Гайдамаки. Сборник романов (СИ)

Текст добавлен: 24 сентября 2016, 01:37

Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"

Автор книги: Юрий Мушкетик

Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов

Жанры:

Историческая проза

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 56 страниц)

Назад к карточке книги

«В силу вышеописанных высочайшего ее императорского величества рескрипта такоже уложения пунктом воинских артикулов учинить следующее: как из проведенного в Киевской губернской канцелярии следствия явно выявлено…» Дальше шло перечисление «злодейств» Зализняка. Их было записано очень много, и место это полковник читал очень быстро. В конце он снова повысил голос и, медленно выговаривая каждое слово, закончил:

«Зализняка, яко главного нарушителя пограничной тишины, колесовать, живого положить на колесо. Но вместо оного, отмененного, ныне не применяемого, самоважнейше бить кнутом, дать сто пятьдесят ударов и, вырезав ему ноздри и поставив на лбу и щеках указанные знаки, отправить в Нерчинск в каторжную работу навечно».

Максим ничем не проявил волнения. Только при словах «вырезать ему ноздри» на его щеках проступили пятна.

Когда полковник кончил читать приговор, он опустился на скамью и, сжав кулаки, прошептал:

– У меня ещё руки будут целы!

Не слышно больше смеха на Украине, не поют вечерами хлопцы, не кружатся в танцах девчата. Некому больше играть им на кобзе, потому что сидят кобзари в темницах, ждут кары. А которые остались, прячутся с остатками гайдамацких войск в дремучих лесах, жмутся в долгие холодные вечера к кострам, тревожат печальными песнями израненные сердца. Вытоптала шляхта лошадьми цветники у хат, под смех и глумление повырубила саблями красную калину под окнами. Грустно-грустно воют по ночам на пепелищах при свете луны собаки, да серыми тенями скачут в обгоревшие трубы бездомные коты. А шляхта не утихала. Каждого хоть немножко заподозренного в гайдамачестве крестьянина ждала страшная кара: сотнями сажали их на колы, вешали, резали им ноздри, били нагайками. Больше всего людей было казнено возле местечка Кодня, в котором заседала судебная комиссия. Недобрую славу получило это небольшое местечко. Долго-долго страшным проклятием звучали по Украине слова: «Чтоб тебя Кодня не миновала». За короткое время там отрубили головы семистам гайдамакам.

В Кодне же судили и Гонту. Неслыханную, нечеловеческую кару придумала для него озверелая шляхта. Пытки должны были происходить четырнадцать дней. В первые восемь дней палач должен был снимать полосы кожи со спины, потом отрубить нос, уши, на одиннадцатый день – ноги, на двенадцатый – руки, на тринадцатый – вырвать сердце и только на четырнадцатый отрубить голову. И уже мертвого четвертовать, а части тела поразвешивать над воротами четырнадцати городов.

…Последняя ночь. Гонта лежал на земле около полога шатра. Полог развернулся, и сквозь отверстие был виден кусок неба с большими белыми звездами на нем. Гонта долго вглядывался в них. Ему казалось, будто они то отдалялись, меркли, то снова приближались и тогда дрожали, словно слезы. Над самым краем отверстия повис опечаленный месяц, как будто заглядывал в шатер. А вокруг тишина немая, глухие шаги часового офицера.

В дальнем углу шатра лежал какой-то парубок-поляк. Его положили сюда по приказу Стемпковского, «чтобы пану полковнику не было скучно». Стемпковский считал, что хлопец будет плакать, метаться в отчаянии и тем отравит последнюю ночь Гонты, расстроит его вконец. Но Стемпковский ошибся. Хлопец лежал тихо. Только изредка шевелился и глубоко вздыхал. Он не мешал Гонте думать. Вся жизнь проплывала перед глазами полковника. Картины детства сменялись воспоминаниями со времен парубкованья, потом служба в надворном войске, и снова он видел себя босоногим мальчуганом в длинной сорочке с веревочным кнутом в руках. Иногда он так глубоко задумывался, что даже забывал, где находится. Но внезапно налетал ветер, полог ударял по шатру, шуршал, и видения отлетали. Полковник не боялся смерти, но такие муки! Только бы побороть боль, только бы не показать врагам страха. О, он знал – для шляхтичей не будет большего удовольствия, как увидеть на его лице испуг, услышать из его уст слова мольбы.

