Текст книги "sedye hrebti"
Автор книги: Юрий Мартыненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
«Нет уж. Хватит. Сыт по горло», – расцепив спекшиеся губы, отвечал товарищу Емеля, пронзительно вспомнив жгучие объятия молодой бурятки, а потом – не менее в прямом смысле жгучий кнут старого скотовода.
Провалялся еще пару дней в тепляке и подался на все четыре стороны. Долго брел степными и лесными дорогами. Благо, стояло лето. Однажды, сильно устав и, как волк, проголодавшись, опустился в бессилии на камень на краю сухого ковыльного поля и заплакал. Кажется, стал понимать, что тот и способен на житье человеческое и такое же обхождение, а не мерзкое прозябание, кто имеет в кармане приличную денежку. И стал мучительно думать Емеля, как дальше жить-существовать? От двух рублей одни воспоминания остались. И связался в скором времени с удальцами-казнокрадами. Провозился с ними остаток лета и всю осень. Повезло однажды. Удачно сбыли краденых коней в Чите. Поменял одежду Емеля. Прифрантился. Заимел ярко-красную в белую горошину рубаху, синие шаровары, теплые сапоги с набойками, шапку барашковую с кожаным верхом и полушубок овчинный.
На вырученные деньги дружки шиковали недолго. Задумали, было, снова набег на табун, да полиция помешала. Кто-то вычислил конокрадов и доложил в околоток. Емеля спасся бегством. Еле ноги унес.
К весне занесло его на озеро Арахлей. Прибился к рыболовецкой артели. Находились на постое в селе Преображенка. Зимой чинили неводы и сети. Летом выходили на промысел. Рыбу – окуня и щуку – поставляли одному оборотистому купчишке в Читу, где тот имел две рыбные лавки, помимо большого магазина с мануфактурой. Приглянулось Емельяну в рыбаках ходить. Заметно поправился на рыбьих харчах. Расправились плечи, выправилась осанка. И ростом стал будто выше.
Потирая о брезентовые штаны задубевшие от мокрого невода руки, все чаще размышлял молодой рыбак о жизни. И все убежденнее начинал полагать, что мир распоряжается людьми несправедливо. Кому все блага, кому шиш с маслом. Точнее, без масла. Шиш да и только…
Усердного в труде Емелю заприметил читинский приказчик с рыбных лавок тамошнего купца. Как-то ехали вместе с Арахлея до города. Везли свежий улов. Приказчик оказался разговорчивым. Слово за слово. Понравился-приглянулся ему парень. Позже в городе порекомендовал купцу. Мол, смену молодую и надежную надо готовить. Трудно приказчику одному. Помощник нужен. Причем надежный. Поскольку дело торговое растет и ширится. Вот, дескать, какого хлопца на Арахлее отыскал. И шустрый, и исполнительный, и за словом в карман не полезет. Да и говорит по делу. Не зря старшие рыбаки к нему прислушиваются. Грамотешки, правда, почти никакой, но книжки сильно любит читать. Другие рыбаки так намаются за день, что сразу на боковую ложатся после ужина. А Емеля нет. Приткнется, где посветлей, и читает какую-нибудь книгу, пока староста артельный не заругается. Спать, мол, пора. Завтра далеко на лодках плыть. Да и керосин, небось, денег стоит. Так Емеля оказался в Чите. Сначала как бы на побегушках служил, а после и сам стал приказчиком по рыбным лавкам. А прежний приказчик перешел на магазин с мануфактурой. За такую доброту неслыханную проникся Емеля душой к купцу и делу его. Заодно и к семейству купеческому. А там подрастала Анастасия, дочь восемнадцати лет. Почти на выданье. Вспомнились Емеле-приказчику слова работников, в полубреду слышанные в казачьем тепляке.
