Текст книги "sedye hrebti"

Автор книги: Юрий Мартыненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Большинство пассажиров пароходов, плывущих по Шилке, испытывали чувство тягостного ожидания, какое-то раздвоение в настроении. Кто-то, возможно, теперь бы не решился, предложи ему господин вербовщик столь дальний неведомый путь, да уж поздно. «Вон, в какую глухомань сибирскую забрались…» А кто-то, более решительный характером, махнул рукой, как отрезал: «Была, не была, куда кривая вылезет…»

Пароход, который тянул за собой на стальном канате-буксире груженную деревянными ящиками, железными конструкциями, мешками с цементом тяжелую баржу, трубил длинным густым гудком. Матери теснее прижимали к себе молчаливую детвору. Отцы решительнее натягивали глубже на голову картузы и шапки, вглядываясь в чужие незнакомые окрестности. Гудок повторялся еще и еще, и от его звука становилось волнительно всем, кто находился на верхней палубе. Люди с беспокойством начинали двигать пожитки и нехитрый скарб. Помощник капитана сообщал, что вот-вот покажется за широким плесом сретенская пристань…

Переселенцы, прибывающие на строительство, осваивались на месте быстро. В стороне от магистрали на глазах вырастали целые поселки примитивных землянок и лачуг. На тех участках, где дело шло к завершению, начинали рубить для рабочих жилые дома, которые по-военному называли казармами. Одновременно разбивали земельные участки под огороды, обозначая их контуры деревянными колышками.

Мелкий кустарник вырубали топором, корневища мелких деревцев корчевали ломиками. Затем на несколько раз перекапывали землю лопатами, тщательно выбирая куски толстого и плотного, переплетенного крепко травой дерна. С пеньками от редколесья приходилось повозиться. Их выжигали, раскладывая костры. С прокопченных едким дымом людей в три ручья катился пот. Медленно, очень медленно отступала тайга.

Особенно волнующее чувство охватывало приезжего человека, когда он оказывался на вершине ближней от магистрали сопки. Земляная насыпь в таежной просеке то опускалась в распадки и тянулась вдоль берега реки, то, тесно прижимаясь к скалам, пряталась в гранитных выемках.

«С таким-то великим трудом поднять и освоить здешнюю землю, чтобы после все бросить и вернуться в свои нищие лапотные деревни? – продолжал размышлять Емельян Никифорович о переселенцах, к которым все искренней проникался душой. – Да ни за что не бросят. Здесь, в Сибири, корни пустят. Из-за того и бьются с мужицкой одержимостью, отвоевывая себе пространство у тайги. И кто, окромя их-то, будет после обслуживать железную дорогу? Не казаки же сюды оторвутся от своих станиц? Они-то наоборот больше полагались на гужевой транспорт, нежели на „железку“. Да и расселились в основном по югу Забайкалья. Их дело пахать и сеять, растить и убирать хлеба, нести службу на верность отечеству, всегда находясь в полной готовности выступить против завоевателя-басурмана. У казаков свои заботы-хлопоты. Некогда с тачками да лопатами в сопках ковыряться…»

Возможно, и прав был в своих мыслях старый Размахнин. Казаки – слуги престола. Власть щедро вознаградила их пахотными, лесными да сенокосными угодьями. Взамен должны были быть готовы они пролить кровь или сложить голову за царя и отечество. В своем большинстве казачьи поселки, объединенные в станицы, находились вдалеке от строящейся железнодорожной магистрали. И потому знал и ведал казачий люд о грандиозном сооружении Великого сибирского пути чаще понаслышке. Многим из казаков доводилось видеть железную дорогу и паровозы с вагонами, станции и мосты лишь в боевых походах во время военной кампании.

Так полагал Емельян Никифорович еще совсем недавно, понимая полезность своей помощи для железнодорожников хотя бы в том, что регулярно снабжал рабочих товарами первой необходимости. Еще был твердо убежден, что, не приди сюда люди в черной железнодорожной форме, его уделом бы оставалось собирать с местных тунгусов и промысловиков-охотников пушнину да бражничать с последними на усадьбе у реки.