Из дальнего угла, где лежал связанный парубок, послышался приглушенный стон.

Гонта оторвался от своих мыслей.

– Это ты, хлопче? Кто ты такой?

– Как кто? Гайдамак. Джура Швачки. Яном прозываюсь.

– А мне казалось, будто я тебя где-то видел. Словно бы у Зализняка.

– Нет, у Швачки я был. А-а! – громко воскликнул хлопец и сразу снизил голос. – То вы моего брата видели – Василя, он на меня очень похож.

– Может. А где он?

– Бежал, мне один казак рассказывал, – радостно зашептал Ян, – нету его тута. В Причерноморье подался.

Наступило длительное молчание. Вдруг хлопец тяжело вздохнул и глухо, будто выжимая слова из глубины груди, спросил:

– Дядя, дядя Гонта, а вам страшно умирать?

– Страшно, хлопче. Да и как же иначе? Не станет, к примеру, меня завтра. А солнце так же взойдет, как всходило. Люди так же будут ходить, птички будут петь, погожему дню радоваться… У меня на осокоре гнездо аисты свили. Аистенки из него такие смешные выглядывали. Как они учились летать: вылезет на край гнезда, встанет и машет крылышками…

Ян слушал, и ему казалось, что Гонта улыбается. Он через силу поднялся на локте и поглядел на полковника. Действительно, на губах у Гонты блуждала задумчивая улыбка. Месяц светил полковнику прямо в лицо, и оно казалось бледным, даже прозрачным. Только прямые, чуть загнутые брови выделялись на нем да вокруг рта залегли темные тени от усов.

А Гонта продолжал:

– Полетят они в теплые края и снова вернутся. А я уже их не увижу. Люблю я жизнь. Хорошо жить на свете. Смерть? Страшна она. Однако бояться её нечего. Недаром мы умираем. Вспомнят нас когдато люди. Всё вспомнят. Немалую памятку мы о себе оставляем. Послужит она другим наукой. Припомнят внуки дедов своих, и кровь в них закипит. А я верю: будет когдато на земле счастливая жизнь. Ни войн, ни панов, ни подпанков… Они, они людей истязали. Из-за них жизни нет.

– Пан Гонта, при такой ненависти к панам как же вы жили с ними столько лет?

– Не знаю… Как тебе сказать… Заплутался было я. Видел всё, а сам на себя туман напускал, обманывал себя. Это, мол, только так кажется. Испокон веков всё это было, и сытые и голодные… А потом вижу: нет сил терпеть. Совесть замучила. Не имел я от неё покоя. Не мог я больше смотреть, как паны людей мучат… – Гонта заскрежетал зубами.

– Может, веревки сильно трут, я ослаблю, – возле Гонты присел на корточки караульный офицер.

Полковник удивленно взглянул на него и покачал головой.

– Нет, не нужно, – и отвернулся.

Но поручик не уходил. Он посмотрел в глубь шатра, минуту поколебался и поспешно зашептал:

– Пан полковник, завтра со всем земным у вас будет покончено. Был у вас пояс с бриллиантами и золотом, все об этом говорят. Я бедный офицер. – Поручик снова посмотрел в глубь шатра и огляделся вокруг. – Скажите, где он, и я облегчу ваши страдания.

Волна гнева густой пеленой застлала на миг Гонте глаза. Офицер хочет заработать на чужой смерти! Гонта знал этого шляхтича, не был он бедным. А может, его подослал сам Стемпковский? Не дождутся! Полковник, сдерживая гнев, притворно вздохнул и тихо промолвил:

– Завтра, в час кары, я скажу, где он.

…День выдался жаркий, солнечный. Стемпковский и ещё несколько высших чинов, знатных шляхтичей спрятались в тени дикой груши, все другие стояли под жгучими лучами солнца. Поглядеть на Гонтину смерть сошлись сотни богачей. Они кучами толпились против двух вкопанных в землю столбов, курили, пили привезенный ловким лавочником квас на льду, делились новостями. Но вот резко затрубили валторны, глухо ударили барабаны.

