Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"
Автор книги: Юрий Мушкетик
Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 56 страниц)
– Чего бежишь? – спросил Максим, наклоняясь с седла.
– Все бегут, и я тоже. Гайдамаки…
– Так что же, что гайдамаки?
– Резать всех будут…
– Кто это тебе сказал? – Максим едва сдерживал гнев.
Крестьянин отвел руки и только теперь взглянул на Зализняка.
– Атаман городовой на сходке.
– Атайан? Тот скажет. А у вас у самих ума нет? Поворачивай коня и не бойся ничего. Торгуй себе на здоровье да не будь дурнем.
– Мы сами не верили. Люди передавали, что никого не трогают. Но атаман…
Зализняк повернул коня и поехал назад. Сотни стояли на улице. Никто не отъезжал в сторону, не сходил с коня. Тем временем на базаре немного утихло. Часть торгующих убежала, те же, что превозмогли страх и остались на майдане, видя, что их никто не трогает, возились около своих возов, поглядывая искоса на гайдамаков.
Что-то нехорошее шевельнулось в сердце Максима: было и оскорбительно и больно, что крестьяне при появлении гайдамаков бросились врассыпную.
Он понимал: недобрые слухи распускают богатеи, и успокаивал себя тем, что со временем люди узнают правду о повстанцах.
Зализняк взглянул на суровые лица гайдамаков и, не говоря ни слова, ударил коня нагайкой. Орлик, не привыкший к этому, от неожиданности взял с места галопом, но Максим натянул поводья, сдержал его. Ничего не понимая, конь покосился глазом на хозяина и, потоптавшись на месте, пошел широкой рысью.
Максим не оглядывался. Он слышал за спиной неровный стук копыт и бряцанье оружия. Промчавшись через узкий мост, кони взяли под гору. На горе виднелся замок с дубовым частоколом и рвом вокруг. При приближении гайдамаков над высокими, под циркуль, воротами открылись бойницы. Такие же бойницы открылись и на двух угловых башнях. Не доезжая на пушечный выстрел, Зализняк остановил коня. Он поглядел на замок – штурм должен быть нелегким. Тогда, когда он слушал донесения лазутчиков, все казалось очень простым. Напуганный гарнизон при появлении такого войска сам откроет ворота. Как неразумно было полагаться на это! Максим ощутил на себе сотни взглядов, понял: решать надо быстро. Неприятный холодок защекотал в груди.
«Нужно было подготовиться к штурму», – промелькнуло в голове.
Максим обернулся к сотням:
– С коней, копья в козлы!
Сошел с коня и отдал Василю повод.
«Неужели гарнизон будет стрелять?» – подумал про себя. И, превозмогая какую-то внутреннюю дрожь, направился к воротам.
– Максим, куда ты? Стой! – крикнул Швачка.
Но Зализняк не отвечал, продолжая идти. Становилось немного жутко под неподвижными темными взглядами бойниц, казалось, вот-вот какая-нибудь из них хищно блеснет пламенем прямо ему в лицо. На холмике, перед воротами, Максим остановился.
– Казаки, выйдите кто-нибудь за ворота, переговорим! – подняв голову вверх, крикнул он.
Над воротами открылось маленькое оконце, и оттуда послышался глухой старческий голос:
– Мы с бунтовщиками не разговариваем. Для них у нас давно пули приготовлены.
– Попробуйте сделать хоть один выстрел – мышь живой не выскочит отсюда, – ответил Швачка, который вместе с Яном подошел и стал сзади Зализняка. – Ты кто такой там будешь?
– Не твоё дело, кто я, – послышалось сверху. – Казак.
– В кого же стрелять собираешься? В казака? Боитесь сами выйти – впустите меня. Или тоже страшно?
Окошечко не закрывалось, но оттуда уже никто не отвечал. Подождав немного, Швачка постучал нагайкой в ворота.
– Сейчас, словно в свои стучишь, – послышалось из-за ворот, и одна половинка их немного приоткрылась.
Максим, Швачка и Ян прошли в них. Ворота сразу же закрылись, звякнул пудовый засов. Зализняк осмотрелся вокруг. Около ворот столпилось до сотни казаков, другие посвешивались со стен, с любопытством поглядывая на Зализняка.
