Текст книги "sedye hrebti"

Автор книги: Юрий Мартыненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Чохты вышел из чума и устроился возле костра, присев на корточках у ломаной сухой валежины. Вода в большом котле закипала. Следом вышла Тороча. Подойдя к костру, высыпала в кипящую воду нарезанные ломти мяса. Напряглись ноздри собак. Они полукругом лежали рядом, вытянув головы на передние лапы. В стойбище пустынно. Мужчины отправилась на рассвете в тайгу проверить поставленные ловушки. Женщины занимались приготовлением пищи. Кололи лед на замерзшем ключе, собирали дрова для костра.

«Пускай погостит начальник Алеша, – рассуждал Чохты, посасывая остывшую трубку. – Умаялся, поди, на своей железной дороге. Сколько людей у него под началом. Все слушаются. Все подчиняются. Однако, шибко умная голова у русского инженера».

…Покровский оставил Митрофана на берегу Амазара в зимовье лесорубов, а сам пешком перевалил сопку Маяк. На окраине огромной ерниковой мари дымило кострами стойбище.

Он издалека увидел одиноко сидевшего у костра старика. Зоркий глаз и у старого аборигена. Тоже заприметил фигурку русского, который спускался ложбинкой по северному склону сопки.

Дружно залаяли вскочившие на лапы собаки. Старик цыкнул на них и поднялся от костра. На слегка раскоряченных ногах заковылял навстречу гостю. Тот протянул руку и по-русски крепко пожал сухую ладошку Чохты.

– Однако совсем не быстро собирался, начальник Алеша? – спросил гостя, приглашая жестом войти внутрь чума.

Алексей шагнул в жилище. Здесь полутемно. Набросаны звериные шкуры. В центре стояла молодая женщина. Сложив на груди руки, сделала поклон уважения к вошедшему русскому гостю. Чохты что-то коротко сказал ей на своем наречии, и она вышла из чума.

– Садись, начальник Алеша, – хозяин указал на шкуры по другую сторону очага, который почти прогорел. Теплый воздух вместе с дымом вился к верху и уходил из жилища через небольшую дыру над головой. Алексей уселся, сложив ноги по-турецки.

Вернулась хозяйка. Принесла медный поднос. На нем курились паром куски вареного мяса, от которого исходил ароматнейший запах.

– Чего нового за сопкой? – спросил Чохты, взяв левой рукой острый нож. – Как здоровье начальника?

– Пока не жалуюсь, – смущенно ответил Алексей, соображая, как ему настроиться на нужный лад разговора с гостеприимным северным жителем.

Чохты тем временем пододвинул ближе к гостю самый большой и жирный кусок на подносе, ткнув его ножом. Алексей неловко взялся за мясо. По пальцам потек горячий сок. Чохты одобрительно кивнул, и сам принялся за трапезу. Он ловко орудовал большим отточенным ножом, отрезая им почти у самого рта маленькие кусочки мяса от большого вареного ломтя. Алексей расстегнул полевую дерматиновую сумку. Вынул плоскую алюминиевую фляжку со спиртом, прихваченную по совету бывалого Куприяна Федотыча.

Хозяин разулыбался, восприняв угощение гостя очень положительно. Щелочки глаз его стали совсем узкими. Он что-то сказал жене, которая до этого сидела неподвижно и наблюдала, как русский пытается справиться с вареной сохатиной.

Алексей отвинтил пробку и налил спирт в маленькие берестяные посудинки. Вспомнил, что в сумке еще остался хлеб. Достал его. Порезал на ломтики. Хозяйка опять вышла из чума. Вернулась, принеся в глубокой алюминиевой миске зажаренные внутренности, на которых еще шипел пузырьками жир.

– Печень кабана. Вкусно! – пояснил Чохты.

Тороча с радостью пододвинулась ближе и тоже вооружилась ножиком, размерами поменьше, чем у мужа.

Спирт оказался крепким. Федотыч, хитрюга, толком не развел его. Алексей не сразу смог выдохнуть. Закусил сочной печенью.

