Текст книги "sedye hrebti"
Автор книги: Юрий Мартыненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– Что такое? – изменился в лице Покровский.
– Да вот уж, – махнул рукой десятник, – плотники, что разъезд рубят, сцепились с подрядчиком. Дескать, обманул их при расчете за выполненную работу.
Инженер с Никанором почти бегом поспешили на трассу.
– И давно дерутся?
– Может, уже и поубивалися. Топоры похватали бестии!
Потасовка вспыхнула у недостроенной казармы. Подрядчик, моложавый мужчина с бегающими нахальными глазками, прижатый мужиками к бревенчатой, до конца не обшитой досками стене, был бледен как молоко.
– Братцы, братцы, братцы, – хрипел он, прощаясь, наверное, с жизнью. Над головой одного из рассвирепевших мужиков сверкал остро отточенный топор.
– Стоять! – закричал издали Покровский. – Стоять, говорю, разбойники! – и с разбегу оттолкнул в грудь высокого потного плотника, что махал перед лицом насмерть перепуганного подрядчика топором.
– Они тут все в каталажку захотели! Сволота, – вдруг осмелел подрядчик, вытирая рукавом с лица то ли пот, то ли сопли.
Возбужденная толпа при виде инженера в черной форме немного остепенилась. Мужики, стихая в своей ругани, взялись разом объяснять начальнику свои обиды. Громче всех излагал суть возникшего скандала высокий плотник, отбросивший топор в густой жимолостник, кустившийся рядом со срубом.
– Надуть вздумал паразит! Мы с ним сговаривались по два целковых на брата за каждую постройку, а он теперича отпирается, брешет, что договаривались по полтора.
– Постойте, а договор у вас на руках? – спросил Покровский.
– Какой такой договор?
– Ну, документ такой. Обоюдное письменное соглашение с подписями обеих сторон.
– Не знамо такой бумаги, – загудели роем мужики. – Никто ничего о ней не гутарил… Но согласие было и обещан расчет…
– Ну, братцы мои, – перебив мужиков, развел руками Алексей, не в силах сдержать улыбки. Плотники вовсе сконфуженно замолчали.
– Что же вы не посоветовались? С тем же десятником, с Никанором. Он хоть порядок знает. Давно здесь? Издалека? Нет?
– Мы тутошние, из здешних краев, – объяснил тот же высокий мужик. – Хотели маленько деньжат подзаработать перед теплом. Отпросились после зимних домашних дел у своих баб сюды, на «железку»…
Мужики понуро глядели на начальника.
– Что же вы? – шагнул Покровский к подрядчику. – Рабочему люду по рукам бьте?!
Тот, должно быть, наконец, пришел в себя:
– Войдите и вы в мое положение, господин инженер. За что платить-то два целковых? Гляньте-ка, обшивка не призведена.
– Постой, обшивка по отдельности по уговору шла или запамятовал? – опять загалдели плотники. – Уговор был только на сруб. Обшивка сюды не входила. Ишь ты, какой ловкач нашелся!
В конце концов, Покровский унял обе стороны, заставив хитрого подрядчика рассчитаться, после чего, спросив фамилию, приказал, чтобы духу его не было больше на трассе.
«Жулья хватает. Завышают объемы, занижают расценки. Дурят неграмотных рязанских лапотников почем зря. Эти, местные, хоть побойчее. Им палец в рот не клади. Да-а… Поневоле за топор схватишься. Изменились люди. Бунтарским духом полнится земля сибирская. А с подрядчиками надо разбираться, иначе такого наворочают, волей-неволей после переделывать придется многое, чего никак нельзя допустить. Цель поставлена железная – строить дорогу так, чтобы потом не перестраивать», – печально размышлял, возвращаясь к себе, Алексей.
– Что, разняли забияк? – спросил с порога Куприян Федотыч. – Мне только что сорока на хвосте весть принесла.
– Обошлось, – ответил Алесей, чувствуя, как сильно ноют уставшие ноги.
– Чаевать будем?
– Чуть позже. Малость прилягу, – Алексей тяжело опустился на тюфяк, набитый соломой.
– Отдохнуть никогда не помешает, – Северянин укрыл инженера шубой.