– Пойдём, – указал на кирпичный дом с деревянной башней за ним тот, что открывал ворота. По одежде было видно, что это сотник. – Комендант ждет.
– Не спеши, дай оглядеться. – Максим поправил серую смушковую шапку, продолжая разглядывать городовых казаков.
– Впервые видишь, что ли? – упершись руками в бока, спросил один из них.
– Таких, как вы, впервые. Не все за панское добро свои лбы подставляют.
– Где же ты других видел? – снова бросил тот же самый казак.
– Везде. С нами восемь сотен казаков надворной стражи. В Медведовке, в Жаботине все перешли к нам. Есть казаки из Чигирина, Смелы.
– Пойдем-ка, – дернул его за рукав сотник.
Но Зализняк уже не обращал на него внимания.
– Потому что им надоело стеречь панов и есть объедки с панского стола. Кто вы? Разве не такие же христиане, как и мы? Разве богаче стало в ваших хатах, когда вы надели эту одежу? Говорят, что казацкому роду нет переводу. Нет, переводятся уже рыцари.
Казаки склоняли головы, но не отходили. Но в это время, не дождавшись парламентеров, выбежал сам комендант.
– Чего рты поразевали?! – загремел он на казаков. – А вы идите за мной!
– Можно и тут поговорить, – сказал Зализняк. – Зачем, комендант, хочешь затворяться от своих людей?
Между казаками пробежал легкий шепот.
– Ты ещё разглагольствуешь! В яме заговоришь. Возьмите его!
Никто из казаков не шевельнулся. Сотник подступил было к Максиму, но Швачка поглядел ему в лицо так, что тот отступил назад, за спину коменданта.
– Мы предлагаем сдаться, у нас нет никакой охоты стрелять в своих, – сказал Зализняк казакам.
– А нам ничего не будет? – спросил кто-то со стены.
– Ничего. У вас никто и оружия не заберет. Кто хочет – переходите к нам, будем вместе шляхту бить.
Максим снова обернулся к коменданту. Тот, поняв, что гарнизон не на его стороне, хотел броситься к дому, но ему преградил путь Швачка.
– Постой! Мы же не договорились, что к чему.
– Стреляйте в них! – бледнея от страха, завизжал комендант и схватился за саблю.
Никто не видел, как сквозь низенький частокол около домика просунулось ружье. Оно качнулось дважды и черным дулом нацелилось на Зализняка, который стоял к нему спиной. Случайно оглянувшись, Ян заметил его.
– Атаман, берегись. – Он дернул Зализняка за руку, и тот, потеряв равновесие, упал на Яна. Они вместе покатились по земле. В тот же миг грянул выстрел. Казак, что стоял напротив Зализняка, схватился за грудь, крутнулся на месте и, словно подкошенный, упал головой вперед. Воспользовавшись минутным замешательством, комендант вскочил в дом и закрыл дверь.
– Братцы, Митька убили! Это же в нас стреляют! – крикнул молодой чубатый казак, пытаясь поднять мертвого. – За что? Митько, Митько, встань!
– Открывай ворота, – послышались голоса.
Несколько человек кинулись к воротам. Из дома прозвучали три выстрела. Один из казаков, бежавших к воротам, присел к земле, схватился руками за живот. Однако ворота были уже открыты, в них вбегали гайдамаки. Теперь почти изо всех окон второго этажа загремели выстрелы. Одна пуля просвистела над самым Максимовым ухом, другая попала в руку казака рядом с ним. Кое-кто направился к воротам, но Швачка выхватил пистолет и метнулся вперед.
– Под стены, там пули не достанут.
А ещё через несколько минут гайдамаки уже лезли в окно дома, откуда отстреливались комендант и старшины.
От крепости гайдамацкая лавина плеснула на город. Словно камешек в бурном потоке воды, мчал в этой лавине Неживой.
Помнил он, как прыгнул с конем через плетень, как рубанул бегущего всадника, и вот гайдамацкий поток выбросил его на берег.
Бурно раздувал бока конь, всхрапывал коротко.
Неживой огляделся. Он очутился в конце какой-то незнакомой улицы; шинок, две лавчонки…
«Где сейчас Гершко, Зозулин напарник?» – вдруг вспомнил он лавочника, к которому всегда возил горшки.