Держа мясо двумя руками, Алексей откусывал маленькие кусочки. Чохты показал ему взглядом на лежавший свободный ножик.

– Не-ет, – улыбаясь, отвечал Алексей, – я так не умею.

– Ай, не бойся, – смеялся повеселевший Чохты. И лицо его посветлело, разгладились морщинки. Раскосые глаза превратились совсем в щелочки, стали по-доброму хитрыми.

Давно не отведывал вкусной пищи Покровский. В сравнении со скудным казенным харчем, мясо и печень казались изысканным деликатесом, с которым едва ли могли сравниться блюда столичных ресторанов. Совсем плохо стало на трассе с продовольствием. Выручала рыба, которая с осени была засолена в бочке искусным мастером по части таежных заготовок Куприяном Федотычем. Недаром и фамилию он носил необычную – Северянин. Больше похожа она на литературный псевдоним. Но Федотыч не литератор, а старший десятник.

Алексей еще налил спирта в туесочки. Старику больше, себе для виду чуть-чуть, чтобы только поддержать гостеприимство. Голова и так начинала кружиться.

Выпивали еще несколько раз, закусывая вкусной свежениной. Алексей ощутил усталость. Хотелось прилечь, но старик рассказывал давнюю историю о медвежьей охоте. Во время переправы через Олекму он чуть не захлебнулся студеной водой и не пошел на корм рыбам, когда оморочка, в которой плыл, налетела на полузатонувший ствол лиственницы…

Вынуть из кармана часы и посмотреть время Алексей не решался. Не хотелось обижать радушного хозяина.

За пределами чума послышались громкие голоса, радостный лай собак. Из тайги вернулись люди. Тороча поставила другие угощенья. Мороженую голубицу, отвар из сушеных ягод шиповника. Чохты не выпускал изо рта трубку, наслаждаясь табаком, привезенным гостем на гостинец.

Алексей порывался спросить совета насчет средств борьбы с цингой. У многих строителей кровоточили десны зубов, случались озноб и слабость. Куприян Федотыч наказал узнать у тунгусов о местных средствах лечения.

Пора мне, пора в поселок, – Алексей положил руку на плечо старика, совсем охмелевшего. Тот только что закончил свой рассказ

о старинных путях-дорогах-тропах. – Спасибо! Приглашаю в гости, – махнул рукой на юг. – Приезжайте туда, за сопку, за Маяк! А мне надо возвращаться. Митрофан ждет на той стороне.

– Хто-хто? – будто не расслышал, схитрив, старик. Ему было жаль расставаться с Алексеем.

– Митрофан. Кучер мой. На лошади! – пояснил Алексей, нашаривая свою сумку.

– Погости еще, начальник Алеша. Еще мяса покушаем. Еще поговорить шибко охота, – просил Чохты, приложив правую ладонь к груди. – Скоро ночь. Куда пойдешь? Нельзя одному. Ночевать здесь надо. Митрофан ничего. Митрофан знает, что начальник гостить ушел. Долго гостить. Утром уйдешь, – хозяин потянул за рукав Алексея из чума. – Воздухом дышать надо. Ходить в поселок не надо. Здесь ночевать. Чум. Костер. Тут тепло. Тут шибко хорошо.

Они сидели на валежине у костра, в который Тороча набросала сухих веток. На стойбище все текло своим размеренным чередом. Вернувшиеся с охоты мужчины занимались своим делом. Кто-то начинал свежевать мясо, кто-то чистил оленью упряжь или налаживал прохудившийся чум, латая его большими кусками заготовленной с осени бересты.

Чохты успел выкурить на улице еще одну трубку. Смеркалось. Алексей, чувствуя сильную усталость, про себя облегченно отметил, что не зря предупредил Митрофана о возможной ночевке у таптагирыканов. Недолго подождав у южного склона сопки, кучер должен вернуться в зимовье лесорубов.

– Э-э, – протянул старик, глядя узкими щелочками глаз на Алексея. – Спать, однако, надо. – Они вернулись в жилище. Тороча успела хорошенько проветрить внутри и прибрать, где сидели-обедали мужчины. Чохты опять что-то коротко сказал жене и опустился на корточках у очага, в котором продолжали мерцать угли.