Озерские мужики-рыбаки меж собой успели окрестить молодого приказчика зятевьишкой купеческим. Парень молчал при таких словесах рыбачьих, боясь сглазить. Правда, находились среди артельщиков и худые языки. Мол, из грязи да в князи… Купец разглядел-таки в сноровистом молодом помощнике будущего своего приемника. Собственную спокойную и сытую в достатке старость. Благочестивый люд искренне благожелательно удивлялся скорой и пылкой любви молодых Анастасии и Емельяна…
А чуть позже Соборная площадь. Венчание. Пышная свадьба. Первая ночь. Затем вторая и третья. Тайна старой болезни супруга открылась в разгар-то медового месяца… Слезы. Ссоры. Скандал. Старый купец был в ударе. Иди теперь, перевыдай дочь заново. Объясни людям… И любовь, и раздоры – все смешалось в молодой семье. Ко всему, пошатнулись дела рыбачьи на озерах. Задохнулся окунь подо льдом в одну из зим. Доход с продажи свежей рыбы резко сократился. Артельщики стали разбегаться. Не лучшим образом складывались дела и по читинской мануфактурной коммерции. Обходили со всех сторон конкуренты. Коммерция – дело тонкое. Одно за другое цепляется. Дела неважные по части рыбы моментально отразились на доходах. Подоспело время возвращать долги с процентами. Пришлось брать ссуду в банке. Опять же под проценты. Снежным комом покатился общий долг и перед взаимодавцами, и перед читинским банком. Старик кинулся к зятю. Долго барабанил в дверь. На свадьбу-то подарил молодым отдельный пятистенный дом в Кузнечных рядах, отписал часть имущества. Словом, все, как полагается на выданье единственной дочери.
Емельян вышел помятый, с красным похмельным лицом. Несколько дней заливал душевную боль спиртным. Спросил хмуро, глуша злость, непонятно, правда, на кого. На себя? На тестя? Или на ту злополучную кобылу, что угодила ударом копыта в самое бережное для мужчины место.
– Чего вам? За дочкой?
– Это после, после, голубчик, – тесть забежал вперед, трогая зятя за плечо. – Дело швах, сам знаешь. Деньги надобны. Имущество пришлось заложить. Боюсь, и дом придут описывать.
– Что вы говорите?
– Сам знаешь, не к кому мне больше обратиться. На свадьбу часть вам переписал, – начал, было, тесть, но сразу осекся под недобрым взглядом зятя. Никогда он прежде так тяжело не смотрел. Знать, что-то еще стряслось. – А дочка? Дочка где? – старик пошарил глазами по дверям в комнаты.
– А дочка ваша, жена моя Анастасия, тю-тю, – махнул рукой Емельян.
– То есть, как понимать?
– Упорхнула.
– Куда? – совсем растерялся старик.
– Хахаль у нее завелся. И когда скурвиться успела? – не сдержался от ругательств молодой муж.
Тесть испуганно вытаращил глаза, заметался по дому. Приблизился к зятю:
– А что же ты? Ты ведь муж, так?
Емельян не ответил. Ему стало совестно за только что сказанные резкие слова.
– Как же так? С кем же это? Анастасия-то? – сокрушался старик. Емельян пододвинул венский стул темного дерева. Старик присел на краешек.
– Почем знаю? Мне не докладывала. Иди-свищи ее теперь по «кузнечикам».
– Ничего. Покрутит хвостом и явится. Уж я задам! – стал грозиться тесть, принимая сторону зятя.
– А я на порог ее ни ногой, – предупредил тот и тоже сел на другой стул. Опустил голову.
– Что ж теперь с имуществом? С домом?
– А продам, – независимо вдруг ответил Емельян. – А на деньги новое дело начну. Открою завод кирпичный, а сам пока в землянке жить стану. Мне не впервой. Глянув на тестя, совсем потерявшего дар речи, он переменился в лице, которое чуть просветлело. – Да не убивайтеся так. Вас я не брошу. По миру не пойдете. Вы-то ни при чем здесь. Здесь проблемы немалые, но они мои. Что ж я, совсем неблагодарный?
