Текст книги "sedye hrebti"
Автор книги: Юрий Мартыненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)
– Спасибо, брат, тебе. Извини, не знаю ни имени твоего, ни звания.
– Это не главное, главное, что я смог выполнить поручение, – продолжал тихим голосом незнакомец. – Еще велено, что вас помнят, просят продержаться немного, скоро станет легче…
Незнакомец умолк, пожав в темноте руку Бурову.
– Все, прощайте.
– Прощай, брат, – выдохнул Буров. Пришелец приподнялся и исчез, а Буров остался сидеть на нарах, толком не поняв, то ли приснилось все ему, то ли нежданный разговор был явью.
– Иван, – зашептал сверху Тимофей, – ты чего?
– Спи-спи. Завтра все подробно объясню, – Буров зашуршал одеждой, укладываясь удобнее.
…Проводив, соблюдая все меры предосторожности, пришлого человека, Лукич продолжал резаться в карты с напарником по наряду. Во внутреннем кармане старшего надзирателя были надежно запрятаны приятно хрустевшие новенькие купюры…
Через три дня Ивана Бурова и еще с десяток каторжан внезапно этапировали на другой участок строительства. Брагин же остался, не успев огорчиться столь скорой разлуке с приятелем, с которым после Раздольненской тюрьмы почти два месяца проспали на общих нарах. А еще через два дня Тимофею Брагину и еще двоим арестантам прочитали казенную бумагу об окончании их срока каторги. Доведется ли еще встретиться Тимофею с Иваном, никто не знал. Жизнь еще предстоит долгая, потому как одолел он, Тимофей, проклятый срок, остался жив, а значит, на роду ему написано жить много лет, иначе не имело смысла терпеть все эти лишения, карабкаясь к вольной жизни…
7
Заметно изменился внешне за последние дни Емельян Никифорович Размахнин. Тонкая грязная шея была обмотана каким-то выцветшим шарфом непонятного цвета. Морщинистые руки тряслись. Шутка ли – потерять в одночасье почти все добро. Нежданный пожар уничтожил всю усадьбу, в том числе и склад с собранной артельной пушниной. Всего лишился, за исключением маленькой кубышки, запрятанной в тайге на черный день. Интуиция не подвела. Такой день все-таки настал, а точнее, настиг Размахнина. Долго отыскивал в глухом распадке заветное местечко, где меж трех вековых сосен таился в замерзшей земле закопанный когда-то клад не клад, но для печальных теперешних и горестных дней спасительный и бесценный тугой кожаный мешочек. Долго сидел на стылом февральском ветру, примостившись у дерева, Емельян Никифорович, глядя на измазанный землей кисет, в котором вместо табака хранился золотой песок, вперемежку с кусочками золотых слитков. Железная кирка, которой пришлось долбить поддавшийся после маленького костерка грунт, лежала в сторонке. Перекурив, Размахнин все не решался развязать ссохшийся мешочек. Казалось, развяжет, а там окажется не золото. Впившись зубами в засохший узелок, распутал вязку. С большой осторожностью заглянул внутрь мешочка. Подставил сухую ладошку. В лучиках полуденного солнца, пробивавшегося сквозь ветви сосен, блеснули на ладони золотые крупинки. Из мешочка выкатились два слиточка, размерами с булавочную головку. Часть золота была потрачена на постройку заготконторы много лет тому назад.
– Целехонько, – заикаясь, произнес сам себе старик, чувствуя, как сильно забилось сердце. В тревожном страхе огляделся по сторонам, будто опасаясь чьего-то присутствия. С ближней лиственницы шумно сполз пласт снега. Размахнин вздрогнул и замер. «Дождалось золотишко. Хоть не так и много, но пригодится, не даст помереть с голоду», – он поднес холодный тугой мешочек к губам и бережно поцеловал.