*
Покровский открыл глаза, когда солнце стояло высоко над сопками. По полу зимовья прыгали желтые блики. Куприян Федотыч с утра ушел на трассу.
Чайник на печке был еще горячим. На столе под чистой холстиной лежал ломтями нарезанный хлеб. В маленькой жестяной баночке белела горка мелко наколотого сахара. Кружка крепкого чая взбодрила, придав сил после долгого сна.
«Надо же, – глянув на карманные часы, удивился Алексей, – столько проспать. Прямо, как сурок…».
В оконце по-весеннему рвались яркие солнечные лучи.
Алексей подсел к столу. Вынул из планшета большой чистый лист бумаги. Проверил чернильницу. Разглядел на свет железное перышко ручки.
«Кажется, самое время написать Ирине. Как она там, в Петербурге? Как вообще семейство Потемкиных?»
«… что может быть радостнее, чем видеть, как в глухой тайге, в пустынной, безлюдной, бездорожной местности изо дня в день растут насыпи, углубляются выемки, расступаются сопки, давая проход рельсовому пути. Смиряются буйные и своенравные здешние реки, оседланные железнодорожными мостами. А вокруг на диком и пустом месте возникают станции и разъезды, депо и мастерские, открываются новые рудники и шахты, словом, развивается доселе совершенно неведомая этому краю жизнь.
Трудностей невероятно много, но они побеждаемы. Трассу будущей железной дороги пересекают бессчетные горные потоки, на равнинах земля оттаивает за лето на два-три аршина, а дальше идет вечная мерзлота. Слева и справа от строительства простирается необъятная тайга. Особой механизации у нас нет. Главные орудия – клин да кувалда, лом да лопата, носилки да тачки. Правда, на соседний участок недавно поступила чудо-машина – экскаватор. Это большая механическая лопата, способная зачерпнуть грунта сразу весом по нескольку пудов. А по осени даже довелось видеть верблюдов. Так странно встретить здесь этих экзотических животных. Они выносливы и неприхотливы, вполне приемлемы в местных условиях, исключая, конечно, зимние месяцы. Используются для перевозки грузов.
Вся наша железная дорога во многих местах идет сквозь мари, такие огромные болотистые с кочками равнины. Они чередуются с каменными россыпями, что остались, вероятно, еще со времен великого ледника. Все это недоступно для передвижения. В период таянья снегов и в многодневные дожди с половины июня до конца августа, когда русла рек переполняются стремительно несущейся водой, а почва перенасыщена влагой, вся местность становится и вовсе недоступной. На наше строительство с пристаней на реках Шилка и Амур поступают вольнонаемные рабочие из западных губерний России. Таким же путем доставляются и необходимые строительные материалы. Правда, людям в последний год стало труднее. Растут цены на продовольствие. Рабочий день длится почти по десять часов. Это зимой. А летом и по двенадцать. Многое надо успеть за строго отведенные сроки строительства. Неважно здесь с медицинской помощью. Приходится следовать советам местных знахарей, предлагающим лечебные травы и снадобья. По-прежнему, строители живут и в землянках, и шалашах по теплу, и в зимовьях. Зимовье – это небольших размеров срубленная из бревен избушка. Следуя твоей просьбе, Ирина, писать о здешней жизни подробнее, вдаюсь в такие вот детали нашего здесь бытия.
Тревожит меня и моих товарищей-сослуживцев ухудшение состояния, скажем так, исполнительской дисциплины. Вероятно, сказывается присутствие элемента смутных настроений, имеющих место, судя по газетам, и в центральной части России. Полагаю, что за всей серьезностью этого не имею права вдаваться в подробности, дабы не навлечь возможных осложнений. Прежде всего, на адресата. Хочу лишь поддержать мнение литератора Антона Павловича Чехова, что здесь, действительно, «не боятся говорить громко. Последний ссыльный здесь дышит легче, чем самый первый генерал в России». Надеюсь, что слова великого мастера изящной словесности не могут быть восприняты за крамолу…
…Кажется, о жизни моей теперешней поведал я в письмах целый роман. Эпистолярный жанр раньше всерьез как-то не воспринимал, но это время заставило пересмотреть сей взгляд… Как домашние? Как брат Павлик? Верно, кадетский корпус пошел ему на пользу. И в какое военное училище он намерен поступать после окончания корпуса?
