиры бригад и полков. Среди них только Кологривов имел чин поручика. Но он был вызван тоже, как командир третьего гусарского полка. Для чего их собрали, Кологривов не успел узнать, он немного запоздал. Пока он разделся и разыскал знакомых офицеров, обе половинки двери, что вела в кабинет командира, раскрылись, и молодой секунд-майор пригласил входить. Кречетников поздоровался с каждым отдельно, указал на стулья. Он долго перебирал на столе какие-то бумаги, недовольно хмурился – видно, не находя ту, что была ему нужна, – и сухо покашливал. Потом высморкался в шелковый платок и заговорил скрипучим голосом:
– Господа офицеры, как вам уже известно, в этом крае, в Польской Украине, произошли большие беспорядки. Крестьяне подняли бунт, перестали слушать своих господ. А это противно всем законам. Вы знаете, как опасно, если бы такой бунт произошел в Великороссии. – Кречетников обвел взглядом присутствующих, понизил голос и стал говорить менее официально: – Граф Румянцев прислал мне вчера письмо, под его защиту бежал от бунтовщиков князь Иосиф Потоцкий. Страшные вещи рассказывает князь. Гайдамаки убивают всех дворян, начальников. Этот бунт может переброситься и в Великороссию, он нарушает спокойствие всей нашей империи. – Генерал снова повысил голос. – Бунтовщики угрожают командам, которые дают убежище польским дворянам. Среди гайдамаков есть наши солдаты. Позор, господа! Нам стало известно, что солдаты роты капитана Сухотина Ряжского пехотного полка вместе с бунтовщиками ограбили поместье помещика Ковалевского; к бунтовщикам также присоединился и один из эскадронов донских казаков; какой-то бандурист (слово «бандурист» Кречетников прочитал по бумажке, лежавшей перед ним) – есть тут такие бродячие музыканты – навел их на дворянское поместье близ Чигирина. К бунтовщикам примкнул обер-офицер Марьянович. А несколько дней тому назад нам стало известно, что посланный с командой для вербовки солдат в пикинерию Черного гусарского полка капитан Станкевич тоже изменил присяге.
Кречетников замолк и кивком головы подозвал к себе штабного офицера. Тот вынул из ящика заранее развернутую карту и положил перед генералом. Кречетников некоторое время молча смотрел в неё и, ткнув куда-то пальцем, негромко, словно самому себе, проговорил:
– Сейчас он находится вот тут, в местечке Смела. Уже послали схватить его. – Кречетников откинулся в кресле и положил руки на стол. – Нами получен ордонанс, по которому надлежит совершить военные экзерциции по отношению к гайдамакам. На просьбу графа Румянцева уже послан под Белую Церковь против атамана Швачки полковник Протасев. Приказы о выступлении против гайдамаков направлены полковнику Чорбе и бригадиру Черткову. Нам также велено договориться с кошевым Запорожской Сечи и с Елисанской ордой, чтобы они не пускали бандитов на свои земли. А главное – надо рассеять шайку атамана Зализняка, именуемого чернью гетманом, и схватить его, а также бунтовщика Гонту. Мы долго думали, кто сделает это. Прискорбно, господа, но мы не можем доверить это всем военным командам. Солдаты тоже могут примкнуть к бунтовщикам. Военные экзерциции против Зализняка проведут как наиболее надежные третий гусарский и Каргопольский карабинерский полки. Они почти полностью состоят из верховых донских казаков, людей надежных и российскому престолу преданных. Э-э… – Какое-то мгновение Кречетников держал рот открытым, очевидно пытаясь вспомнить что-то, но, так и не припомнив, снова откашлялся: – Теперь, господа офицеры, вы знаете, как вам поступать, когда близко от расположения вверенных вам полков появятся гайдамаки. Думаю, это всем понятно. – Кречетников поднял голову, впился взглядом в молодого подполковника, командира Рязанского полка, который сидел, полуоткрыв рот.
– Точно так, ваше сиятельство, – ответил тот, – мы им такого зададим, что не только у них, но и у наших мужиков навсегда отпадет охота бунтовать.
Кречетников не ответил на эти слова, а, кивнув головой, промолвил:
– Можете идти. Андрей Петрович и Георгий Степанович, останьтесь.
Когда офицеры вышли, Кречетников, приказав Гурьеву и Кологривову подождать его, на некоторое время оставил их.