Может быть, то, ради чего притащился сюда, в тайгу, за добрых пять километров от своего пожарища Размахнин, было невольной причиной случившейся на днях беды. Знать бы все наперед, швырнул бы эту кубышку в лицо пришлому старику, который приходил месяца полтора назад на усадьбу к Размахнину и спрашивал хозяина.
Старик был одним из подельников Емельяна Никифоровича по давнишнему старательскому делу. Случилось тогда подряд два или три самых нефартовых полевых сезона для старателей, которые в отчаянье едва сводили концы с концами, чтобы не помереть с голоду. Питались в основном рыбой, потому как охота была делом дорогостоящим, порох и патроны было купить не на что, не говоря уж о самих ружьях. Доходило даже до того, что старатели вязали тугие луки, и с таким вот снаряжением подобно предкам выходили на охотничий промысел. То ли еще по наивности молодецкой, то ли хмельной блажи, но согласился Емеля на уговоры одного приятеля поучаствовать в одном неопасном, как говорил товарищ, дельце, после которого можно было зажить по-человечески. Не стыдно будет и сватов заслать к любаве какой. Годы неумолимо поджимают. Емеля, правда, тогда промолчал о небольшом, но поучительном собственном опыте, который уже имелся за его плечами и по части неудавшейся коммерции, и по части несостоявшейся семейной жизни.
План, разработанный приятелем, был достаточно прост, а дело – довольно распространенное в Забайкалье. О подобных случаях Емельян был наслышан, будучи еще в рыболовецкой артели на Арахлее.
Подельник объяснил смысл того, чем им предстояло заняться, так. Надо выбрать таежную тропу, по которой китайцы-золотоискатели имеют свой путь от приисков до границы. Подкараулить только одного, потому что среди китайцев имелись и просто одиночки – отшельники, которые не доверяли расположение золотоносных мест никому из сородичей, не говоря уже о русских. Такие одиночки, как правило, очень опытные, хитрые и осторожные таежники. Очень четко ориентируются в самых глухих чащобах и распадках среди сопок, схожих как близнецы одна с другой. Подельник уверял Размахнина, что с одним справиться раз плюнуть. Жизни лишать не надо, только хорошенько стукнуть и забрать драгоценную поклажу, а самого китайца отправить обратно. Себе, мол, еще намоет. Они, черти косоглазые, определенное везенье в старательском деле имеют.
Емельян согласился. Только с уговором, чтобы китайца отпустить на все четыре стороны. Запаслись варнаки харчами и терпением. Долго ждали в удобном месте на одной из тайных старательских троп, ведущих из Забайкалья в Китай. До Аргуни было рукой подать. Здесь ходоки-старатели теряли бдительность, да и силы уже на исходе. Не знали подельники, что черная молва о засадах на глухих тропах вселила страх в пришлых китайцев. Они теперь старались пробираться домой за Аргунь-реку группами по нескольку человек. За неделю, что прожили Емельян с приятелем вблизи извилистой тропы, всего два раза проследовали по тайге китайцы, и то со стороны Аргуни. Напарник начинал злиться, повторяя, что все равно надо ждать.
Хруст веток услышали почти одновременно. Кто-то выходил на тропу из тайги, а не двигался прямо по ней. Было видно, по открытому месту гуськом двигались четыре фигурки. Напарник, скрипя зубами, отбросил в бессилии приготовленную дубинку, поглядел на Размахнина, и, перекрестившись, вынул из холщовой торбочки, с которой никогда не расставался, револьвер. Кулаком показав побледневшему Емельяну молчать, напарник ловко перевернулся на живот и, зарываясь в старые листья, пополз вперед. У громадного трухлявого пня он внезапно быстро сел на землю и, двумя руками вскинув револьвер, начал стрелять по китайцам. Те, видать, очень торопились до дому, до своих родных фанз. Им бы, глупым, идти не сразу, не гуськом, торопливо отмеривая быстрыми шажками свой последний путь, который они даже сократили, срезав в одном месте напрямую по тайге километра два. Им бы двигаться строго по тропе да вперед бы выслать одного дозорного, что ли. В этом-то месте, совсем близко от Аргуни, они уже чувствовали себя в безопасности. У первого из них была заброшена за плечо старая-престарая берданка с перемотанным бечевой цевьем.. Остальные ходоки помахивали березовыми палкам.