– Ведут, ведут!

– Где он?

– Передний, с оселедцем.

– Теперь вижу. Ух, глупые, нечестивые хлопы!

– Мало того, что нечестивые, ещё и трусоваты. Увидите, как он сейчас будет ползать на коленях.

– Глядите, матка боска, он смеется!

Стемпковский тоже увидел улыбку на губах Гонты и зло поморщился.

– Он сейчас не так посмеется, – прошептал соседу, седому усатому полковнику.

Гонту за руки и ноги распяли между столбами. С полсотни гайдамаков пригнали сюда, чтобы они посмотрели на муки атамана.

Стемпковский подал знак рукой. Палач ловко закатил выше локтя рукав, в лучах солнца сверкнуло острое лезвие бритвы и упало на Гонтину спину. Ещё раз, ещё. Стемпковский следил за лицом Гонты, но на нём, как и прежде, застыла улыбка.

Поручик, который просил у Гонты пояс, стоял в переднем ряду толпы. Он делал шаг за шагом и, сам того не замечая, очутился возле самых столбов. Его глаза умоляюще смотрели на Гонту. В это время палач в последний раз взмахнул бритвой и сквозь стиснутые губы выжал:

– Готово.

Гонта смотрел перед собой глазами, полными слез. Но это не были слезы отчаяния, это были слезы боли. Гонтины глаза смотрели не бессмысленно, а остро и гневно. Никто не успел опомниться, как он огромным напряжением мышц выдернул из петли левую руку и, выхватив из рук палача полоску кожи, швырнул её поручику в лицо.

– Вот мой пояс с золотом! – Он повернул голову к Стемпковскому. – Слушай, пес шелудивый, ты говорил, что мне больно будет. Соврал ты, как всегда. А вот тебе и вам всем, глупая шляхта, ещё больно будет. Думаете, схватили Гонту, на этом и конец? Берегитесь, прийдёт и на вас, нелюдей, кара! Хлопцы, не бойтесь! – крикнул он гайдамакам. – Смейтесь над ними, плюйте им в глаза…

– Возьмите его, держите! – не помня себя, завизжал Стемпковский.

Какой-то шляхтич схватил комок земли и кинулся к Гонте, чтобы заткнуть рот. Но Гонта сильным ударом свободной руки сбил его с ног, а сам продолжал говорить. Он замолк только тогда, когда кто-то ударил его прикладом по голове. Гонта потерял сознание. Его забрали и понесли с места пытки.

На следующий день повторилось то же самое. Ещё никто никогда не держал себя с таким мужеством, как гайдамацкий полковник Иван Гонта. Под конец второго дня пыток один из часовых бросил саблю и, закрыв лицо руками, побежал в поле.

А на третий – сам Стемпковский стоял далеко от места казни. Сюда уже не долетали колючие Гонтины слова. Отсюда уже не было видно его острых, как лезвия гайдамацких ножей, глаз.

Но пытки больше не продолжались. Приехал гетман Браницкий и приказал казнить Гонту. Гонта умер так же мужественно, как и принимал муки.

С запада надвигалась темно-сизая туча. Она медленно ползла по небу, её оборванные края тяжело свисали вниз, к самой земле. Казалось, она вот-вот зацепится длинными грязными косами за верхушку одинокого дерева, что маячило на горизонте.

И конвоиры и арестанты ускорили шаг.

– Взгляни, как темнеет. Видно, не дойдем сегодня до острога, – сказал Жила Зализняку, который шел с ним в паре. – Вишь, вон и чины забегали. Косолапый мотается, как блоха в ширинке. Не остановимся ли прямо в поле?

– Когда б такое случилось. Только леший его знает, сколько до того острога. Может, он вот-вот выткнется. Спросить бы кого…

Максим споткнулся и, сморщившись от боли, сдвинул наручник на левой руке. Кисть руки оголилась, открыв сплошную красную рану с черными пятнами полузасохших струпьев.

