Текст книги "Гайдамаки. Сборник романов (СИ)"
Автор книги: Юрий Мушкетик
Соавторы: Николай Самвелян,Вадим Сафонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 56 страниц)
– Чего столпились? – показывая два ряда больших зубов под стриженными стрехой усами, уже громче крикнул он.
– Слушаем вот человека, – ответил старый гайдамак в заплатанном кожухе. – Конфедераты снова людей мучат. Титаря из Вильшаны замордовали. А наша ватага из лесу носа не показывает.
– А ты-то тут при чём? – широко расставив ноги, взялся обеими руками за пояс Шелест. – Есть тебе дают? Дают. Так и сиди молча. Не наш конь, не наш воз, не нам его и смазывать. Ну, чего стали, носите быстрее.
Кое-кто из гайдамаков стал выбивать люльки, отходить к саням.
– Покурить дай людям, атаман, – негромко сказал Зализняк.
Атаман крутнулся на каблуках.
– Твое какое собачье дело? Гляди, не то еще самого приневолю сани нагружать.
Максим усмехнулся, выпустил кольцо дыма. Ему не хотелось ссориться, но к атаману возникла какая-то неприязнь. Он пытался подавить её и не мог.
– Убирайся ко всем чертям! – сквозь зубы процедил атаман.
Максим услышал это, и в его глазах заиграли гневные огоньки.
– Куда прикажешь мне идти?
Шелест взмахнул нагайкой. Зализняк наклонился, и нагайка, свистнув в воздухе, сбила с крыши несколько ледяных сосулек. Максим левой рукой схватил нагайку. Атаман дернул её к себе но поскользнулся и едва не упал; он дернул второй раз, третий. Максим, держа нагайку возле ременной кисти, даже не шевельнулся.
– Ты что?.. С кем так? Эй, хлопцы, что смотрите! – крикнул атаман, выпуская нагайку и хватаясь за саблю.
Но гайдамаки, окружив их кольцом, хмуро молчали.
– Оставь саблю, – подступил впритык к самому атаману дед в заплатанном кожухе. – Не то он тебя той сосулькой в коровий помет расшибет, – показал он на Максима, который, оторвав от низенькой крыши огромную ледяную глыбу, держал её в руке. – А мы не вступимся.
Атаман блеснул глазами, хищно, по-волчьи ощерил зубы и бегом побежал к забору, возле которого стоял его конь.
– Я тебе это припомню, – пригрозил он и вскочил в седло.
Дед покачал головой.
– Как мальчишка, избитый на улице, похваляется.
Максим криво усмехнулся на атамановы угрозы и пошел напрямик к хате. Снег уже глубоко оседал под ногами, в следах сразу же выступала вода. Длиннющие, словно бороды престарелых дедов, сосульки на крытой под железо церкви оплакивали зиму крупными слезами. На яблоне, по-весеннему весело, о чем-то щебетали между собой две синицы. Шли последние дни марта.
Весна была дружная. Недаром петух напился воды на сретенье. Снег таял быстро. Звонкими ручейками он стекал по оврагам в Тясмин, и тот бурлил, с грохотом сорвав с себя ледяной панцирь, подмял под себя высокий камыш, лозы, дохнул широкой волной, разлился до синей полоски дубового леса. Уплыли в Днепр льдины, на склонах заклубилась паром земля. На холмах уже можно было сеять. Но не спешили медведовцы в поле, не радовали их погожие дни. В местечке был голод. Муку мешали с березовой корой, мякиной, желудями, употребляли всё, что могли разжевать слабые челюсти. Максиму не раз приходилось встречать в лесу крестьян, которые искали под гнилыми прошлогодними листьями полуистлевшие или проросшие желуди. А в панских амбарах каждое утро открывались двери, и крепостные перелопачивали горы золотой пшеницы и туго слежавшейся ржи, которая начинала подопревать снизу. Паны не спешили продавать хлеб, да и в Варшаве только и разговоров было о том, что вот-вот снова наладится торговля через Северное море, и тогда за эту пшеницу англичане заплатят в Гданьске настоящие деньги. А то, что хлопы голодают и стали очень неспокойными, – не страшно. Надворные войска хорошо вооружены, а им на помощь идут конфедераты.