…И продал Емельян Размахнин все, что имел. Развернул свое новое дело. На окраине Читы у залежей глины задымилась труба заводика. Производства, правда, кустарного. Анастасия же еще появлялась и у отца, и здесь. Жилья старик не лишился, но коммерция выдохлась. Потом будто кто-то видел Анастасию в Иркутске. В ресторане с господами офицерами. Позже сказывали, что остепенилась. Вышла замуж. Вероятно, отец был осведомлен о ее жизни, потому как успокоился и больше не суетился. Но бывший зять его ни о чем не спрашивал. Был и такой слух, что Анастасия пребывает в том же Иркутске. В Знаменском женском монастыре. Тесть с тещей вскоре один за другим отошли в мир иной. Знать, сильно подсекла их здоровье вся эта печальная история. Емельян не бросал их до самого смертного часа. Уж в этом его совесть осталась чиста.
Емельян Никифорович, как теперь уважительно называли его все знакомые, жил с работниками поначалу в небольшой бревенчатой избе, срубленной на скорую руку неподалеку от своего кирпичного производства. Дело развивалось. Чита активно строилась. Компаньоны-заводчики не обижали молодого предпринимателя. Кирпич шел нарасхват. Начиналось строительство новых больших зданий в центре города. Из-за границы привезли мастера-архитектора. Оттуда же поступал и заморский отделочный материал.
Беда случилась в одну из душных июльских ночей. В Забайкалье стояла невиданно сухая погода. За месяц не выпало ни капли дождя. Сам Размахнин был в отъезде, когда вспыхнул пожар. Накануне, в престольный праздник, приказчики-мастера крепко загуляли. Завалились отсыпаться перед приездом хозяина. Возможно, пожар случился от незатушенной курительной трубки или свечи. Деревянное здание заводика, который, производя красный кирпич, сам оставался досягаемым для огня, пострадало очень сильно. Позже обыватели чесали языками, что от обыкновенной свечи или папиросы такого пожара быть не должно… Полиция свалила вину на пьяных мастеров, сумевших, однако, выбраться из пламени, при этом только наглотавшись дыма. Кирпичное дело Размахнина рухнуло в одночасье.
«Как пришло, так и ушло», – крутилось в воспаленном от несчастья сознании единственное утешение. Со ста рублями в кармане покинул он Читу. К сожалению, счетов банковских накопить не успел. Каждую копейку старался вкладывать в кирпичное производство. Жизнь резко приняла другой оборот. Где-то в трактире познакомился с приискателями, что промышляли золото на берегах Амазара и Хорогочи. На много лет затерялись его следы, пока однажды в одном из урочищ неподалеку от Сибирского тракта на берегу реки не появилась пушная заготконтора Емельяна Никифоровича Размахнина.
10
Все чаще просиживал Покровский над расчетами, который раз проверяя точность соблюдения технических норм и условий на своем участке. При открытии движения по железной дороге пропускная способность предполагала две пары грузовых и одну пару грузо-пассажирских поездов при составе шестидесяти осей и технической скорости двенадцать километров в час. Но постоянные сооружения проектировались с тем расчетом, чтобы в дальнейшем пропускать по линии до семи пар грузовых поездов в сутки.
Алексей Петрович понимал, что данные техусловия и нормативы выполняются, к сожалению, не всегда. В иных местах радиусы кривых допускаются всего лишь на двести пятьдесят метров. Насыпи отсыпаются зауженными против норм. Путь укладывается на непригодный балласт. Высокого качества удается добиваться лишь путем строжайшего контроля над выполнением работ подрядчиками со стороны десятников. Тревожила дисциплина рабочих. По разъездам вдоль линии открывались винные лавки. Кроме того, на последнем совещании в дистанции начальник жандармского отделения из Могочи доложил о том, что среди ссыльнокаторжных усиливаются анархические настроения. Все это в целом не могло не влиять на остальных строителей, на рабочих-железнодорожников.
…Поздним вечером, заправив лампу, Алексей писал письмо в Петербург.