Жила оглянулся. Неподалеку от него шло двое конвоиров. Но он знал – их лучше не спрашивать. Он бросил взгляд вперед и увидел, что навстречу идет ещё один конвоир.

– Бородатый в хвост прет. Этого можно спросить. Эй, ваше благородие, до острожка далеко? – крикнул Жила конвоиру, когда тот поравнялся с ним.

– Верст восемь. Шевелись, шевелись!

Остальные конвоиры тоже стали подгонять арестантов.

– Если сегодня заночуем в поле или где-нибудь в селе – будем бежать, – прошептал Максим.

– Места незнакомые. Чтобы не было, как возле Ахтырки. Переловят по одному, – отозвался Жила.

– Всех не переловят. Тогда тоже многие бежали. А тут ещё ночь-матушка, поле. Когда казак в поле, тогда он на воле. Я вторично живым в руки не дамся. Лучше смерть. Ты что-то молчишь, может, боишься?

Жила покачал головой.

– Ты меня знаешь. Хлопцев нужно загодя предупредить. У кого второй напильник?

– Кажется, у Озерова. А туча какая, погляди. Как вороново крыло. Не снеговая ли, вот и ветер холодный. Смотри, начальник свернул. Наверное, к тому хуторку поворачиваем, – пристально поглядел вперед Зализняк.

– Верно. Это совсем неплохо, – промолвил Жила и, прикрываясь от ветра рукавом, крикнул: – Василь, кресало у тебя?

– …ме-е-ня, – послышалось в нескольких шагах впереди. – А что, на табачок разжился?

– Разжился. На всех хватит. Так и передай передним. А кресало приготовь. Эх, и курнем же!

ЭПИЛОГ

Дед Мусий уже давно отбазарил, но домой не спешил. Попросив знакомого хуторянина приглядеть за возом, он пошел по майдану посмотреть на товары, а вместе и послушать новости. Долго толкался между людьми, но, как на грех, знакомые не попадались. Незнакомые же на разговоры были не очень охочи. Не те времена настали. За одно неосторожное слово в темнице можно оказаться. Попасть туда легко, а попробуй выбраться! За последние три года сколько людей забрали. Много ходит по базару на первый взгляд веселых, охотно болтающих людей. С виду будто бы свой брат, посполитый, в порванной свите, постолах, а то и совсем босой, выспросит всё, а потом вытащит свисток и засвистит в него. Как собаки на звук рожка, со всех сторон так и посыплются на тот свист переодетые тайные чины. Сейчас их особенно много. Будто бы на Дону казачья беднота подняла бунт против царя, атаман Пугач своих людей повсюду разослал, вот и ловят их.

Говорят, был когдато этот Пугач на Украине, знался с запорожцами и гайдамаками. Знать, недаром святили гайдамаки ножи. Далеко увидели их отблеск, на самом Дону.

Дед уже думал возвращаться назад, как вспомнил, что забыл купить соль. Пробрался за палатку, туда, где стоял обоз астраханского купца, остановился перед возами, поглядывая, как бы обойти их. Вдруг рядом с возом послышались голоса. Дед Мусий прислушался.

– Кто ж тебя держит? На Яик-реку рукой подать.

– За это нашего брата на кобылу кладут.

– Всех русских людей да казаков донских, и запорожских, и яицких на кобылу не положишь.

Один из голосов показался деду Мусию знакомым. Он хотел нагнуться, но тут вдруг из-за полудрабка высунулось бородатое лицо и пара настороженных глаз неприветливо поглядела на него. В первую минуту деду Мусию это лицо показалось очень знакомым. Присмотрелся пристальнее – нет, этого человека в полуоблезлой, когдато серой казацкой шапке он видит впервые.

Из-под воза выглянула и вторая голова, очевидно возницы из купеческого обоза.

– Тебе чего?

Дед не стал дожидаться, пока его угостят люшнею, и заспешил от воза, позабыв даже про соль.

«Значит, правда, что русские казаки на царицу и бояр бунт подняли. Где ж эта Яик-река? За Доном?» – думал дед Мусий, направляясь к своему возу.