Конфедераты же из Бара, словно чума, расползались по Украине всё дальше и дальше. Хищная рука папы сыпала из Рима золотые, они катились через Правобережную Украину к берегам Днепра, а за ними мчались на конях шляхтичи с красиво нашитыми на мундиры крестами. В Черкассах силой оружия заставляли людей принимать унию, в Жаботин прибыло и встало на постой конфедератское войско; такой же гарнизон, снаряженный Мокрицким, направился было в Медведовку, но полковник Чигиринских казаков Квасневский, боясь восстания, не пустил его в местечко. Видя это, русское войско усилило свой натиск на конфедератов. В Баре конфедератский гарнизон оборонялся изо всех сил. Ещё большее сопротивление оказали униаты в Бердичеве. Несколько дней русское войско метало в крепость ядра из разных пушек: двадцатифунтовых, шестифунтовых, огромных единорогов – пулкортанов, пока не обвалились в нескольких местах крепкие стены крепости. Тогда в проломы ворвались карабинеры и в коротком бою сломили сопротивление осажденных. Но взятие перворазрядной Бердичевской крепости не остановило конфедератов. Они рассыпались небольшими отрядами и, избегая прямых столкновений с русскими войсками, стали собирать основные силы в отдаленных местах воеводств.
Максим в местечке бывал редко. Когда же приходил, то видел, как по склонам оврагов люди таскали на себе бороны, как забрасывали сети в плесы около Тясмина, надеясь поймать занесенную половодьем быструю щуку или исхудавшего весеннего карася. Тогда хотелось скорее убежать прочь отсюда, за мрачные монастырские стены. Особенно поразила его смерть дядьки Нечипора. После длительного голодания Нечипор продал Загнийному амбар, купил на базаре хлеба и селедок и, наевшись, умер под вечер. Сельди привозили в местечко запорожцы. Они привозили рыбу, соль, икру, а сами покупали сукно, порох, пули. Продавали сечевики крестьянам сельди недорого, и скоро они совсем упали в цене. Именно это и спасло многих от голодной смерти.
Приезжали запорожцы и в монастырь, но знакомых сечевиков Максим не встречал.
Надо было начинать сеять и на своей ниве, да где взять зерно? Не только Максим, а все медведовцы поначалу думали, что весной паны откроют амбары и хоть дорого, а всё же станут продавать хлеб. Но растаял снег, растаяли и надежды. Паны амбаров не открыли – они выжидали. Селянские нивки стояли невспаханными, земля пересыхала, особенно на Горбах, где был и Максимов клочок. Возвращаясь на рассвете из дому в монастырь, Максим свернул на Горбы, поглядел, и сердце защемило от боли – там чернела лишь одна полоска, да на другой возился дядько Карый.
Максим прошел межой под степную вишню, где стоял воз, поздоровался с Карым. Тот как раз насыпал из мешка зерно в коробку.
– Как, дядьку, земля не пересохла?
– Начинает пересыхать. Дождик на посев не помешал бы. – Карый размял в ладони комок земли, поднес её к Максимову лицу. Потом отвел ладонь в сторону, подул несколько раз.
– У меня пониже, так будто бы ещё ничего. – Вытер ладонь пучком сена, потом полою старой, опрятно заплатанной свиты.
Максим погрузил руку в коробку с зерном, пошевелил пальцами.
– Пшеничка так себе. Своя?
– Какая там пшеничка! Мышеед один. Купил в воскресенье в Чигирине на базаре. Мало, не хватит на всю полосу. Я гречки придержал немного. Да погода стоит ветреная, неурожай будет на гречку.
– А ну, дайте я попробую. – Зализняк снял пояс, перекинул его через плечо. Легко поднял с воза лукошко, обхватил его поясом.
– Не забыл? – спросил Карый.
– Не бойтесь, не забыл.
Максим поправил пояс, стал на краю нивки. Первый взмах – и золотые зерна широким веером брызнули на черную землю. И снова, как и всегда при первом шаге по вспаханной ниве, Максиму вспомнился дед. Он учил Максима сеять. Высокий, худой, он неторопливо шагал по ниве, размахивая правой рукой с закатанным до локтя рукавом. Левая неподвижно лежала в коробке. Первый заход дед начинал без шапки, его длинные седые усы шевелил ветер, и от этого казалось, будто они живые. Дед торжественно поглядывал на внука и в такт взмахам руки приговаривал. «Под правую, под правую, под правую». Максим широко ступал рядом с ним и тоже сеял. Только не зерно, а перемятую землю.