Со сроками предполагаемой поездки в родные места все так же неопределенно. А тут еще некстати события последних месяцев. Волнения на железных дорогах…
Обо мне, прошу, не стоит понапрасну беспокоиться. Все определенно хорошо. Иначе и быть не должно. Очень надеюсь, до нашей долгожданной встречи остается не так и много времени…»
Алексей перечитал и запечатал написанное в Петербург письмо. Аккуратно наклеил на конверт гербовую почтовую марку. На душе было легко и немного грустно.
Он долго смотрел в оконце на белые дальние сопки. Где-то за ними кочевали с места на место таптагирыканы, меняя одно стойбище на другое, словно топчась по немереному кругу дикой тайги…
6
К весне многие рабочие на участке инженера Покровского стали испытывать нудную и тугую боль в деснах, которые распухали и начинали кровоточить. Люди отхаркивались на снег красной слюной. У иных качались зубы. Чувствуя упадок сил, строители с большим трудом выдерживали рабочий день. Постоянно тянуло лечь и лежать, не двигаясь. Плохо слушались отекшие ноги. Обуваться по утрам приходилось с кряхтеньем и стоном сквозь больные зубы, которые и стиснуть-то по привычке было нельзя. Все чаще стало звучать забытое слово цинга. Догадки Северянина, предполагающего о начале массового заболевания, подтвердил фельдшер, которого по указанию Покровского привезли из станционного военного лазарета, расположенного в Могоче.
– Это цинга, друг мой. Самая натуральная, – пояснил Алексею Петровичу старичок с тщедушной остренькой бородкой. – Болезнь медленная. Как бы давящая. Прежде всего, она поражает больного в плане психологическом. Развивается безволие. Больным овладевает глубокое ощущение беспомощности. Теряется аппетит.
– Какой же выход? – вопросительно смотрел на доктора Покровский, помогая тому надеть длинную, до пят, шубу с высоко поднятым воротником. Старичок близоруко прищурился. Развел руками, пожимая в воздухе сухонькими пальцами: – Надобны витамины… Касаемо нашего таежного положения, ситуация довольно сложная. Да-с… Необходим лук, а лучше всего чеснок.
– Да где их взять?
– Понимаю. С этим труднос… Но выход имеется. Можно применять сосновую или лиственничную хвою. Ее желательно заготавливать с осени, а зимой заваривать в кипятке и пить настой. За вкус не отвечаю, но смею вам, друг мой, доложить, снадобье весьма пользительное и определенно эффективное. Давно испытано на практике. Замечу, что цингу знавал еще Гиппократ. Во время продолжительных военных походов, либо морских, либо сухопутных эта болезнь была обычным явлением. Больше трехсот лет ее описывали в своих дневниках путешественники. В Норвегии и других северных странах люди, заболевшие цингой, отправлялись в леса, чтобы пользоваться там ягодами и травами, и не возвращались, пока болезнь не уменьшалась или не покидала вовсе.
– Может, еще задержитесь? Еще кружечку чаю? – спросил Покровский старичка, заинтересовавшись такой обширной осведомленностью того на предмет заболевания, о котором шла речь.
– Премного благодарен вам за чай. Пора ехать. Дела, знаете, ждут нескончаемые по части медицинской. В Могоче тоже больных хватает, – опять поразжимал кулачки фельдшер. – К слову сказать, хорошо бы разыскать клюкву. Желательно обследовать близлежащие болотные места, где может встречаться клюква. Она тоже считается эффективным противоцинготным средством. А летом, разумеется, подходящ дикий чеснок-мангыр.
– До лета, господин доктор, дожить надо, – заметил Покровский.
– Понятно, что так, – согласился старичок, тщательно обматывая шею шерстяным шарфом и надевая большие мохнатые варежки, должно быть, вязаные из собачьей шерсти. – Потому хочу посоветовать постараться все-таки до тепла дожить и в летние месяцы заняться заготовкой полевого мангыра. В высушенном виде его тоже надо заваривать и затем жевать, запивая настоем. Впрочем, сгодится употреблять и без заваривания. Жевать, как табак, только не выплевывать.
