Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"
Автор книги: Юрий Мушкетик
Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 56 страниц)
Зализняк тронул коня и поехал к берегу. Там всё было кончено. Только слышался плеск воды, да где-то в камышах жалобно ржал раненый конь. Несколько казаков стреляли с берега по шляхтичам, спрятавшимся в камышах. Но шляхтичам в камышах и так не усидеть. Страх холодил их души, ледяная вода – тело. Некоторые решили попытаться переплыть на ту сторону. Максим подъехал к казаку, который держал на поводу двух коней, и снял ружье. Он заметил, как от камыша отделилась темная фигура и бросилась в речную быстрину. Максим старательно прицелился. Грохнул выстрел.
– Не плохо. Пускай пасет раков на дне, – сказал одобрительно казак.
Услышав знакомый голос, Максим повернул голову и встретился взглядом с есаулом. Тот тоже узнал Зализняка. Его лицо от неожиданности передернулось, но он быстро овладел собой.
– Стреляешь ты умело. За такую стрельбу в Коше
[16]
награды дают. Спеши туда, – есаул кивнул головой назад, – коней ловить. Я уже двух заарканил.
Максим крепко, до боли, стиснул зубы, с ненавистью взглянул есаулу в лицо.
– Разве это добыча военная, это ж мужицкие кони из паланки,
[17]
– сказал за его спиной какой-то казак.
– На них никто не понаписывал, чьи они, – отъезжая в сторону, бросил есаул.
– Видишь, атаман, если ты их пустишь в свой табун, – задумчиво молвил казак, – то никто не разберет, чьи они. Если же я приведу в редут такого коня, то сразу хозяин найдется. Да и не в том дело. Разве не совестно своих обирать? Правда, казак?
Максим не ответил. Он завернул коня и, стиснув шпорами бока, поскакал по степи в направлении редута.
Глава вторая
ДОЛЯ
Уже вторую неделю на токах пана Калиновского молотили озимые. Глухо, словно пищальные выстрелы, стучали цепы; сквозь огромные, раскрытые настежь ворота риг валила густая пыль. Как будто пожар поднимался над двором.
Микола молотил в новой, только этим летом построенной риге в паре со своим соседом Гаврилой Карым. Карый был уже пожилой человек, небольшого роста, сухощавый, с глубокой, словно ножом прорезанной, морщиной между бровями.
На невысоком лбу Карого густо выступал пот, катился по щекам, по носу, капельки его дрожали на реденьких, чуть посеребренных сединой усах. Карый бессильно махал цепом.
– Вы бы, дядько Гаврило, отдохнули, – сказал Микола, подгребая вымолоченный сноп, – а я один немножко помолочу.
– Да я словно бы и не устал, только поясницу чего-то ломит…
Микола отвернулся в сторону, выплюнул едкую пыль и бросил на ток тяжелый, туго перевязанный сноп.
– Где там не устали! Вторую копну кончаем сегодня.
Карый вытряхнул остья из бороды, подмостил куль
[18]
и опустился на него. А Микола, примяв ногой сноп и поплевав на ладони, взял в руки цеп.
– Хлопцы говорили, эконом обещал за месяц перед рождеством убавить на день панщину.
[19]
– Как бы не так! Он, если б только было можно, добавил бы ещё один. Когда перешел я на панщину, то работали только сто пятьдесят дней. А теперь уже целых двести девяносто. И чего не попридумывали иродовы сыны! Ты ж сосчитай, кроме панщины: обжинки, зажинки, – стал загибать на руках пальцы Карый, – закосы, обкосы, мостовое, дорожное; за грибы и ягоды из лесу и то два дня накинул. Боюсь, Микола, не протяну я долго… Взгляну на тебя – зависть берет: молодой, здоровый, а паче всего – не вечный крепостной. Отбудешь срок – и снова вольный.
– Слышал я, будто у вас земля была. Чего ж вы пошли к пану?
– Из-за неё же и пошел. Заложил землю, заплатить в срок не смог, а управляющий закладную на неё заставил дать. И уже не выкарабкался.
Карый поднялся, взял цеп.
– Эх, туда дам, сюда дам, да все долю по зубам!
– Отбыть бы мне срок. Больше никогда не продамся в панщину. Соберу немного денег, земли куплю, – мечтательно заговорил Микола.