Земля мягко расступалась под сапогами, ноги погружались по самые щиколотки. Золотые брызги сливались с землей, тонули в ней, казалось, она втягивает в себя зерно – труд и пот крестьянина, его радости и страдания, волнения и надежду. Максим обошел нивку дважды и, когда рука заскребла по дну, подошел к возу. На его лице блуждала теплая улыбка.
– Земля как пахнет. Давно не сеял. Жаль – в монастырь пора. Мы тоже выезжаем на днях, монастырские земли в долине, ещё не совсем протряхли.
– А свою когда будешь сеять?
Максим задумчиво смотрел на бледно-розовую полосу над лесом, с красным маленьким ободочком внизу. Ободок на глазах рос, увеличивался, и вдруг на землю упали косые пучки лучей. Чистая, словно слезы младенца, роса, что дрожала на молодой траве по обочине, вспыхнула, заиграла всеми красками, и казалось, будто это блестят не капельки росы, а золотые мониста.
Максим отвел взгляд.
– Не знаю. Буду просить зерна в монастыре. Если дадут – послезавтра и засею.
Он попрощался и пошел вдоль межи, чтобы не потоптать золотые бусинки, растерянные в траве утренним солнцем.
Весной стало больше работы. Только после захода солнца возвращались батраки и послушники с поля. Однако очень часто, поужинав, кое-кто ещё шел к Холодному яру. В воскресенье сюда сходилась едва не вся монастырская челядь. На высоком холме около яра было гульбище, там собирались гайдамаки. Играли в карты, пели или просто слушали рассказы бывалых людей. Сам лагерь – гайдамацкая сечь – скрывался на дне яра в сизоватой туманной мгле, что исчезала только в солнечные дни. По склону яра, переплетаясь ветвями, стояли столетние дубы и бересты; казалось, будто они взялись за руки и, поддерживая друг друга, заглядывают с любопытством в ужасающею глубину яра. От большого яра расходились во все стороны десятки более мелких, а те, в свою очередь, делились на множество маленьких овражков. Лагерь с трех сторон защищали рвы, а с четвертой гайдамаки сделали лесные засеки и поставили дубовые рогатки и башню.
Максим часто засиживался допоздна на холме возле костра, смотрел, как переливается белым светом Мамаева дорога, как гаснут далеко в долине огни Жаботина. Вспоминались Запорожье, ночи, проведенные в степи, луг, на котором он с мальчуганами пас панских коней. На тот луг часто прибегала Оксана.
Наступил апрель, и всё тревожнее становилось на сердце у Максима. Что на этот раз скажет ему управляющий Максим подсчитал, сколько у него собралось денег, но выходило не больше ста рублей. Придется взять у настоятеля на отработку да ещё распродать дорогое дедовское оружие. А нет, будь что будет. Заберет Оксану, и убегут они на сечевые, а то и на татарские земли. Жаль, не видно никого из знакомых запорожцев из паланок, у кого можно было бы хоть поначалу оставить Оксану.
Однако вскоре случилось нечто такое, что совсем изменило все мысли и планы Максима. Пришли события, которые перевернули всю жизнь, взбудоражили до дна спокойную гладь ежедневных забот и мечтаний. Как-то за неделю до троицы Максим с несколькими послушниками и запорожцами, приехавшими в монастырь, спускались тропой к Холодному яру. Ещё издали услышали они глухой шум голосов, выкрики, топот ног.
– Не иначе, как что-то стряслось. Ну-ка, пойдемте быстрее, – сказал один из запорожцев.
Они ускорили шаг. Голоса всё приближались. Вскоре они увидели большую толпу гайдамаков, которые шли прямо через лес к яру. Впереди, придерживая на плечах кирею, шагал есаул Бурка. Максим знал Бурку ещё по Запорожью, а потом часто встречал его в монастыре – есаул бывал у игумена едва ли не каждую неделю.
– Максим, пойдем с нами, – бросил на ходу Бурка, – это и тебя касается.
– А что такое? – устремляясь за ним, спросил Максим.
– Конфедераты в Медведовку вот-вот из Черкасс должны прийти. Пани Думковская вызвала их.
Хотя Зализняк уже не раз думал, что такое может случиться, все же это известие поразило его. Пани Думковская! Сколько горя причинили эти паны людям! Нет, нельзя допустить конфедератов, чего бы это ни стоило, нельзя дать им ворваться в Медведовку.