Подгоняемый любопытством, Неживой дернул поводья и пустил коня вскачь. Около переулка, в котором жил Гершко, из-под тына выскочили двое гайдамаков.
– Остановись, нельзя туда! – крикнул один из них.
– А что там? – спросил Неживой, слезая с коня.
Один из гайдамаков показал рукой. Неживой прислонился к тыну. Возле хлева, зацепившись свитой за колышек, висел гайдамак. Его руки свисали, как две палки, голова упала на грудь. Семену показалось, будто гайдамак шевельнул ногой, пытаясь достать землю.
– Он ещё живой, – Семен приготовился прыгнуть через тын, но один из гайдамаков удержал его за полу:
– Сядь, убьют!
Неживой хотел вырваться, и в тот же миг над головой тонко, словно оборванная струна, просвистела пуля. Семен сам не помнил, как очутился на земле, прижимаясь к тыну. Оба гайдамака лежали рядом.
– Ты не рвись, он не живой, две пули в голову всажены ему, – сказал один из них. – С чердака кто-то стреляет.
Семен выглянул в дырку – окна в доме были закрыты ставнями. Он понимал, что выскакивать напротив окон опасно – за ними мог стоять невидимый враг и выстрелить в щель.
– Вы от груши не пробовали зайти, там вон другая дверь?
– Крепка. Стучали, стучали, а он сквозь нее бабахнул и мне свиту пробил, – показал гайдамак продырявленную полу.
Вдруг в хате что-то стукнуло, послышался тонкий крик.
– Это уже второй раз, слушайте, слушайте! – крикнул гайдамак.
Из хаты донесся крик громче первого. Потом что-то загрохотало, задняя дверь распахнулась настежь, и из нее выскочил юноша с взлохмаченными волосами, в разорванной сорочке. Он сделал несколько шагов и упал. Из двери выглянула голова, к задвижке потянулась рука. Это был Гершко. Но не успел он прикрыть дверь. Один из гайдамаков, почти не целясь, выстрелил из ружья, лавочник, словно готовясь к танцу, выставил одну ногу вперед и упал через порог. Неживой и гайдамаки бросились к хате. Гайдамаки вскочили в хату, а Неживой, присев на корточки, склонился над юношей. В нем он узнал того хлопца, который отводил ему коней.
Хлопец лежал, подобрав под себя руки; из ножевой раны в боку текла кровь. Семен перевернул юношу на спину, припал ухом к груди – он дышал. Из хаты, вытирая пот, вышел гайдамак.
– Ещё один там был, на чердаке в сенях сидел. А чердак не закрыт. Вижу – сено сыплется.
– Найди что-нибудь чистое, рушник или платок какой.
Неживой взял хлопца на руки и понес в хату. Он положил его на кровать, разрезал ножом сорочку, наскоро перевязал рушником рану.
– Беги позови бабу, такую, чтобы в лекарствах толк знала, – сказал Семен, убирая задвижку от ставней. Ставни упали за окном, и в окна хлынул широкий сноп света. Он протянулся через всю хату вплоть до самых сеней. Около дверей, как бы заглядывая в хату, лежал какой-то человек.
– Это тот другой, что на чердаке сидел, – сказал гайдамак.
Неживой подошел к убитому, взглянул в лицо
– О, да это же Зозуля, земляк мой! Вот куда он из села убежал. Давно по нему веревка плакала.
– Пить, – тихо попросил хлопец.
Семен кинулся к ведру, но гайдамак уже нес в кувшине воду.
– Попьешь – оно и полегче станет. Потом баба придет с травами, – говорил он, поднося кружку. – Молодец хлопчик, это ж он нам дверь открыл.