– Можно здесь прикорнуть? – показал Алексей на местечко у очага. – Нет-нет, я тут, как говорится, у порога, – попытался отказаться, когда Чохты и Тороча указали ему на другую половину чума. Там одна на другую набросаны мягкие выделанные шкуры. Поверх расстелено чистое шерстяное одеяло.

Пришлось согласиться.

…В узкую щель у длинного полога на входе видно, как на черном небе зажглись-замерцали яркие звезды. Сонный Алексей и слышал, и не слышал, как Тороча стянула с него унты. Неумело долго расстегивала пуговки на черной суконной тужурке. А потом коснулась горячими пальцами мужского плеча, груди. Звериные шкуры очень мягкие. И теплые. Но еще горячее близкое женское тело. Но как хочется спать… Яркий солнечный сад. В белом летнем костюме он – Алеша. У дуплистого старого дуба устроены высокие качели. Веревки перекинуты через толстые узловатые ветви. Солнце режет глаза, и не видно взлетающий к небу женский силуэт в шлейфе подвенечного белого платья. Солнце режет глаза, но Алеше надо поймать улетающие от него качели. Близко-близко смеется Ирина Потемкина. Это ее силуэт на качели. Алеша пытается дотянуться до шелковой веревки, но тщетно. И он оступается ногами в пустоту… Открыв глаза, Алексей почувствовал, что под рукою бьется девичье сердце. Он отдернул ладонь, словно боясь обжечься о горячую острую грудь обнаженной северянки. Но девушка беззвучно рассмеялась и еще теснее прижалась к русскому инженеру Алеше…

…Над стойбищем глубокая ночь. Тишину прерывают лишь ботала оленей. У безмолвных чумов потухшие костры. В большом черном небе мерцают холодные звезды. Ярче остальных – крайняя на ручке ковшика. Большая звезда. Путеводная. Самая значимая для людей, куда-либо двигающихся в этом безбрежном мире. Звезда висит над огромной длины магистралью, что протянулась с запада на восток. Сколько миллиардов глаз за все прошедшие столетия человеческого рода смотрели на этот ковшик, и эту звезду? Смотрели, сверяя с ней и путь свой, и жизнь, и судьбу?

Завтра или послезавтра таптагирыканы снимутся с этого места. Люди свернут свои чумы. Соберут нехитрые таежные вещи. Запрягут оленей и уедут, сменив место стойбища, чтобы, может, когда-то вновь вернуться к потухшим кострищам.

5

Что-то изменилось на строительстве. Часто случаются разные оказии. То костылей не хватает, то дело встает из-за отсутствия рельсов, подвоз которых почему-то задерживается. И сами рабочие изменились в своем поведении. Раньше зайдешь к ним в барак, разговоров столько, что впору до утра сидеть – не пересидеть, несмотря на усталость. Сейчас – другая ситуация. Люди стали замкнуты. А любой разговор непременно касался политики. Все чаще рабочие употребляли в речи такие слова, как экономические требования, революция, самодержавие, гнет, экспроприация. Алексей ловил себя на мысли, что многие из этих людей, вероятно, не понимали смысл ими сказанного или понимали не совсем четко. Возможно, все эти термины представлялись малограмотным рабочим чисто абстрактно.

«Очень может быть, что именно события последних смутных месяцев повлияли на наших людей? – ночами часто размышлял Покровский. – Я не принадлежу к классу высокого сословия, но нередко откровенное недружелюбие видится в глазах некоторых землекопов, лесорубов, монтировщиков железнодорожного полотна. Хотелось бы верить, что эти подозрения в смысле недоверия со стороны рабочих к начальству беспочвенны… Хочется верить и надеяться, что причиной всему – накопленная усталость. И телесная, и душевная».

«Трудно, батенька, на магистрали? – спрашивал недавно Куприян Федотыч и сам же отвечал: – Трудно».