– Так они скоро и в наш монастырь придут, – стараясь идти в ногу с Максимом и Буркой, заговорил низенький, широконосый татарин по прозвищу «Товмач» – монастырский послушник.
– Этому не бывать, достаточно, что уже раз пустили, – сказал кто-то сзади.
Они спустились в овраг Бойкова луга, где висел казан и куда собирались на раду гайдамаки.
– Куда мы идем? – спросил Максим.
– К атаману всех созывать будем.
– Почему же мы направляемся к землянкам? Радное место тут. – Зализняк остановился. – Возьми палицу, ударь в казан, – обратился он к Товмачу.
Товмач взял дубовую палку, ещё раз взглянул на Зализняка.
– Бей! – махнул рукой Бурка.
Услышав удары в казан, из землянок, из лесу стали выбегать гайдамаки, присоединяясь к толпе. Атамана долго не было. Кто-то побежал в атаманский курень, но он был пуст. Шелест прибыл несколько позже. Он пришел из лесу. Держась рукой за куст, спустился в овраг и, умышленно не торопясь, подошел к толпе. Остановился возле первого же гайдамака, расспросил, что случилось.
– Что за спешка, почему без меня в казан ударили? – подходя к Бурке, мрачно спросил он. Вдруг увидел Зализняка, ещё пуще нахмурил брови. – Тебе чего здесь нужно?
Максим пытался говорить спокойно.
– То же, что и всем. Я сам из Медведовки. Не время, атаман, сейчас ссоры разводить.
– Так иди в свою Медведовку и не пускай конфедератов. А в наши дела нос не суй. Убирайся отсюда.
– Зачем ты, атаман, человека гонишь? Лес не твой, и мы кого хотим, того и приводим! – крикнул кто-то из толпы.
Шелест словно не слышал этих слов. Он расправил плечи, молодецки сбил на ухо шапку, встал на пень.
– Пан-молодцы, гоните этого лайдака.
[49]
Я получил важные известия. Через неделю возле Чигирина остановится караван купеческий. Восемь суден сукном московским гружены. А конфедераты не к нам идут.
Толпа зашевелилась, загудела. Послышались выкрики возмущения, кто-то громко, крепко выругался. Какая-то внутренняя, доныне не ведомая сила толкнула Максима, и он тоже встал на пенек.
– Врет он, околпачивает вас. Не слушайте его, хлопцы! Неужто мы не встанем на защиту крестьян, на защиту своих матерей и сестер? Неужто дадим шляхте убивать людей, приневоливать их в унию?
– Довольно дрожать за свою шкуру, довольно терпеть! – крикнул Микола.
Шелест на мгновение растерялся. Опомнившись, он хотел толкнуть Зализняка, но тот уже сам соскочил с пенька.
– Не нужно нам такого атамана. В шею его, прочь! – внезапно взорвался громким криком овраг.
Кто-то дернул Шелеста за полу, и он упал прямо в толпу.
– Бурку в атаманы.
– Лусконога, тяните Лусконога! – слышалось то тут, то там над толпой.
– Зализняка! – донеслось слева.
Максим удивленно оглянулся, но Микола схватил его под руки и поставил на пень.
– Зализняка атаманом, Зализняка! – выкрикнул он, перекричав все голоса.
– Зализняка! – поддержал Роман, а за ним ещё несколько человек. – Он славный казак.
– Какой из меня атаман, – пытался отказаться Зализняк.
– А ты кланяйся, сучий сыну, – толкнул его палкой под бок какой-то старик, – и не отказывайся от чести.
– Зализняка! – звучало уже по всему буераку. – Он сотню водил на Запорожье.
– Зализняка! – гремело вокруг. – Зализняка!
Кто-то дернул его за ноги, ещё кто-то поддержал за пояс, и Максима усадили на пень. Старик с палкой сорвал с него шапку, и Зализняку на голову посыпались прошлогодние листья, земля, даже конский помет. Так всегда делали на Сечи с атаманами, чтобы не задирал нос, чтобы помнил, кому обязан своею властью.
Наконец мусор перестал сыпаться на голову, и Зализняк поднялся.
– Слово говори! – крикнул кто-то.
Максим обвел взглядом сотни устремленных на него глаз, возбужденных, выжидающих. В них он прочитал не просьбу, а приказ. Зализняк хотел говорить и чувствовал, что не может. То ли от того, что ему никогда не приходилось стоять перед таким количеством людей, то ли не знал, что именно надо сказать, но слова не находились.