– Много у Зализняка войска? – обратился Кологривов к Гурьеву.
Тот пожал плечами:
– Не знаю, генерал скажет.
– А как вам Станкевич? Такое пятно на всех офицеров корпуса! Разве я не говорил о нём раньше? И все знали: книжки всякие, в карты не играл. Давно его нужно было к отставке вынудить.
Гурьев ничего не ответил, только скривил в загадочную усмешку полные красивые губы и прищурил глаза. Странные они были у него. Заискивающие, масляные и вместе с тем холодные и жестокие.
– Говорят, эти бандиты награбили множество золота, на возах в бочках его возят!
Гурьев не успел ответить, так как в комнату, потирая руки, вошел Кречетников. Он уселся в глубокое удобное кресло, подвинул к себе карту, несколько бумаг и жестом пригласил Гурьева и Кологривова сесть поближе.
– Поговорим подробнее о ваших действиях. Но сначала прочтите грамоту её величества императрицы. Я уже приказал переписать её, вы возьмете с собой по нескольку копий. Однако оглашать её лучше тогда, когда мы разобьем основные силы гайдамаков. Пусть они ничего не знают. Теперь читайте.
«Божьей милостью, мы, Екатерина II, императрица и самодержица всероссийская. Мы вынуждены с крайней печалью слышать, что единоверцы наши, вместо того чтобы приносить всевышнему хвалу, начали творить беспорядки, особливо крестьяне, отбросив необходимое послушание как начальству, так и своим помещикам, затеяли в разных местах убийства и иные богопротивные насилия. Мы приказали неотложно всем нашим начальникам войск, кои находятся как в Польше, так и на её границах, чтобы они приложили все старания для ловли и искоренения этих разбойников и их сообщников, чтобы они могли быть преданы нужной каре…» Так писала Екатерина II, императрица всероссийская, «покровительница всего православного люда», издававшая книги и журналы, в которых призывала «любить ближних и паче всего поселян», посылала письма великому просветителю Вольтеру с коварной болтовней о равенстве людей на земле, всепрощении, облегчении бедствий народа.
Гурьев разместил свой полк на опушке леса, неподалеку от гайдамацкого лагеря. Каждый день он приезжал к Зализняку и Гонте, несколько раз принимал атаманов у себя. Полковник говорил, что его прислали в помощь гайдамакам, что вскоре подойдет ещё один полк и они вместе выступят против конфедератов; а сам всё ходил по гайдамацкому стану, намечая, где поставить заслоны, откуда лучше ворваться в лагерь. Всё предусмотрел, обо всём позаботился, даже о веревках для связывания пленных гайдамаков. Их накупили в уманской бечевнице и привезли на двух возах.
Гурьеву не терпелось одному напасть на гайдамацкий лагерь, но его удерживал страх. Страх и осторожность. Видел он – нелегко будет одолеть гайдамаков, даже если захватить их внезапно, со сна, как он и рассчитывал. Особенно беспокоил Гурьева атаман. Ему стало казаться, что Зализняк начинает обо всём догадываться и, может, уже готовит ему западню.
Как-то он в окружении нескольких офицеров сидел с Зализняком возле его шатра. Атаман разговаривал с офицерами, показывал им запорожское оружие. Гурьев сначала прислушивался к разговору, а потом прислонился к сосне и незаметно для себя замечтался. В его представлении вырисовывался орден на широкой синей ленте, пышный банкет, перевод в столицу… Подумал о Зализняке: вот он лежит перед ним, связанный, с колодками на ногах… В это мгновение атаман нагнулся к полковнику и что-то спросил. Гурьев повернул голову, и первое, что бросилось в глаза, – нож в руке атамана. Гурьев внезапно вздрогнул и отшатнулся в сторону. Но сразу же овладел собой, по его лицу расплылась льстивая улыбка.
– Пан гетман о чём-то спрашивает?
Наконец под Умань прибыл со своим полком Кологривов. Первым из гайдамаков, кто узнал об этом, был Гонта. Он сразу же поспешил к Зализняку.
– Правду говорил Гурьев, – возбужденно заговорил Гонта. – Пришли гусары. Значит, позаботилась императрица о нас. Теперь нам никто не страшен.