Вспомнился Зеест, мучительно размышлявший над сереньким клочком бумажки, невесть как попавшим к нему на письменный стол. Позднее Покровский прочел содержание записки безымянного автора новых социалистических идей. Так объяснял смысл происходящего Борис Васильевич. Возможно, фамилия революционера, писавшего записку, не была для него неизвестной. Ее передал в администрацию кто-то из тайных осведомителей. Их немало теперь расплодилось, благодаря усилиям охранки, на всех участках строящейся дороги.

«Вот ведь какая абсолютная гнусность!» – выразился тогда по поводу осведомительства Зеест.

А в записке значилось: «Мое мировоззрение сложилось еще в конце 1898 года. В железнодорожных мастерских мы с группой товарищей, фамилии которых, по понятным причинам, назвать не могу, читали попадавшуюся нам литературу, как мы уже четко себе представляли, „запрещенную“. А через два года стали подумывать о создании рабочего союза. У нас уже было три рабочих кружка, собрана нелегальная литература, и мы задумались о возможности издания прокламаций. В период подготовки первомайской демонстрации, точнее будет сказано, забастовки, были выпущены гектографические листки за подписью Читинского комитета РСДРП. А в начале нынешнего года у нас уже существовала организация из нескольких десятков человек, имелись нелегальные квартиры. Посему прошу, уважаемый Владимир Иванович, считать автора этих строк вполне надежным и исполнительным товарищем».

Кто такой Владимир Иванович, Зеест знал, поскольку имел на руках предписание жандармского отделения о нелегальном прибытии на Амурскую дорогу революционера Владимира Ивановича Шимановского.

…Алексей медленно шагал вдоль железнодорожного полотна, размышляя о смысле прочитанного. «Ради чего все это делается? Почему и зачем происходит?»

Он остановился и подумал о том, в каких условиях придется завершать строительство. Сколько еще времени понадобится при такой непредвиденной ситуации? По свидетельству прессы, сложные отношения складываются у России с Германией. Усиленно муссируются слухи о вероятности вооруженного конфликта. «Не утопия ли все затеянное социал-демократами? И как можно нарисовать картину ближайших десяти лет? Прогресс – да, но что такое принципиально новое переустройство общества?»

К железнодорожной насыпи подвозили свежие шпалы. Пахло смолой. Рабочие сгружали их с конных подвод и тащили наверх по скользкому глинистому склону насыпи. Из-под подошв скатывались по откосу маленькие камешки.

– Будем шить колею, покуда хватит крепежного материала, – сказал, подойдя ближе, десятник Никанор.

– Как с костылями?

– Запас есть. Правда, они не шибко качественные. Часто гнутся при зашивке.

– Кованых костылей остается совсем ничего, – объяснил Покровский. – Основная партия – литые, поступающие с базы из Таптугар. От кованых я решил вовсе отказаться. Изготовление их в местных условиях равно по затратам тому, что доставляется пароходами по Шилке. Литье – надежнее и прочнее. Да, Никанор, на базе в Таптугарах скопились рельсы, надобно переправить их сюда. Организуйте это дело.

– Так-то оно так, да поставщикам тоже выгода своя имеется. За кованые костыли подрядчик может выручить больше, – высказался десятник, принимая распоряжение инженера к сведению.

Покровский не ответил. С сожалением подумал: «Да, каждый волен искать собственную выгоду, а на общее дело, похоже, кому-то становится наплевать».

Когда обедали в зимовье, Куприян Федотыч рассказал о том, что на днях недалеко случился пожар.

– Что-то, говорите, сгорело? – переспросил Алексей.

– Заготконтора одного местного купчишки. Дом-то жилой, кажется, отстояли, а склад с пушниной подпортило огнем основательно.

– Тяжелый случай, – заметил Алексей, помешивая в миске горячую пшенную кашу, слегка сдобренную подсолнечным маслом.

– Пушной промысел, – продолжал старший десятник. – Скупка, перепродажа. Обычное дело для тутошних таежных краев. Коммерция, одним словом…

– А что за купец, позвольте полюбопытствовать?