– Так и я когдато думал. Тоже силый был, хоть и слабее тебя. Я видел, как ты колоду через хлев перебросил… На землю с трудом собрал, тогда, правда, легче было, паны сами предлагали тут селиться. А вот не удержался на земле.
– Я зубами в неё вцеплюсь, мне бы десятинки три для начала. Денег немного есть, да ещё приработаю. Вот только на хату выделить придется, – дрожащим голосом поведал о своей заветной мечте Микола.
Карый потряс сноп, скрутил перевясло.
– Зачем тебе новая хата, разве эта совсем падает?
– Надо, – замялся Микола. – Может, жениться буду.
– Думаешь, мельник отдаст за тебя Орысю? Ой, гляди, хлопче…
– Отдаст, наверняка отдаст. Писарь обещал помочь, с мельником переговорить.
– Поменьше верь этому пану и водись с ним поменьше. Нужен ты ему, как архиерею хвост.
– Какой он пан? У него всё, как у простых людей.
– Видишь, – задумчиво проговорил Карый, – всё, да не всё. Он тоже борщ ест, только, как говорят, серебряной ложкой. Сынок писарев с панами учится. Вчера к отцу приехал. Ты не видел? Такой надутый – как на вилах ходит, не идет, а выступает.
– Не говорите так, дядьку Гаврило. Не похож Загнийный на пана. Да хотя бы и был похож, так что из этого? Разве не бывает и среди панов добрых людей?
– Бывает… что и муха чихает. Думаешь, это большое благодеяние, что он дает тебе работу. Только какой не барщинный день – ты уже и у него.
– И завтра пойду. Пан писарь мне за это деньги платит и, кроме меня, никого не хочет брать на поденщину.
– У тебя силы за десятерых, а он… Тсс, – вдруг прервал Карый. – Шевель идет. А с ним сам главный управляющий имениями, тот, что вчера приехал.
Цепы на току загудели ещё быстрее. В дверях появился низенький, в розмариновом мундире главный управляющий. Он сделал несколько шагов вперед, брезгливо помахал перед лицом белой перчаткой и снова отошел от дверей. Из-за его спины, прихрамывая на левую ногу, вышел с гайдуками
[20]
Тимош Шевель. Обходя кучи обмолоченных снопов, он шагал от одних молотильщиков к другим, что-то поспешно записывал на ходу, иногда останавливался, щупал рукой солому.
– Чего он роется так долго возле деда Тараса? – прошептал Микола, попадая цепом по концам колосков.
– Это что такое? – вдруг на всю ригу загремел голос Шевеля. – Треть зерна в соломе. И сколько ты сделал? Полторы копны? Да ты у меня таким способом ещё семь лет молотить будешь. И это называется молотьба! – кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тарасу.
Микола разогнулся.
– Чего он прицепился? Деду Тарасу скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть… Эй, пан эконом!..
– Тсс, молчи, Микола, – испуганно зашептал Карый, дергая парубка за полу, – на тебе всё отольется. Слышишь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобою!
Микола с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнуло свясло.
– Никогда не вмешивайся не в своё дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, – продолжал шептать Карый, низко нагибаясь над разостланным снопом, – не пробуй меряться с панами чубом: если длинный – подстригут, а короткий – выдернут. Максим пробовал. Где теперь он? Наверное, погиб, как мотыль на огне. Может, теперь ворон глаза выпивает или уже и кости волки по буеракам порастаскали.
– Зализняк никого не боялся. Самого паныча в воду бросил. Он бы и теперь… Взгляните, разве ж можно терпеть такую неправду? – гневно воскликнул Микола.
– А где же ты правду видел? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.
– Ушли! А ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день». Чтоб ему, хромому псу, всё лихом обернулось.
– Пана ругают – пан толстеет. Тише, а то ещё кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем – ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цеп да коса, то бесова душа.
Пока погребли, перелопатили и перевеяли, уже совсем стемнело. Солнце скрылось за высоким, крытым черепицей панским домом, возвышавшимся над прудом остроконечною башней; по земле пролегли темные тени.
Домой шли вместе; за всю дорогу не перекинулись ни словом. Попрощавшись на улице с Карым, который жил на конце села, Микола открыл покосившиеся ворота. На тыну, возле хлева, висело несколько кувшинов.