– Что нового слыхал? – спросил хуторянин, капая из бутылки сквозь проколотую швайкой в затычке дыру постное масло на притрушенную солью краюху хлеба.

– Ничего. Я и не ходил никуда. Постоял, посмотрел, да и назад. Гей, серый, вставай!

Волы неторопливо шагали по дороге, мерно покачивалась под возом мазница, поскрипывало на бугорках дышло. Дед Мусий шел позади воза и в задумчивости смотрел, как двумя волнами сбегает за колесами в колее песок. Дед никогда не садился на воз; даже когда ехал порожняком, за лагункой дегтя, и то оба конца делал пешком, разве что когда очень уж уставал, брался за люшню. Но в последний год дед почувствовал, что ходить столько уже не может. Старость крепко ухватила его рукой за полы, пригнула к земле, покрыла желтизной сморщенное лицо.

Начинался сосновый бор. Воз затарахтел по корням, протянувшим свои жилистые руки через дорогу, потом снова под колесами заскрипел песок. В лицо повеяло густым запахом смолы.

«Рано я стал поддаваться, – думал дед Мусий. – И кто в этом виноват? Вечные нехватки. Весь век так: в мельницу несешь невеяное, в квашню сыплешь несеяное. А паче всего – неволя, панская работа. Дед мой в восемьдесят лет десять пудов на спину забрасывал…»

Дед Мусий поднял голову и от неожиданности вздрогнул. На обочине дороги, пропуская волов, стоял какой-то человек. Дед присмотрелся внимательнее, узнал в нём того самого незнакомого в полуоблезлой казачьей шапке, который выглядывал из-под воза.

– Подвезешь, диду?

Старику хотелось сказать: «Здоровый, и пешком дойдешь», но сдержался. «Всякие люди есть. Одному скажешь – промолчит. А иной по затылку заедет, и на старость не поглядит».

– Садись, – неохотно сказал дед. – Только не знаю, куда тебе, человече. Я в лес еду.

Человек на воз не сел, а пошел рядом.

– А зачем, диду, в лес едешь?

– Живу там.

– Выходит, тебя не потревожили за гайдаматчину?

– Что ты плетешь, какую гайдаматчину? – испуганно пробормотал дед. – Побойся бога.

– Значит, и ты, диду, не узнал меня? А сколько мы вместе с атаманом Неживым гостили у тебя. Ещё когдато я тебе диких уток настрелял.

– Омелько? – недоверчиво посмотрел дед Мусий. – Он. Я, матери его ковинька, всю дорогу думал, где слышал этот голос?

– Омелько и есть. Вот что борода делает, жаль только – рыжая, как у поповой кобылы хвост, – усмехнулся Чуб и, помолчав, серьезно добавил: – Я тебя, диду, сразу узнал. Видно, доля тебя мне послала. Буду говорить прямо, может, я и так напрасно сюда забрел. Скажи: из наших кто-нибудь в волости есть? Я не один, с хлопцами.

– А где они?

– Да там, меня дожидаются, – уклончиво ответил Чуб. – Так как же, есть?

Услышав такой ответ, дед Мусий тоже насторожился. «Может, повыспросить у меня хочет, – размышлял он. – Бес его знает, где он ходил и кому сейчас служит».

– Не знаю, может, и есть кто. Нигде я не бываю.

Чуб остановился. Дед Мусий тпрукнул на волов и тоже остановился.

– Что ж, поезжай тогда, диду, я сам в село наведаюсь. Не рад ты, неприветливо принимаешь. И в гости даже не позвал. Скажи хоть, как живешь теперь?

– Живу… При дочке и зяте. Они тоже в лес перебрались. Заходи в гости. А кого тебе в селе надобно?

– Всех, кто есть из наших. Слышал, может, атаман Пугачев на Дону казаков поднял? Призывает всех бедных людей добывать себе вольности. Вот мы и идем туда, я и ещё десяток хлопцев. Трое вместе со мною в гайдамаках ходили. И за Дунай вместе бежали. Думал, может, ещё кто пристанет. Охотнее гуртом, и идти безопаснее.

– Вон как. – Дед помолчал. – Оно правда, в гурте и каша вкуснее. А ты за Дунай махал? Или, может, служишь на кого?

