Текст книги "sedye hrebti"
Автор книги: Юрий Мартыненко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
На строительство гужевой дороги, призванной по первоначальному замыслу открыть путь от станицы Сретенской до Благовещенска и даже через Хабаровск до Николаевска-на-Амуре, первые партии арестантов поступали в 1896-ом году. Дорога эта должна была заменить Амурскую железную дорогу. В народе ее прозвали «колесухой». На постройке этого тяжелейшего тракта по заболоченным долинам Амура ежедневно гибли люди. Тракт огибал многочисленные протоки многоводной реки, пересекал склоны хребтов, бесчисленные реки и речушки. Взамен погибавших людей непрерывным потоком прибывали все новые партии заключенных арестантов. После подавления революции 1905-го года стали поступать политические каторжане. Работам не было конца и края. В период наибольшего размаха на строительстве «колесухи» трудилось до трех тысяч человек.
В «Обзоре Амурской области» за 1908-ой год записано: «Главный почтовый тракт области проходит по берегу реки Амур и делится на вьючный и колесный: первого 899 верст, второго 754 версты. Пользуются им в летнее время, когда вследствие мелководья пароходное движение на Амуре приостанавливается, а также глубокой осенью по закрытии навигации и весной до открытия таковой. Между Хабаровском и Благовещенском в этом году открыт сквозной почтовый тракт по новой магистрали». Годом окончания работ на «главном почтовом тракте» посчитали 1908-ой, хотя за Хабаровск тракт не прошел. В отчете губернатора западный его участок назван «не имеющим значения для Забайкалья». Каторжан, высвободившихся на «колесухе», вернули в тюрьмы. Мизерные масштабы использования труда каторжан на массовых работах в столице не одобряли. Однако, продолжая противоборство, тюремные и гражданские чины на местах и не думали искать взаимоприемлемых решений.
К началу строительства Амурской железной дороги не было недостатка в вольнонаемных рабочих. Массы бедняков, отверженных людей из центральных областей России с большим избытком обеспечивали спрос подрядчиков. Тюремщикам создавшееся положение казалось безвыходным.
Но не все выдерживали неимоверных условий, масса рабочих каждый день уходила с трассы. Часть из них после возвращалась…
В такое жаркое время тюремщики получили новые предписания отправлять каторжан на строительство Амурской дороги. Одновременно они постарались избавиться от хилых, немощных и больных людей. Поэтому партии арестантов прибывали, но работать было некому. Начальник главного тюремного управления Хрулев гневным и строжайшим приказом потребовал оставлять в тюрьмах и не отправлять на строительство железной дороги больных, слабосильных, склонных к побегам, своевольных и дерзких, всех уроженцев Кавказа, евреев и политических заключенных. Приказ никто не посмел нарушить.
Арестантов привозили в «телячьих вагонах» по железной дороге, высаживали на речных пристанях Шилки и Амура. Командами под конвоем вели до мест, где в скором времени широко раскинулись ныне всем известные станы каторжан. Особенно крупные лагеря разбили в Раздольном близ Могочи, на Черняевской ветке – «Соколовский стан» – и на берегу Амура у Хабаровска, где строился мостовой переход через многоводный Амур. На местах будущих станов арестанты строили отдельные дома для страховки и для администрации, а для себя бараки на 150—200 человек в каждом. Появились скотные дворы, ледники, амбары, бойни, сапожные мастерские, кузницы, смолокурни, лесопилки, сараи для обжига кирпича, пороховые погреба.