5

– О чем задумался, Алексей Петрович? – спросил Северянин, наклоняясь над столом, за которым сидел с разложенными перед собой бумагами инженер.

– Ума не придам, как залатать промоины в полотне. Гати, что проложили от карьера, расползаются, не прослужив и по нескольку дней. Боюсь, что насыпь не выдержит, когда пойдут по рельсам тяжелые «Компаунды»…

– Болото, батенька, за сезон не высушить, прочно не загатить. Надо время, – подметил Северянин, присаживаясь на стул. Рукой он осторожно трогал правый бок.

– Чего маешься, Федотыч?

– Должно быть, радикулит. Корежит спину, сил нет.

– Тебе бы в здравницу на юг России. На лечебные грязи, на ванны, – отозвался Покровский и добавил: – Понимаю несвоевременность подобного совета. Но хотя бы на перспективу подумать.

– И сколько до нее? Этой перспективы?.. Мне тут самодельной мази принесли. Может, и чуток поможет. Какие там ванны?.. Однако не выбраться мне из Сибири. Тут и старость встречать…

– Устал ты, Федотыч, – Покровский положил карандаш и внимательно посмотрел на старшего товарища. – Оттого и мысли такие мрачные. И, главное, в такое время? До конца-то работы совсем ничего остается.

В помещении повисла тишина.

– И на философию что-то не тянет как прежде, а, Федотыч? – Покровский с улыбкой глядел на старшего десятника, ближайшего своего помощника, верного товарища и советчика. Ему стало не по себе от слов Северянина, полных грустного и печального настроения, от которого тянуло безысходностью.

А тот, ощутив возникшую неловкость в разговоре и мысленно укорив себя за явно выраженную слабость или даже малодушие, спросил:

– А что? Философия помогает в такие минуты?

– Думаю, помогает, – оживился Алексей Петрович, внутренне радуясь, что смог отвлечь, сменив тему, Северянина от мрачных мыслей. – И вот, что, – добавил: – Как там наши молодые ребята?

– Саня с Кешей? Так ведь, как расстались, больше и не виделись. После того как ротмистр Муравьев учинил скандал насчет промысловиков. Они там же, в Могоче?

– Да. Опять у Размахнина. Я хотел передать ему рекомендацию на ребят, но они отказались. Мол, тот завсегда для них свой человек. Не чужой, дескать. Примет и обогреет. Так и вышло. Работают на лесопилке.

– И как?

– Один знакомый передавал, что все хорошо.

– У Размахнина дела в порядке. Фамилия, вот уж точно, словно говорящая. В короткий срок размахнулся на лесопильное производство.

– Успевает и торговать. Продуктами и мануфактурой. Скоро запустит по линии вагон-лавку…

– Что ни говори, имеется коммерческая жилка. Слышал я, он с нерчинскими купцами знаком.

– Видно, они-то и дали добрый совет. И такие люди здесь сегодня нужны. Да, Алексей Петрович, мой знакомый еще сказал, что Сашка передает привет инженеру Покровскому от знакомого тунгуса.

– От Чохты? – у Покровского резко и радостно забилось сердце. – А где ж его стойбище?

– Сейчас, вроде, далеко. На Олекме. Но сплавляются ближе к нам на берестяных лодках, то есть, оморочках.

– Значит, так и топчутся они по кругу? – задумчиво произнес Покровский.

– Так у них и такая особенность – все время перемещаться по тайге. Потому и зовут их таптагирыканами…

Оба замолчали. Думали каждый о чем-то своем и одновременно о чем-то, наверное, общем. Покровский вспомнил о красивой девушке Тороче, молодой жене старого Чохты. Странное дело. Чем дальше по времени отодвигалась та ночь, проведенная в стойбище гостеприимного Чохты, тем сильнее Алексей ощущал к ней привязанность. Хоть и ясно помнил, что ничего, что, вероятно, должно было случиться тогда в чуме, не произошло, но потаенные чувства не отпускали. Более того, они усиливались по мере удлинения пауз между письмами от Ирины Потемкиной из Петербурга. Словом, многое смешалось в душе повзрослевшего Алексея Покровского. Досада и стыд. Растерянность и неясная радость. Безысходность и уверенность в надежде на изменение жизненных обстоятельств.