В Черкассах стоял гомон. Уже вошли пешие сотни и рассыпались по улицам. Город издавна славился своим богатством. Где ещё найдешь такой конный завод, как тут, а завод селитровый, а лавки да заезжие дворы, что выстроились в ряд на Казбете! На том же Казбете, словно красуясь друг перед другом, поблескивали крытыми железом крышами богатые купеческие и шляхетские дома. Из года в год наживалось это богатство, по медному грошу выбирались деньги из дырявых крестьянских карманов и, обмененные на золото, ложились в сундуки сверкающими червонцами, поднимались просторными домами с большими окнами, катились размалеванными каретами. И вот теперь пришли мужики, чтобы снова разобрать по карманам эти гроши. Да разве их заберешь все? Сколько их вкусными заморскими лакомствами спряталось в толстых панских животах, дорогими нарядами износилось на круглых плечах паненок… Пускай же в огне сгорят хоромы, пусть с дымом развеются горы дорогой одежды, пусть испепелятся панские бумаги, в которых писано, что мужик – это немое быдло, которое должно весь век ходить в ярме, что земля дана панам от бога и закреплена подписью короля, что суд и управа – это только для мужика! Пусть этот дым летит по Украине, и, почуяв его, пусть задрожат паны, ожидая кары! И гайдамаки карали. Пылали на Казбете дома, по Криваловке носились выпущенные из конюшен панские кони, шипела в огне селитра, рассыпая в стороны огненные брызги.
Роман шел, словно среди фейерверка. Сабли уже в ножнах. Пистолет за поясом. Возле шинка остановился, прислонился к столбу. Ему показалось, что он слышит, как наливает тело усталость. Капля за каплей. Он остыл так же быстро, как и загорелся, и, беги теперь мимо него шляхтич или корчмарь – не погнался бы. Злоба вытекла из сердца.
Мимо него, взявшись за руки, гурьбой прошли парубки. Последний день гуляли они в родном городе, уже не жалея, пропивали, у кого какой завалялся шеляг.
[55]
Роман лениво вынул из кармана большие, похожие на луковицу серебряные часы и, подбросив их на руке, довольно усмехнулся. А потом прижал к уху и, слушая, как размеренно стучит механизм, улыбнулся ещё раз.
Гайдамаков в замке было мало. За воротами возле стены стояло в ряд пять небольших пушек, три чугунные и две медные. Около одной из них с паклей в руках возился Зализняк. Заскорузлые Максимовы руки, давно соскучившиеся по работе, ловко бегали возле дула, натирая до блеска медный ободок. Около соседней пушки суетились ещё несколько человек и между ними дед Мусий.
– Бог посылает праздник, а черт работу, – сказал Роман, подходя к Зализняку. – А по-моему, надо так, чтобы через день – воскресенье, через неделю – свадьба, а в будни чтобы дождь шел. И зачем их тереть? Не всё равно, из ясных стрелять или тусклых? Я вот штуковину достал. – Роман вытащил из кармана часы. – На, Максим, ты ж у нас атаман, тебе эта забава больше всего и подойдет. Может, с какими панами выпадет разговор, вытащишь часы эти, крышкой щелкнешь, – Роман надул щеки: – «Мне на покой пора, почивать время».
Зализняк, не вытирая рук, взял часы, повертел их на ладони, для чего-то постучал по крышке ногтем.
– Где ты взял их? – спросил он, немного помолчав.
– У купца одного. Мы с ним полюбовно договорились.
Зализняк размахнулся и швырнул часы далеко от себя. Часы жалобно звякнули и упали на землю сплющенные. Роман удивленно посмотрел на часы, потом на Зализняка.
– Зачем? Изъян в них какой?
– В тебе самом, Роман, изъян этот. – Максим присел возле пушки. – Грабежом занялся. Эх, ты!
В этом «Эх, ты!» слышалось такое презрение, такой укор, что Роман поморщился, как от боли.
– Каким грабежом? Часы одни взял, и те для тебя. На, посмотри, ничего нет. – Роман стал выворачивать карманы. – Кресало – мое, кисет – тоже. Другие шапками деньги загребают…
– Не выворачивай, вижу и сам. Грести можно, знать только нужно, зачем. Ты же сам понимаешь, хлопцы деньги в один котел ссыпают. Это деньги мирские. Паны их себе награбили, а мы теперь назад возвращаем. Они на оружие пойдут, на еду, бедным людям на житье. Правда, есть и такие, что о себе только заботятся, думают набить золотом пояса и домой улепетнуть. Разве ради этого мы из Холодного яра вышли, разве для своей корысти под пули идем?