Каторжане выжигали известь, делали кирпич, пилили лес, ремонтировали плуги, бороны, сеялки, сенокосилки, молотилки, веялки. Они выращивали скот, овощи и картофель, сеяли пшеницу и овес, собирали обильные урожаи. Там, где вольнонаемный труженик не смог бы себя прокормить, «каторга», не считаясь с затратами средств и с гибелью людей, развивала большое хозяйство. Быт каторжан здесь в какой-то мере был обустроен. Только так было не везде, в иных местах размещения каторги условия содержания были ужасными. Казармы, собранные из бревен, не конопатились, не штукатурились. В бараки на сто пятьдесят человек набивали до трехсот. Спали они вповалку на двухъярусных нарах и на полу. Одежду и белье, промокшее от пота и дождя, сушить было негде. От махорочного дыма и гниющих остатков пищи в бараках постоянно висел, как туман, затхлый и кислый воздух. Зимой было холодно. С промерзших стен и одинарных оледеневших окон сочилась вода. На земляном полу она замерзала. В довершение всех невзгод и летом, и зимой людей мучили клопы, вши и блохи…»
*
Чем теплее становилось в природе, тем все настойчивее Ивана Бурова сверлила мысль о побеге. Но воспаленное сознание охлаждалось, когда он представлял последствия такого рискованного мероприятия. После того как, будучи на трассе, получил ночью весть через посланца от товарищей по партии, больше новостей не было.
«Выжидают момент, но какой? – терзался вопросом, сосредотачиваясь на одном – надо или нет принимать самостоятельное решение, либо покорно ожидать срока окончания каторжных работ. – Осталось сравнительно немного. Надо ждать». Он убеждал себя в том, что необходимо отказаться от первоначально родившегося плана побега с наступлением весны. Вообще, в последние месяцы он чаще вспоминал жену Любу, оставленную под Иркутском. Каких-либо вестей из дома каторжные иметь не могли. Единственное, что связывало с родным домом, так это сны, в которых человек как бы видел себя в той обстановке, к которой его влекло подсознание.
Второй месяц Буров находился на втором тоннеле, который строили чуть западнее первого. Он был длиннее, чем в Артеушке. Стены и потолок освещались факелами. Позже привезли и поставили у входа динамомашину, протянули внутрь скалы электрические провода и подключили с десяток лампочек. Свет был очень тусклым, но это можно было считать значимым новшеством по сравнению с примитивными факелами. Оттого и разъезд рядом с тоннелем назвали Темный.
Кроме него других политических здесь не было. Он удивлялся, что его оставили на строительстве, поскольку после недавних волнений поступило предписание – политических к работам на магистрали не допускать. Каторжники же из числа уголовных имели статьи небольшие. В основном, за кражи и хищения.
Так же, как и в Артеушке, механизация здесь была самая примитивная. Регулярно приезжавший инженер Родион Крутояров обещал, что скоро на этом участке появятся экскаваторы. Представление об этой машине Буров имел по рассказам тех же десятников, которые видели у Крутоярова рисунок диковинного механизма, способного заменить собой сотню землекопов.
Все взрывные работы были сделаны, и теперь оставалось с помощью клиньев откалывать породу и вывозить ее наружу в тачках.
Здесь же, в Темном, Буров не раз видел старого знакомого – хорунжего Микеладзе, который, как и прежде, наезжал сюда, сопровождая партии арестантов.
На новом месте Буров познакомился с несколькими подневольными, но такой взаимодоверительности, как с Тимофеем Брагиным, уже не возникало.
«Интересно, где и как сейчас Тимофей?» – не раз задумывался Иван, вспоминая приятеля. Правда, один из недавно прибывших арестантов, кстати, тоже из Раздольного, сообщил, что, кажется, Брагина отправили на поселение за Читу, в сторону Байкала.
Буров помнил, что, рассказывая о своей жизни, тот называл свою деревню, где жил. В общем, они с Брагиным были даже земляками. Иван в свое время подался на заработки в Читу. На Черновские копи. Затем наступили известные события девятьсот пятого года. После суда за участие в революционных событиях, жена Люба по совету Ивана покинула город и стала жить у свекра и свекрови под Иркутском. Иван полагал, что так будет спокойнее и ему, пока идут годы каторги, и Любаше, у которой близкой родни не осталось. Родители умерли давно от тифа, а родственников, которые бы смогли приютить одинокую женщину, не нашлось.