«… Милая Ирина! Не верь тем „знатокам“ сибирским, что попадаются даже в столице. Они пугают обывателя царством здешней вечной мерзлоты и дикими морозами. Сочиняют в отношении Забайкалья всяческие небылицы. Что здесь, мол, сплошные болота, безлесье. Из-за обилия туманов и ветров, из-за бесснежных зим озимые хлеба вымерзают, а яровые не поспевают. Пашни обращаются в болота, посевы гниют. Пшеница не растет из-за буйного произрастания сорных трав, а если и случается урожай, то хлеба бывают … „пьяные“, от которых люди дуреют, а скотина издыхает. Коровы здесь без молока, а куры не несут яиц. Все это совершенно не так. Здесь, в Забайкалье, особенно к югу от Китая, очень богатая, обильная, по словам бывалых местных жителей, земля. Поэтому, Ирина дорогая, все свои переживания оставь. И Забайкалье, и Приамурье, словом, все, что ты называешь и вкладываешь в одно понятие – Сибирь – не такое безнадежное место. Отвечу прямо – это богатейший край, а освоение его богатств – задача крупного государственного значения…» – Алексей все сильнее боролся со сном. Веки слипались. Положив, полагая, что на минутку, голову на согнутую в локте руку, уснул, сидя за столом.
*
Прорезая лучами фар зимнюю темноту, по узкоколейной железнодорожной ветке Часовинская-Столбы-Таптугары, набрав ход, летел грузовой поезд. Лучи света выхватывали придорожный заснеженный кустарник, упираясь в застывшие далеко впереди деревья. Лязгали железные платформы, груженные цементом, отдельными громоздкими металлическими частями мостовых ферм, рельсами. Состав вез очередные грузы, заскладированные с осени на Часовинской пристани, на железнодорожную базу.
Заметные перемены вносила в здешние края проложенная магистраль. Угрюмая тайга пятилась на глазах, принимая человека в свои крепкие объятия. Цивилизация катила сюда на быстрых паровозных колесах. Но прежде проложенных стальных нитей здесь прошагал человек. С буссольной треногой и планшетом. Какой кровью и соленым потом достались первые шаги по этим дебрям? Сколько безымянных могил осталось вдоль линии Транссиба? Спустя время, потомки принялись по-хозяйски обживать эти земли, перепахивая лесистые поляны по обе стороны железнодорожного полотна, превращая их в благодатные огороды, застраивая местность новыми станциями, разъездами, поселками и городами. Разрубая толстый дерн, заросший цепкими зарослями багульника и черемухи, боярки и шиповника, натыкались потомки на груды человеческих костей строителей великой магистрали. И все они когда-то имели имя и фамилию, семью и близких, малую родину в Тверской, Тамбовской, Новгородской, Псковской и прочих западных губерниях. Лежат вдоль железной дороги каторжане и каторжники – революционные смутьяны и уголовный сброд, рабочие и охранники. Знать, среди первых встречались мыслители, первовестники предстоящих, для большинства так и не увиденных, новых великих свершений в Отчизне. Сколько их здесь осталось? Чтобы через толщу времен тускло блеснуть пожелтевшей костью под заступом или лопатой местного жителя и с потаенной жутью быть отброшенным в сторону. Глухо стукнувшись о камень или пень, скатиться в пустую борозду, быть засыпанным, чтобы никогда больше не появляться на глаза человечеству, навсегда оставшись лишь в образе железной магистрали…
*
«Здравствуй, Алеша! У нас все по-старому. Папенька с маменькой в полом здравии. Павлуша поступил в корпус. Военная форма ему очень к лицу. Стал таким разговорчивым. Впрочем, знаешь, какие душевные неравновесия испытывает юноша, хоть и в погонах, в столь ранние годы. Помню о том, что после более полугода твоей службы в Сибири тебе возможен отпускной лист… До этого срока совсем немного, тешу себя надеждой, осталось. Давеча во сне видела кровь. И по утру сильно-сильно билось сердце. Почему-то вообразила невольно, что ты сможешь приехать. Право, это отчасти глупо, ведь абсолютно ясно, что именно сейчас ты никоим образом прибыть не сможешь… В последнее время я стала испытывать вполне определенное беспокойство. Павлуша как-то сказал, что Сибирь – это „каторжник на каторжнике сидит и каторжником погоняет“. Дескать, так и его товарищи по корпусу говорят… Прошу тебя, Алеша, будь осторожен. Пусть в каждой почтовой карете несется мне из Сибири по одной твоей весточке. Насчет кареты, разумеется, шучу, почта теперь на совести железной дороги…»
Алексей дочитывал письмо, вглядываясь в каждую буковку. Всякий раз было трудно представить, что месяц назад или того меньше, этот белый линованный лист держала в руках Ирина Потемкина. И писала его, вероятно, уж ночью, когда в большом доме все спят. В полной тишине и при двух хороших стеариновых свечах. Либо при свете линейной лампы на туалетном столике.