«Забыли внести», – подумал он. Поснимал кувшины, ногой толкнул дверь в сени. Мать сидела на скамье возле воткнутой в брусок лучины и что-то чинила. На полу, прикрытые дерюжкой, спали два меньших брата Миколы.
– Мамо, налейте поесть, – бросил с порога Микола.
Набрал в корец воды, умылся над ведром. Вытираясь обтрепанным на концах рушником, выглянул в маленькое, без рамы окно: в хате, где были посиделки, уже зажгли свет.
– Ну и борщ, – сказал Микола после нескольких ложек, – волны так по нему и ходят…
Мать вздохнула.
– Завтра снова думаешь к писарю идти? Праздник престольный, грех работать. В церковь сходил бы, уже и батюшка говорил, что это Микола храма божьего чурается?
– Ладно, разбуди утром, а к Загнийному всё равно идти надо, я обещал завтра кончить, – бросил Микола, стаскивая с жерди свитку.
– Куда же ты, не евши? – забеспокоилась мать. – Хоть узвару выпей.
– Поставьте в погреб, я потом, – ответил Микола, уже прикрывая дверь.
На дворе разгулялся ветер. Он вырвал из старой, низко нависшей стрехи пучки почерневшей соломы и разбрасывал их по двору, по дороге, швырял за ворота и катил вдоль улицы.
В небольшой хатке бабы Оришки, где нынче были посиделки, негде было повернуться. Визжала, всхлипывая, скрипка, но никто не танцевал. В предпраздничный вечер прялок с собой девчата не брали, они сбились в углу и о чем-то шептались между собой. Орыся тоже была с ними. Когда Микола вошел в хату, одна из девчат ущипнула её за руку. Орыся встрепенулась, но, увидев Миколу, опустила черные, цвета спелой смородины, глаза. На её нежных полных щеках разлился чуть заметный румянец. Сесть было негде. Микола пробрался к лежанке и там встал, опираясь рукой о стену. В хате, кроме своих, было несколько парубков из Тимошевки. Несмотря на уговоры и брань бабы Оришки, они бросали шелуху куда попало; ловя девчат, забирались на настил с ногами, разваливали подушки. Наконец закурили трубки, стали собираться.
– Что, хлопцы, споем на дорогу, – сказал один из парубков. – Чтобы светильник погас!
Он стали полукругом у стола, взялись под руки, дружно начали песню:
Ой, у полі вишня
З-під кореня вийшла.
Не журися, дівчинонько,
Я ще ж не женився.
Огненный язычок над светильником испуганно задрожал, метнулся в сторону, зашипел конопляный фитиль, но Орыся, схватив с чьей-то головы шапку, успела прикрыть светильник.
– Отдай! – пытаясь обнять Орысю, закричал парубок. – Хлопцы, заберем и её вместе с шапкой.
Орыся завизжала тонким голосом и, бросив шапку, метнулась на печь. Тимошевцы со смехом и шутками, прихватив на дорогу из решета, стоявшего на лежанке, по пригоршне семечек, двинулись к двери.
В хате стало просторнее. Микола сел за стол, где курносый, толстогубый Левко тасовал захватанные карты.
Миколе не везло, уже трижды подряд ему пришлось сдавать. Он так увлекся игрой, что даже не заметил, как в хату вошли ещё двое хлопцев. Оба они были одеты одинаково: кунтуши из красного сукна, синие шаровары, новые, будто инеем припорошенные смушковые шапки.
– Кто это? – шепотом спросил через стол Миколин напарник.
Микола поднял голову.
– Тот, что пониже, – Иван, писаря Загнийного сын, а того, с маленькими усиками, впервые вижу. Видно, с Иваном в городе учатся вместе.
Поскрипывая козловыми сапогами, вновь прибывшие прошли к настилу, сели среди девчат. Некоторое время Микола не смотрел в сторону парней, а когда взглянул, то увидел, что Орыся, смущенно улыбаясь, уже сидела между ними. Иван прошептал ей что-то на ухо – Микола видел, как вспыхнула Орыся от тех слов, – и, оставив её с незнакомым с усиками, подошел к столу. Вынул из кармана колоду новых карт, лениво бросил их на стол:
– Сдай!
Хлопцы некоторое время рассматривали диковинный рисунок на картах. Левко зачем-то даже понюхал их, а потом быстро стал тасовать.