В Темном подневольные жили в бревенчатом бараке по соседству с бараком вольнонаемных. Даже питание было одинаковым. Разница заключалась лишь в том, что рядом с арестантами постоянно находились охранники-солдаты из конвойной роты поручика Ярошевича. По разговорам вольнонаемных рабочих, условия их труда и быта здесь были легче, чем, например, в Могоче. Здесь они имели готовый ночлег, пищу, а в Могоче все проблемы о питании лежали на их плечах. Заниматься содержанием жилища, топкой печей, которым требовались дрова, занимались в свободное от работы время. Там же вольнонаемные вместо денег получали талоны, которые можно было отоварить только в магазинах подрядчика. Здесь же почему-то во всем этом были отличия. Выдавали деньги, которые без надобности рабочие не тратили, а подкапливали. Среди них было много семейных, которые приходили сюда на сезон подзаработать.
Один из местных десятников как-то проговорился, что, дескать, такие привилегии в Темном созданы из-за чрезвычайно опасного для жизни объекта. Сооружение тоннеля превосходит по риску остальные объекты на магистрали.
Буров хорошо помнил о случившемся завале на тоннеле в Артеушке. Работа в каменоломне требует неимоверного физического напряжения. Поэтому начальство, зная об исключительности такого дела, как сквозное прорубание сопки с использованием примитивных инструментов – клиньев, кирок и кувалд, меняло бригады тоннельщиков каждые три недели. Чередовало их с теми, кто разрабатывал вблизи линии карьеры, корчевал деревья, готовя площадки под строительство станционных поселков, депо, водокачек, водопропускных галерей.
10
Весенним мартовским днем 1891-го года во Владивостоке собрались даже из отдаленных станиц взрослые и дети, чтобы посмотреть на царевича. Слухи о его прибытии разнеслись еще в апреле. Гремел оркестр военных моряков. Маршировали матросы и солдаты. Торжественно шествовали люди с хоругвями и иконами.
Николай Романов зачитал рескрипт монарха, объявил волю отца. Отнес и заложил камень в фундамент предполагавшегося здания вокзала. Отвез цесаревич и тачку с грунтом на отмеченное колышками место будущей насыпи.
Спустя неделю, газета «Владивосток» скромно сообщила: «19-го мая совершилась закладка Уссурийской железной дороги». В Петербурге же в этот день объявили датой начала строительства всего Великого Сибирского пути.
Но строить стальной путь от Владивостока на север вдоль Уссури до ее впадения в Амур в том году не могли. Работы начались только через год. Здесь не было рабочих и материалов. Еще через год вокруг Азии доставили рельсы и стали укладывать путь. В столице же продолжали наносить Сибирскую дорогу на картах-схемах от Уфы через Миасс к Челябинску, где давно продвигались поезда. Дальше к океану ее наносили пунктиром.
Вскоре на морском рейде Владивостока стали появляться корабли Балтийского и Черноморского флотов. На береговом откосе в покосившемся бараке открыли контору. Вербовщики пошли в мрачные кварталы халуп, хибарок и мазанок, где ютилась беднота, чтобы набрать рабочих на разгрузку судов.
Все лето к причалам стекались люди, желавшие заработать на хлеб. Деньги выдавались сразу за каждое выполненное задание. Самогонщики с утра расставляли корчаги, ведра и крынки со зловонной, мутной сивухой. С криками, с руганью, с «Дубинушкой» потекли на причалы и на площадки поодаль необычные для здешних мест грузы. Мужики и подростки выкатывали бочки с цементом, выносили ящики с металлическими деталями и длинные стальные полосы – элементы ферм будущих мостов.
О строительстве железной дороги от моря на север поговаривали давно. Матросы убеждали, что теперь-то стройка вот-вот начнется.