«Да и нужны ли слова? – думал Зализняк. – Имеет ли он право вести людей на такое великое дело, сможет ли справиться с ними? И разве только с ними? С этой сотней мало что сделаешь».
– Не пустить шляхту в Медведовку – это же только начало, – последние слова он проговорил вслух. – Одних не пустим – другие придут. А тех же тоже надо будет гнать, и так до тех пор, пока не отобьем у конфедератов охоту к таким наездам. Сами подумайте, на что идем.
– Знаем, говори, что делать будем? – закричали со всех сторон.
– Говори!
– Слушаем!
Максим задумался. Он еще не успел привыкнуть к своему новому положению, а от него уже ждали ответа.
– Что делать будем? Шляхту будем бить! Понесем из Холодного яра огонь мести за обездоленных, искалеченных людей, и жарко станет тому, на кого дохнет этот огонь. – Максим замолк, а потом нерешительно промолвил: – А с чего будем начинать – ещё сам не ведаю. Не думал я об этом, сами знаете – я и в гайдамаках не был. – Он усмехнулся и, поправляя пояс, добавил: – Теперь видите, какой из меня атаман. Да ничего. Выбирали вместе, давайте же вместе и совет держать. Время не ждёт.
Глава десятая
ПОД КОЛОКОЛЬНЫЙ ЗВОН
Зализняк наклонился, чтобы не стукнуться головой о притолоку, и вошел в есаулову землянку. Бурка сидел на полу, подогнув по-татарски ноги, и большой ложкой хлебал из казана тузулук.
[50]
Завидев Зализняка, он облизал ложку и отставил казанок немного в сторону.
– Садись, вон ложка на полке.
– Не хочу, я ел.
Бурка снова подставил к себе казанок, вытерев усы, зачерпнул гущу со дна.
На голове у Бурки торчал маленький невзрачный оселедец, а усы были большие, пышные, и потому казалось, будто они не настоящие и вот-вот должны отпасть.
Есаул накрошил в тузулук сухарей и помешал ложкой. Ждал, когда атаман начнет разговор. Он ещё чувствовал обиду на Зализняка, и не столько на Зализняка, сколько на гайдамаков. Прогнав Шелеста, товариство должно было его выбрать атаманом. Однако к Максиму есаул проникся уважением с первого же дня и становиться ему на пути и в мыслях не имел. Поразмыслив, он был даже несколько рад, что так сложилось, так как чувствовал, что вряд ли смог бы справиться со столькими людьми, тем паче теперь, когда дело так сильно разгорается, и кто знает, чем все это может кончиться. Лично он не боялся ничего, но быть в ответе за стольких людей всё-таки страшно.
– Я думаю сегодня двинуться на Медведовку, – примостился на обрубке колоды Зализняк.
– Сегодня? Не рано?
Максим покачал головой.
– Ты не так понял меня. Я и сам знаю – рано. Будем ждать до троицы, как на раде условились. От этого нам большая польза будет. Монастырь – Троицкий, на храм много людей съедется. Да и Нечипор от запорожцев из Медведовки ещё не вернулся. Я хочу поехать к Чигиринскому коменданту Квасневскому. Он сейчас в Медведовке. Из того, что я о нем слышал, не похож он на шляхтича. Может, с ним о чём-нибудь сговоримся. Войско в Медведовке не тревожит меня, нечисленно оно, да и комендант медведовский слабоумный человек.
Бурка молчал. Он размышлял, как бы лучше ответить. «Посоветуй не ехать, а вдруг удастся – скажет: „недалеко смотришь“, а ехать – тоже сомнительное дело», – подумал он и промолвил вслух:
– Как знаешь. Я тоже одно дело надумал: на троицу молебен отслужим, с попами, меня они послушают, а нет – так и пригрозить можно.
Максим поразмыслил и одобрил предложение есаула.
– Верно, это и слабодушным сил придаст. А вокруг добрая молва пойдет, соберет к нам людей. – Зализняк наклонился, положил руки на колени. – Тех, которые сейчас ходят ещё не вписанные в курени, впиши в четвертый.
– Такого же нет.
– Пусть будет. Это пока. Видишь, я сам ещё не знаю, какого нам порядка держаться. По-моему – курени плохо. Это не Сечь. Тут села, поля. – Устремив взгляд в пол, Максим наморщил лоб. – Отряды создать нужно, как у татар. Но об этом потом. – Он поднялся, оглядел землянку, словно только теперь заметил, как в ней грязно.