При этих словах Алексей Петрович вспомнил, что еще в конце октября или начале ноября с Митрофаном наткнулись на замерзшее болото. На открытом месте ночная метель размела снег, обнажив на замерзшем насте в изобилии рассыпанные пунцовыми пятнышками ягодки. Не удержались, угостившись нежданными дарами природы. На вкус ягодки оказались кисловатыми.
– Митрофан! Доктора надо отвезти обратно до лазарета! – крикнул кучеру Покровский, расставаясь с любознательным медиком, который, несмотря на низкое докторское звание, являясь лишь фельдшером, имел широкий образовательный уровень. Скорее всего, за счет большой практики врачевания.
«Вот ведь кому можно бы доверить и читать лекции молодым студентам медицины, – подумалось вдруг Алексею Петровичу. – Ко всем прочим профессиям в этом крае с началом эксплуатации железной дороги потребуются еще и доктора. Суровые условия климата. Их-то человеку изменить не под силу. Надо просто самим создавать условия для нормальной жизни…»
Вспомнился и последний разговор со старым Чохты, когда был у того в гостях.
«Шибко болеть стали на „железке“? – спрашивал Чохты. – Плохо кушают. Мяса совсем, видать, не видят. Потому болеют. Как можно без мяса? Без хлеба можно. Без другого можно. Без мяса никак нельзя. Ружье есть? Порох, пуля есть? Почему мяса нет? Почему не охотятся? Тайга большая. Прокормит и тех, кто железную гать стелет. Совсем сил не станет. Что делать будет инженер Алеша и остальные русские начальники?»
Тогда старик тоже упоминал о запаренной в горячей воде хвое, которая хорошо помогает от цинги.
*
– Что скажете, ребята? Хватает ли еды? – вежливо спрашивал инспектор из Департамента по строительству железных дорог, войдя в так называемую кухонную часть барака, где за столами начинался обед. Часто рабочих кормили прямо у костров, чтобы не тратить время на ходьбу в поселок. Но сегодня, видно, день особенный. Привели на обед под крышу.
За инспектором следовали местные чиновники, несколько военных. Проверяющих замыкал ротмистр Муравьев. Инспектора интересовало все, начиная от условий быта и кончая техникой безопасности при строительных работах. Подробная заинтересованность связана с тем, что на последних заседаниях Государственной Думы из уст депутатов стала звучать информация о несносном положении узников Усть-Карской и Нерчинской каторг, о фактах мордобойства со стороны надзирателей, чрезвычайно тяжелых условиях содержания в холоде и голоде. Циркуляром сверху, поступившем в Нерчинское строительное Управление, было предписано проверять условия работы не только среди вольнонаемных, но и владеть ситуацией по задействованным на строительстве каторжанам, прибывающим с местных каторг.
Инспектор – долговязый мужчина неопределенного возраста. Сидевшее на носу с горбинкой пенсне придавало чиновнику в этой глухомани некую значимость.
– Не обижают ли здесь? – он медленно двигался между дощатыми столами, за которыми обедали люди. От горячих бачков поднимался пар. Инспектор приостановился, будто принюхиваясь.
– Прошу прощения, ребята, забыл пожелать приятного аппетита. Однако чувствую, кормят здесь совсем недурно.
– Извольте отведать? – поспешил с готовностью спросить проверяющего кто-то из сопровождавших.
– «Экая наглость», – подумал чиновник, но вслух вежливо отказался: – Нет-с, спасибо, мы только что-с отобедали. Так, я не услышал ответа. На мой вопрос.
Политические молчали. Только Иван Буров тихонько что-то прошептал соседу по лавке слева, невозмутимо черпавшему ложкой баланду:
– Еще немного, и он назовет нас товарищами. Мягко же стелет, да жестко спать…
В другом бараке, где содержались каторжники, обитатели-уголовники вели себя по-другому. Самые говорливые из них вступили в разговор:
– Ни-ни, господин инспектор. Наши сторожевые не то, что нас, мухи не обидят, – то ли всерьез, то ли шутя, высказался за всех, пророкотав могучим басом, Гаврила Лыков. Здоровый и плечистый мужик с курчавой, кое-где с проседью бородой. Гаврила верховодил среди каторжников. Из своих тридцати шести лет десятка полтора, если вместе сложить, провел в неволе. По молодости угнал под Читой лошадь с повозкой. И пошло-поехало. Неволя, она ведь невольно затягивает оступившегося человека. Мало для кого в жизни бесследно проходит шаг через запретную черту.