«А если и впрямь, справиться у Бориса Васильевича насчет отпускного листа? Может, к июню-июлю? Главное, не ударить в грязь лицом. Успешно соединиться в мае с Магелланом. Строительные материалы – вот забота. Надобно нарочного в контору послать. Завтра же. Кончаются костыли и подкладки. Десятники торопят. Поторопить следует и на базе в Таптугарах. Зеесту приглянулось, кстати, название новой станции. Митрофан и тот одобрил. Сказал, что теперь тунгусы особенно многим обязаны нам. Вполне заслуживают они такой почет, быть названными в имени целой железнодорожной станции. Мол, это Петрович хорошо придумал…»
Утром Северянин протянул листок бумаги.
– Гляньте, Алексей Петрович. Знакомый машинист привез с Часовинки. На листке было написано следующее. «Комплекты рабочих по сооружению Амурской железной дороги заполнены. Вновь прибывающие вербованные на получение работы рассчитывать не могут».
– Что за ерунда? – удивился Алексей, читая объявление.
– Висело на пристани.
– Кто? Кто так поспешил? Время судоходства еще не пришло, зима на дворе.
– Говорят, был нарочный из Нерчинского управления. Он и передал распоряжение.
– А Борис Васильевич, похоже, даже не в курсе. Значит, опять кому-то на руку, чтобы уменьшить штат. Что делают?! Что делают?! – возмущенно повторял Покровский. Встав с табурета, он беспрестанно шагал по зимовью от стены к стене.
– И еще проблема, Алексей Петрович, рабочие жалуются на зубы. У некоторых кровоточат десны. Никак, цинга подступила? То же самое у каторжных. У них еще хуже со здоровьем. А путейцам передышку бы дать. Многие кашляют. Банный день с выходным устроить и разрешить принять спирту в лечебных целях.
– Прежде, Куприян Федотыч, обговорим непонятное объявление. Надо скорее связаться с Зеестом. Не успеем оглянуться, вербовщики за людьми засобираются. Путь неблизкий. А нам не оголить бы участок без рабочих. Темпы строительства велено наращивать. Каторжных в любое время могут вернуть в казематы. С чем останемся? А впереди рывок через тоннель и встреча с Магелланом. Мы уйдем дальше, оставив этот участок обустраивать до конца другим. Постройку деповских зданий, мастерских, жилья для обслуживающего персонала и прочих хозяйственных помещений предписано выполнять тоже своими силами.
Получив указания, Северянин ушел. Накинув на форменную куртку тулуп, Алексей вышел следом. Пасмурно. Ощущение скорого снега. Близко, на лесосеке, стучали топоры, вжикали пилы. Шла заготовка шпал. В версте разработан балластный карьер. Лошадей для подвод не хватало, подсыпка отставала.
«По весне придется повторить заход и хорошенько проштопать колею. Подсыпанный балласт оттает, вновь образуя под уложенными на полотне шпалами губительные для движения поездов пустоты», – планировал Покровский.
*
Которую ночь Зеест спал плохо. Сны – сплошной кошмар: пил вино с неизвестными людьми, лица которых будто размазаны. По утру не понять, то ли спал, то ли нет.
«Виноват буду», – морщился Борис Васильевич. На письменном столе лежало поступившее из Петербурга циркулярное предписание, в котором строжайше указывалось на недопустимость замедления хода строительства. Режим работ и график держался за счет прибываемых партий каторжных. Но участились болезни. Упала дисциплина среди наемных рабочих, которые стали злоупотреблять спиртным. Ладно бы для согревания и снятия физического напряжения в свободные дни, но пьяные встречались посреди дня прямо на полотне. Приходилось наказывать десятников. Между подрядчиками и рабочими нередко вспыхивали ссоры. Обманутые мужики грозились оставить строительство и уйти. Край сибирский развивался, хорошие рабочие руки требовались не только на магистрали.