– По фамилии Размахнин. Я об этой фигуре давно наслышан. Он раньше со старателями водился. В верховьях реки Амазар. Фартовая эта речка на золотишко…

– Добро сгорело, а что же с хозяином? – спросил Покровский. Он вспомнил, что слышал в гостях у Чохты эту фамилию. Старик тогда очень ругался.

– Хозяин, кажется, жив – здоров, – ответил Северянин, смахивая со стола хлебные крошки в ладонь и отправляя в рот. – Так что до бурных грядущих событий у этого купца «красный петух» успел прокукарекать…

– О каких событиях намек, Куприян Федотыч? – Покровский внимательно смотрел на Северянина.

Тот молча, разливал по кружкам горячий настой чаги из жестяного чайника.

– Вы, Алексей Петрович, что же, ни разу прокламаций не видывали? И в руках держать не доводилось? Впрочем, я знаю, что нет.

– Действительно, – ответил Покровский. – Не доводилось. – После паузы Алексей добавил: – Что? В них так и говорится: события ожидаются бурные, действительно, судьбоносные для России?

Куприян Федотыч пожал плечами.

– Ну, кто же прямо-то напишет? У этих господ агитаторов свой эзопов язык. Так сказать, из конспиративных соображений.

Покровский отставил кружку.

– Да, вероятно, не для дураков вся эта затея. И то, что пишут в бумаженциях, тоже не для них рассчитано.

– Не скажите, – прервал Северянин, – в этих, как вы изволили назвать, бумаженциях бесовщина кроется неимоверная, сила затаенная, способная повлиять на умы и сознание достаточно широких масс, не толпы, подчеркиваю, а масс. Чем-то еще обернутся для истории эти бумаженции? А то, что повсеместно идет политическая трескотня о необходимости другого пути развития российской действительности, кардинально измененного социал-демократами, я не считаю вполне нормальным, имеющим здравый смысл. По мнению агитаторов, завтра наступит уже новая светлая жизнь. А вчера и сегодня что было? Черная ночь, мраком покрытая?

– Хотелось бы все-таки понять смысл происходящего, вникнуть в суть этой самой революционной пропаганды.

– Изволите в марксистский кружок записаться? – не без доли иронии заметил Северянин.

– Полноте, дружище. Если по большому счету, выводы определенные вполне можно сделать по опыту потрясений, которые уже пережиты обществом. Вспомните девятьсот пятый год… Возможно, мы и недопонимаем, кто и зачем ведет борьбу?

– Или господа революционеры недопонимают окружающий мир, так?

Покровский подпер кулаком подбородок.

– Право, не знаю. Совсем не знаю. У нас цель одна – сдать участок железной дороги. Сдать в приличном исполнении. Вот что во благо России мы пока можем внести.

– И как именно это объяснить господам агитаторам из эр эс дэ эр пэ?

– Как могут приняты во внимание наши объяснения, если, по сути, мы смотрим на мир с разных позиций? – Покровский поднялся с табурета и зашагал взад-вперед по тесному зимовью. – Кстати, последнее совещание у Зееста наглядно показало весьма тягостную картину. Причем без всякой политики. Положение дел на трассе ухудшается. Снизилось качество поставляемых стройматериалов. Вербовщики возвращаются с запада с недокомплектом. Губернии бунтуют. Что? Опять пугачевщина? Топоры да вилы? А дисциплина? А хитрые и наглые ворюги-подрядчики? Из десяти приходится доверять одному-двоим из этой публики. Остальные дельцы и проходимцы, мздоимщики, не брезгующие ничем…

– Вот-вот, – живо подчеркнул Северянин. – А вы, и не заметили, что весь сыр-бор в проблеме политической. Так? Нет? Так? И Зеест, вероятно, того же мнения. Кстати, если судить по нашему участку, так ли уж пошатнулись дела с появлением политических арестантов? Вот, к, примеру, Буров. Иван Буров, тот самый, который упоминался в циркуляре. Член подпольной организации. Я пока ничего о нем сказать не могу. Одно бросается в глаза, что люди к нему тянутся. Видно, умеет этот Иван Буров просто ладить с теми, кто его окружает. Доброе слово сказать. Доброго слова-то в наших условиях так иногда человеку не достает…

Алексей молчал, погрузившись в собственные размышления. С каждым днем жизнь задавала здесь новые вопросы, и она же требовала ответы, ждала разрешения самых непредвиденных ситуаций.