Долго не мог заснуть после известия, которое передал Куприян Федотыч. И посидеть еще над бумагами вдруг расхотелось. Задремал около полуночи. Приснился сон. В светлой залитой яркими лучами солнца беседке совершенно пустынно. Силится он шагнуть, а ноги словно чужие. И вдруг сбоку рядышком в резной проем белоснежной беседки просунулась конская морда и заржала, показывая крупные лошадиные зубы…

Охнул Алексей Петрович в глубоком сне и очнулся, вздрогнув всем телом. Сильно занемела неловко согнутая левая рука. «Надо же лошади присниться!..» И снова провалился в дремоту.

Утром сверлила неотступно мысль: «Лошадь снится ко лжи…» Чтобы развеяться, отправился сразу после завтрака к насыпи. Разбирая путейские инструменты, рабочие расходились по полотну железной дороги. В низине у речки стоял плотный туман. На востоке над сопками, по вершинам которых плыли клочья белой пелены, пробивались, золотя небо, первые лучи солнца. Где-то недалеко слышна кукушка. Прокукует и смолкнет, будто сама к себе прислушивается. Потом опять: ку-ку, ку-ку.

– Алексей Петрович, подкладки с костылями кончаются, – обратился с просьбой десятник. – Велите подводу отправить?

– Куда?

– До Таптугар

– Это сколько же времени займет по грунтовке?

– Туда-назад часов шесть уйдет. Но на два дня будем обеспечены крепежным материалом. А дрезину ждать, так она, может, с Могочи до вечера не появится. Время жалко терять. Погода нонче устоялась. Покуда дождей нет, надобно колею шить.

– Давайте, – махнул рукой Покровский, – отправляйте…

Почему-то в этот день на душе было совсем нехорошо. Кажется, и дела на трассе идут без проволочек. Северянин с раннего утра на первой дрезине отправился с объездом и промером полотна в западном направлении. Но сон не шел из головы. «Весьма мнительный стал», – ругал себя мысленно Алексей. Вдруг вспомнилось, как первый раз он ехал в стойбище к таптагирыканам. Молодой инженер в ту пору учился ездить верхом. Помогал Митрофан. Замирая от мысли, что может в любую секунду свалиться под ноги гнедого в грязь, он вцепился побелевшими от напряжения пальцами в луку седла. Коня звали Маслак. Алексей осторожно дотрагивался каблуками до боков животного, стараясь, чтобы тот послушно двигался по раскисшей лесной тропе. Она петляла меж высоких лиственниц. Временами совсем терялась в густых зарослях, мокрых от утренней росы. Опять начал накрапывать дождь. Повсюду валялся колодник. Вперемежку с высокими елями стояли склонившиеся набок стройные недоростки-елочки. Осина чередовалась с березой, листвянка с сосной. А в подлеске больше всего росло пушистой ольхи и черемухи. Но там чернели и вовсе непролазные заросли. То и дело Алексей наклонял голову, стараясь не задевать мокрых веток, с которых капала дождевая вода, норовя попасть непременно за шиворот. Алексею это не доставляло удовольствия, напротив, одна из неприятнейших вещей, с чем приходилось сталкиваться здесь в летнюю, а еще хуже, в осеннюю пору, когда холодная влага течет за воротник. А в сухую погоду донимали оводы, которых местные жители называли паутами. Вечером нападали кровопийцы комары. На болоте, просто в сырых таежных местах или на мари господствовал гнус, мелкая черная мошка с выпученными глазами, которая мчится по воздуху, пока не вопьется во что-нибудь живое. Таковым чаще оказывался человек, а если еще точнее, то строитель железной дороги. Гнус, не разбирая рангов, допекал одинаково, что путейца или землекопа, что инженера или приехавшего с проверкой чиновника из стройуправления.

Мучения, которые человек испытывает летом в тайге, трудно описать, их надо испытать лично на себе. В сильный солнцепек даже птичек не слышно. В раскаленном воздухе только мечутся и жужжат насекомые.