– Грязища у тебя, хоть лопатой выгребай. И всё, на вас, атаманов, глядя, такое же позаводили. Я сказал, хлопцы уже чистят повсюду. Мне, наверное, к тебе переселиться придется, если не станешь перечить. А то там тесно. Приеду – начну чистить.
Бурка покраснел, потер рукой переносицу.
– Добре, уберу. Сам мусора не люблю, это при Шелесте завели.
Максим вышел из землянки. Теплый весенний ветер, напоенный запахом молодых листьев и первых цветов, приятно защекотал ноздри. Мимо землянки с кувшином березового сока в руке прошел незнакомый гайдамак. Увидев атамана, он почтительно кивнул головой и взялся руками за шапку. Зализняк сморщился. Хотел вернуть гайдамака, пристыдить, но тот был уже далеко, и не хотелось кричать на весь яр.
«Видно, что недавно челядником при дворе где-то был. После сам поймет».
До вечера было далеко, и Максим раздумывал, чем заняться сейчас. Долго стоял неподвижно. Обрывал и мял в руке вербовые котики, следил глазами, как парит над лесом сокол-бориветер. На душе было тревожно, как и в первые дни. Но тогда он думал, что это от непривычки, пройдет немного времени, привыкнет и успокоится. Однако спокойствие не приходило.
От молодой поросли ольшаника, что рос возле криницы, долетела песня. Зализняк пошел туда. Сначала слов нельзя было разобрать, но когда он повернул за куст лещины, в ушах громко зазвенела шуточная песенка:
…Баба з води вирне,
То дід києм пирне.
– Отут, бабо, кайся,
Отут покупайся,
Отут вода бігучая,
Отут бабо лаючая,
Отут назвичайся.
– Сумный, и ты тут? – удивился Зализняк.
– Атаман, – шепнул кто-то сбоку.
Старик настороженно повернул голову, очевидно ещё не узнавая по голосу того, кто говорил.
– Тебе бы надо прозвище переменить – не Сумный, а как-нибудь по-другому. К примеру, Веселый или Смешной. Или Всевидящий.
– А разве худо, что я людей развлекаю?
– Отчего же, совсем не худо. Хорошо бы было, если бы ты нам почаще пел, людей веселил. Песня дух поднимает.
Лицо кобзаря прояснилось:
– Может, и буду, коли понравится. Я тебя, атаман, помню. Ты Максим из Медведовки. Мне хлопцы сказали, что у них новый атаман. Выходит, я тебя хорошо знаю, в твоей хате гостить доводилось.
Петрик, что лежал на молодой траве за спиной у деда, вскочил:
– Дядь, это вы? А Оля где?
– Это я, – Максим привлек к себе мальчика. – Оля дома, скоро увидишь её. Жених моей племянницы, – улыбнулся гайдамак. – Как, хлопцы, пойдем к Петрику в шаферы?
Лица гайдамаков засветились улыбками. Петрик спрятал голову за ольховую ветку. Прослушав несколько песен, Максим пошел от толпы. На душе стало немного спокойнее.
«С людьми всегда вернее», – подумал он и пошел к Значку, где паслись кони.
В Медведовку Максим приехал, когда в хатах ещё только-только зажглись первые огни. С собой он взял Миколу. Полковник Чигиринских казаков Кваснсвский проживал в доме медведовского коменданта Белявского. Зализняк остановил коня возле хаты деда Мусия, что жил неподалеку, и сказал Миколе:
– Зайдем расспросим, что и как. Ружье поставь где-нибудь в углу, пусть не маячит за плечами.
Наружная дверь была не заперта.
– Гляди, кто пришел! – поднялся дед Мусий на Максимове приветствие. – О, и ты, Миколо! Одар-ко, занавесь чем-нибудь окно, – оглянулся он немного испуганно.
– Хлеб-соль, диду. Чего ты так удивился, будто мы с того света явились?
Дед засуетился. Смел рукавом со стола крошки, отвернул заплатанную, но чистую скатерку.
– Присаживайтесь к столу.
Максим и Микола попробовали было отказаться, тогда старик, таинственно подмигнув, достал с полки бутылку, в которой плескалась горилка.
– Зять сегодня в гости приходил, – сказал он.