– Лучше в латаном, чем в хапаном. А без грабежей на обойдется, – отозвался дед Мусий. – С этим опосля разберемся. Хорошо ты, Максим, сказал: «Разве для своей корысти идем?» Серебро и злато тянут человека в болото, вот оно как. Не за него мы бьемся – за волю, за правду.
Дед Мусий оперся о пушку, смотрел куда-то далеко. Впервые Роман видел лицо старика таким мечтательным и взволнованным.
– Поднять бы всех посполитых
[56]
да вместе по панам ударить. Чтобы по всему свету, чтобы до самого океан-моря ни единого пана не осталось. Страшной была бы эта война, зато последней. А такое будет когда-нибудь, – добавил дед Мусий.
– Чудит дед, – засмеялся кто-то из гайдамаков.
– Почему чудит? – вспыхнул старик. – Вот выгоним панов, и баста.
– Другие придут.
– И тех выгоним.
– Свои паны появятся, – не утихал тот же самый гайдук.
– Как же без попа?
– Плетешь ты дурное! – рассердился дед Мусий. Он взял в руки палку с намотанной на конец паклей, присел на корточки и со злостью стал толкать её в дуло. – Роман, приподними возле колеса, криво что-то она стоит, ямка там.
Некоторое время работали молча. Потом дед Мусий передал Роману палку, сел верхом на пушку.
– Максим, отчего ты оселедец себе не заведешь? – спросил он.
– Какая от него польза? Ума не прибавит. Был аргаталом и стригся так, зачем же теперь под кого-то подделываться? Ну, кончайте без меня.
Максим вытер руки и поднялся. Нужно было идти созывать на совет старшин. Сделал несколько шагов, как вдруг кто-то осторожно тронул его за локоть. Оглянулся. Перед ним стоял Роман.
– Максим… Не знал я. Никогда больше. Веришь?
Сурово поглядел Максим Роману в глаза. Словно в душу заглянул. И положил на плечо руку:
– Верю.
Проходя мимо обломанного куста жасмина, Зализняк остановился. Под кустом сидели двое голых до пояса гайдамаков. Один из них, седоусый, с резко выступающим вперед подбородком, мешал что-то в котелке длинной деревянной ложкой. Максим заглянул в миску с водой, что стояла в стороне, – в ней на дне лежало с десяток пуль.
Зализняк присел на корточки. Второй гайдамак выворачивал по одному на разостланную попону какие-то ящички, перебирал что-то руками. Максим взял с попоны несколько причудливых крючков, разложил на ладони.
– Что это? – спросил он седоусого.
Гайдамак налил в формочку свинца и, покрутив формочку в руке, ответил:
– Шифр, книги им печатаются. Свинец очень хороший. Этот человек печатником был когдато, – кивнул он головой на другого гайдамака.
Зализняк пристально всматривался в буквы, разложенные на его шершавой ладони. Вот она, удивительная, таинственная грамота, которую ему так и не удалось узнать. А как хотелось! В этих причудливых закорючках прячется мудрость тысяч людей, мудрость, недоступная им, мужикам. Взять бы все книги, сесть с понимающим человеком, попрочитывать. Может, в них что и говорится про волю, про то, как её легче добыть? Только нет. Ведь книги те панами писаны, и о своей воле паны заботились. А всё же, как бы хорошо было иметь эти штуки, чтобы и гайдамаки могли напечатать книги про свою мужицкую волю, разослать воззвания ко всем людям. О земле написать. А им сейчас вместо того, чтобы печатать книги, приходится перетапливать эти буквы на пули. И то хорошо. Служил этот свинец панам, теперь пускай послужит казацкому делу.
Зализняк вздохнул, высыпал на попону буквы, поднялся. Гайдамаки удивленно переглянулись между собой и снова взялись за свое дело.
…Атаманы собрались в большой круглой зале комендантского дома. Перекидывались словами, попыхивали люльками. Под потолком плавали сизоватые облачка дыма. Даже Швачка не нюхал табак, а взял у кого-то люльку и неумело затянулся крепким дымом.
Убедившись, что собрались все, Зализняк поднялся. Напротив него в стене было вставлено круглое зеркало. Максим взглянул в него и, словно стесняясь, отступил в сторону.
– Друзья-атаманы, – сказал он, берясь руками за спинку кресла, – давайте думать, что будем дальше делать. У меня самого уже голова трещит от этих дум.