Подельник Емельяна оказался метким стрелком. Разрядив из револьвера четыре патрона, четверых китайцев и завалил. Правда, один был еще живой. Верещал что-то на своем языке, отчаянно вращая широко раскрытыми узкими глазами, тыча беспомощно рукой в кожаный пояс на груди. Подельник протянул револьвер Размахнину. Тот, окаменев от ужаса, стоял истуканом, не в силах оторваться от раненого. Напарник крутанул барабан и ткнул китайца дулом куда-то в шею. Сухо щелкнул еще один выстрел. Золотоискатель запал черными косичками в траву и затих, оскалив желтые зубы.
Подельник молча выпотрошил снятые с убитых пояса, высыпав золотой песок в припасенный кожаный мешочек. Подкинул на руках, причмокнув языком. Емельян отполз на четвереньках в кусты. Его всего колотило, выворачивая нутро наизнанку.
В первую же ночевку на биваке Размахнину приснился убитый китаец, который был последним. Будто хотел укусить за нос. Емельяна словно подкинуло у костра. По телу бежали мурашки. У кучи припасенных дров резко выпрямился, приподымаясь, приятель, с которым до этого Емельян крупно поругался насчет несдержанного уговора. Сказал, что крови на руках он, Размахнин, не имеет и убитые остаются на совести напарника. Глубокой ночью у прогорающего костра между полусонными подельниками вспыхнула нечаянная потасовка. Может, от усталости, может, нервы сдали. Сверкнул нож. Емельян едва успел отскочить. Нагнувшись, стал лихорадочно шарить по темной земле. Под руку подвернулся увесистый, теплый от костра, камень. Им и саданул с размаха в лоб напавшего товарища. Не помня себя, Емельян нащупал торбочку с револьвером и тяжелым кожаным мешочком и кинулся напролом в таежную чащу. Хлесткие ветки кустарника больно хлестали по разгоряченному от ужаса лицу.
…Окончательно успокоился Емельян Никифорович только через много дней, все больше убеждаясь, что подельник остался той ночью в тайге навсегда. И вдруг однажды, спустя несколько лет, на читинском торге зверопушнины мелькнуло знакомое, но постаревшее лицо. Узнал? Не узнал? После этого долго терялся в догадках Емельян Никифорович. Если бывший подельник его узнал, едва ли пойдет заявлять в полицию. Скорее, сам терзается страхом все эти годы.
Нынче, накануне Рождества, спрятавшись в спаленке, услышал Размахнин знакомый с хрипотой голос. Видать, за долгом пришел старый знакомый. Столько уж лет утекло. Что побудило? Какая спешная причина? Смута? Переломное время? Как-то еще впереди все сложится? С деньгами, оно все-таки надежнее… Привычный расклад жизни стремительно ломался. Надвигались новые, если верить господам агитаторам, времена, новая жизнь. Чтобы удержаться в ней на плаву, деньги нужны. А бывший сотоварищ по черному промыслу на старательских тропах не дурак. Прекрасно понимал, что по-доброму теперь не вернуть причитающейся доли с заветного кожаного мешочка, который памятной на всю жизнь пасмурной ночью унес из тайги молодой напарник. А раз так, ни ему, ни мне. В общем, привычная житейская философия, возникающая в издерганной и озлобленной душе. Жизнь прошла. В страхе и, возможно, угрызениях совести. По молодости было легче, а ближе к старости стали по ночам сниться косоглазые… А золотом воспользовался другой… Несправедливо… Красный петух, подброшенный в усадьбу мироеда, казалось, отчасти облегчит дальнейшее существование на белом свете и утешит уязвленное самолюбие, уравняет хотя бы в нищете и того, и другого. Пусть-ка Размахнин, хитрая собака, так же помучается на белом свете. Может, от собственной злости за случившееся и удавится…
Пожар прервал задуманные активные планы Кешки с Алексашкой. Все шло нормально. Возврата к старому больше не было. Как притулиться к новому существованию – ни тот, ни другой не знали. Что делать теперь? В отчаянии и Мария. Молва идет быстро. Охотники скорым делом узнали о беде на усадьбе Размахнина. Не существует больше такого Емельяна Никифоровича, имеющего дело по заготовке пушнины. Все пошло пламенем. Охотники из артели шибко загоревали. К какому ж берегу прибиться? Емельян Никифорович исчез, словно под лед провалился на реке. Который день ни слуху, ни духу. И где запропастился? Может, зашел в тайгу да руки на себя наложил? Всякое можно подумать…
*
– Алексей Петрович? – громко стучал в оконце зимовья Федотыч.