Из сырого распадка конь вынес Покровского на взгорок, где сквозь тайгу вела маломальская тропа. По конскому крупу хлестали ветки. Здесь было суше. Тянул свежий ветерок, обдувая с листвы лишнюю влагу.

Путь в стойбище инженер знал. Митрофан наказал, чтобы он доверился чутью Маслака, который в сторону с тропы не уйдет. К тому же Митрофан успокоил тем, что будет следовать позади, может быть, метрах в пятистах. «Если сразу начнете привыкать к тайге, то сможете быстрее освоить ее. Поначалу с кем-то, а лучше самостоятельно. Вам же пользы будет больше. Станете ориентироваться не хуже местных орочонов…»

С перевала сопки открывалась завораживающая панорама синей тайги. В иных местах она казалась зеленоватой и похожей на море. Алексей замер в седле. Где-то в вышине, в просвете рваных лиловых туч мелькнуло солнце, и тотчас заиграла дугой разноцветная радуга, одним концом выходя из-за хребта, опоясала полнеба, другим упираясь в низину, где текла река Урюм…

…«Давно не проведывал старого таптагирыкана, – думал о Чохты Покровский. – Надо бы собраться в гости, когда стойбище переместится с Олекмы ближе к железной дороге».

Странные тяжелые предчувствия не покидали Покровского до самого вечера.

*

На фиолетовом небе над стойбищем ярко мерцали холодные звезды. При громких ударах в бубен притихли собаки. Шаман приехал сюда три вечера назад. И все три вечера звучал бубен, плясал таежный колдун, от которого при свете большого костра на близкие чумы падали косые прыгающие тени. Потрескивал огонь в прогоревшем кострище, когда, наконец, шаман прекращал свое чудодейственное исполнение ритуальных танцев и стихал его шаманский бубен, украшенный длинными цветными ленточками. Вееры горящих и потухающих на ветру искр летели от малиновых жарких углей. Огненные брызги, шипя, быстро угасали в снегу, оставляя в местах падения черные оплавленные дырочки.

Тяжелый из шкуры полог чума откинулся. Вышла женщина, держа перед собой большую жестяную миску с ворохом сухих рыбьих костей. Подойдя к распряженным оленям, ссыпала на снег. Животные, шумно втягивая влажными бархатистыми ноздрями морозный воздух, тянулись к лакомству, почувствовав вкусный запах.

Чохты лежал в темном чуме на ложе из вороха козьих шкур. Время от времени кашель, сухой и жестокий раздирал его грудь. Скоро десять дней и ночей, как старик занемог. Тороча не отходила от больного, поила его разными отварами из целебных трав. Но состояние не улучшалось. Снаружи чума женщины долго бормотали вполголоса, после чего отважились сообщить Тороче, чтобы она готовилась к худшему. Сомнений в правильности их слов не стало, когда шаман, пробыв здесь ровно три дня, на рассвете покинул стойбище. Знать, предки уже позвали старого Чохты к себе. Потому нельзя было препятствовать их желанию. Теперь, чем скорее они заберут старого охотника, тем легче будет и ему, и его молодой жене.

Узнав о тяжкой болезни отца, приехали на молодых оленях с верховьев Олекмы трое взрослых сыновей Чохты. Сидя на корточках перед стариком и слегка покачиваясь из стороны в сторону, они молча вглядывались в его морщинистое лицо. Оно становилось землистым.

В тягостном ожидании прошли еще день и ночь… К исходу вторых суток сыновья заметно заволновались. Никого не пускали в чум. Даже Торочу. Поджав колени к подбородку, она просидела всю ночь у костра возле собственного жилища, не решаясь войти внутрь. Ее муж в себя уже не приходил, иначе знаками попросил бы позвать ее.

На рассвете сыновья вышли на улицу и скупо сообщили Тороче, что Чохты больше нет. Еще сказали, что перед смертью отец очнулся и произнес два слова, упомянув имя русского инженера, который строит за хребтами железную дорогу. Вероятно, сыновья были наслышаны о том, что где-то за южными сопками по рекам Урюм и Амазар русские прокладывают диковинную железную трассу, по которой скоро побегут тоже железные диковинные машины…

Весь день возле чума простояли женщины стойбища с ребятишками. Мужчины ушли в тайгу добыть зверя, чтобы помянуть старейшину.