Тихо. Слышна лишь поземка на улице да потрескивали угли в прогорающей печке. При свете керосиновой лампы фигуры Покровского и Северянина отбрасывали косые тени на бревенчатые стены с мохнатыми черными пазами, из которых выглядывал мох.

– Хорошо помню, строительство Западно-Сибирской дороги проходило при иных, более спокойных обстоятельствах. Мне теперь кажется, что люди были чище, добрее, светлее и справедливее. Наверное, так и есть. Наверное, в мире, действительно, что-то то назревает…

– Трудно, конечно, ответить. Решительно трудно, – Покровский вновь присел на табурет к столу. Охватил руками голову. – Одно могу сказать, время стремительно меняется.

…Многое из того, о чем говорили в этот час сослуживцы, было им непонятно. И не только им, но и таким умудренным жизнью людям, как Борис Васильевич. Над смыслом происходящего часто в последние месяцы задумывался Зеест. Все больше удивлялся, как могло наступить ухудшение во всем этом мире за столь короткое время? Где та былая стабильность в сегодняшнем и завтрашнем днях?

Увы, несмотря на пылкие надежды, горячо и активно пропагандируемые большевиками и агитаторами прочих нелегальных вольнодумствующих организаций, особенной уверенности и спокойствия все-таки не было. Наоборот, росла тревога. На главный вопрос, возникающий в сознании человека, что же ожидает мир завтра, убедительного ответа не находилось…

*

Из-за всеобщей сумятицы, докатившейся до магистрали, совсем не стало нормальной жизни. Служба превратилась черт знает во что! Так считал хорунжий Микеладзе, с недавней поры прикомандированный к жандармскому отделению в Могоче. Под началом хорунжего находилась казачья полусотня.

– Что за пойлом ты меня намедни потчевал? – грозно сверкал глазами на трактирщика Микеладзе, явившись с тяжкого похмелья под спасительные своды питейного заведения на берегу реки Амазар. – Я тебя, морда, спрашиваю, какую отраву вчера подставил?!

– То ж не я, господин офицер! То ж не я! – тараторил трактирщик, выпучив испуганные не на шутку глаза на взбешенного грузина. – То ж, поди, половой…

– Где половой?! Подай мне сюда эту сволочь!! – орал гортанно хорунжий, нашаривая вспотевшей ладонью рукоятку шашки. – Опять какой-то погани-зелья намешали?!

Видя такой серьезный оборот, и особо обратив внимание на то, что господин офицер затряс шашкой, трактирщик, чувствуя сильную дрожь под коленками, пытался урегулировать возникший инцидент всеми возможными силами.

– Полового я отправил по вызову, господин хорунжий. Чичас, ай секунду. Все сделаем-с по лучшей норме и классу, – трактирщик пригласил офицера ближе к столику, что находился, считалось, в самом удобном месте. В момент на столике очутилась ребристая бутылка, стакан, закуска.

– Покуда, господин хорунжий, под холодное примите. Извольте для запивания выбрать брусничный морс. Только что со льда. А что на горячее пожелаете? Зайчатинку? Рябчика-с? А может, вместо морса покуда рассолу огуречного?

– Что такое говоришь? – возмутился Микеладзе, оставив к этому времени свою шашку в покое. – Не хочу рассола. Пей сам свой рассол. Тоже мне – он проговорил длинную фразу на родном языке. Прежний гнев его таял с каждой секундой.

Минут через пятнадцать-двадцать, ковыряя языком в дуплистом зубе, хорунжий уже мирным взглядом разглядывал трактирную публику. В противоположном углу расправлялись с жареной курицей двое высоких худых мужика. Выцветшие широкие штаны, заправленные в ичиги. Такие же куртки из грубого застиранного полотна. На спинках стульев висели полушубки. Это, должно быть, старатели. Всегда, как с голодного края. Сначала любят хорошо закусить, после чего по обыкновению пропускают по первой и далее, пока не наступит состояние сидячего шторма. Старатели пьют молча, без куража и громких разговоров. Они и работают так же.