– Что там размышлять! – кинул Бурка. – У нас замок, укрепим его…
– Думаешь, долго в нем просидишь? – молвил Неживой, подбирая под кресло длинные ноги. – Не держаться, а гарнизон оставить. А самим в лес отойти.
Неживой выбил трубку прямо на пол и снова набил её.
– Для чего же тогда было всё зачинать? Выступать надо.
– Куда? Подальше от своей хаты? Уж если помирать, так возле своего жилья, – бросил сотник Шило.
Неживой поднялся в кресле и заговорил быстро, обращаясь по очереди ко всем атаманам:
– Войска у нас мало. Будем сидеть – как цыплят передушат. Зажгли огни, раздувать их следует. Пойдем на Корсунь, Богуслав, Канев. Люди к нам валом валят, ждут нас повсюду. Знаю, сами мы вряд ли доведем дело до конца. Нам русские помогут. Если мы попросимся, чтобы к левому берегу нас присоединили, нас должны будут присоединить. Разрознили паны людей. Разорвали на куски Украину: Гетманщина, Слобожанщина, Запорожье. «Польская Украина?» Какая она польская? Наша Украина, была и будет.
Неживой замолк. Все взоры обратились на Зализняка. Максим докуривал трубку. Выбив пепел о холодный камин, подошел к окну. По ветвистой черешне шумел теплый летний дождь. В зале было тихо, только огромные стенные часы неутомимо тикали в напряженной тишине.
– Возвращаться нам нечего. Верно говорит Неживой – договариваться нам нужно с войском русским. Выгоним панов, установим нашу казацкую власть, тогда и соединиться легче будет. – Максим задумчиво открыл окно. Шум дождя теперь стал слышнее. – Хотя, думается мне, не простое это дело. Народ русский, он такой же, как и мы. А паны тоже такие, как и наши. Видано ли, чтобы пан за пана не вступился? Боюсь я этого. Эх, верно дед Мусий говорил, загнать бы их, да так далеко, чтобы и тут, на левом берегу, и в России как и звать-то их позабыли. Может, и будет такое. А пока что будем гнать польскую шляхту, откуда только можно. Попила она нашей крови. Мы тоже ихней кровушки не пожалеем. Мы Украине волю добудем! Завтра выступаем,
– Куда? – спросил какой-то сотник.
– На Корсунь.
Максим показал рукой. Все невольно посмотрели в окно, туда, где далеко на горизонте от города к лесу упала радуга. Она сняла разными красками и походила на дугу, старательно раскрашенную хозяином во всякие цвета, убранную в красивые свадебные ленты. Радуга переливалась сиянием, влекла к себе. Казалось, будто она указывает путь, зовет в поход. А где-то за нею догорал зажженный гайдамаками панский фольварк.
Глава первая
УМАНСКИЙ СОТНИК
Наступила обеденная пора, и жизнь на улицах шумного города стала затихать. Дружно застучали железными засовами лавочники, запирая деревянные лавки, выстроившиеся в два ряда посреди площади; из открытых настежь дверей базилианской школы выбегали школяры и, развевая длинными полами черных плащей, крикливыми табунками разбегались по переулкам. Они напоминали стайки суетливых скворцов. По середине улицы, мимо обнесенных изгородью и валом лавок, которые вместе с другими домами образовывали цитадель с каменной башней и двумя обитыми железом воротами, заложив руки в карманы белого суконного кунтуша, шагал Иван Гонта, старший сотник уманских городовых казаков, или, как они назывались по-новому, милиции. Завидев его высокую фигуру, лавочники оставляли засовы и замки, снимали шапки, склонялись в почтительном поклоне. Сотник кивал в ответ и ускорял шаг, пытаясь поскорее избавиться от заискивающих взглядов и льстивых улыбок. Наконец он миновал последнюю лавку и вышел за ворота, около которых стояла рогатка. Ею запирались на ночь ворота. Дальше улица тянулась между двумя рядами новых двухэтажных домов, поставленных панами из окрестных имений. В последнее время крестьяне стали очень неспокойными, и шляхтичи сочли за благо переселиться под защиту крепких стен и надежной охраны. Охрана состояла из двух тысяч казаков, шестисот человек пешего отряда, в котором были преимущественно молодые шляхтичи, и отряда гусар. Только здесь, за высокими стенами, паны были спокойны, ничто не угрожало их жизни. Граф Селезий Потоцкий – воевода, которому принадлежала Умань, выполняя наказ короля и сената, хорошо позаботился о защите крепости: ведь она стояла на пересечении дорог из Польши, Гетманщины, Запорожья и даже далеких Кавказа и Крыма. Город был окружен валом, рвом и надежно укреплен.