– Кто это? – указал Микола глазами на парубка с усиками.
– Этот со мной! – В загнийченковых глазах зажглись горделивые огоньки. Вместе с тем он почему-то оглянулся, зашептал вкрадчиво: – Самой пани Думковской сын – из Варшавы приехал. Хочет на наши обычаи поглядеть, вот что. Никому об этом ни слова. А смотрите, наша Орыся приглянулась пану Стаху. Глаз у него наметанный.
Микола вздрогнул, нахмурил густые брови.
– Пусть стреляет в какую другую сторону.
– Скажите! – насмешливо скривил губы Иван. – Не тебя ли он должен спрашивать, с кем ему сидеть?
– А может, и меня!
Микола сверху вниз взглянул на Ивана. Он был не только на голову выше его, но и раза в два шире в плечах. Все село знало о его богатырской силе, не одна девушка заглядывалась на его высокий стан, не одной снилось его красивое смуглое лицо.
– Здесь наши парубоцкие порядки! – уже громче сказал Микола.
– А мы заведем свои, – процедил сквозь зубы Иван.
– Хлопцы, чего вы шепчетесь, давайте играть в кольца, – вдруг подбежала к ним одна из девчат. – Иван, пойдем раздавать.
Микола пожал плечами и сел играть в карты.
Иван с девушкой пошли по кругу.
– Кольцо на лицо, – вышел на середину хаты и лихо, по-молодечески повел плечами, хлопнул в ладоши Иван.
С нар поднялись Орыся и Стась.
– Что мы им присудим? – опершись руками в бока и во всём следуя медведовским парням-заводилам, спросил Иван.
– Нищих водить… Ленты отмерять. Мышей гонять… Сорвать ягодку, – неслось со всех сторон. – Ягодку, ягодку…
Иван что-то пошептал на ухо Стасю, а тот, улыбаясь, не то довольно, не то испуганно пододвинул скамью и, схватив ещё с одним парубком Орысю, поставил её на скамью. Два парубка стали рядом со скамьей. Стась, опершись на их плечи, поднялся на руках до уровня Орысиного лица. Орыся хотела отклониться, но кто-то из парубков толкнул её в спину прямо на Стася.
– Смачно целуются, – захохотал Загнийный.
– Эй, да ты не в ту масть ходишь, – потянул Миколу за рукав Левко. – И карты не показывай.
Микола едва досидел до конца игры. То, что он снова проиграл, уже не волновало его. Он бросил карты, вылез из-за стола.
– Может, во вдовца сыграем? – обратился к парубкам.
– А как же, сыграем. Садитесь. Всем пары есть? – заговорили хлопцы. – Кто же будет вдовцом?
Троим не хватало пары, и два парубка шутя сели рядом, третий остался «вдовцом». Микола снял широкий ремень, сложил его вдвое. Началась игра.
– Кого хочешь в жены? – спросил Микола белоголового круглолицего «вдовца».
– Ох, и нужна ж мне жена! Некому ни поесть приготовить, ни рубаху выстирать, – приняв жалостливый вид, запричитал парубок. – Мне бы такую жену, как Орыся.
Микола подошел к панычу.
– Отдаешь?
– Нет.
– Сколько? – повернулся Микола к белоголовому. – Один горячий? – И уже Стасю: – Давай руку.
Ремень больно полоснул панычеву ладонь, и тот резко отдернул руку.
Не отдал Стась Орысю и во второй раз, хотя от трех горячих вся ладонь покраснела. В третий раз подставил уже левую руку.
– Отдаешь? – еще раз переспросил Микола.
– Нет, – нетвердым голосом ответил Стась. Его вытянутая вперед рука мелко дрожала.
«Может, сказать, кто я, – подумал он. – На коленях холоп прощения запросит. Нет, неужели я слабее их? Пусть сейчас бьет, потом поплатится за это».
Все затихли, выжидая, что будет. Ремень свистнул раз, второй.
– Он ребром бьет! – вдруг закричал Иван и схватил рукой ремень. – Ему самому нужно десять горячих.
– Врешь, – вскочил парубок, сидевший рядом со Стасем. – Не бил он ребром.
– Бил! Я сам видел! – продолжал кричать Загнийный. – Пусти, пусти, говорю!