Сыновья не проронили ни слезинки, только на бронзовых обветренных лицах почернели под глазами впадины, да натянулась кожа на плоских скулах.

Тело Чохты запеленали в ткани и обернули берестой, стянув все прочным шнуром. Кокон вынесли из чума. Подогнав стадо оленей, привязали за упряжь длинные, связанные по нескольку штук, кожаные ленты и веревки. Концы замотали за тонкую верхушку березы. С помощью оленей согнули стройную березу, специально выбранную для такого дела, и к вершине крепко привязали кокон с телом усопшего. Затем старший из сыновей подошел и коротко взмахнул острым тесаком-пальмой, обрубая концы веревок. Распрямленное дерево с шелестом распрямилось, и Чохты вознесся к предкам…

По законам племени, после смерти мужа Тороча должна перейти в семью младшего брата покойного, но старейшина не имел ни братьев, ни сестер. Все они умерли еще в младенчестве, и только Чохты судьба подарила такую долгую жизнь. Сыновья старика молча окружили окаменевшую Торочу, и вперед выступил старший из братьев:

– Идем с нами. Будешь с нашими женами вести хозяйство, ребятишек нянчить…

Она отрицательно покачала головой и показала рукой туда, где остался ее муж. Сыновья все поняли и больше не стали тревожить молодую мачеху, которая им годилась в дочери. И все-таки перед тем, как олени помчали быстрые легкие нарты сыновей старого Чохты по снегу замерзшей Олекмы, старший из них снова обратился к Тороче со словами:

– Станет очень плохо, знаешь, где нас искать.

Братья оставили у чума все припасы, которые имелись в кожаных сумах, и уехали, не оглядываясь на опустевшее для них стойбище. Люди долго стояли и смотрели вслед. Оленьи упряжки на глазах становились все меньше и меньше. Вскоре они скрылись за излучиной белой реки.

6

Сухой валежник хрустел под ногами, как тонкий осенний ледок на замерзших ключах. По вершине сухостоев порывами гудел ветер. В переходе от дня к ночи скрыто что-то таинственное. В такое время суток в тайге становится сумрачно и даже жутко. Особенно для одинокого путника. Надо родиться и прожить много лет, ежедневно соприкасаясь с природой, чтобы не замечать в себе подобного тревожного чувства. Должно быть, подобные ощущения испытывает человек, оказавшись, наоборот, в громадном каменном городе, пусть даже залитом ярким морем электрического света. Там тоже свои особенности, связанные не всегда с приятным мироощущением.

В редколесье сгущались сумерки. Чернело небо. Еще полчаса, и на таежные окрестности ляжет глубокая темень. Настанет ночь. Все утихнет на покой. В поселке строителей погаснут огоньки керосиновых ламп. Затухнут, прогорев, костры. А утром окрестности недостроенной магистрали вновь оживятся.

…Грунт для подсыпки железнодорожной насыпи брали рядом с дорогой, копая длинные корытообразные углубления, называемые широкими резервами. Их заполняло после дождей. Со временем углубления зарастали камышом. Собирая лишнюю воду, резервы осушали прилегающие участки местности. Особенно осенью, когда от обильных осадков земля рядом с железнодорожным полотном превращалась в жуткую топь. Осень считалась самым трудным периодом для рабочих. С утра до вечера хмурое небо затянуто серовато-белесыми низкими тучами. Несметные полчища комарья и мошки истязали все живое. Мало помогали разложенные по трассе дымокуры. При осеннем слякотном безветрии дым нехотя полз кругами, забиваясь в нос и глотку, не давая дышать и вызывая сухой, выворачивающий нутро кашель.

Старшим в бригаде всегда оставался Гаврила Лыков. По главной причине, что остальные подчинялись ему безропотно и слушались даже лучше, чем Степана. Начальство об этом знало. В то же время подчинение происходило не от животного страха перед физической силой Гаврилы, а больше, может быть, от каких-либо внутренних порывов уважения к этому грозному на вид здоровяку. Оставаясь за старшего, Гаврила Лыков не чурался тяжелой и черной работы. Наоборот, он выполнял поденщину в полтора-два раза выше остальных. При погрузке леса подставлял свое мощное плечо непременно под комель. Переносил шпалы не вдвоем, а в одиночку.