Одновременно Комитет по строительству Амурской железной дороги требовал ужесточения мер по наведению порядка и повышению исполнительской дисциплины на всех уровнях руководителей и подчиненных. Интересно и удивительно, что бдительность полицейской службы со всей очевидностью была притуплена к всякого рода авантюристам, проходимцам и казнокрадам. Внимание было сосредоточено исключительно на политике. Царская охранка скрупулезно изучала личные дела, прежде всего инженерно-технического состава. Иногда Зеесту казалось, что главная задача заключается не в том, чтобы руководить дистанцией, а в том, чтобы искоренять всяческое вольнодумие по поводу происходящих в России политических процессов…
Часть вторая
1
К вечеру повалил хлопьями густой липкий снег. Он таял на лице и голых ладонях, которыми люди, скинув промокшие варежки и рукавицы, растирали по лбу и щекам соленый пот. К насыпи с обеих сторон подносили шпалы. Бригады путейцев по команде десятников укладывали шпалы на полотно. С конных подвод и дрезин, прибывающих с восточного направления, стягивали тяжелые рельсы. Зацепив их длинными клещами, волокли на вершину насыпи. Там укладывали на поперечные шпалы.
Бригада из каторжных обтесывала и распиливала бревна. Топорами на месте тесали шпалы. Двуручные пилы с трудом вгрызались в годовые кольца мерзлых вековых лиственниц. Вжик-вжик, вжик-вжик. Охранники в серых шинелях, с красными от холода лицами, гарцевали туда-сюда вдоль насыпи и громко ругались на каторжных. Время от времени в поле зрения появлялся и хорунжий Микеладзе. За несвоевременное исполнение предписания он в наказание был определен ротмистром Муравьевым на две недели для несения службы непосредственно на трассе.
Среди остальных офицеров хорунжий отличался вздорным и совершенно непредсказуемым характером. Несмотря на манеру держаться перед подчиненными, как и подобает ревностному служителю Отечества, было заметно, что служба хорунжему поднадоела до чертиков. Кто-то из казаков, разоткровенничавшись с путейцами, проговорился, что быть бы сейчас Микеладзе, по крайней мере, не в лейб, так просто гвардии какого-либо западного линейного полка. Такой карьере мешала без меры горячая голова. После крупной бытовой провинности отправили его в Сибирский округ и там по распоряжению ли, какому, либо иронии злой судьбы поклонник петербургских женщин оказался в совершеннейшей глуши, неведомой мерзкими условиями бытия даже в кошмарных сновидениях похмельных ночей. Здесь, на строящейся железной дороге, не было ничего, что, по разумению хорунжего, считалось потребностью для любого порядочного человека. Если он, конечно, настоящий мужчина, а не слюнтяй. Ни хороших вин, ни достойных женщин, ни прочих прелестей светского мира. В общем, радости хорунжий испытывал мало. Как от скотского пойла, именуемого по-местному либо бражкой, либо сивухой, так и от толстых потных женщин – и то, столь дефицитных в этакой глухомани. И чем дольше тянул лямку хорунжий Микеладзе, тем сильнее и чаще случались у него приступы потаенной ярости.
Микеладзе обогнал медленно ползущие подводы. Стеганув плеткой коня, ускакал.
– То-то же, – проворчал один из арестантов, опуская с плеча на снег короткое, но тяжелое лиственничное бревнышко. – Слышал я, что государь указ издал про нашу волю, как только дорогу к океану протянем.
– Жди, – угрюмо отозвался напарник. – Скорее, сам здесь ноги протянешь, чем такое произойдет.