Стась тоже схватился за ремень. Микола дернул ремень к себе. Стась разжал пальцы, а Иван, не удержавшись на ногах, с разгона навалился на Миколу, левой рукой ударил его по зубам. Из рассеченной губы брызнула кровь. Микола с силой ударил Ивана в грудь, тот отлетел к двери, опрокинув деревянное ведро.
– А, так! – закричал он и рванул себя за полу.
В его правой руке сверкнул длинный узкий нож.
– Я тебе покажу нож! – Микола обеими руками схватил скамью.
Вскрикнули девчата, кто-то потушил свет. Пока высекали огонь и снова зажгли светильник, ни Стася, ни Ивана в хате уже не было. Возле порога стояла лужа воды, в ней валялись разбросанные кочерги.
Девчата стали снимать с жерди свитки.
– Чего бежите, ещё гулять будем, – сказал Левко. – Раздевайтесь, всё равно никого не выпущу.
Девчата повесили свитки на место, но гулянка не клеилась. Хлопцы собрались возле настила, где уселись девчата, поставили посредине решето с семечками.
– Смотри, Микола, чтобы Загнийный не подпоил трушинских хлопцев да чтобы не подстерегли тебя одного.
– Пусть попробуют, – сказал Микола, а про себя подумал: «Парубки ещё ничего. Хуже, если паныч с надворными казаками наскочит. Но нет, – успокаивал он сам себя. – Матери он не скажет, где был. А через день-два, может, совсем уедет. Загнийный, тот попытается отблагодарить. Нужно было нож с собой взять».
Когда стали выходить из хаты, оказалось, что дверь в сени привязана.
– Чертов дука, чтоб тебя покалечило! – выругался Левко.
Подергав ещё немного дверь, двое парней вылезли по лестнице на чердак и, прорвав стреху, спрыгнули вниз. Потом развязали веревку на дверях, и девчата высыпали на улицу.
Вместе с Миколою и Орысей в сторону Тясмина шли несколько парней и девушек. Возле писаревского двора один парубок остановился.
– Давайте Загнийному на хлев сани втянем. У него они под сараем стоят.
– У писаря две собаки во дворе, – сказал другой. – Лучше снимем ворота и в Тясмин бросим, это быстрее. Пока на собачий лай кто-нибудь выскочит – мы уже на Бродах будем.
Микола взял обоих хлопцев под руки:
– Не надо. На меня все упадет. Так Иван ничего старому не расскажет, а тогда…
– Хорошо, – согласились парни. – Ну, нам, Микола, в улочку. Доброй ночи.
Микола и Орыся остались одни. Они медленно пошли в сторону Тясмина. Под ногами тихо шуршали сухие листья, иногда потрескивала ветка.
Они долго шли по безлюдной улице. Наконец хаты кончились; прошли ещё немного; возле трех осокорей Орыся остановилась. Неподалеку плескалась о берег освещенная месяцем река.
– Не надо дальше идти, – тихо промолвила Орыся, – отец может увидеть, он часто выходит из хаты за мельницей присмотреть. Миколка! – Орыся говорила чуть слышно. – Ты не сердишься на меня за сегодняшнее? Я того парубка совсем и не знаю. Чудной он какой-то.
– За что же на тебя сердиться? – Микола легонько привлек Орысю к своей широкой груди. – Хорошая моя!
– Нехорошая я, – Орыся спрятала свою руку в рукав Миколиной свитки. – Не нужно мне было совсем возле того парубка сидеть…
– Нет, хорошая, – не слушая её, шептал Микола. – Ясочка моя!
Орыся склонила голову ему на плечо. Микола слегка коснулся губами её холодной щеки. Она не отклонялась, а, крепко прижавшись к плечу, закрыла глаза, сама подставила полные, пьянящие губы для поцелуя. Потом спрятала голову у парубка на груди, платок сполз на плечи, и Микола гладил её по голове, как маленькую. Вдруг Орыся оторвала голову, поправила платок.
– Мне пора, Микола, поздно уже.
Микола хотел задержать её, но Орыся успела отбежать, погрозила ему пальцем и крикнула:
– Приходи завтра, мы раньше уйдем от бабы Оришки! Вдвоем.