Трудились до позднего часа. Спиленный на просеке лес поставлялся на пилораму Размахнину. Шпалы требовались в большом количестве. Десятники подгоняли: «Давай! Давай!»

Немного распогодилось. Ветер рассеял надоевшие, похожие на клочья грязной ваты, дождевые тучи, но небо оставалось тусклым.

Лесная деляна. Пахнет свежим смольем. Желтый штабель гладких бревен, ошкуренных топорами. Их на конных подводах отвозят к железнодорожному пути. После распиловки часть древесины идет на шпалы. Часть перегружают на платформы и доставляют в размахнинский цех по производству пиломатериалов.

Среди деревьев на просеке мелькают фигурки лесорубов. Вжикают пилы, стучат, отзываясь десятками ударов, звонкие топоры. Зычными окриками рабочие предупреждают друг друга о падении огромных ветвистых лиственниц.

– Побе-ре-гись!! – выпучив глаза, кричит мужик с рыжей бородой. Подпиленное дерево, со свистом рассекая воздух, глухо ударяется о землю. Разлетаются в стороны попавшие под его тяжесть сучья и мелкие ветки, стегая по листве ближних кустов. Лиственница угодила на большой муравейник, расплющив его по земле.

– Ишь ты, разорили мурашиный домик-то! – кричит кто-то на ходу, всматриваясь в черных насекомых, густо облепивших ствол упавшего дерева.

– Ничего, другой себе до зимы построят. Глянь, как гоношатся. Волнуются, небось, – вторит лесорубу второй, смахивая с рябого лица крупные горошины пота. – Так и мы, как они, хлопочем о своем, слышь? – обратился говоривший своему напарнику по артели. Тот махнул рукой, не отрывая цепкого напряженного взгляда от соседней подпиленной лесины, которая вот-вот сорвется с мертвой точки и устремится к земле.

Гудят пауты. Здесь их меньше, чем у реки. У воды роятся тучами. Беда тому, кто надумал оголиться и окунуться в воду. Пауты особенно липнут жгучими жалами к мокрому телу.

Очередная лесина на миг замирает, будто примериваясь, куда ей удобнее рухнуть. Начинает медленно заваливаться на сторону, не совсем туда, куда ее направляют, толкая длинным шестом в скользкий ствол.

– Бере-ги-ись!!!

Мужики успевают отбежать. Столетняя лиственница, круша своей мощью тонкие стволики молодой поросли и подминая кусты жимолостника, тяжело падает совсем рядом. Не один десяток лет проживет она как бы второй жизнью, найдя себе ложе в земляной насыпи железной дороги.

В руках рыжебородого лесоруба сверкает острый топор. Поправив на взмокшей голове старенький засаленный картуз и расстегнув пуговку косоворотки, он подходит с одного бока к поверженной лесине и начинает ловко обрубать сучья по другую сторону ствола, чтобы случайно не поранить ноги. Разделавшись с ветвями, быстро ошкуривает все дерево. Следом идут две пары пильщиков с длинной отточенной пилой и отделяют от ствола вершину и комель. Бревно получается длинное и ровное, как карандаш.

На топорах и пилах в лесосеке – вольные артельщики. На подноске-относке, штабелевке – арестанты. Все работают неторопливо, но споро. Работа, если приглядеться, ведется в системе. Вот рыжебородый почти закончил ошкурку ровной части ствола. Четверо других, что отделили вершину и комель, взявшись за пилы-двуручки, начинают распиливать дерево на ровные части, каждая из которых погодится после на две-три шпалы. С деляны через болотистую марь проложена к магистрали дорога-лежневка. По ней ползут от магистрали и обратно подводы. Сюда – пустые, туда – груженые.