– Вон ты, диду, о чём! Разве бы мне простил кто-нибудь гайдамачество? Плохо ты обо мне думаешь. Ну, это твое дело. Бывай!

– Подожди, Омелько!

– Некогда мне ждать.

– Вот ещё мне беда. Вели медведя к меду – уши оторвали, тянули от меда – оборвали хвост. Так и у нас выходит. Не решился я поначалу: никому не верь, такие теперь времена настали. Езжай со мной.

– Зачем?

– Поехали, говорю. В лесу, неподалеку от моего двора, хлопцы прячутся. Я сведу тебя с ними.

– Это другой разговор.

Всю дорогу они рассказывали друг другу о своей жизни. По приезде домой дед подозвал зятя и послал его куда-то в лес, а сам пошел задавать корм на ночь скотине. Чуб остался во дворе. Он видел, как из кустов вышли семеро людей. От деда Мусия он уже знал, кто скрывался в лесу.

Увидев давнишних товарищей, Омелько не выдержал, бегом кинулся навстречу. Крепко-крепко, как с родными братьями, обнялся с Миколой, Хреном и остальными гайдамаками. Потом все уселись на колоде под хатой, и поплыла длинная беседа.

Когда дед управился со скотом, он тоже подсел к ним. Гайдамаки закуривали уже по второй трубке. Не перебивая речи Чуба, Микола нагнулся к деду Мусию:

– Слышали, диду, Омелько рассказывает, будто Максим на Дону.

– Максим? Откуда бы ему там взяться?

– Как откуда? Думаешь, как заковали его паны, так и всё? Нет таких кандалов, которых бы не разбил Максим. Верю: он там. Люди напрасно говорить не станут.

Дед Мусий кивнул головой.

– Правда, орлиный клекот из-под туч слышно. А ты-то теперь как?

– Да уж не пойду снова на панов спину гнуть. На мертвых на них только могу глядеть. Да и что толку сидеть тут в лесу? С Чубом иду. Вместе волю будем добывать. Добудем её там, так и тут она будет.

Чуб стал собираться.

– Мне пора. Я хлопцам сказал, что сегодня вернусь. Значит, ждем вас завтра в камышах за монастырем.

Чуб попрощался и пошел. Дед Мусий проводил его за ворота и вернулся назад. Гайдамаки тихо советовались.

– Идите, хлопцы, заберите из куреня, что у кого есть, и приходите в хату, – сказал дед Мусий. – Повечеряем, по чарке выпьем. Спать в хлеву ляжете. Я буду сторожить и подниму на рассвете.

Всю ночь не смежил глаз дед Мусий, оберегал гайдамаков. Грустно-грустно было у него на душе. Тяжелые воспоминания заполнили седую голову. Но у него и мысли не было удерживать гайдамаков, отговаривать их. Так и просидел он до утра на колоде, выкуривая трубку за трубкой. А когда взошла утренняя заря, разбудил гайдамаков, проводил их далеко, за самый байрак, где расходились две лесные дороги. Около молодого ветвистого клена все остановились. Там и попрощались. Последним подошел к деду Микола.

– Иди, сынок! Пусть счастье будет с тобой во всех твоих делах. Я бы и сам пошел. Лета мои… – Дед смахнул непрошеную слезу. – Справедливо ты говорил вчера про волю. Тяжело её добывать. Ой, как тяжело! Но верю – добудут её когдато люди.

Микола в последний раз обнял деда и побежал догонять товарищей.

СЛОВАРЬ НЕПОНЯТНЫХ СЛОВ

Ага – старшина, начальник у татар, турок.

Адверсор – противник.

Аир – болотное растение.

Альтембас – род парчи.

Аргатал – работник, наемник.

Байдак – большое речное судно.

Бакун – сорт табака.

Бокун – отгороженное место в церкви для старшины.

Ваган – продолговатая деревянная миска для еды, вроде деревянного корытца.

Волока – завязка.

Войт – сельский староста.

Гайдук – солдат надворной стражи.

Гало – круглый стеклянный шар, который служил утюгом.

Гельда – укрепление в центре города.