Ближе к зиме сотни людей с пилами, с топорами, с заплечными мешками шли в тайгу заготавливать лес. На лесных полянах появились лесопилки и штабеля бревен, брусьев и шпал. Всеведающие и всезнающие подрядчики, прослышав, что изыскания направлений дороги подходят к концу, рискнули на свой страх и риск заблаговременно начать подготовку к большой стройке и не ошиблись. На следующий год, выгодно сбыв строителям выдержанный, подсушенный лес и подсчитав барыши, дельцы вложили деньги в строительство лесопильных, кирпичных, известковых, цементных заводов вдоль трассы будущей дороги. Другие скупали в деревнях лошадей, скот, овес, сено, хлеб, сало. Барышники и купцы готовились нажить капиталы на нищете бедняков. Цены на продовольствие, сукна, ситцы, кожи возросли вдвое и втрое.
Зимой рабочих набирали в беднейших губерниях России. Это был год неурожая и страшного голода. Люди были рады труду в любых условиях, в самых диких краях. Вербованных свозили в порты Черного моря, а потом везли вокруг Азии до Владивостока.
Толпы оборванных и голодных людей уходили из порта в горную, пышную тайгу. По указаниям подрядчиков новоселы мастерили шалаши, ставили палатки, строили землянки, выкапывали убежища в косогорах. По долинам ручьев копали колодцы. Все делалось по принципу: если хочешь жить – думай о себе и о своей семье.
Вокруг света из далеких губерний на пароходах везли не только завербованных людей и строительные материалы, но и детали разобранных паровозов и вагонов. В большом селе Кетрицево (позже Уссурийск) на берегу Уссури незаметно возникли и быстро разрослись главные мастерские строительства. Работа в мастерских шла круглые сутки. Мастеровые этого первого на востоке крупного предприятия прибывали и прибывали из западных промышленных центров. Ехали слесари, токари, кузнецы и столяры. Здесь они пользовались особыми льготами в сравнении с бесправными разнорабочими стройки.
День и ночь везли из Кетрицево изготовленный инструмент, готовые для сборки элементы мостовых ферм, небольшие пролетные строения. Здесь собирали вагоны и паровозы, готовили бороны, плуги, оснастку для заводов, пароходов и барж.
Балласт был везде, но бездорожье не позволяло развозить материалы по фронту работ. Строили гужевую дорогу-времянку. Она осталась для эксплуатационников дороги.
Строителям очень благоприятствовал мягкий климат Приморья. Длинное по сравнению с Восточной Сибирью и Забайкальем лето и не такая холодная с частыми оттепелями зима. Богатая тайга в достатке давала лес, доски, брус и шпалы. Заготовки леса вели одновременно с рубкой просек, чтобы на строительстве жилых домов, вокзалов, депо, складов использовать выдержанные и просушенные в штабелях бревна и пиленые материалы. Лесопильные заводы с механическими пилами и простые лесопилки, где распускали на шпалы и брус вековые сосны, работали круглый год, каждый день и круглосуточно и едва успевали выполнять заказы строителей.
Первый поезд из Владивостока в Хабаровск прибыл 15 декабря 1896-го года…
*
Изюбр, положив рога на спину, большими прыжками удалялся от охотников по склону сопки вниз.
– Видать, не суждено напоследок завалить зверя, – махнул в сердцах рукой рыжебородый Матвей, поворачивая к Сашке вспотевшее от быстрой и трудной ходьбы по каменистому косогору лицо.
– Ладно, погодь, – успокоил его тот, тяжело дыша. – Все равно надо возвращаться на трассу…
Спустившись вниз, отдышались. Теперь шли медленнее меж мелкого редколесья у подошвы пологой сопки, на которой только что от них ушел табун изюбров, возглавляемый вожаком. Он-то испортил все дело. Сначала как бы привлек к себе внимание, не спеша, пройдясь под носом у зверобоев по вершине. Остальные животные тем временем успели скрыться из виду на противоположном склоне. Самец вдруг перешел на прыжки, своей прытью взволновав охотников до такой степени, что они так и не смогли толком прицелиться. Сухо треснули выстрелы, пули ушли в белый свет.