Спасаясь от мошкары и паутов, артельщики как обычно разложили на просеке дымокуры. Погода безветренная. Низко по кустам стелется дым. «Вот ведь, паря, масло не едим, а дым норовит прямо в глотку залезть», – чертыхаются в бессилии мужики. Слезятся глаза. Дымокуры спасают чуть-чуть. Паутов не становиться меньше. Комарье лезет в уши и нос. Дым сушит глотку. Солнце палит голову. Но люди упорно валят деревья, которым нет числа. Таскают и грузят на подводы тяжелые бревна. Работа была одинаково адски каторжной и для подневольных, и для вольных лесорубов.

А в километре от просеки стоит бревенчатый сруб-зимовье, в котором с начала весны жили другие лесорубы. Одно время они занимались шпалами, но когда заработала шпалорезка Размахнина, им поручили заготовку дров для лагеря строителей. В теплое время лесорубы готовили пищу на таганке по берегу ключа. Вода в нем до синевы чистая, до ломоты зубов студеная. В сильные дожди ключ разливается из берегов и шумит бурлящим потоком. Артельщики стараются не загаживать природу. Окурки и разные отходы бросают в костер. Только густую траву истоптали в округе на полкилометра, собирая к чаю раннюю забайкальскую ягоду жимолость. Она наливается иссиня-черной сладкой спелостью в конце июня, недели за полторы до первой земляники, которой были усыпаны южные склоны близких сопок. Под ногами исходил ароматом сплошной красно-розовый ковер. Ступать жалко. Благородная ягода земляника, как говорили на трассе господа инженеры. Собранную ягоду артельщики хранили в берестяных туесах.

Курится дымок над еще горячим кострищем. Рядышком лежат кучкой нарубленные сучья на дрова. Над таганком наклонился мужик в линялой казачьего покроя гимнастерке глиняного цвета. В черном от сажи глубоком котле кипит варево, отдавая паром. Пахнет пшенкой. Кашевар деловито навесил на таганок второй котел с чистой ключевой водой. Подбросил на угли сухих веток, раздул огонь. Зазмеилось о бока котла жадное до растопки пламя. Зачерпнув кружкой из котла, мужик стал пить воду. Сильно заморился под солнцем да у жаркого костра. Холодная вода, освежая, потекла по заросшей густой черной щетиной шее.

Послышались голоса. Из кустов показались товарищи. Когда закипел чай, стали обедать. Ели молча. Долго облизывали деревянные старенькие ложки. У иных края выщерблены временем.

– Степан, слышь? – черноусый лесоруб окликнул старшего артели. – Как думаешь, скоро стоянку будем менять? Дров-то вон, какие поленницы понаскладывали. Станционным начальникам зимой с лихвой на протопку хватит…

– Как поступит команда от начальства, так и свернем табор, – ответил Степан.

– Намедни, когда за хлебом меня посылали, видел на трассе много военных, – признался безусый худой парень в холщовой рубахе, отрываясь от пустой миски и вопросительно глядя на кашевара.

– Чего тебе? Добавки?

– Не откажусь.

Кашевар кивнул и поддел черпаком еще каши.

– Ешь, тебе полезно. Молодой ишо. Организм требует много еды, пшенки не жалко. А на ужин ушицу сварганю. Давеча выше по ключу мордушку закинул. Гольянов там крупных страсть сколько. Так и вьются табунками. Я имя крошек хлебных посыпал. Знатное рыбное место. Жаль, крючка нет. На удочку можно и чего покрупнее поймать. По утру видел чебаков. Там же, где мордушка стоит.

– Ты пошто про военных-то замолчал? – спросил один из мужиков у парня.

– Говорят, что какие-то смутьяны опять объявились. Говорят, что рево-лю-ци-о-неры…

– Кто говорит-то?

– Так. Люди, – неопределенно ответил парень.

– И чего про них сказано, про революционеров? – допытывающийся у парня мужик с опаской глянул на ближние кусты.

– Супротив, мол, царя-батюшки идут.

– Свят-свят, – дрогнувшей рукой перекрестился сидевший рядышком артельщик, чуть-чуть отодвинувшись от парня, сообщившего такие страхи.

– А мне дюже любопытно на них бы поглядеть, – не унимался говорливый.

– Коли так, то ближе к каторжным подбирайся. Нешто и поглядишь.