Гузырь – место, где завязывается мешок.

Джура – казацкий слуга-товарищ, оруженосец в походах и битвах.

Диссидент – раскольник, отступник.

Довбешка – молоток деревянный, ступа.

Довбиш – литаврщик.

Дойда – охотничья собака.

Дука – богатей.

Дуля – кукиш.

Дядина – жена дяди.

Жлукто – род кадки, выдолбленной из цельного дерева для бучения белья, полотна.

Запаска – женская одежда, кусок шерстяной ткани, заменяющий юбку.

Зимовник – селение; зимнее жилище запорожца за пределами Сечи.

Золотарь – золотых дел мастер, ювелир.

Инсигатор – церковный титул в католической церкви.

Кавун – арбуз.

Кадовб – плетенная из соломы большая кадка для зерна.

Каймакан – начальник санджака (округа) у татар.

Канчук – плеть, кнут.

Карбованец – рубль.

Карнавка – кружка для сбора церковных денег.

Кашник – горшок для каши.

Кирея – длинная суконная одежда, подобие плата.

«На кирею встать» – казацкая дуэль с близкого расстояния – на концах разостланной киреи.

Китайка – ткань

Клейноды – атрибуты власти, регалии.

Ключ – несколько деревень или хуторов, составляющих одну общину или одно имение

Кобеняк – род мужской верхней одежды типа бурки, с капюшоном.

Кош – Запорожская Сечь.

Копа – 50 копеек

Куль – вымолоченный сноп.

Лайдак – ругательство: мерзавец, подлец, негодяй, прохвост, прощелыга.

Луг («Казак из Луга».) – Луг, Великий Луг – так называлась у Запорожцев низменность по левой стороне Днепра ниже острова Хортицы

Макотра – большой глиняный горшок для хранения муки, масла.

Макуха – жмыхи, выжимки; избой.

Малый Воз – созвездие Малой Медведицы.

Налыгач – веревка, связывающая рога волу или корове.

Низовик – казак, выходец из низовья; запорожский казак с низовьев Днепра.

Нукер – телохранитель.

Официал – служащий.

Очипок – головной убор замужней женщины, вроде чепца.

Паланка – небольшое укрепление, обнесенное частоколом.

Палисад – забор, ограда из тычин; военный палисад состоит из сплошного частокола.

Панщина – барщина.

Пернач – булава, в которой вместо шара ряд металлических дощечек, расположенных вокруг стержня (называющихся перами); знак власти полковника.

Плав – небольшой островок, образовавшийся из камыша и других растений.

Плахта – женская одежда вместо юбки: кусок толстой шерстяной ткани в виде длинного четвероугольника, сшивается с другим таким же куском; на половине плахта перегибается и обертывается вокруг талии.

Посполитый – крестьянин

Пригребица – вход в помещение гончарни, передняя часть погреба; свод под ступеньками.

«Пугу! Пугу!» – «Казак из Луга» – казацкий пароль

Пьятро – полки у горшечника, на которые ставится готовая посуда.

Реент – регент.

Ретрашемент – земляные укрепления.

Рядно – толстая пеньковая ткань, род плотной и толстой дерюги, род простыни или одеяла из такой ткани.

Семак – семь копеек.

Сенатус консилиум – заседание Сената.

Ситняг – болотное растение

«Строго горлом» – покарать на смерть.

Титарь – ктитор, церковный староста.

Тузулук – уха, соляной раствор для рыбы.

Универсал – послание короля сейму в старой Польше.

Фигура – сооружение из 20 бочек, поставленных одна на другую.

Хоругвь – известный отряд войск; знамя.

Червонная Русь – так называли Галицию в старину.

Шеляг – старинная мелкая монета.

Ясырь – добыча, состоящая из пленных.

Ятка – балаган, палатка на базаре, на ярмарке.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА

После знаменитой Переяславской Рады Россия и Украина вели продолжительные войны с Польшей, которая не хотела мириться с потерей украинских земель.