– Пане сотник, подожди, – вдруг послышалось со стороны.
Гонта оглянулся. С крыльца ратуши, громыхая по ступенькам тяжелыми сапогами, быстро сошел начальник уманских городовых казаков полковник Обух.
– Слышал новость? – забыв поздороваться, заговорил он. – Гайдамаки уже под Корсунем. Поначалу я так считал: собралось там с десяток лиходеев, пограбят пару сел – и назад в лес, а оно, смотри, как поворачивается. Только что паныч приехал из села… дай бог память… – Обух постучал ладонью по плоскому лбу, пытаясь припомнить название села, – забыл, как оно называется. Одна гайдамацкая ватага встретилась в лесу под тем селом с конфедератами. Эти с карабинами были, шли в шеренгах, как реестровое войско, но разбойники накрыли их таким огнем, что шеренги сразу расстроились и отошли к болоту. Капитан, начальник когорты, дважды выстраивал конфедератов в ряды и водил их в контратаку. В третий раз солдаты побросали карабины и побежали к болоту. Капитан кричал-кричал, а потом видит, что и ему несдобровать, взял да и бросился с конем в болото. Конь увяз, а его самого пулей убило. Ну, что ты на это скажешь?
– А что тут говорить? – пожал плечами Гонта.
После такого ответа Обух не стал продолжать разговор. Он вытер платочком вспотевшую шею и после некоторого молчания спросил:
– Ты куда идешь?
– Домой. – Гонта смотрел куда-то в сторону, поверх головы полковника. Его большие глаза были, как всегда, задумчивы и словно бы смотрели с удивлением. От этого казалось, что сотник всё время к чему-то прислушивается.
Обух собрался идти к губернатору, чтобы рассказать ему об услышанном и узнать, не сказал ли чего взятый два дня тому назад в плен запорожец из гайдамацкого дозора. Гонта согласился пойти с ним. Они перешли с середины улицы к забору, где было меньше песку, и ускорили шаг. Неожиданно из покосившихся ворот выскочили трое мальчуганов с луками наперевес. Выкрикнув пронзительными голосами воинственное татарское «алла», они запустили в голубое небо камышовые стрелы. Это было так неожиданно, что Обух даже отшатнулся.
– Холеры на вас нет! – плюнул он под ноги. – У тебя тоже такие разбойники?
– У меня девочки – четыре, только один хлопец. Что ты бранишься, видишь, какие бравые казаки растут.
– Скорее гайдамаки, – хмуро обронил Обух.
– А разве гайдамаки не казаки?
Они уже подошли к усадьбе губернатора Младановича. Самого замка не было видно, он прятался в тени густого парка, над деревьями виднелись только четыре башни с флагами на шпилях.
Младановича нашли в тенистой беседке за послеобеденным кофе. Тут же сидели его жена, мать – восьмидесятилетняя старуха, старшая дочь Вероника, а также начальник гарнизона поручик Ленарт и землемер Шафранский, присланный в Уманскую волость для нарезания панских угодий.
Завидев Гонту и Обуха, губернатор отставил чашку и вытер салфеткой губы.
– А я как раз хотел за вами посылать, прошу к столу.
Он пожал руку Гонты и подошел к Обуху. Ещё когда Младанович здоровался с сотником, Обух стал искать в кармане платочек; не найдя его, он вытер вспотевшую ладонь о карман и поспешно протянул её. Младанович указал на стулья и, садясь на свое место, незаметно концом скатерти вытер руку, к которой прикасался Обух. Гонта, доглядев это, скрыл усмешку в уголках глаз.
– По воле или по неволе? – обратился к Обуху Шафранский, который считал себя большим знатоком «хлопского» языка, поговорок и обычаев.