Гаврила отпускал дифирамбы надзирателям, а те исподтишка показывали ему кулаки, от негодования широко выпучивая глаза. Насмехается, мол, нахал в присутствии высокого служебного начальства. А Лыкову хоть бы что. И инспектор, и вся сопровождающая его челядь остановились рядом. Внимательно слушали, будто впитывая, сказанную им информацию, принимая ее к сведению. А Гаврила, тщательно вылизав и отложив ложку, словно вел переговоры.
– Нам бы, господин инспектор, харчей трошки прибавить.
– Что так? Вот давеча в соседнем бараке политические мне докладывали, что питание вполне приличное.
– Так то ж политические. Они нехай агитацией да прокламацией остаются сыты.
Грохнул дружный хриплый смех. За спинами комиссии заулыбались и надзиратели. Только у вахмистра Лукича лицо оставалось злым и строгим. Инспектор снял пенсне. Долго протирал его чистым накрахмаленным платочком.
– Что касается продовольствия, ребята, то меня заверили, запасы его будут непременно пополнены. Включат и дополнительные виды продуктов. Например, свежемороженую рыбу. Отведаете ушицы-с.
– И на том спасибо. Благодарствуем, господин инспектор, – за всех опять отвечал Гаврила, слегка поклонившись своим могучим корпусом, оставаясь сидеть за столом.
Инспектор засобирался, как видно, уходить. Похлопав по карману, вытянул за длинную цепочку часы. Щелкнув металлической крышкой, глянул на циферблат.
– Поговорили бы еще, ребята, да дела торопят…
– Приезжайте почаще, – тот же голос неугомонного Гаврилы. – Есть на свете люди добрые. Есть, кому за нас слово замолвить, заступиться, – гудел его бас после того, как проверяющий и его свита покинули барак каторжников.
– Ка-ан-чай обед! – раздалась команда старшего надзирателя.
– Лукич, имей совесть, – возмутился Гаврила. – Покуда гутарили с господином хорошим, не успели трапезу закончить.
– А тебе, Лыков, я сейчас конкретно дотрапезничаю, – старший надзиратель поднес к носу упрямого и говорливого арестанта кулак. – Много болтать научился. Запанибратничал рас твою так.
– Так, я ж ничего такого лишнего, Лукич?! Я ж, наоборот, леща вам пустил.
– Молчать, я сказал! Рас твою так!! – совсем побагровел от злости старший надзиратель.
– Понял. Все! Ша! – Лыков прижал квадратные ладони к груди. Повернул лохматую голову влево и вправо: – Команды не слышали? Господину вахмистру два раза повторять?
Каторжники с шумом стали вставать из-за столов, громыхая пустой оловянной посудой.
…После посещения арестантов комиссия проследовала к рабочим-железнодорожникам, то есть к вольнонаемным. А нерчинский чиновник, оторвавшись под каким-то предлогом от инспектора, заглянул в путевую будку Северянина.
– Что, господин старший десятник? Пережидаете, когда закончится комиссионный обход?
– Увы, такой порядок, что проверяющие в последнее время стали обходить объекты без нашего сопровождения. Обследуют нынче что? Условия быта? Даже мимо каторжан не прошли мимо. Знать, что-то изменилось в нашей державе, покуда мы эту дорогу строим…
– Да бросьте вы, бросьте! – махнул рукой чиновник, присаживаясь на табуретку. – Вы здесь газет не читаете, что ли? Ведь посылаем же вам прессу?
Северянин промолчал, думая о своем.
– Вы мне вот что скажите, – продолжал чиновник по-свойски. – Арестанты жалуются на питание.
– Уголовные?
– Да.