За дальним столом – группа людей. По одежде не понять, кто такие. Может, с «железки» вольнонаемные. Накануне получили деньгу. Опохмелка сюда завела. Хотя, стой! На столе бутылок нет, только чай и шанюшки.

Микеладзе скользнул по ним взглядом, наливая третий граненый стаканчик. Сердце прыгать перестало, тошнота прошла. Зря срывал гнев на трактирщиках, просто перебрал вчера…

Один из тех, кто чаевничал, обернулся и, как бы, между прочим, посмотрел на казачьего офицера. Микеладзе это заметил.

«Почему же водки не пьют? Только чай хлебают? Ишь ты, чего-то зашептались. На анекдоты не похоже, – туманно задумался хорунжий. – Не пахнет ли здесь чем иным?»

Трактирщик услужливо поставил ароматную тушеную зайчатину, густо посыпанную кольцами репчатого лука.

«А вот я сейчас погляжу, что за фрукты пьют чай и шепчутся, – решился, было, хорунжий после очередного стаканчика под горячее. – Впрочем, иди все к чертям собачьим. Еще бы здесь, в общественном заведении, не догонял этих, как их? Агитаторов. Да пропади они. И без того никакого просвета в жизни…» – захмелевший хорунжий мысленно ругал начальство, которое взяло привычку гонять его, Микеладзе, по всякому поводу туда-сюда по «железке». В самые морозы. Что он? Штатный начальник конвоя арестантских рож? Век мечтал о такой собачьей службе, без выходных и проходных. Перспектива перевода в западную часть России становилась нереальной. И это надо было признать со всей очевидностью. Тем более, в такое смутное время. Что ни говори, обидно. Кто мог раньше подумать о такой карьере? Так и суждено сгинуть в безвестности дикого края? И из своих начальников-командиров не подмажешь никого. Каждая сволочь думает теперь исключительно о своей персоне. Злое время. И мстительное. Прежде чем сказать что-либо, надо хорошо подумать. Ротмистр Муравьев сам не ангел. Как будто Микеладзе не знает о его, муравьевских, похождениях в Чите… Бабник и картежник. Правда, он, Микеладзе, того за ноги не держал, однако наслышан достаточно. А здесь, на дистанции, ротмистр – паинька – офицер в глазах местного начальства. Да и по Управлению в Нерчинске котируется.

Пока погруженный в невеселые раздумья хорунжий опустошал бутылку, неизвестные, гонявшие чаи за соседним столиком, исчезли, словно испарились.

…Из трактира Микеладзе выбирался медленно, опасаясь упасть в скользких сенях. На улице под ногами потрескивали на земле замерзшие лужицы. Посередине моста через речку темнели две фигурки. Стараясь идти уверенно, хорунжий двинулся к берегу. Заскрипели под сапогами доски настила. Фигурки отлипли от перил и начали быстро удаляться. Словно почуяв неладное, Микеладзе ускорил шаг. На деревянном брусе белела бумажка. Прыгающий в глазах офицера шрифт: «Мы, рабочие-железнодорожники, заявляем, что будем бороться вместе с представителями рабочего класса Забайкалья под знаменем Российской социал-демократической рабочей партии против самодержавного правительства, и добиваться созыва Учредительного собрания на основе всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права и установления демократической республики. Мы призываем…»

– А-а!! Каналья! – дико вскричал Микеладзе и, закусив от вспышки пронзившей ярости губу, стал рвать из ножен шашку. Ее рукоятка выскальзывала.

– Каналья, каналья!! – хрипло повторял хорунжий, с силой рубя отточенным клинком по перилам, будто пытаясь откромсать прокламацию вместе с куском дерева.

Он остепенился, когда прокламация превратилась в клочья, и стало невозможно что-либо прочесть. Микеладзе протрезвел от сей необычной экзекуции. Хоть назад в трактир возвращайся. Неужели и впрямь, листовка – дело рук тех чаевников? Ведь нутром чуял… Надо было проверить. Муравьев узнает об этакой оказии – взбесится. Однако, почем ему знать, с кем да как сидел хорунжий в трактире. И вообще, где он изволил пребывать в это раннее время?