– По неволе, шляхтич из-под Корсуня привез недобрую весть. – И Обух передал всё то, что рассказал Гонте.
За столом все всполошились. Только старуха продолжала держать перед собой газету, выискивая места, где писалось о приездах и отъездах знакомых господ из столицы, о свадьбах и похоронах. Её уже мало волновало всё остальное, да и нужно ли обращать внимание на каких-то хлопов, которые взбунтовались невесть почему. Сколько таких бунтов помнит она на своем веку, и всегда хлопу указывали на его место.
– Иезус-Мария, они могут и до Умани дойти? – встревожилась госпожа Младанович.
Ленарт громко засмеялся. Его смех подхватили все присутствующие, за исключением Гонты и Шафранского. Обух тоже не находил в словах пани губернаторши ничего смешного, но изо всех сил морщил свои толстые губы в веселую улыбку. Наконец Ленарт, поправив перевязь, красиво охватывающую его тонкий стан, сказал:
– Что вы, пани! Достаточно роты хороших жолнеров, чтобы разогнать это быдло по их свинюшникам. Эти хамы храбры, когда перед ними безоружные.
– Конфедераты не были безоружными, – заметил Гонта.
Младанович перебил его.
– Бой происходил в лесу, и силы, верно, были неравны. Ни о какой серьезной опасности не стоит и думать. Однако эти хамы могут разрушить немало имений и погубить шляхтичей. Нужно как можно скорее прибрать их к рукам. Они до сих пор не встретили хорошего гарнизона. А конфедераты неразумно вступают в бой маленькими отрядами, им надо соединиться… – Поняв, что зашел слишком далеко, Младанович запнулся и нарочито сосредоточенно стал дуть на уже остывший кофе.
– Вы, сотник, так говорите о разбойниках, словно боитесь их, – Шафранский пытливо прищурил на Гонту глаза.
Поймав этот взгляд, Гонта ничего не ответил. Он хорошо знал, как недолюбливают его все шляхтичи, как мало доверяют ему. А наипаче губернатор ключа,
[57]
подстолий Рафаил Деспот Младанович. Он не только недолюбливал Гонту, но и побаивался его. Особенно с того времени, когда сотник во главе трехсот казаков возвратился с Червонной Руси,
[58]
куда ездил воздать почет от города покровителю его – воеводе графу Потоцкому. Потоцкий выхлопотал Гонте нобилитацию в дворянство и подарил два села – Россошки и Орадовку. Хитрый воевода сделал так, не доверяя полностью Младановичу. Гонта должен был доносить графу о всех действиях губернатора, а паче всего о его сношениях с конфедератами. Воевода Потоцкий, как и Младанович, тоже сочувствовал им, но, побаиваясь короля, держался от них подальше. И когда в октябре 1757 года конфедераты стали требовать от Умани выдать им тридцать тысяч злотых и выставить три тысячи жолнеров, Младанович доложил об этом киевскому губернатору и попросил его взять город под свою защиту. То, что уманский губернатор сочувствует конфедератам, Гонта знал наверное. О том же, что он имеет связи с ними, лишь догадывался. В губернском городе часто происходили какие-то тайные собрания, по ночам в город ввозили оружие и седла. Младанович говорил, будто бы он делает это для защиты от гайдамаков. Губернатор взимал с населения города неумеренные подати, к тому же каждые три двора должны были содержать городового казака. Не раз и не два, выходя из дому, Гонта встречал в своем дворе крестьян с шапками в руках: они приходили просить старшего сотника похлопотать перед губернатором, чтобы тот хоть немножечко уменьшил бы подати. Несколько раз Гонта ходил к Младановичу, но тот неизменно отказывал ему и просил не вмешиваться в государственные дела.
– Как же их не бояться, этих гайдамаков, они такие страшные, – поправляя бант на кошке, сказала Вероника.
– За них ещё не взялись как следует, – Ленарт поймал кошку, которая убежала от Вероники, и посадил её снова к ней на колени, – но будьте покойны – все они получат своё. Есть слух, что скоро должны назначить главным региментарием коронного обозного пана Стемпковского. Я пана обозного немного знаю. Он не будет цацкаться с бунтовщиками. У него железная рука и твердое сердце.