К зимовью вернулись, когда лучи заходящего солнца уже золотили верхушки сопок.
– А пошто нам не разрешили продолжать охоту? – спросили за ужином мужики. Сашка ответил не сразу. Пожав плечами, посмотрел сначала на Кешку, потом на остальных: – На строительстве, поди, что-нибудь стряслось…
– Чего такого могло там случиться?
– Мало ли чего. Может, начальство высокое узнало про наш промысел?
– И чего в нем такого непозволительного?
– Гадать не будем. Вернемся, узнаем.
– А что делать с остатками мяса?
– Погрузим на оленей и вывезем в поселок. Сдадим старшему десятнику Северянину.
– А куды потом оленей?
– Оленей? Оленей надо возвратить. С тунгусами был такой уговор, чтобы вернуть после завершения сезона. Не довелось вот только поохотиться ладом…
– Где тунгусов-то искать? Они, может, стойбище поменяли.
– Нет, не собирались. Не приведи господь их обмануть, – заметил кто-то из охотников.
– Гордые люди…
– Наверное, с другим характером в тайге не выжить?
– Да уж. Несладкая жизнь в вечном кочевье. Все годы проходят в сопках. И рождаются там. И умирают.
– Другой жизни, поди, и не представляют?
– Где уж там представить…
– Нам кажется странным их образ жизни, им – наш.
– Возможно, и так. Об этом надобно спросить у инженера Покровского.
– Ему даже доводилось гостить у этих тунгусов.
– Правильно их называют таптагирыканами. Говорят, инженер в их честь назвал железнодорожную станцию.
– Где?
– Вроде, где-то к востоку отсюда.
– За Могочей?
– Кажись, там.
– Что говорите? Станцию назвали? – заинтересовался Сашка.
– Ага. Ишо в прошлом году. Потому, поди, и дружба между ними такая теплая завелась.
– Прежде тунгусы помогли на оленях завезти нам грузы, – начал объяснять один из мужиков. – Я в ту пору на том участке робил.
– Оно, конечно, понять их можно. Видят же, как рельсы тянут через сопки и реки. С одной стороны пугает этих тунгусов железная дорога. Боятся, что зверь уйдет далеко в тайгу. С другой стороны должны и понимать, что теперь-то в случае чего можно прийти к железнодорожникам и попросить помощи.
– Просить-то, разумею, они не привыкли. Не того склада характера. Часто ли раньше выходили из тайги? На большую землю?
– Раньше большая земля для них не представляла, может, большого интереса.
– На большой земле и много больших соблазнов.
– Для них соблазн один – как выгоднее пушнину сбыть да себя пропитать.
– Ишо соблазн – огненная вода…
– На это дело многие туземцы падкие…
– Многие, но не все поголовно, – возразил Сашка. – Нам ведь, когда раньше артельничали промысловики у Емельяна Никифровича, тоже доводилось иметь дело с тунгусами. Пьют спирт не больше русских. Только в отличие от наших мужиков не теряют головы…
– Это так, – согласился тот же рыжебородый Матвей. – Иногда со своими сотоварищами-земляками дело иметь труднее, нежели с кем чужими…
Долго разговаривали в этот последний вечер в зимовье охотники. Обсуждали дальнейшие планы после возвращения на трассу, хотя никто точно не представлял, чем придется там заниматься. Вероятно, тем же, чем и прежде. Эти люди были физически крепки и здоровы. Их не пугала тяжелая работа. За время, поведенное на строительстве железной дороги, они привыкли к любым лишениям. Трудно было чем-либо удивить их или напугать. Их всех объединяла скорая надежда на окончание работ по сооружению магистрали. А это значило, что можно будет, наконец, осесть на одном месте. Кто холостой, тому обзавестись семьей. Ехать же отсюда в другие края им было некуда и не к кому. Этим людям родной стала земля, на которой их можно считать первопроходцами. Она на глазах обживалась. Железная дорога разительно меняла ее облик. И это придавало людям душевную силу, энергию, уверенность в завтрашнем дне.