Покровский, накинув полушубок, вышел на улицу. У приступки входа стоял Северянин. Чуть поодаль двое молодых людей. Один черноволосый, второй светлый. Видно по космам из-под шапок. С виду совсем не похожие друг на друга ребята, но будто их что-то объединяло. Но что? Наверное, выражение глаз. Оно было растерянным и безучастным, напряженным и выжидающе просящим.
– Кто такие? – спросил Покровский у Федотыча.
– Вот пришли. Хотели бы на службу устроиться…
– Откуда ж пришли, позвольте полюбопытствовать? – глянул на них не без интереса Покровский.
– Можно сказать, здешние мы, – подал голос чернявый. – Робили здесь неподалеку. Может, слышали фамилию Размахнин?
– А-а, – Покровский понятливо качнул головой, – тот, что погорел недавно?
– Алексей Петрович, может, пусть ребята внутрь войдут? – обратился Северянин к инженеру.
– А где же хозяин? – спросил Покровский, когда сели на лавку в зимовье. – Рассказывайте-ка все по порядку.
– Где сейчас Емельян Никифорович, не знаем, – ответил все тот же чернявый, видимо, по характеру был он бойчее товарища. Последний вовсе потупился под взглядом инженера, глядел под ноги, изучая пол. – Как пожар случился, вместе были, а опосля куды-то подевался…
– Ну, пока ладно, шут с ним, с хозяином вашим, – вступил в разговор Куприян Федотыч. – Вы-то что делать можете? Каким ремеслом владеете? В чем заключалась ваша служба у этого погорельца?
– Вели по дому хозяйство. В пушном деле Емельяну Никифоровичу помогали…
– В общем, ходили в работниках, – подытожил Северянин. – Ну, а здесь, на строительстве, чем смогли бы помочь? Вы хоть хорошо представляете, что мы тут строим?
– Емельян Никифорович говорил, что скоро здесь по железной дороге побегут паровозы, – пояснил все тот же чернявый.
– Нам бы тоже строить железную дорогу? – проговорил, наконец, белобрысый.
– Э-э, голос-то прорезался? – рассмеялся Северянин. – А я, грешным делом, подумал, что ты, братец, немой.
Ребята заулыбались над шуткой, обнажив белые крепкие зубы.
– Куда хватил! Дорогу строить! – улыбаясь, продолжал Северянин – А, небось, когда у купца служил, обзывал нас всяко. Ругал, что, мол, зверя распугаем, трудно будет пушнину добывать, а? Ругал нас, нет ваш Размахнин?
– Нет, – возразил чернявый, – он только трошки опасался, что повырубят много леса. Да округу вдоль «железки» всю расковыряют.
– То, что расковыряют, это так, – сказал Покровский, – ребята вы молодые, только что из тайги, как я понимаю. Но уж коли вышли на большую землю к людям, так знайте, что эта железнодорожная магистраль станет в будущем стальным позвоночником края. Будет служить его экономическому развитию. Понимаете слово экономика?