На следующий день Гурьев и Кологривов давали банкет в честь гайдамацких атаманов. Неподалеку от опушки, под раскидистой сосной со сломанной бурей верхушкой, стоял огромный белый шатер. Рядом с ним белели несколько шатров поменьше, за ними – кухни на возах, коновязь. При входе в главный шатер застыли на страже два карабинера – в парадных, до колен кафтанах с медными пуговицами, в белых гетрах и черных с белой оторочкой шляпах. В руках они держали карабины, на поясах у них короткие сабли, через плечо – кожаные сумки с начищенными до блеска медными двуглавыми орлами. Когда Зализняк и Гонта проходили в шатер, оба карабинера, словно по команде, откинули руки и, быстро перехватив ружья, взяли «на караул». Возбужденные и радостные, сидели среди офицеров оба атамана. Где-то за шатром флейтисты бодро играли марш. Гурьев сидел напротив Зализняка, вкрадчиво улыбался, махал вилкой в такт марша.
Офицеры, чего не заметил ни Зализняк, ни Гонта, пили мало. Так им было приказано перед банкетом. Уже наступил первый час ночи, а ещё никто из них (чего не случалось никогда) не был пьяным. Зализняк тоже пил мало, но Гонта не пропускал ни одного тоста. Он уже заметно охмелел. Гонта почувствовал это сам и решил выйти освежиться. Отставив бокал, он поискал глазами шапку. В это мгновение Гурьев громко кашлянул. В шатер вскочили человек десять гусар и окружили атаманов. Максим только тогда опомнился, когда несколько карабинов черными стволами нацелились ему в грудь. Ничего не понимая, Зализняк взглянул на Гурьева и Кологривова. Он даже подумал, не шутка ли это. Вдруг за шатром хлопнуло несколько выстрелов, послышалась ругань, которую заглушил громкий выкрик:
– Беги, атаман, измена!
– Ни с места! – угрожающе закричал Гурьев. – Вяжите их!
Поняв, что сопротивляться бесполезно, ни Гонта, ни Зализняк не оборонялись.
– Я хотел бы знать, что это должно значить? – спросил Максим. – Полковник, так не шутят.
– Какой я тебе «полковник», мужицкое отродье?! – завизжал Гурьев. – Не знаешь, как нужно обращаться к господину? Так я научу. – И он изнеженной рукой со всего размаха ударил Зализняка по лицу.
Микола проснулся от выстрелов, сбросил с головы свиту, – он привык спать, укрывшись с головой, – и вскочил на ноги. Вокруг трещала беспорядочная ружейная стрельба, где-то гремели пушки, глухим стоном отзываясь в лесных чащах. Эхо гуляло среди густого леса, и было трудно понять, где именно стреляли пушки. Микола прислушался. На какой-то миг ему показалось, будто стреляли от засек. И вдруг грохот послышался совсем с другой стороны.
Среди кустов метались гайдамаки, на Миколино «Что случилось?» никто не ответил. Только один крикнул на бегу: «Спасайся, они уже тут», – и исчез за деревьями. Микола хотел бежать к засекам, но внезапно огоньки выстрелов засверкали совсем близко. Не раздумывая, Микола свернул налево и наскочил на какие-то телеги. То был гайдамацкий обоз. Споткнувшись о дышло, он едва не разбил голову о пень, хотел бежать дальше, и вдруг перед ним вынырнули из тьмы три фигуры. Короткий треск – пуля вгрызлась в дерево около его плеча. Вспышка на мгновение осветила три доломана со шнурками поперек груди, и Микола распознал стреляющих – это были царские гусары. Тогда он, пригнувшись, кинулся за телеги. Те трое, очевидно рассчитывая перехватить его, побежали на другую сторону воза. Микола сделал два шага и присел на корточки. Перед его глазами мелькнули темные пятна ног, исчезли, снова появились возле переднего колеса, застыли там. Молниеносно в голове пронеслась мысль. Он уперся руками в телегу и, расправив плечи, толкнул воз. Тот с грохотом опрокинулся куда-то во тьму. Страшный, похожий на визг стон послышался оттуда.
Микола большими шагами, спотыкаясь о корни и перескакивая через ямы, помчался лесом. Колючие ветви больно хлестали лицо, хватали за ноги и одежду. В одном месте он так запутался в чаще, что едва выбрался из неё. А когда вылез, дальше бежать не хватило сил. Усталый, сел он на землю, прижался щекой к шершавой коре молодого дуба. Закрыл глаза и вдруг вздрогнул, как от холода.