Крепкими зубами мужики грызли кости жареной изюбрятины, поминутно взрываясь дружным смехом, припоминая старые смешные случаи из своей походной жизни. А на улице под деревьями невозмутимо жевали корм олени. Завтра они вернутся к своим хозяевам в свое привычное стойбище, где знакомые собаки встретят их радостным лаем…
Часть четвертая
1
Полковник Александр Федорович Потемкин чаще стал испытывать тягостные чувства от происходящих в городе событий. Он надолго пытался уединиться в загородном доме, забирая с собою из города все семейство. Но это мало помогало.
«Злоба, жестокость, деспотизм – все это столь ужасно», – мысленно повторял себе отставной вояка, погружаясь в тягостные раздумья всякий раз, когда оставался в одиночестве. Один на один с довольно грустными мыслями.
Порой возникало острое желание взяться за перо и выплеснуть накопившееся на чистый лист бумаги, чтобы избавиться от груза черных рассуждений на предмет окружающего бытия. Но проходило короткое время, и он постепенно остывал в своем намерении. Однажды его внезапно поразила мысль, что именно интеллигенция делает все, чтобы разрушить устои общества, предварительно расшатав их изнутри. Полковнику стало жутко от такого открытия. В молодости Александр Федорович серьезно занимался философией, увлекался трудами Платона. Был не чужд и литературе. В юные годы доброта, высокое благородство и искренность, детская непосредственность и доверчивость составляли главные черты его привлекательного характера. Живой, горячий, ласковый, он был всеобщим любимцем не только в собственной семье, но и вообще в своей родне, а затем и в родне своей супруги. Общая даровитость и блестящие способности, образование позволили артиллерийскому офицеру сделать успешную и быструю карьеру. Полковничьи погоны легли на плечи в возрасте тридцати трех лет.
Супруга, матушка Ирины, Эльвира Софроновна, была человеком своеобразным и веселым. Умела создавать и поддерживать вокруг себя праздничную и легкую атмосферу. Отличалась разносторонними способностями. В свое время училась в женской гимназии Спешневой, размещавшейся в скромном деревянном доме с небольшим садом в Четвертой линии Васильевского Острова. Окончив гимназию, перешла в роскошное здание во Второй линии вблизи Большого проспекта. Преподавание математики, физики, химии велось на высоком образовательном уровне. В старших классах велись классические языки для тех, кто желал поступить на Высшие женские курсы. Параллельно гимназистки занимались пением и рисованием. Все отличалось большой музыкальностью: фортепиано, скрипка, виолончель.
В 1876-ом году Александр II разрешил открыть Высшие женские курсы во всех университетах России. Высшие Бестужевские курсы открылись в помещении Александровской женской гимназии. В силу страсти к поэзии Эльвира в юности знала наизусть массу стихов русских и иностранных поэтов, владела переводом. Вкус к литературе и хорошему русскому языку передала детям и даже отчасти заразила этим своего мужа. Правда, Павлуша, едва научившись читать, где-то шестилетним малышом заявил родителям о том, что, когда вырастет, будет офицером. С малых лет уже был выбран и кадетский корпус, а затем и знаменитое Алексеевское военное училище.
Сначала семья жила на квартире казарм лейб-гренадерского полка. Корпуса размещались на Петербургской стороне, на набережной Невы, близко от Ботанического сада. Из окон были видны на противоположном берегу огромные фабрики с трубами. А по реке весной и до глубокой осени сновали пароходы, баржи, ялики, катера.