Микола возвращался домой по другой улице. В голове мысли одна другой лучше, одна другой светлее. Представлялось, как станет хозяином, построит новую хату и пошлет сватов к Орысе. Нет, пошлет раньше, хату они потом поставят, о четырех окнах. А с молодой нарочно проедут мимо двора Загнийного, и не одними санями, а тремя, а то и четырьмя. Коней резвых достанут, дуги обовьют лентами, а к кольцам – звоночки. На передние сядет он с Орысей. Пускай видит чертов писарчук, какую молодую он, Микола, высватал, пусть кусает от зависти губы.
Мать разбудила Миколу ещё до восхода солнца. Во дворах скрипели журавли, где-то ревел скот. Над селом, как и с вечера, гулял ветер, расчесывал взъерошенные крыши селянских хат, раскачивал ветви старой груши, что росла за хлевом, стряхивая с неё желто-красные, словно царские пятаки, листья и мелкие грушки. Одна из них упала на хлев по ту сторону гребня, скатилась по камышовой кровле во двор. Микола поднял грушку, вытер полою свитки и положил в рот. Неторопливо поправил на голове шапку, вышел за ворота. На улице было пусто.
В церкви уже собралось немало народу. Глухо бормотал под нос дьячок, сонно сновал по церкви старенький пономарь, поправляя свечи. Всякий раз, как Микола видел пономаря, он не мог не улыбнуться, вспоминая давний случай. Как-то в воскресенье, когда Микола слушал обедню, пономарь полез на скамеечку поправить свечку перед иконой божьей матери. Икона висела высоко, низенький пономарь никак не мог достать до неё. Он поднялся на цыпочках, потянулся рукою к свечке. То ли пономарь слишком понатужился, то ли помочи на штанах ослабли, только вдруг шнурок треснул, и полотняные штаны упали на скамейку. Микола поднял голову как раз в тот миг, когда перепуганный насмерть пономарь наклонился за ними. Даже старые бабы не могли удержаться от смеха. А мужики и особенно молодежь опрометью повылетали из церкви и уже там смеялись вволю, до слёз.
Заутрени Микола не отстоял. Он незаметно выскользнул за дверь и, не заходя домой, пошел прямо к Загнийному. Возле корчмы должен был прижаться к тыну, переждать – по улице куда-то ехала сотня надворной службы. У пана Калиновского в Медведовском имении было три сотни, да и в других размещалось по столько же, а то и больше. У Калиновских было около тысячи казаков личной охраны. Каждый пан имел свой гарнизон. Чем богаче он был, тем больше набирал казаков для охраны своего имения от непослушных холопов. В сотнях, кроме казаков, служила и мелкая безземельная шляхта, которая не имела ничего, кроме гонора и шляхетского звания. Это про них говаривал дядько Карый: «Все паны да паны, а свиней некому пасти».
Ряд за рядом проезжала надворная охрана, вооруженная словно на бой: на шеях – по-казачьи повешены ружья, у каждого на боку нож на перевязи, на поясах – рог в медной оправе, обтянутый кожей, и сумочка для пуль и кремней. Одеты все одинаково: в желтые жупаны, голубые шаровары, желтые с черными оторочками шапки.
«Сколько же это денег надо, чтобы одеть и прокормить такую ораву?» – подумал Микола, шагая пыльной улицей.
Писарь Евдоким Спиридонович Загнийный поднялся спозаранок. Он стоял посреди двора за спиной поденщика, который, присев на корточки, мазал выкаченный из-под сарая небольшой возок.
– Пришел, – бросил Загнийный на Миколино приветствие и, приглаживая зачесанный набок, как у дворовых гайдуков, чуб, приказал работнику: – Сеном хорошенько вымости. Да не тем, что в риге, а надергай болотного из стога. В передок много не накладывай, а то всегда раком сидишь. Попону подтяни как следует, а потом к Миколе: – Закончишь корчевать – заберешь пеньки непременно сегодня, пускай не валяются в огороде. Тогда зайдешь ко мне за расчетом. Я после обеда в управе буду.
Микола взял за сараем большую, сделанную кузнецом по его просьбе лопату и через перелаз прыгнул в сад, где рядами чернели кучи земли. Весной Загнийный хотел посадить молодой сад. Чтобы деревья лучше принялись, ямы готовились с осени. Ямы большие, в аршин глубиной, а копались они на месте старого, недавно спиленного сада.