Закусили луком, затем баба поставила в большой миске борщ.
– Что нового, диду? – прихлебывая борщ, спросил Максим.
– Ничего, кроме слухов всяких. Гомонят, будто вот-вот конфедераты в местечко прибудут, отменят, у кого и остались, льготные годы. Ты-то как живешь?
Максим вытащил из борща что-то черное, взял в пальцы, стал разглядывать.
– Этого мяса и твои зубы не возьмут. – Старик хмыкнул не то со смешком, не то со вздохом. – Кусок корца из-под соли. Борщ солить нечем. Запорожцы привезли, да только три дня продавали, откупщики у них всю оптом купили. Ты про Квасневского спрашивал? Уже недели две сидит. Уехал было, а позавчера снова вернулся. У нашего коменданта живет.
Старуха возилась у печи, прислушиваясь к разговору. Максим мигнул Миколе, однако тот не понял. Тогда Зализняк наступил ему на ногу и снова показал глазами. Микола поднялся и подошел к старухе:
– Как дочки поживают? Зятья? Слыхал, будто Охрим коня обменял?
Максим наклонился к старику.
– В какой комнате комендант живет? Часовой где?
– Зачем это вам? Худое что-то задумал ты, Максим. Ещё когда б кого-нибудь другого, так леший с ним.
– Ничего худого, поговорить хотим, вот крест святой, – Максим быстро перекрестился.
– В светлице от колодца, если он не в гостях. А охраны никакой не ставят. Можно пройти из сада через кухню.
– Всё, ладно. Кони пусть у тебя побудут, не выходи из хаты, чтобы тебя с нами никто не видел. Скоро в гости жди, диду. Спасибо за хлеб-соль.
– Пойдешь через сад – ступай тихо. Покарауль в кустах, в случае чего – свистнешь дважды, – сказал Зализняк Миколе на улице. – Сначала давай в окно поглядим.
…Увидев перед собой незнакомого человека, полковник Квасневский испуганно вскочил с кровати и выпустил из рук книжку. Лишь одно мгновение размышлял он: пистолеты висели на стене, а незнакомец стоял у порога, держа руку под кунтушом. Думать о защите было поздно. Да, может, он пришел без злого умысла, только почему же так поздно и без разрешения?
– Не бойся, полковник. У меня нет злых намерений. А что пришел так, непрошеный, – Максим усмехнулся, – прости.
Квасневский снова сел на кровать.
– Я от гайдамаков. Полковник, нам точно известно, что в Медведовку должны прибыть конфедераты. Мы все дали обещание, что не пустим их. Медведовцы хорошо помнят, как вы уже однажды не пустили униатов сюда. – Зализняк замолк, разглядывая Квасневского.
Тот заморгал глазами, выдерживая взгляд.
– Я не понимаю, чего вы хотите?
– Неужели не понимаете? С вами больше восьми сот казаков.
Квасневский опустил глаза. Взяв с подушки книгу, поставил ее ребром себе на колени.
– Тогда были иные времена.
– А теперь? Мы знаем вас как человека честного.
– Никогда не обижал я мирных обывателей. Воин я.
– Мало не обижать, надо защищать их. Конфедераты сами подрывают мощь Речи Посполитой. Недаром из Варшавы позвали против них русское войско, слышали уже, крепость Бердическую взяли.
Квасневский выпустил книгу и сжал руки так, что пальцы хрустнули в суставах. Да, один раз он, как комендант, запретил униатам въезжать в село. Он исполнял постановление сейма. То были ксендзы с небольшим количеством жолнеров. А сейчас? Разве не то же, разве сейм и король не указали, что конфедераты являются врагами Речи Посполитой? Но как пойти против них? Против шляхтичей, таких же, как он сам? Фольварк Мокрицкого находится по соседству с его фольварком. Что это? Санкта Матер, что ему делать?
– Я жду ответа, пане полковник.
– Не знаю, – чуть слышно промолвил Квасневский.
Зализняк постоял ещё какое-то мгновение и взялся за ручку двери.
– В таком случае, пане полковник, советую вам не становиться нам на пути. Вас никто не тронет, можете сидеть спокойно.