Позже удалось приобрести за городом двухэтажный дом. Верхний этаж деревянный, нижний каменный. Усадьба имела две террасы. Нижняя была обвита снаружи диким виноградом, верхняя – открытая. Перед домом разбиты прекрасные цветники. Усадьбу окружал великолепный старый сад с фруктовыми деревьями и ягодником. Замечательный крыжовник удивлял урожайностью многих знакомых.
Хозяева и гости любили пить чай на открытой веранде. Маленькая Ирина предпочитала чаевать исключительно с терпким липовым изумительным медом, который покупали у соседей, державших пасеку. Иногда пчелы залетали на усадьбу, и девочка с криком убегала в дом и забиралась в спальне под подушки. Однажды ее при таких пчелиных обстоятельствах потеряли, нянечка не на шутку сильно испугалась. Тем более, что близко имелся глубокий старый пруд, высокие берега которого были крутые и скользкие после дождя.
Уже поняв, что все это баловство, что Ирина никуда не девалась, а просто спряталась в страхе от случайной пчелы, бедная нянечка долго приходила в себя. Чтобы погасить внутренний жар, она наливала стакан воды из тонкого хрустального графина.
– Больше, Ирочка, так не делай, пожалуйста, – и строго, и с нотками мольбы говорила она девочке, а у самой хитро начинали блестеть глаза. Няня меняла тон в голосе и принималась объяснять: Пчелок бояться не надо. Пчелки собирают медок. Вкусный-превкусный. Хочет Ириночка вкусного меда?
Малышка радостно кивала головой.
– Хо-о-чет маленькая, – нараспев тянула няня.
– Много сладкого вредит ребенку. Портятся зубки, – решительно отвечала гувернантка, высвобождая девочку из-под раскиданных по широкой деревянной кровати с высокими лакированными спинками атласных подушек. – Вот маменька увидит, ей не понравится. Медок Ира будет кушать после обеда, на полдничек. С чаем и крендельками. Правда, маленькая? А сейчас аппетит портить ни-ни…
Успокоившись, нянечка брала девочку за ручку и вела на террасу со словами:
– А пчелка уже не жужжит. Она улетела. Видишь? Нет ее, – нянечка разводила руками, оглядываясь вокруг. Потом принималась заглядывать в разные щели на террасе. Отодвигала плетеные кресла. Даже приподнимала краешек белоснежной скатерти, по краям которой вышиты синие квадратики, и смотрела, не притаилось ли там крылатое жужжащее насекомое. И после такого тщательного осмотра всего помещения террасы они удалялись на предобеденную прогулку в старый сад.
*
…В дни бурных политических страстей все учебные заведения в городе приходили в волнение. Студенты, самые горячие головы, собирались в одной аудитории и бесконечно до хрипоты ораторствовали, призывая остальных к протесту и неповиновению. Учебный процесс трещал по швам. Преподаватели уговаривали разойтись, приводя самые убедительные доводы. Взволнованная молодежь с трудом успокаивалась.
Относительное спокойствие было присуще среди прочих технических учебных заведений Институту путей сообщения. Хоть это и не гуманитарий, но и здесь находились завзятые говоруны и любители сходок и всеобщей студенческо-молодежной бузы. Их устные публичные выступления и прокламации в карманах давали обильную пищу для шпиков, проникающих в институт. Особенно не любили студентов юридического факультета Петербургского университета. А те взаимно – «технарей с молотками». Репутация студентов именно гуманитарных факультетов в городе была особенна тем, что из их среды царская охранка набирала узников каменных казематов Шлиссельбургской крепости…
Самое печальное, что изначально революционная агитация пошла именно от людей высокообразованных, хорошо обеспеченных материально…
«… вспомните декабристов, вспомните Герцена, – часто повторял в дискуссиях со своими оппонентами Ферапонт Стрелецкий. Правдами и неправдами он недавно вернулся из Забайкалья в Петербург. – Да разве бы чернь сама по себе додумалась до такого? До идеи коренного переустройства всего общественного строя? Как политического, так и экономического. Что значит переустройство? Оно означает в прямом смысле разрушение всего достигнутого на сегодня, чтобы завтра на буквально пустом месте создавать новые ценности. От одного только представления того, что придется коренным образом менять ход истории, можно тронуться умом…»
Стрелецкий был твердо убежден, что при любых переворотах и революциях, между которыми он ставил знак равенства, заглавную роль, роль зачинщика и организатора играют личности, так или иначе имеющие отношение к власть имущим или власть предержащим… За время, проведенное на строительстве железной дороги, он изменился разительно. При встрече с тем же Покровским, последний, возможно, удивился бы тому, что перед ним старый приятель по курсу. Вероятно, сильный отпечаток на внешность всегда накладывает внутреннее содержание человека, его моральные устои и, как следствие, стиль поведения.