– Что такое экономить, знаем, ага, – глядел во все глаза на инженера чернявый. Белобрысый тоже оторвал взгляд от пола, проявляя все больший интерес к молодому симпатичному дядьке в черной форме. На металлических пуговках крест-накрест молоточки и точно такие же блестят на петличках воротника.
– Экономика позволяет людям жить в самом прямом смысле. Это заводы и фабрики, шахты и рудники. Это десятки тысяч рабочих, занятых производительным трудом. Экономика, это и охотничий промысел, о котором вам особенно хорошо известно. Это и коммерция, которым занимался ваш хозяин. И то, что вы пришли к нам, совсем неплохо, хотя сразу оговорюсь, что проблем у нас сейчас предостаточно. Да, кстати, ребята, вы говорите, знакомы с охотничьим делом?
При этих словах Покровского встрепенулся и Северянин, которого пронзила одна мысль. Алексей Петрович глянул на него и продолжил, обращаясь к ребятам:
– Что, если бы мы вас попросили бы вот со старшим десятником помочь нам организовать свою промысловую артель для заготовки мяса для работающих на строительстве людей?
Кешка и Алексашка оживленно подались вперед, нетерпеливо комкая в руках свои меховые шапки.
– Сидите, сидите, – попридержал их Покровский.
– Тут, ребята, нужен какой никакой, а таежный опыт, – поддержал мысль инженера Северянин. – Для начала хотя бы кабарожку добыть. А вас бы мы определили на службу как рабочих-железнодорожников. Только сначала надо подумать, кого бы к вам в помощники подобрать?
Ребята совсем растерялись, явно не ожидая, идя сюда, такого поворота событий. Их здесь не только приветили, но и предложили выгодное и полезное дело.
– Значит, можно знакомиться? – вопросительно посмотрел на ребят Северянин, протягивая руку.
– Александр, – привстал с лавки первый парень.
– Иннокентий, – назвался второй.
После этого они посмотрели друг на друга и уперлись взглядом в Покровского.
– Понятна ваша озабоченность, ребята, – улыбнулся Алексей Петрович. – Прямо сегодня же и располагайтесь у рабочих-железнодорожников.
– У нас кое-какие вещи остались, – произнес Александр и добавил: – Из одежды.
– Хорошо. Несите свои вещи. Куприян Федотыч распорядится по вашему устройству на житье здесь.
«Видимо, что-то уже значит наша „железка“ для людей, – подумалось Покровскому, когда ребята в сопровождении Северянина вышли из зимовья. – Идут сюда, коли нужда настигнет. Идут с верой в то, что именно здесь, вдоль магистрали, со временем закипит бурная жизнь. Об этом ведь всякий раз подчеркивает и Борис Васильевич Зеест».
Вспомнив о начальнике дистанции, Покровский вспомнил и о слухах, что Зееста в ближайшее время собираются перевести в другое место. Куда именно, пока неизвестно.
8
Два раза за последнее время наведывался к Покровскому Иосиф Магеллан. Разительно изменился характер его суждений. Стал он краток в высказываниях, оценивая различные точки зрения. Колоссально возросшее самосознание низкого сословия побуждало массу идей. Среди них наряду со всякого рода авантюрами встречались и достаточно полезные и перспективные, способные разрешить как существующие, так и вновь возникающие проблемы. Вероятно, по этой причине не представлялось возможным договориться и объединиться в программе действий тем многочисленным оппозиционным по отношению к существующей власти политическим группировкам, называемыми партиями, которые имели место в России.
После Петербурга Покровскому всего-то один раз удалось увидеться с Ферапонтом Стрелецким, который был направлен на строящийся участок Амурской железной дороги восточнее того места, где находился Покровский. А встретились в том же Нерчинске на расширенной коллегии Управления.