В 1667 году между Россией и Польшей был заключен так называемый Андрусовский договор, по которому Украина делилась на две части: Левобережная отходила к России, Правобережная (исключая Киев) – к Польше. Больше ста лет (до второго и третьего раздела Польши) Днепр оставался границей разделенного на две части единого народа

Украинские земли по правой стороне Днепра оказались в руках польских магнатов Непосильное бремя панщины упало на плечи украинского крестьянства. Его хищнически эксплуатировали польские и украинские феодалы, арендаторы имений и шинков, сборщики податей и судейские чины Нищета прочно поселилась в крестьянской хате. Отбывая панщину, которая иногда достигала шести дней в неделю, крестьянин был ещё обязан платить подати. Он платил за сбор грибов и ягод в лесу, за переезд через мост, за помол зерна, за окна в избе, – и не платил разве только за воздух.

Наряду с усилением социального гнета усиливался и гнет национальный. Украинский народ насильственно приводили к унии, православная церковь оказалась под запретом.

Но гнев народный не угасал никогда.

Доведенные до отчаяния, крестьяне восставали против своих поработителей, на протяжении почти всего XVIII столетия польским панам то и дело приходилось гасить одно восстание за другим Борясь за освобождение от крепостнического и национального гнета, украинские крестьяне вместе с тем боролись за воссоединение с русским народом.

Повстанцы на Правобережье назывались гайдамаками. Особенно яркими были гайдамацкие восстания в 1734 году, 1750 году. Огонь восстания катился по Киевщине, Брацлавщине, Подолии, Галиции, перехлестывая даже через высокие Карпаты. И долго-долго звучали в песнях перехожих певцов – кобзарей имена гайдамацких ватажков Верлана, Гната Голого, отважного опришка (так назывались в Галиции гайдамаки) Олексы Довбуша.

Самым значительным из гайдамацких восстаний было восстание 1763 года, известное в истории под названием Колиивщина. Его возглавляли славные сыны украинского народа Максим Зализняк и Иван Гонта. Восстание охватило всю Правобережную Украину, докатилось до Карпатских гор. Польская шляхта, разбитая гайдамаками в нескольких сражениях, обратилась за помощью к русскому правительству. Восстание было потоплено в крови народа. Но отблески Колиивщины ещё долго пугали панов, и то там, то здесь вновь и вновь вспыхивали гайдамацкие огни

О событиях Колиивщины и рассказывается в романе Ю. Мушкетика «Гайдамаки».

ОБ АВТОРЕ

Украинский писатель Мушкетик Юрий Михайлович родился в 1929 году в селе Веркиевка Нежинского района Черниговской области, в семье крестьянина-бедняка. После Октябрьской революции отец получил образование и стал сельским учителем.

По окончании десятилетки Юрий Михайлович поступил в Киевский государственный университет имени Т. Г. Шевченко. В 1953 году он окончил университет, а в 1956 году – аспирантуру по кафедре украинской литературы.

В 1952 году в украинских журналах появились первые рассказы молодого писателя.

В 1954 году издательство «Радяньский письменник» напечатало историческую повесть Ю.М. Мушкетика – «Семен Палий». Она посвящена легендарному украинскому герою – полковнику Семену Палию, борьбе украинского народа против угнетателей и дружбе русского и украинского народов. В том же году эта повесть была издана на русском языке в издательстве «Молодая гвардия».

В 1957 году в издательстве «Радяньский письменник» опубликован роман «Гайдамаки», а в следующем году в издательстве «Молодь» – повесть «Огни среди ночи» – о борьбе подростков против немецких оккупантов в полесском селе.

В 1960 году в журнале «Жовтень» напечатана повесть Юрия Мущкетика «Черный хлеб». Школа, колхоз, дружба, первые ростки любви, борьба с бюрократизмом и бездушием – вот круг вопросов, которые охватывает эта повесть.

За эти годы напечатан также ряд рассказов и очерков автора в журналах и газетах Украины.

Сейчас Юрий Михайлович Мушкетик – ответственный редактор журнала «Дніпро» Член ЦК ЛКСМ Украины.

В настоящее время автор работает над новой большой повестью.

Луг («Казак из Луга».) – Луг, Великий Луг – так называлась у Запорожцев низменность по левой стороне Днепра ниже острова Хортицы.