Работа горела в больших Миколиных руках. Редко когда нажимал ногой, больше загонял лопату прямо руками, выворачивая в сторону большие глыбы земли. Присел отдохнуть только раз. Хотелось пить, но, чтобы не встречаться с Иваном, во двор не заходил. Дорыв последнюю яму и сложив в кучу пни, Микола прямо через плетень выпрыгнул на улицу, стежкой через гору направился домой. Быстро запряг в телегу маленькую тощую кобылку, которую, наверное, за её норов называли Морокой, и, погрозив двум младшим братьям, примостившимся было в задке, рысцой поехал к Загнийному. Огромные пни выносил прямо на улицу, не желая проезжать через писарев двор. Возвращаясь назад, поехал шляхом. Напротив управы остановил Мороку, привязал вожжи к возу и, очистив о колеса землю с сапог, пошел в дом. Впереди мелкими нетвердыми шажками проковыляла к двери старушка, неся под рукой что-то завернутое в цветастый платок. Загнийный, как заметил Микола, был навеселе. Сидел за столом красный и что-то быстро писал.
– К вашей милости, Евдоким Спиридонович, – прошамкала старуха. – Горе нам, неграмотным.
– Прошение написать? – не поднимая головы, спросил Загнийный.
– Эге, эге, – закивала старушка, – вы же знаете, какое у меня горе.
– С невесткой?
– С невесткой, – снова кивнула старая. – Так вы не обессудьте, я вот полотна пять локтей принесла.
Она наклонилась к корзине. Писарь молчал, только перо в его руке скрипело тонко и, казалось, сердито. Старушка достала из-за пазухи платочек, зубами развязала узелок.
– И денег полталера. – Она положила на край стола несколько серебряных монет.
Загнийный повел глазом, но продолжал писать. Старушка подождала ещё немного и снова порылась в платочке.
– Я и забыла. Ещё есть.
Она положила деньги. Писарь бросил в чернильницу перо, откинулся на стуле.
– Что же, можно написать. Придешь, Ефремовна, завтра. Всё будет готово: и прошение и позов; не по закону невестка корову присвоила, не по закону. А, и ты тут, – притворился Загнийный, словно только теперь заметил Миколу.
Старушка поплелась к дверям. У порога остановилась, уважительно отступила в сторону, пропуская городового атамана Семена Рудя. Нетвердо держась на ногах, тот прошел через комнату.
– Чего это ты, Евдоким, в праздник сидишь до сих пор, – сказал он, – шел бы к жинке. У тебя ничего нет там? – кивнул на соседнюю дверь.
– Хватит с тебя на сегодня.
– Тебе жалко? – опершись о стул, заговорил Рудь. – На свои ты её купил? На базаре ты сам всё, не платя, берешь…
– Иди, иди пей, если хочешь. Там в сундуке, в углу, початком заткнут. Ключ возьми, – уже в спину бросил Загнийный атаману.
Тот широко взмахнул в воздухе рукой, как слепой, взял ключ. В двух шагах от двери остановился, наклонил голову, протянул руку с ключом. Он ткнулся было вперед, но ключ стукнулся о доску в двух четвертях от отверстия. Атаман снова отступил, минуту подумал – снова повторилось то же самое.
– Подожди, – Загнийный взял из рук атамана ключ. Отпер дверь, толкнул её ногой.
Атаман, пошатываясь, исчез в темной комнате.
– Евдоким Спиридонович, – начал Микола, – вы велели зайти за деньгами.
– Пеньки забрал?
– Забрал.
– Хорошие пни, гореть будут, как порох, – говорил Загнийный, опуская руку в карман. Он отсчитал на ладони несколько монет, положил на стол. – Я всегда так – расчет сразу. Оттягивать не люблю, на, получай.
Микола взглянул на деньги.
– Евдоким Спиридонович, тут только тридцать копеек. Вы же обещали, кроме пней, по четыре копейки на яму. Тридцать ям – выходит талер.
– Слушай, парень, где ты видел, чтобы кто-нибудь за три дня талер зарабатывал? Выдано вкруговую по сорок копеек на день! А ты и трех дней не работал. Такие деньги за десять дней работы никто не получает.
Микола поправил на голове шапку, проглотил слюну, которая почему-то набежала в рот, и, пытаясь говорить спокойно, сказал:
– Мне нет до этого дела, сколько дней копал бы кто-то другой, пусть хоть месяц. Я хочу, чтобы сполна заплатили за работу.