«Что это я?.. Шкуру свою берегу… Может, удастся кому-нибудь помочь. Нужно спасать товарищей». И хотя выстрелы слышались уже совсем редко, что свидетельствовало о конце боя, он поднялся и тяжело пошел им навстречу. Прошлогодние листья мягко шуршали под ногами.
Глава двенадцатая
В ЛАПАХ ПАЛАЧЕЙ
В начале июля полковник Протасев разбил под Белой Церковью Швачку, а Чорба обманом схватил Неживого, заманив его к себе в Галагановку.
Когда польские шляхтичи узнали об оказанной им русскими помещиками помощи, шляхетские отряды, словно стаи голодных волков, бросились по гайдамацким следам. Кровью оросились эти дороги. Черную, нечеловеческую расправу творила шляхта. Даже начальника края гетмана Браницкого и того ужаснула жестокость шляхтичей. Сотни их полезли к гетману с советами, какие тягчайшие пытки применить к пойманным гайдамакам. Резать пленных на куски, сжигать живьем, подвешивать за ребра на крюках, напускать на них голодных борзых псов – такие и подобные советы подавали степенные паны и нежные пани. Браницкий написал королю, что нельзя убивать столько людей только за то, что им нечем было кормиться. Побаиваясь, что обезлюдеет край, он советовал отправить захваченных гайдамаков на работы, наказав их перед этим розгами. Кроме того, Браницкий требовал создания судовой комиссии, чтобы прекратить самосуд, при котором зачастую убивали совсем непричастных к гайдаматчине людей.
Король разрешил создать такую комиссию, назначив председателем её коронного обозного пана Стемпковского, и повелел рубить руку каждому десятому, заподозренному в гайдаматчине.
Зализняк и Гонта длительное время оставались в лагере у Гурьева. Уже в ночь ареста Гурьев собственноручно избил Гонту, который требовал объяснить причину ареста. На следующий день он устроил перед шатром экзекуцию: Зализняку и Гонте дали по триста ударов палками. Потом заковали ноги и бросили узников в тесные ямы, выкопанные на опушке. Почти ежедневно Гурьев и Кологривов устраивали Зализняку и Гонте допросы. Они пытались узнать, из какого числа отрядов состояло гайдамацкое войско, где эти отряды, кто ими командует. Не давали им уснуть и мысли о драгоценностях, якобы припрятанных атаманами. Об этих драгоценностях по дороге от Бердичева до Умани столько было разговоров между гусарами и карабинерами! Гурьев и Кологривов сами перерыли все возы, приказали перекопать землю на том месте, где стоял шатер Зализняка, разрушили дом, в котором когдато проживал Гонта. Но ни золота, ни дорогих вещей нигде не было, как не было и дорогих альтембасов и китаек,
[81]
о которых ходили среди гусар слухи. И чем меньше оставалось надежд найти драгоценности, тем лютее издевались озверевшие старшины над бедняцкими атаманами. А Зализняк и Гонта отказались отвечать на вопросы. Только однажды, когда Гурьев, допрашивая Зализняка, неосторожно нагнулся над ним, чтобы полоснуть нагайкой по шее, Максим изо всех сил обеими ногами ударил его в грудь и громко выругался. Гурьев отлетел на несколько саженей и плюхнулся под ноги карабинерам.
Через неделю в Умань прибыл сам Кречетников. Он поселился в губернаторском доме и, отыскав детей Младановича, временно забрал их к себе. Роль сиротского покровителя пришлась ему по вкусу, и разыгрывал он её не хуже актера: он ездил с ними по знакомым, приставил к ним гувернантку, покупал подарки.
В среде офицеров ещё больше заговорили о добром сердце «отца командира».
Кречетников пожелал лично допросить пленных атаманов. Гурьев хотел привезти их к генералу в город, но тот поехал сам, захватив с собой дочь губернатора Веронику.
– Я знаю, как нужно говорить с этими разбойниками, – сказал генерал. – Увидите, полковник, какой будет успех. У этого Гонты есть жена, дети?
– Так точно, ваше превосходительство, есть жена, четверо дочерей и сын. Жену и девочек арестовали, сын сбежал.