– Слышь, Иван? – обратился арестант к Бурову: – Ты, часом, ничего подобного не слышал? – Тот, что спрашивал, тщедушный мужичок с рябым крестьянским лицом, видно, родом откуда-нибудь из средней полосы России. Мужичок угодил на каторгу пять лет назад. Якобы за поджог господского имения. Он-то, лапотоп рязанский, имения не поджигал. Он только на шухере стоял, а красного петуха другой деревенский запустил. Но все равно, как ни крути, виноват. Каторжного срока отмерили за милую душу десять годков. Ладно, что в том пожаре барин не сгорел. Впрочем, длинная история…
– Иван, а Иван? – не отставал человек от Бурова. – Про указ-то что? Верить? Нет? Рабочие-железнодорожники тоже сказывали, что их начальник, который из инженеров, говорил об этом. Мол, сулят всем арестантам свободу после окончания «железки».
– Смешон ты, мил человек, – рассмеялся Буров. – Откуда мне знать? Вместе паримся с тобою. Мне про те обещания никто не докладывал. Может, и выйдет что путное из твоих мечтаний-надежд… Нарубишь шпал вон с ту сопку, – Буров указал рукой на зубчатую скалистую гряду за рекой. – Упремся «железкой» в океан, водички похлебаем на его бережку, глядишь, и вызовут тебя, бедолагу, в администрацию, и полицейский чин объявит: «Отпускаем тебя, грешного, на все четыре стороны. Только об одном предупреждаю тебя, непутевого, не жги, каналья этакая, больше баринов, не то до второго океана заставлю тебя, зараза арестантская, шпалы на горбушке таскать!»
Окружавшие хрипло загоготали. Посветлел от дружеского юмора и сам мужичок. Замолк. Больше не приставал с вопросами. Опять взвалили листвянку на ноющие плечи. Поволокли дальше по глубокому снегу к эстакаде, где из бревен артельщики тесали шпалы, складывая их в ровные штабеля.
*
Нарочный прискакал к полудню. Закутанный в отсыревший от снега башлык, долго шарил красными скрюченными пальцами, пытаясь развязать тугой узел у подбородка. Сбросив башлык на спину, расстегнул две пуговицы на шинели.
– Прошу! – Покровский указал на табурет, придвинутый ближе к малиновой от жара железной печке. Изогнутая коленом дымовая труба выходила в отверстие через окно на улицу. Инженер сидел за дощатым столом, что-то писал в разложенных веером бумагах.
– Благодарствую, не имею времени, – козырнул казак. – Приказано передать лично вам и в срочном порядке вернуться. Засветло бы успеть, – нарочный козырнул еще раз.
Покровский разорвал серый, прошитый двумя суровыми нитками пакет и стал читать.
– Мне бы, господин инженер, лошадь покормить, – качнулся у двери казак.
– Да-да, – кивнул Покровский, не отрывая глаз от депеши, – непременно. Не помешает и самому перекусить. Спросите там конюха Митрофана. Скажите, что я распорядился.
В депеше, подписанной ротмистром Муравьевым и Зеестом, указывалось, что в связи с прошедшими на днях волнениями среди рабочих на соседней Забайкальской железной дороге, требуется проявить особую бдительность по отношению к каторжанам, осужденным по политическим мотивам. Обо всех выявленных случаях какой-либо агитации или даже намеке на данные действия немедленно сообщать в полицейское отделение в Могочу. Особенное внимание необходимо обратить на Ивана Бурова, состоявшего членом РСДРП.
«Ивана Бурова», – мысленно повторил это имя Покровский, прочитав депешу до конца. Он слышал от того же Северянина, что на территории Забайкалья существуют марксистские кружки, слышал о прокламациях, распространяемых якобы по инициативе читинских железнодорожников, работающих в тамошних ремонтных мастерских. Не раз в дистанции упоминали забастовки рабочих на станциях Маньчжурия и Оловянная соседней Забайкальской дороги.
«Значит, политика. Политика, значит, – мысленно повторял Алексей, отрешенно перекладывая с места на место служебные бумаги. – Ко всему еще политика. Волнения», – его размышления прервал приход Куприяна Федотыча.
– Жахнул мороз после снежка, – протянул он руки к печке.
– Нарочный доставил циркуляр, – сообщил Алексей.
Прочитав бумагу, Северянин сказал:
– Что ж, того и следовало ожидать, батенька. Дошел и до нашенских мест черед…
– В каком смысле?