– Я тебе и так…
– Пан писарь, – не громко, но твердо проговорил Микола, – сейчас пойду позатаптываю – месяц будете ломами колотить.
Писарь невольно поглядел на здоровенные, пудовые Миколины сапоги с порванными голенищами, снова полез в карман, отсчитал еще двадцать копеек.
– Ух, а закусить нечем, – вытираясь рукавом, появился в дверях городовой атаман.
Оба, и Загнийный и Микола, ошалело смотрели на него. От губ, вдоль всей щеки протянулись у атамана синие полосы.
– Ты… не ту бутылку взял, – испуганно заголосил писарь. – Чернила выпил. Ох, и горе мне с тобою, ещё и поразвозил по морде! Пойдем быстрее в сени… Не доведи, господи, до греха.
Писарь взял атамана под руку, на мгновение повернул голову к Миколе.
– А ты не торчи тут, больше ни копейки не дам. Ну, чего ждешь, иди!
– Пускай на тебя теперь собаки работают, – Микола плюнул прямо писарю под ноги и выскочил на улицу.
Там, подогнув ноги, спокойно дремала Морока. Микола резко дернул вожжи. Морока от неожиданности кинула задом и рысцой пошла по дороге.
Ещё издали парубок заметил возле шинка большую толпу людей, между ними Ивана и ещё нескольких сынков богачей. Не желая проезжать мимо, он дернул левую вожжу, кобыла свернула с колеи. Под колесами мягко зашуршал песок. Морока сгорбилась, через силу тянула воз. Вдруг воз качнулся, как на выбоине, и чуть не по самые оси завяз задними колесами.
– Но, но, – дергал вожжи Микола.
Кобыла загребала ногами, но воз не трогался с места.
– Но, не издохла, понатужиться не хочешь, – ударил Мороку кнутовищем Микола.
Морока испуганно рванула в сторону, возле оглобли перервался веревочный гуж.
– За хвост её тяни! – крикнул Иван.
«Как же теперь? – в отчаянии подумал Микола. – Стыд какой, и девчата вон смотрят. Всё из-за тебя, – он со злостью взглянул на кобылу, выводя её из оглобель. Потом обошел вокруг воза, оглядел колеса. – Чего я горячусь? – внезапно успокаиваясь, подумал он. – Богачей застеснялся. Пусть насмехаются, черт с ними. Правда, Морока, беги домой».
Он забросил поводья кобыле на шею, шлепнул её по крестцу. Морока мотнула головой и, прижав уши, помчалась в улочку. Бросив на пни дугу, Микола привязал к оглоблям свернутый вдвое чересседельник, положил его себе на плечи. Поплевал на руки, взялся за оглобли. Воз заскрипел задними колесами и тяжело пополз по песку. Через полминуты он был уже в улочке, на накатанной колее.
Позади слышалось улюлюканье, свист. Микола не оглядывался. Он широко шагал по дороге, а за ним, подскакивая на выбоинах, катился нагруженный до краев пнями воз.
Глава третья
СЕЧЬ-МАТУШКА
Миновав топкое болото, Мелхиседек с монахами и Зализняк с аргаталами въехали в Сечь. Никто, даже часовой, не спросил их, откуда они и зачем прибыли сюда; он лишь скользнул равнодушным взглядом по всадникам и, перебросив ружье с одного плеча на другое, отступил с дороги. На улице не было видно ни души. Сечь словно вымерла.
– Братчики после обеда отлеживаются, – бросил Жила.
Уже в самом конце Гассан-Баши – сечевого предместья – прибывшие встретили большую толпу людей. Это были похороны. Певчие, состоявшие только из мужчин – преимущественно старых казаков, – пели глухо и негромко, словно нехотя, и казалось, будто все были простужены. Сразу же за гробом шел поп, позади него усатый седой запорожец нёс большую чару с горилкой.
– Не будет удачи, – сказал один из аргаталов и снял с головы шапку. – Мертвеца встретили. Братчику, – наклонился он с коня к одному из запорожцев, – кого это хоронят, что так много людей, может куренного?
– Какого там куренного? – ответил запорожец. – Может, знал Василия Окуня из Белоцерковского куреня?