Поговорить по душам довелось лишь в перерыве совещания. Глубоко затягиваясь папиросой, Ферапонт тихонько клял большевиков, поглядывая по сторонам. Он признался, что сердце его рвется обратно в Петербург. Жарко и яростно доказывал Алексею мысль, что рыба гниет с головы, и нет большей чести для истинно русского патриота, чем находиться там, где явно собираются грозовые политические тучи. По мнению Ферапонта, бурлящая волна революционной смуты есть ни что иное как подготовка к очередному так называемому дворцовому перевороту, коих столько уже было в истории государства Российского… Не верилось Ферапонту, что этакая масса населения могла быть увлечена одной лишь агитацией голытьбы, громко и гордо именующей себя словом революционеры. Он приводил в пример декабристов, которые, действительно, представляли высшее сословие, высший класс. То же самое, доказывал Стрелецкий своему приятелю, происходит и сейчас, только в открытой форме. Да, верхушку революционных борцов составляют образованные и материально обеспеченные люди, но в результате победы власть в России реально перейдет в руки плебеев, грубых и невежественных. Силу страха положат они в основу управления обществом. Этого допустить никак нельзя.
«А самое жуткое заключается в том, – продолжал, снизив голос до шепота, что после этакой вседержавной головомойки и для сегодняшних господ, и для сегодняшней черни завтрашним днем мало не покажется…»
«Ну, ты, друг мой, даешь», – не удержался в том пылком разговоре Покровский, пытаясь все-таки перевести разговор на другую тему, чтобы остепенить приятеля. Но тот оставался непреклонен в своих, как он сам подчеркнул, выстраданных воззрениях на жизнь российского общества, уже порядком задерганного, уставшего и, самое печальное, раздробленного всей этой революционно-пропагандистско-агитационной кутерьмой…
*
– Учтите, господа хорошие, – говорил на последнем из совещаний Зеест, – не сегодня-завтра нам на пятки начнет наступать служба тяги. Скоро пойдет пробное движение поездов на отдельных отлаженных для грузоперевозок участках. Причем в обкатках пути будет участвовать весьма представительная комиссия. Проще говоря, так может быть. Сядет высокий начальник из Департамента по строительству в пассажирский вагон и покатит по рельсам. Где тряхнет, получай, путеец, по шее… Шутка, конечно, но момент весьма и весьма ответственный.
Никто из присутствующих не догадывался, что за этим «по шее» таилось нечто серьезное. За этим стояла судьба каждого из здесь присутствующих. Каждый надеялся, что с окончанием строительства завершится его пребывание в этом диком крае. Красивом, но пока диком. Вообще, красота природы одно, а трескучие морозы зимой и палящий зной летом с паутами и комарами, осенняя и весенняя распутица, грязь, дурная пища – совсем-совсем другое.
Привычка привычкой, но в глубине души большинства инженеров-путейцев мало представляло радости остаться навсегда на построенной магистрали. Возможно, будут другие трассы, в других краях, потому что профессия для большинства здесь сидящих выбрана раз и навсегда. И потому само строительство новых стальных дорог – удел любого инженера-путейца. Эксплуатация – дело другое. А прокладывание железнодорожных линий в условиях полнейшего бездорожья – основа основ в развитии железнодорожного транспорта. И всегда эта работа ведется в неведомых ранее местах, в новых условиях, которые подчинены тем людям, что там проживают, их быту, традициям, нравам, устоям – нравственным, культурным, религиозным…
Наверное, чтобы стать вовсе своим для здешнего края, надо и родиться здесь. Но большинство из тех, кто строил железную дорогу, люди приезжие. Они оставили далеко на западе своих близких. Там, в родных краях, и находились мысленно в минуты сердечных переживаний по поводу невзгод и лишений, на которые было столь щедрым здешнее пребывание…
– Господа путеводители российского железнодорожного транспорта, – необычно обратился к собравшимся коллегам Зеест. – Возможно, в моих словах кто-то узреет каламбурный оттенок, тем не менее, именно вы ведете сегодня путь, чтобы замкнуть Амурской железной дорогой всю Транссибирскую магистраль. Надо воодушевиться надеждой на всеобщий успех, и тогда результат всецело искупит все наши душевные и телесные страдания. – Зеест сделал длинную паузу и продолжил совсем неожиданно для всех присутствующих: – А теперь, господа, хочу представить вам нового начальника дистанции Подруцкого Евгения Юрьевича, прибывшего к нам с Западно-Амурского участка дороги, – Зеест указал рукой на инженера средних лет. Поднявшись с места, тот слегка кивнул и чуть улыбнулся. Взоры всех устремились на Бориса Васильевича. Тот, поняв всеобщий немой вопрос, объяснил:
– Мне велено прибыть в Нерчинское Управление для определения дальнейшего места службы.