– Ну, эти всегда ноют и баламутят. Котловое довольствие на трассе равное для всех. И уголовных, и политических, и вольнонаемных строителей. Мы за этим следим. Иначе люди обессилят. Как можно с доходягами строить железную дорогу? Единственная разница, что рабочие-то могут прикупать продукты на выдаваемое жалование. Кстати, в последнее время его стали все чаще задерживать. Еще доложу вам, что именно у вольнонаемных, а не подневольных налицо все признаки цинги.
– Что вы говорите? Цинги? – удивился чиновник.
– Цинги, – утвердительно качнул головой старший десятник. – Интересно, что на это скажет господин инспектор из Департамента? Ему ведь в Петербурге отчет давать.
– Э-э, любезный. Что скажет, что скажет. Да нас же с вами и обвинит. Вы что, первый месяц на трассе? А в столицу и отпишет так, как ему выгоднее. Потому и по участку передвигается без сопровождения. Без, извините, нас с вами…
…С Покровским Северянин встретился к вечеру, когда Алексей Петрович вернулся с объезда участка.
– Знаю, знаю, – снимая полушубок, ответил он старшему десятнику. – Был проверяющий с Департамента по строительству железных дорог, – поднял он вверх указательный палец. – Аж из Петербурга. По итогам проверки нас соберут. Из конторы дистанции пришла депеша. Я просто не знал, в какой день прибудет комиссия. По большому счету, Федотыч, все это просто формальность, просто для галочки. Знать, большие изменения в верхах произошли, пока мы здесь находимся. Мне так кажется, обыкновенное заигрывание… Давай, Федотыч, соображения по болезни. Что и как насчет распоряжения по заготовке сосновой хвои?
– Собрали несколько мешков. Приспособили под емкость бочку. Уже отдал распоряжение заваривать и пить по кружке после еды.
– Хотелось бы еще посоветоваться. Может, как говорил старый Чохты, снарядить в тайгу промысловую бригаду? А что? Подберем знающих охотников. Мясная прибавка будет к довольствию. Совсем разболеются люди, нам же дороже станет. А так, глядишь, хоть как-то их поддержим.
– Надо подумать, – согласился Куприян Федотыч. – Начальству особо не стоит докладывать.
– Если кто и спросит, то скажем, что угостили таптагирыканы. Но вот какой вопрос не дает покоя. Почему у арестантов в отличие от рабочих признаков цинги нет?
Северянин пожал плечами: – Да я тоже в толк не возьму. Может, у каторжных организм сам по себе какую-то особую стойкость выработал?
– Вот-вот. Рабочие-то из переселенцев. Давно ли с домашних хлебов?
– Может быть. Все может быть, – неопределенно согласился Алексей Петрович. – Ну? Из чего у нас сегодня чай, Федотыч?
– Горячий отвар из сушеной черемухи и шиповника.
– Откуда такой благой напиток?
– Скорее, не откуда, а от кого. Митрофан привез кулек. Один рабочий угостил. С дрезины. Сказал, что гостинец специально передали инженеру Покровскому. Тот рабочий живет в Таптугарах. Фамилия Сидоров. Его жена насушила плодов еще по осени. Так и велел Митрофану передать, что посылка из Таптугар. Видать, в знак уважения, в знак того, Алексей Петрович, что с вашей легкой руки пошло название этой станции за Могочей.
Покровский улыбнулся. Взял кружку с отваром.
– Аромат, конечно, чудный. Да. Нам бы только до лета дотянуть, Федотыч. Там-то постараемся к следующей зиме основательней подготовиться.
– И я о том же. Можно картошку и прочие овощи попробовать развести. Разработать огороды. В Раздольном же получается? Почему бы и нам не заняться?
– Завершим этот участок, выйдем на финишную прямую, – сказал утвердительно Покровский. – Строителям в разы прибавится, скажем, чувства оседлости. Тогда можно и к огородничеству приступать. Это и для общей пользы дела на перспективу. Железнодорожникам, которые будут обслуживать магистраль, придется самим себя кормить.