Губернатор взял под руку Веронику и пошел в старенький солдатский шатер, где в это время пребывал Гонта. Вероника сначала даже не узнала старшего сотника: он был весь в синяках, ссадинах, от одежды (синих суконных шаровар и люстриновой черкески) остались одни лохмотья. Гонта лежал на земле. Услышав шаги, он поднял голову, посмотрел на вошедших тяжелым, усталым взглядом и снова опустил её. Кречетников долго ждал, надеясь, что Гонта сейчас поднимется, но тот, казалось, не замечал их. Генерал кусал губы, тонкая ореховая палка дрожала в его руке. Забыв о своем намерении говорить с Гонтой ласково, Кречетников больно ткнул его палкой в голову.
– Чего лежишь? Не видишь, кто пришел? Посмотри на ту, кого ты оставил сиротой… – зашипел он сквозь зубы.
– Идите вы вместе с нею ко всем чертям! – не поворачивая головы, ответил Гонта.
Кречетников замахнулся палкой, но нечаянно зацепил Веронику. Та вскрикнула и испуганно отступила назад. Генерал оглянулся и, густо покраснев, опустил палку. Он крякнул с досады и быстро вышел из шатра, едва не сбив с ног Кологривова, который с двумя гусарами при входе стоял наготове.
В тот же день Гонту и большую часть гайдамаков передали польской судебной комиссии, а Зализняка и других русских подданных отправили в Киев, где над ними началось следствие. Там Максиму довелось встретиться со многими гайдамаками из тех, которые пошли не на Умань, а по другим дорогам. Одного за другим их проводили мимо него, чтобы на очной ставке ещё раз подтвердить причастность к гайдамачеству.
Это произошло через неделю после перевода Максима в киевскую тюрьму. Следствие вел низенький полковник с приплюснутым, маленьким носом цвета зеленой сливы и хитрыми маленькими глазками, быстро бегавшими по бумаге. Справа от него сидел его помощник, слева, за отдельным столиком, писарь, в прошлом полковой поп, который должен был записывать показания.
Максим стоял у стены между двумя солдатами с оголенными саблями. От стола полковника Зализняка отделяла шеренга солдат из шести человек. Внешне Максим производил впечатление спокойного человека, но никто не знал, как он тяжело переживает, как жжет у него в груди, как стынет сердце от ужасного оскорбления, неутешного горя, непоправимого несчастья. Почему так случилось? Почему суждено так бессмысленно попасть в лапы врага? Ненадолго улыбнулась воля. Зализняк боялся, что кое-кто из гайдамаков будет отрекаться от своих друзей, унижаться и ему придется болеть душой за их позор. В груди всё трепетало, будто до предела натянули там невидимые струны.
Вот следователь направил свой взгляд на дверь. Невидимые струны с огромной силой звучали, вот-вот разорвутся.
– Швачка!
На какое-то время у Максима отлегло от сердца. Этот просить не будет. Звеня кандалами, порог переступил Микита Швачка. Босой, одежда клочьями свисает с плеч. И всё же это не делало его жалким. Напротив, вид Швачки гневный, грозный. Максим невольно подался ему навстречу, но острые лезвия сабель скрестились перед ним.
– Знаешь его? – указал полковник Зализняку на Швачку.
– Знаю.
– Кто он?
– Мой побратим.
– Кто, кто? – переспросил следователь.
– Брат по войску, – промолвил Максим.
Полковник кивнул головой: мол, все понятно. Но писарь поднял глаза и вопросительно поглядел на него.
– Как писать?
– Так и пиши. Обвиняемый Швачка в гайдамачестве сознался. Главный атаман, именуемый Зализняком, назвал его братом по войску, сиречь побратимом. Выведите подсудимого.
Швачка подобрал кандалы и пошел из комнаты. В двери на мгновение остановился, повернул голову и широко, ободряюще улыбнулся Зализняку. Впервые Максим видел на лице Швачки такую улыбку. Сердце заныло от жалости и вместе от радости, гордости за такого побратима.
– Неживой!
Снова зазвенели кандалы; помощник наклонился к следователю и что-то сказал ему. Полковник кивнул головой в знак согласия. Задав те же вопросы, что и Швачке, и получив такой же ответ, следователь, однако, не отпустил Неживого, а приказал ему остаться. По бокам Семена тоже стали солдаты с оголенными саблями.