Среди участников совещания прошелестел то ли вдох, то ли выдох. Впрочем, и то, и другое означало явное сожаление по поводу предстоящего расставания с Зеестом, к которому все давно привыкли, и который сам был очень привязан к своим подчиненным. Как говорится, столько соли вместе съели на начальном этапе строительства. И как еще будут складываться служебные отношения с новым руководителем?
Это последнее производственное совещание Зеест лично провел до конца. Подруцкий продолжал оставаться все время в углу за маленьким столиком. Должно быть, он наблюдал и изучал обстановку, запоминая людей и вникая в суть вопросов и проблем, о которых шла речь.
– И всегда надо помнить, что в основу нашей работы положен принцип – строить хорошо и прочно, чтобы впоследствии только дополнять, но не переделывать, – давал последние наставления Борис Васильевич, заканчивая разговор в конце совещания.
Одним из главных вопросов было обустройство быта железнодорожников. Сооружение жилья отставало от производственных объектов. Следовало увеличить темпы строительства жилых зданий, учитывая, что скоро дорога будет обслуживаться личным составом, согласно штатному расписанию. Для начальников участков пути и тяги проектировались квартиры казарменного типа в среднем по сорок две сажени на семью. Для мастеров – двадцать восемь квадратных сажени, артельных старост по восемнадцать квадратных саженей.
…Алексей возвращался в поселок строителей. Ехали молча. Митрофан уже знал о невеселых мыслях инженера, связанных с внезапным переводом Зееста и потому лишний раз не лез с разговорами. Конь ходко бежал по рыхлому снежку, который присыпал грунтовку, пробитую вдоль железнодорожной магистрали.
За долгие месяцы, что Алексей находился в Забайкалье, он изменился внешне. От летнего пекла и жгучих морозов потемнело лицо. Обветренная кожа, с темными оспинами от недавних обморожений, обтягивала ставшие плоскими скулы. Руки совсем отличались от тех, с аккуратными розовыми ногтями, что были в пору студенчества в Петербурге.
– Митрофан, а Митрофан? – окликнул он возчика. – Тормозни, ноги совсем затекли, – попросил, освобождаясь от громадного овчинного тулупа, которым был укрыт до подбородка, находясь, полулежа в санях.
Перевал открыт всем ветрам. Снег сильно осел. Обкатанный февральскими ветрами наст выдерживал тяжесть человека. Медленно ступая собачьими унтами, Покровский прошел на край заснеженной полянки. С трех сторон окружают могучие сосны. Скрипевшие от ветра вершины уходили в синее бездонное небо. Впереди внизу – готовая трасса железной дороги. Огромной змеевидной петлей пролегла она сквозь глухой распадок, огибая круглую сопочку, густо заросшую хвойняком, и потому казавшуюся темно-зеленым островком посередине белой безмолвной пустыни заснеженной таежной мари.