*
Люди готовились ко сну. Гаврила Лыков кулачищем подбивал подушку, чтобы стала мягче. В отличие от остальных у него имелась, правда, жиденькая, но настоящая подушка, обтянутая поистершимся блеклым ситцем. Остальные арестанты обходились суконными скатками. Гаврила, наконец, только улегся удобнее, как вдруг почувствовал тонкий табачный запах. Такой запах мог исходить только от курильщика папирос, но не самосада, которым снабжали строителей местные жители. Гаврила приподнял голову, зорко вглядываясь в полумрак помещения и напряженно нюхая воздух. Пахло угарным дымом от полусырых дров в плохо топящихся печках, установленных в разных концах барака, кислой гнилью портянок, растянутых для просушки. Нет, Гаврила цепко уловил своим, должно быть, острым обонянием среди прочих запахов арестантского барака именно цивильный привкус дыма папиросного табака. От неожиданности Гаврила даже присел на нарах.
– Эй, братва! Кажись, кто-то папиросками балуется! От кого так тянет знатным табачком? Ну-ка, поглядим, кто здесь втихушку затабачился?
Стали поднимать взъерошенные головы остальные каторжники, потаенно принюхиваясь друг к другу.
– Кажись, от Игнатки тянет, – доложил кто-то из темноты хриплым голосом.
– А-а-а… Игнатка-братка, греби-ка сюда, – Гаврила сел на нарах, сложив большие ноги по-турецки.
Шлепая босиком, к лыковским нарам подошел Игнатка Фомин, маленький, с худым землистым лицом мужичишка. Плоские скулы обтянуты тонкой с желтизной кожей.
– Чего вяжешься? Какие папироски?
– Не финти, Игнатка. Колись, кто угостил? Слямзить-то не у кого из наших. Значит, кто-то чужой угостил? Ну?! – Лыков угрожающе уперся кулачищами о доски.
Фомин испуганно отпрянул и оглянулся, ища защиты у кого-нибудь. Лицо его стало бледным. Желтизна исчезла. Но его сзади уже цепко держали за плечи два суровых каторжника.
– Только не бей, Гаврила, – попросил совсем испуганный Фомин, втягивая голову в узкие плечи и брыкаясь, но двое вдруг зло и сильно сдавили его локти.
– Что ты, что ты? Не бойся, не трону, – неожиданно миролюбиво и спокойно пробасил Лыков. – Оставьте его, – приказал своим дружкам. Те отпустили бледного Игнатку. – Иди, сядь. Ну? Поведай своим ближним, откель табачок? Нехорошо от своих куркулить. Да мне ли тебе напоминать о наших законах? Ты ж не новичок, так?
Фомин сипло дышал, сидя на краешке нар. Шмыгая носом, о чем-то мучительно думал.
– Не хошь при всех говорить, ладно, доверься мне, – Гаврила положил тяжелую ладонь на худое Игнаткино плечо, – остальные, ша, – махнул широкой ладонью на соседей, вмиг забывших из-за любопытства, у кого злорадного, у кого просто ради интереса про сон.
Фомин начал издалека, рассказывая едва слышно о том, что месяца два назад он дневалил по бараку. Все арестанты находились на трассе. И тут появился господин ротмистр Муравьев.
– И чего? – нетерпеливо и одновременно настороженно спросил Лыков, напрягаясь в лице.
– Отвел меня в сторону и говорит, значит…
– Чего говорит?
– Мол, знает о том, что у меня в деревне престарелые родители, что вернуться домой можно при одном условии, если…
– Чего если? – Гаврила стиснул плечо собеседника.
– Если смогу помочь царю и Отечеству…
– Чем же ты, шелудивый пес, помочь можешь? – хмыкнул Лыков.
– Испужался я. Господин-то офицер, сам знаешь, какой строгий?
– Дальше, дальше продолжай, – торопил Гаврила. – Ну, наложил от страха в штаны, а потом-то что?
– Ну, мол, я завсегда верой и правдой…
– А он?
– А он отвечает, что, мол, я тебе, Игнат Фомин, верю насчет веры, а насчет правды сомневаюсь. Я ему, пошто, господин офицер, сумлеваетесь? А то, говорит, что если бы жил честной правдой, то на каторгу не угодил. Потом помолчал и сказал, что если соглашусь с ним сотрудничать, он выхлопочет досрочное освобождение. Вольную пообещал, побожившись честным благородным словом…
Гаврила, увлеченный столь странной историей, в которую влип Игнатка, облизнул пересохшие губы и яростно зачесал всклокоченную бороду:
– Не тяни кота за хвост. Причем здесь твой табачок?