– Ну, энтих-то я повидывал. Вон их, сколько на участке.

– Есть среди них один особенный. Зовут Иваном. Слышали, небось, что в Чите-городе творилось несколько лет назад?

– Как не слыхивать. Настоящая стрельба на тамошних улицах стояла. И погибшие были, и пораненные. А больше всего людей под стражей потом оказалось.

– Да, братцы, это вам не шуточки, – вздохнул тот, который отодвинулся от парня.

– А у этого Ивана фамилия, часом, не Буров?

– А что?

– Охранник как-то кричал там на одного. Мол, морда политическая, снова по кандалам заскучал?

– И чего ж?

– А того, что тот, на кого охранник обзывался, и есть самый Иван Буров.

– Говорят, ему с воли привет передавал какой-то шибко тоже политический, из ихних начальников.

– А случаем, не Игнатка тебе по это сказывал?

– А причем здесь Игнатка?

– Притом, что он тайком всякие новости докладывал ротмистру Муравьеву. Игнатку потом Гаврила Лыков шибко напугал. За такое свинство шею пообещал свернуть как гусю. Лыков-то и кабан здоровый, и разумение свое в мозгах имеет. Даже пальцем Игнатку не тронул, только строго пригрозил.

– И что потом?

– Да и ничего. Игнатку вскорости куда-то перевели с этого участка. Больше они с Гаврилой не видались. Гаврила-то сейчас неподалеку от нас на лесосеке робит.

– Да, брат, дела…

– Вы тут хайло-то особливо не открывайте на энту тему, – тихонько предупредил молчавший до этого Степан. – Неровен час, новый Игнатка объявится.

От этих слов всем стало как-то не по себе.

– А я что? Я ничего, – сконфузился любопытный, который парня расспрашивал. Худого тела артельщик лет сорока со щербатым ртом.

– Ладно вам, – проговорил кашевар. – Нашли, о чем спорить. Вы лучше-ка о себе подумайте. Каждому человеку свое уготовано…

– А привольно здесь у нас, – перевел кто-то разговор на другую тему. – А то, что старшой узду затягивает, пущай. Иначе нас, архаровцев дровосечных, ничем не проймешь. Старшой, он свое дело знает и сурьезно его выполняет, – кидал он леща в адрес Степана. – А нам все одно – жрать-пить. По мордасам не дают, чем не жизнь? Вот, глядишь, к концу сезона поспеем, и нам ишо ручку позолотят. А? Верно, братцы-кролики?

Никто не ответил. Люди молча заканчивали с обедом, швыркали чай.

– Сезон закончим, а дальше что? – спросил сосед Прохора, сдвинув мятую брезентовую шляпу на затылок.

Тот громко крякнул, но промолчал. Кряжистый мужик, этот Прохор. Тоже получив добавки, сидит себе, уплетает ложкой кашу из миски. Такого не затравишь разговором на острую тему.

– Ты у Степана спроси. Он главнее нас, ему и знать лучше, – отозвался, наконец, Прохор.

– Все одно. Межсезонье. Наше временное дело – лес рубить на дрова. Поленницы складывать для станции на зиму. Опосля укажут, чем заниматься, – пояснил Степан.

– А что не временно? Все мы тут, паря, на белом свете, временные.

– С таким настроением никак не позволительно еду заканчивать, – беззлобно заворчал кашевар, собирая пустые миски с ложками.

– Все! Подъем, ребята! Пора за работу. Поели-попили. Еще и на треп времени хватило, – поторопил артельщиков Степан.

Вставать не хотелось. Здесь, вблизи зимовья у костра, и паутов с мошкарой меньше, чем на таежных делянах. И ближние деревья хорошо спасали от солнцепека.

– Никак, уши заложило?! – повысил голос Степан. – Подымайтесь, опосля догутарите про жизнь. Кабы она от ваших разговоров лучше становилась…

Мужики отряхивали штаны и рукава от листьев и хвои. Разобрав топоры и пилы, отправились на деляну. Кашевар, собрав грязную посуду, сложил все в пустой казан из-под каши, понес мыть на ключ ниже по течению.