Если когда-то край этот казался молодому инженеру Покровскому угрюмым и диким, каким-то никчемным придатком земли, совершенно недоступной для цивилизации, то теперь эта, пока безлюдная, местность в его понимании стала, словно прихвачена железной нитью к тому внешнему миру, из которого оная цивилизация исходила. И которую вот эта самая железнодорожная магистраль несла дальше – к самому краю России, туда, где рождается солнце…
*
При сооружении речных железнодорожных мостов особенно велик был расход цемента. В основу возводимых опор, называемых быками, шел камень. Пустоты же заливались жидким раствором глины, смешанной с цементом, что позволяло добиться монолитности строения. Одно из непременных условий надежности сооружаемого моста – это крепкий, установленный на дне русла бык, способный выдержать и тяжесть всей конструкции, которая лежала на его исполинских плечах, и противостоять напору воды и льда. Мостостроители опирались на труды русского инженера и ученого Николая Аполлоновича Белелюбского, внесшего громадный вклад в области строительной механики и мостостроения. Выпускник в 1867 году Петербургского института путей сообщения. Через шесть лет он становится профессором. По его проектам в конце 19-го века были построены в России крупные железнодорожные мосты. Именно Белелюбский разработал способ быстрой замены деревянных конструкций мостов металлическими без перерыва движения поездов. Долгое время ученый руководил лабораторией по испытанию строительных материалов, изучению механических свойств железобетона. В 1905—1908-х годах профессором Белелюбским были разработаны и утверждены нормы и технические условия для железобетонных работ. Кроме того, под его редакцией был выпущен «Курс строительной механики» на русском языке. Этот труд, изданный в 1885-м году, стал хорошим учебником для инженерного корпуса путейцев, как раз приступавшим к разработкам проекта Транссибирской железнодорожной магистрали.
Металлические фермы поставлялись Камско-Воткинским заводом, а также из Варшавы с заводов Рудского. Цементный завод был местный, построенный в 1895-м году на левом берегу реки Шилка в четырех верстах от поселка Кокертайский Нерчинского уезда. Машины и все инструменты были выписаны из Германии. Производство велось так называемым сухим способом. Обжиг цемента производился в патентованных печах Дитша на древесном угле. Производительность завода составляла сорок тысяч бочек в год. В каждой помещалось десять пудов чистого цемента. Необходимый для производства известняк добывался в двенадцати верстах от завода, глина – в двадцати пяти верстах, гипс завозился из-под Иркутска. На заводе работало много китайцев, устроивших при предприятии и по линии железной дороги целое поселение из маленьких домиков в виде фанз.
И механизмы, и все необходимые строительные материалы доставлялись по реке пароходами «Надежда», «Шилка», «Амур», «Лена», приписанными к «Товариществу Амурского пароходства». Все это разгружалось на пристани Часовинка, устроенной у скалистого берега Шилки.
9
«Весной 1910 года вновь наметилось оживление в рядах железнодорожников. Рабочие читинских железнодорожных мастерских сделали типографский станок, а рабочие вагонного цеха изготовили типографскую краску. Был добыт и шрифт. Вновь началось издание революционных прокламаций.
В конце 1909—1910-х годов развертывается забастовочная борьба и на Амурской железной дороге. Причинами послужили невыносимые условия труда и быта, непрерывный рост цен, обсчеты и штрафы подрядчиков. Томский комитет Российской социал-демократической рабочей партии направил на строительство Амурской железной дороги В. И. Шимановского, где он вскоре возглавил социал-демократическую организацию. В результате деятельности большевиков на строительстве дороги только с марта по декабрь 1909-го года прошло восемнадцать стачек, в которых приняли участие около пяти тысяч рабочих-строителей железной дороги.
Весной 1910-го года новая волна стачек прокатилась по строящейся магистрали. Из Читы в Благовещенск в адрес Амурского военного губернатора летели срочные телеграммы начальников участков: «17 мая. Ввиду скопления массы рабочих покорнейше ходатайствую перед Вашим превосходительством о распоряжении неотлагательного командирования взвода казаков дополнительно на станцию Уруша».
«22 мая. Прошу дать экстренное распоряжение албазинскому атаману назначить дополнительно 20 вооруженных казаков в распоряжение девятого участка на ст. Рейново и 40 казаков на восьмой участок ст. Невер для избежания могущих произойти беспорядков среди рабочих».