– А притом, что он меня угостил папироской и еще про запас две штуки дал. Я их после в нужнике перед сном выкурил.
Лыков хитро прищурился:
– И в какое же сотрудничество, душа твоя тараканья, звал тебя Муравьев?
– Чтобы рассказывал ему, что да как. Кто о чем говорит в бараке. – Игнатка приблизил лицо к уху Гаврилы и зашептал: – Еще наказывал, чтобы поближе к политическим был. Желательно, говорит, даже подружиться с кем-нибудь.
– Зачем? – переспросил Лыков, отодвигаясь от Фомина на расстояние. – Мыслишки-делишки угадывать, чтобы опосля ротмистру шептать? Так? Да ты, Игнатка-братка, стукач сучий. А ежели, и на нас, дружков твоих по баланде и нарам, натравит твой «муравей»? Побежишь стучать? Нет?
Фомин сильнее зашмыгал носом, стал шумно высмаркиваться в рукав рубахи.
– Значит, сегодня утром опять угощал?
– Угу.
– И когда только успели перешепнуться? – проговорил самому себе Гаврила, явно расстроенный тем, о чем ему признался Игнатка. – Ладно. Покуда помалкивай. Иди к себе, – буркнул Лыков, тяжело вздохнув.
Глухо стукнула дверь в надзирательскую каморку. Из барака политических к каторжникам вошел с обходом старший надзиратель. С керосиновым железнодорожным фонарем в поднятой над головой руке Лукич прошел по длинному проходу в конец барака и обратно, удостоверяясь, что арестанты угомонились. Густой храп перекатами доносился со всех сторон. А за бревенчатыми стенами барака свистел февральский ветер, тоскливо завывая в печных трубах. Вахмистр перекинулся парой слов с дремавшим в каморке дежурным надзирателем и снова вышел. Заковылял опять к бараку политических.
– Куды они к хрену денутся? – рассуждал через пять минут Лукич, обращаясь к младшему надзирателю. – Куды побегут, паря? Кругом тайга, зверье, мороз. Может, в картишки смечем? – спросил напарника по дежурству, вынимая замусоленную колоду. – Что? В подкидного?
– Принять бы щас грамульку чего-нибудь для настроения, – отозвался младший по званию, но тоже уже немолодой, как и Лукич, надзиратель.
– Я и сам бы не отказался, да где же взять? Прибавь фитиля-то. Мастей ни хрена не видать.
Охранники берегли керосин, экономя его на дежурном освещении.
– Бери карты, – сказал Лукич и поглядел в темноту, где спали люди.
– Чего-то он там долго шарашится, – проговорил младший надзиратель.
– Нехай шарашится, – вглядывался вахмистр в карту. – Будет тебе завтра выпить и закусить, только бы гнида какая не нашлась, не стуканула…
…Невидимый в темноте остановился как раз напротив нар, где на нижнем ярусе спал Иван Буров. Над ним – Тимофей Брагин. Человек нагнулся, потом выпрямился. Стал осторожно тормошить того, что сверху.
– Кто здесь? Чего надо? – протирая глаза, шепотом спросил Брагин, отрывая голову от суконной скатки.
– Бурова ищу, – тихонько отозвался человек.
– Тут он, подо мной.
От шепота и шороха проснулся Буров и кто-то еще из соседей. Невидимый человек чиркнул спичку, осветив на мгновение свое лицо, тут же загасил. Присел на краешек нар.
– Товарищ Иван? – прошептал.
– Да, я, – ответил Буров, сильно удивившись тому, что впервые за многие месяцы его назвали товарищем.
– Я к вам с приветом от одного человека.
– Каким же образом?
– Неважно. Главное, что я до вас добрался и принес горячий привет от Владимира Ивановича.
Буров почувствовал необыкновенный прилив сил. В груди – горячо и радостно забилось сердце. Еще бы, сам Шимановский шлет ему привет с воли. Буров невольно смешался в чувствах, растроганно прильнул головой к шершавому плечу собеседника.