Допрос продолжался.
– Омелько Чуб!..
– Иван Бондаренко!..
– Максим Москаль!..
– Артем Кудеяр!..
– Омелько Жила!..
И против каждого, после слов «в участии в гайдамачестве сознался», судебный писарь, бывший поп, добавлял слова. «Брат Зализняка по войску, альбо побратим».
При имени Данилы Хрена полковник, что-то вспомнив, подвинул к себе кучу бумаг и, заглянув в одну из них, спросил Зализняка:
– На Запорожье был реестровым казаком?
– Нет, я не реестровый, а самозбройный…
– Василь Озеров!
Ввели Василя. Максим взглянул и покачал головой. Этого человека, русого, с широкими бровями, он никогда не видел.
– Не знаю я его.
– А ты? – обратился полковник к Неживому.
Семен посмотрел на Озерова, и в голове его мелькнула мысль: «Ведь Озерова взяли только вчера, и про него никто из следователей ещё ничего не знает, это его первый допрос. Можно попробовать спасти его».
– Я его тоже впервые вижу.
Василь широко раскрыл глаза. Страшно сделалось ему. В самое трудное для него время, когда приходится терпеть оскорбления и пытки от врагов, свои от него тоже отказываются! Он ждал от них поддержки, теплого взгляда, ободряющих слов…
– Семен! – воскликнул он. – Побойся бога!
Полковник сурово сверкнул глазами на Неживого.
– Значит, вы знаете друг друга?
– Нет. То есть он меня знает. Я хотел сказать… Силой мы взяли нескольких солдат. И его с ними. Он бежал дважды, стреляли в него…
– Как ты можешь говорить такое, Семён!? – в голосе Озерова послышалась такая боль, что Неживой не выдержал.
– Василь, друг, крепись! – искренне воскликнул он.
– Встретились, дружки, – ехидно усмехнулся полковник, а писарь, не ожидая, пока тот продиктует ему, напротив фамилии Озерова написал: «Брат Зализняка по войску, альбо побратим».
Не дослушав до конца ответа Максима, полковник подвинул к себе зеленую, с черными прожилками папку – предыдущий допрос Зализняка, произведенный Гурьевым и Кологривовым, – и стал рыться в бумагах. Отыскав какой-то лист, он прочитал его до половины и поднял голову. Уже было и раскрыл рот, чтобы что-то сказать, как вдруг вскочил, словно его кольнули раскаленным железом, ударился обеими ногами об пол и замер. В комнату медленно, усталой походкой вошел киевский генерал-губернатор Воейков. Взмахом руки он остановил полковника и подошел к столу. Один из помощников следователя метнулся к двери, вдвоем с дежурным штык-юнкером они внесли громоздкое кресло и поставили около стола. Воейков грузно опустился в него, и только тогда поднял взгляд на Зализняка. Дела читать не стал: про ход допросов ему каждый вечер докладывал полковник. Постучал пальцами по ручкам кресла, посадил взглядом следователя, его помощников и снова обратил на Зализняка глубоко спрятанные под выцветшими бровями глаза.
– Так вот ты какой, самозванец!
Уголки Максимовых губ чуть заметно передернулись. Максим откинул со лба прядь русых, липких от пота волос, переступил с ноги на ногу – на полу глухо зазвенели кандалы. Он чувствовал, как его разбирает смех. Пытался сдержать себя и не смог, улыбнулся.
– Вот такой.
И до того непринужденной была та улыбка, так естественно и просто прозвучал этот ответ, что губернатор в первую минуту растерялся. Он чувствовал тонко скрытую издевку и всё же не знал, что сделать.
«Крикнуть на него? Заставить молчать? Но он же ничего такого не сказал. Может, никто не заметил? А отчего же тот солдат сжал губы?»
Воейкова охватило огромное желание вскочить, ударить по лицу этого разбойничьего атамана, отправить в карцер солдата и кричать, кричать на всех: на Зализняка, на часового, на следователя, его помощников. Но он сдержался. Вытащил табакерку, поднес к носу.
– Ты будешь только отвечать на вопросы.
– Я и отвечаю.
– Сколько у тебя было войска?
– Не знал я ему счету. Много. Как былин в степи. По всей Украине разошлись ватаги…
– Сколько сотен после взятия Умани насчитывал ты?