С горьким чувством глубокой досады Микеладзе добрался до отгороженного фанерой в казачьей казарме своего угла и, не раздеваясь, упал спиной в мятые подушки. Муравьев не разрешает даже квартиру снять, мол, положение чрезвычайное, необходимо находиться вместе с личным составом. Засыпая, хорунжий подумал о том, что в этакой дыре раздолья для души и тела маловато. Женщину и то не вспоминай. Можно бы попробовать с какой договориться о свидании, да небезопасно, глядишь, еще и в морду получишь. Налетят оравой местные варвары. И револьвер с шашкой не помогут.

В тот день, когда хорунжий Микеладзе обнаружил на мосту через речку Амазар революционную прокламацию, в разных местах Могочи было найдено еще несколько таких листочков с запрещенным текстом.

*

– Смею вас заверить, господин ротмистр, чего-либо определенного на предмет большевистской агитации я вам сообщить не могу, – ответил Зеест Муравьеву, который в нетерпении нервно прохаживался по кабинету начальника дистанции. У письменного стола ротмистр остановился. Лицо стало красным от негодования, а глаза злыми и колючими.

– Борис Васильевич, уважаемый, я настоятельно вынужден требовать сбора администрации дистанции, чтобы разобраться хотя бы с последним случаем. Кстати говоря, мне приходилось раньше неоднократно указывать вам на необходимость регулярных оперативных совещаний инженерно-технического состава на данный предмет разговора. Я вынужден и на сей раз упорно настаивать на просьбе собрать своих подчиненных.

Муравьев упрям. Зеест, в свою очередь, понимал, что прежде ротмистр печется о собственных погонах. Но если всякий раз следовать настоятельным просьбам Муравьева, то администрация будет попросту задергана жандармскими штучками, отвлекаясь от своих главных задач по строительству участка магистрали.

Зеест всегда мучительно терпеливо выслушивал ротмистра, и всякий раз разговор оканчивался неопределенностью. Глубоко в душе Борис Васильевич презирал филерство и полагал, что подчиненные в лице инженеров придерживаются мысленно того же мнения по поводу всяческих форм доносительства, осведомительства и прочего предательства по отношению к собственной же совести. Хотя, как руководитель, он понимал, что лично для него все это принимало нежелательный оборот. Уже имела место серьезная беседа в Нерчинске, в Управлении по строительству, в которой тоже принимали участие полицейские чиновники.

– Хорошо, – ответил Зеест, чтобы поскорее расстаться с Муравьевым, – сегодня же разошлю нарочных.

– Тогда лады, – ротмистр надел головной убор с блестящей кокардой.

…В полном смятении возвращался Покровский на участок. Если дела на трассе так пойдут и дальше, строительство может резко затормозиться на неопределенный срок, за что, разумеется, департамент по голове не погладит. Впрочем, и не в этом дело. Главное, что эти оказии мешают первостепенному делу – работе. На совещании в Могоче у Покровского промелькнула крамольная мысль о том, что лучше бы поскорее разжигали господа инакомыслящие свою революцию. Быстрее начнется – быстрее все закончится. Как говорится, к одному концу. Только бы не мешали работать. Сейчас весь мир в хаосе и непонимании происходящего. Алексей был наслышан о митингах в Иркутске и Чите, о пламенных речах тамошних ораторов. Он все больше удивлялся, как можно увлечь толпы людей тем, чего сам никогда не видел? Возможно, не от мира сего эти ораторы всех мастей. Не меньше удивляло и то, что сам лагерь господ-агитаторов поделен на части. Ратуют за переустройство общества, но всякий по своему разумению агитирует, то есть, в зависимости, как давеча говорил Северянин, от своей принадлежности к той или иной политической платформе…

– Алексей Петрович, разрешите?! – в зимовье с улицы ввалился Никанор. Едва переведя дух, закричал с порога: – Там, на полотне, драка!