Уже за три дня до троицы в Мотроновский Троицкий монастырь стали съезжаться окрестные крестьяне. Места на монастырском заезжем дворе хватило не многим, спали в клунях, конюшнях и даже – а таких было большинство – в саду под открытым небом. Между людьми ходили разные слухи. Говорили, что где-то в лесу собралось большое войско, что скоро выгонят конфедератов и шляхту, что в воскресенье будет молебен и всех силой позаписывают в гайдамаки. Некоторые крестьяне ждали этого дня с нетерпением, иные со страхом, другие с любопытством, а были и такие, что тихонько запрягали лошадей, или, вешая торбу на палку, отправлялись домой. В субботу из лесу вышла часть гайдамаков и смешалась с прихожанами. Гайдамаки разговаривали громко, не таясь, бранили панов, звали крестьян к себе.
В воскресенье с утра погода стояла ясная, солнечная. Над монастырем, поблескивая на солнце крыльями, кружилась стая снежно-белых голубей. На церковном дворе шумела огромная толпа. Маленькая деревянная церквушка тоже была переполнена. От дыхания сотен людей, от смрада фитилей, густого запаха дегтя в церкви стояла тяжелая духота. Монотонно читал евангелие протоиерей, качая в такт словам продолговатой, словно у лошади, головой.
Роман, который стоял напротив царских врат за спиной Бурки, почувствовал, как его всё больше клонит ко сну. Сначала он вслушивался в речь протоиерея, ожидая, когда тот скажет что-то такое, что бы касалось тех событий, которые должны были произойти; но слыша, что протоиерей читает какую-то длинную и нудную молитву, стал думать о чём-то своём. Неприятный запах растаявшего воска и ладана кружил голову. Гайдамак, который стоял позади, задремав, прислонил свечку чуть не к самой стриженной «под Макотру» Романовой голове. Роман локтем толкнул его в живот и прошептал:
– Патлы спалишь. Чем тогда мне девчат завлекать?
Наконец на колокольне зазвучали колокола, и при чтении пятого псалма начался крестный ход. Впереди шли протоиерей с чудотворной иконой и наместник настоятеля иеромонах Гаврило. Мелхиседека не было, он выехал, не пробыв даже трех недель, но Максиму все время казалось, что он тоже шагает впереди всех. За ними Зализняк и Бурка, гайдамаки, крестьяне, монахи. Когда обошли вокруг церкви и остановились около паперти, Бурка осторожно взял за локоть наместника:
– Отче, становись, скажи людям слово напутственное.
Гаврило испуганно моргнул глазами, скрестил руки на выпуклом животе.
– Что могу сказать я? Я могу лишь величать бога…
Но Бурка взял его под руку и помог встать на ступеньки.
Толпа остановилась, умолкли разговоры, все насторожились.
– Возлюбленные! Ныне у нас праздник великий. Сошлись мы сегодня в седьмой день недели, чтобы совершить благое и святое дело. Помните, кто сотворит благое дело в седьмой день, тот вознесется на небеса, райские врата всегда будут открыты перед ним. Миряне, таинства униатов нечестивы. Покойники, схороненные ими, не встанут в день страшного суда…
Иеромонах кашлянул и неожиданно замолк. Он оглянулся, словно ожидая поддержки, кашлянул ещё раз. Его приложенный ко рту кулак мелко дрожал, на лбу повыступали капельки пота.
Бурка тревожно посмотрел на Зализияка, который от волнения никак не мог расстегнуть верхние крючки кунтуша. Гаврило шептал что-то про себя, потом поглядел под ноги, чтобы сойти вниз. В толпе послышался глухой шум. Зализняк рванул воротник, два верхних крючка оторвались, и в то же мгновение он ступил на паперть.
– Люди добрые, братья мои по неволе! – прозвучал над толпой его сильный голос. – Да, братья по неволе. Потому что паны совсем озверели, хуже неверных из нас невольников делают. Кому сегодня не надели хомут, наденут завтра. Недаром же сейчас и поговорка такая пошла: «На волі – плачу доволі». Нет мочи дальше терпеть такое надругательство. – Максим передохнул. Он сам не знал, откуда брались слова, но они лились свободно, как будто он целую ночь обдумывал их. – Коли мы сами сейчас не защитим себя, то кто же защитит нас? Настало время выбиться из неволи, разбить ярмо, которое терпим от шляхты, оборонить веру от кровавых рук конфедератов. Только когда уничтожим змеиное кубло панов своих, что сосут нашу кровь, тогда и будем свободны. Встанем же все на бой против наших обидчиков, поклянемся, что всех панов выгоним с нашей земли!