Ферапонт относился к типу брюнета с серо-зелеными глазами и тонкими чертами лица. Черные сросшиеся брови, продолговатое бледное лицо, необыкновенно яркие губы и тяжелый взгляд придавали его облику мрачноватое выражение. Походка, движения порывисты. Короткий смех и легкая картавость с едва ощутимым заиканием сообщали какой-то особый характер его странному, нервному облику. Окружающие раньше не замечали в Стрелецком пренебрежения к земным благам и особого уважения к духовным ценностям. Время повлияло, чтобы вдруг резко стали видны очертания некоторых особенностей характера. Такие люди, как Ферапонт Стрелецкий, легко переносили бедность, если случалось таковою волею судьбы выпасть на их долю. Ложный стыд и тщеславие были им чужды. Пошлость и скука напрочь отсутствовали в их образе жизни и самом поведении. О личной жизни таких людей сказать было нечего…
Как известно, мятежный ум вечно ищет правду. Носителей его отличает болезненная чувствительность и тонкость восприятий. Отчасти этим объяснялось повальное увлечение Бодлером, чья поэзия выражала отголоски тогдашних настроений. В частности, стремление к неведомому и нездешнему, мрачный пессимизм и отрицание жизни. Безысходная тоска, вечная меланхолия и тревога выявляли склонность к трагическому восприятию всех явлений жизни.
Впрочем, о том, что ранее довелось почти год пробыть в Сибири, где сооружалась железная дорога, и на которой ему надлежало в силу своей профессии находиться, Ферапонт особо не распространялся. Правда, кругу знакомых он был известен. Как инженер путей сообщения, пребывающий в длительном отпуске по личным на то причинам…
*
…Двадцатое столетие набирало стремительный разбег. Бурное развитие науки и техники, русской мысли пришлось на период подъема прогрессивного мышления вообще. Вопреки, казалось бы, навсегда устоявшемуся образу жизни, в сознании людей наступала ломка привычных взглядов на обустройство мира, включавшим и понятие «что значит быть человеком?» Ведь оным есть и тот, кто вершит судьбы, и тот, кто подневолен, казалось бы, не только власть имущим, но и собственной судьбе, заложенной природой от рождения. И возможно ли такой системе оставаться незыблемой вечно? И всегда ли будут присущи обществу философские категории единства и борьбы противоположностей?.. Обществу, строго поделенному на бедных и богатых. И то, и другое – есть единство сознания всех цивилизаций на земле, но одновременно это общество является выражением двух противоположностей: бедного и богатого классов.
Животные делятся на сильных и слабых, больных и здоровых, старых и молодых. Но сами по себе звери равны по отношению друг к другу. К тому же изначально божьи твари появляются на свет в равном положении: маленькими комочками живых существ, слепых и мокрых… Люди тоже на свет являются плачущими младенцами. Но в силу социального неравенства они производятся имущими и неимущими, рабами и господами. И в таком положении существовать им предписано как бы природой сверху – от рождения до скончания века.