– Сие предписание означает, что мы с вами несем теперь личную ответственность за политику на участке. Точнее, отвечаем за то, чтобы духу ее не было здесь.
– И что надо предпринять? Что делать-то в таком случае?
– Вероятно, то, что и сказано в бумаге. Контроль, надзор и прочие страсти-мордасти для смутьянов-агитаторов.
– Выходит, мы как бы полицейский наказ выполняем?
– Выходит, так, – согласился Северянин.
Последние слова Куприяна Федотыча показались Алексею чересчур спокойными. Странно, но тот воспринял практический смысл полученной депеши очень сдержанно. А через пару минут вообще перевел разговор на другую тему.
– Надо бы печку переделать. Привезти кирпичи. Кирпичная-то лучше железной греет. Держит тепло до утра. А эта «буржуйка» на дрова дюже ненасытная. Выстывает моментально. Да еще и побелить можно. Все-таки культурнее, чем из дикого камня очаг…
На Алексея же нахлынули тревожные мысли, нехорошее предчувствие, вызванное сообщением сверху о возможных смутных событиях на участке. А ведь только что намеревался обратиться к Зеесту по поводу отпускного листа…
– Не испить ли чайку, Петрович?
– Давай, – словно очнувшись, ответил Алексей. – Кажется, немножко сахара осталось.
Края жестяных кружек горячие. Пили мелкими глотками.
– Ну, что? Насчет кирпичной печки?
– Надо погодить. Скоро, должно быть, переедем на новое место. Эту пока можно подремонтировать. Будем и ее, и «буржуйку» топить. Морозы-то еще какие держатся… На тридцатой версте плотники рубят разъезд. Сам знаешь. Надо там начинать обживаться. После стыковки с Магелланом туда перебазируется лагерь строителей.
Выпили по паре кружек. Северянин стал аккуратно заворачивать остатки еды в чистую тряпку. Пока чаевали, молчали. Потом Северянин вдруг спросил:
– Привыкли, Алексей Петрович, к здешней жизни?
– Ко всему привыкает человек.
– А была б ваша воля, покинули бы Забайкалье?
– Ты, Куприян Федотыч, словно сссыльного спрашиваешь. Выходит, я сюда против собственной воли приехал? Не лучше ли себя самого спросить? – улыбнулся Алексей, глядя на товарища. Тот прятал в рыжие усы улыбку.
– Я – другое дело. Я почти сибиряк. Вы – нет. Вы оттуда.
– Откуда?
– Оттуда, – Северянин полушутя показал указательным пальцем в потолок.
– В определенной степени я согласен, но только в определенной. Мы, скажем так, пассажиры с разных пунктов отправления, но пункт назначения у нас один. Верно? Дело-то одно? И задачи тоже. Так?
– Согласен, – Северянин поднял руки вверх. – А привычка, действительно, дело наживное. И каждый, кто сегодня на трассе, по своей воле или нет, привыкает к этим условиям жизни по-своему. Будь то инженер, рабочий-переселенец, политический каторжанин или уголовник-каторжник.
Наступила пауза. За стенами зимовья завывал ветер.
– Сколько снега навалило, – отозвался Северянин. – Весной опять наступит жуткая распутица. Ни пройти, ни проехать. Несколько лет назад здесь поблизости мужики не смогли после ливней вызволить из топи конную упряжку вместе с повозкой.
– Что, так и осталась в грязи? – удивился Алексей.
– Представьте, да. Бедняг лошадей, две головы, пришлось пристрелить, чтобы не мучились, захлебываясь жижей…
Северянин убедился, что ему удалось отвлечь Покровского от мрачных и тревожных мыслей, причиной которых стала поступившая депеша. В мире продолжали вести ожесточенную борьбу множество политических партий, течений, организаций и союзов. Теперешняя Россия оказалась в самом клубке этой драки.
«Уж на ее-то многострадальную долюшку, вероятнее всего, выпадет нечто такое, чего никогда не познать ни французам, ни японцам, никому другому. А что именно выпадет, кто же это знает?» – к такому выводу все чаще приходил, мучительно, порой, рассуждая, Куприян Федотыч.