– Шестнадцать. Да людей в них было не по сто. В какой двести, в какой триста, а в какой и того больше.
– Для чего людей бунтовал? Чего хотел ты?
– Воли. Хотели мы восстановить казацкие порядки, унию разрушить и панов уничтожить.
– А разве тебе на Сечи не было воли? Разве там не казацкие порядки?
– Сечь… Это ещё не вся Украина. Да и воли там не много осталось. – Максим прищурил глаза. – Разве это не вы по Орёле крепостей понаставляли, форпостами и окопами Сечь окружили? И очутилась та воля в подземелье. А мытные рогатки? А поселение Новой Сербии?
– Замолчи, самозванец!..
Но Максима уже нельзя было остановить.
– Не самозванец я. Меня выбрали казаки, простые люди. Они мне перначи привезли, они вручили их.
– Куда девал те перначи? И где все награбленное тобою?
– Не грабил я. Было немного… у панов люди отобрали. Офицеров своих потрусите, у них осело.
Воейков откинулся на спинку кресла. «Пускай говорит, больше скажет сам, меньше с ним будет хлопот».
– Кто из священнослужителей благословлял тебя на войну и кто правил молебен в Мотроновском монастыре?
Максим покачал головой.
– Этого не скажу.
– А может, скажешь? – негромко, но с ударением спросил Воейков.
– Угрожаешь? Напрасно…
Воейков не стал настаивать. Чего Зализняк не хотел говорить по доброй воле, он не говорил и под пытками. Уже убедились в этом. Пытаться вырвать что-то из него сейчас – только унизить себя перед следователями и солдатами.
– Для чего ты посылал людей к татарам? Хотел призвать их на помощь?
– Это бусурманов на помощь? Ни за что на свете. Сами они послов слали.
– А под Балту кого из атаманов посылал?
Максим снова покачал головой.
– Про людей говорить не буду. И не спрашивайте, – он прислонился к стене, ожидая дальнейших вопросов.
Но Воейков ничего больше не спрашивал. Некоторое время он сидел неподвижно, потом медленно поднялся и, кивнув следователю головой, вышел из комнаты,
Следствие тянулось почти месяц. Несколько раз приходил генерал-губернатор Воейков. Вызывали новых свидетелей, в шкафах вырастали груды бумаг. Заключенных ежедневно подвергали пыткам. Делали это не столько за их прошлые провинности, сколько за то, что их товарищи на воле не прекращали восстания. Гайдамацкие отряды уже после ареста Зализняка и Гонты взяли Балту, Палиево озеро, они действовали всюду, где только были леса. А ещё карали узников за бегство пятидесяти гайдамаков. Это произошло ночью, в грозу. Кто-то из часовых солдат открыл дверь одной из камер, и гайдамаки через кабинет смотрителя тюрьмы выбрались на тюремный двор, оттуда по дереву на вал и на улицу. Среди них были Хрен, Чуб, Кудеяр.
В начале августа состоялся суд. Кроме заключенных и членов судебной комиссии, в зале присутствовали лишь конвоиры. Зализняк и Неживой сидели на передней скамье. Максим почти не слушал того, что читали судьи. Он смотрел не на них, а в окно, где пышно цвело во всей своей красе чудесное лето. Оно влекло к себе, туда, на волю, за серые проржавленные решетки. За окном светило солнце. На какое-то время белобокие кудрявые облачка закрыли его, но несколько лучей всё же пробились, и казалось, будто длинные сверкающие лезвия прокололи тучки, вонзились в землю где-то далеко за городом. Почему-то вспомнилось село, лес над Тясмином. Но не летний – осенний. Роняет он, роняет желтый лист, и шумит, шумит. Тишина в нём и какая-то чарующая таинственность. В такую пору встретил он в лесу Оксану. Только не ту шаловливую Оксанку, что пасла на берегу ручья овец, а иную, чернобровую лесную красавицу; встретил, впервые возвратившись с Запорожья.
…Максим так задумался, что очнулся только тогда, когда часовой офицер толкнул его под руку:
– Встать!
Председатель судебной комиссии генерал-губернатор Воейков прочитал указ императрицы, а также двадцать первый пункт уложения Алексея Михайловича «О бунтах на царя и воевод». После этого приземистый полковник, тот, что вёл следствие, начал читать приговор. Первым был назван Зализняк.
