Текст книги "sedye hrebti"

Автор книги: Юрий Мартыненко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

7

Иван Буров лежал на ворохе срезанного тальника, заложив ладони за голову. Вверху синело прозрачное бездонное небо, в котором тянулась легкая поволока серебристых перистых облаков. Кажется, распогодилось. А до этого все дни стояли пасмурные. За марью – большим болотом, поросшим огромными травянистыми кочками – сквозь сито мелкого дождя и пелену тумана едва проглядывали силуэты сопок.

О многом передумал Иван за время, что прошло после неудачной попытки побега, когда пересеклись их пути с казачьим офицером-грузином на реке неподалеку от строящегося тоннеля в Темной. И можно ли считать тот случай удачным? Вероятно, это было проявлением жалкого желания оторваться от окружающих. Может быть, просто побыть в одиночестве. На протяжении последних лет, будучи в таких условиях, почти не имелось возможности хотя бы на короткое время остаться одному с самим собой, со своими мыслями и размышлениями. Постоянное окружение людей и неусыпный надзор со стороны охранников. Арестант он и есть арестант.

Давно ничего не было известно о судьбе товарищей по читинской организации РСДРП. Живы ли? Да и по-прежнему ли столь одержимы теми идеями, которые в свое время не давали заснуть до утра, и бессонная ночь проходила в жарких дебатах? И что вообще по большому счету творится в мире? Об этом Иван Буров знал лишь отрывочно, получая самые скупые случайные сведения от тех или иных людей. И то, большей частью эта информация касалась экономической стороны жизни российского общества, а не политической. В Забайкалье и Приамурье строилась железная дорога, которой он, по сути, посвятил лучшие годы своей жизни. Благодаря революционной настроенности, за которую и угодил на каторгу. Может быть, действительно, смута придет и уйдет, а дорога останется? А в самом слове демонстрация неслучайно заложено понятие демон?

– О чем думу думаешь, Иван? – спросил его подошедший товарищ из землекопов.

– Вот и осень. Скоро еще одна зимовка.

– Интересно, какая по счету? Если с конца считать?

– Думаю, не последняя.

– Слушай, Иван, ты о декабристах что-нибудь слышал?

Буров даже вздрогнул. С интересом глянул на товарища.

– И слышал, и читал. Еще в Чите. Там много чего памятного о них осталось. Казематы, в которых сидели, церковь…

– Да ну ты, шутишь, небось? Раз они против государя шли, значит против веры. А потому антихристы?!

– Нет, друг мой, ошибаешься. Декабристы – люди глубоко православные. Смысл их идеи в переустройстве общества. Многие были военными, воевали с французами. И что же они увидели после победы? Мужики, служившие верой и правдой, сняв солдатскую форму, вновь оказались подневольными и полукрепостными людьми, в нищете и прозябании. Под гнетом помещиков… А что этот вдруг такой интерес возник?

– Ты, Иван, сам, небось, догадался, почему к тебе с такими вопросами лезу. Ты ведь не по разбойному делу получил столько каторги?

– Не по разбойному. Верно. Только, полагаю, декабристов со мной сравнивать – большая для меня честь. Не вышел я ничем, чтобы под таких людей примериваться. Это, брат ты мой, такие личности. Это история государства российского, – Буров поднял вверх указательный палец, обмотанный грязной тряпочкой. На днях нечаянно саданул топориком. Смазал свежей смолой, замотал. – Иностранные языки каждый знал по нескольку.

– Шибко интересно рассказываешь, – товарищ подполз на коленках ближе. – И как только они мозги не поломали? Умные-то они, поди, точно умные были, да вот положили начало тутошней каторге.

– Да, нет. Первым был святой Аввакум. Правда, как бы не в прямом смысле, но томился здесь, в Сибири, за свои убеждения.

– Кто же это? Вроде, не слышал…

– Как бы объяснить? Вероотступник по чисто идейным соображениям, по своим, как сейчас бы сказали, политическим мотивам.

Увлеченный рассказом Бурова, его подельник по артели землекопов, правда, из вольнонаемных переселенцев, еще ближе подсел к Ивану:

– А твоя организация, за которую ты здесь столько отчалдонил, за какую эту самую…

– Идею?

– Ага. Да ты не бойся. Ты ж почти вольный. Поселение – это уже не каторга и не тюрьма. Вместе вон и на карьере работать позволили.

– Вот наше начальство горячо убеждено в необходимости строительства железной дороги в здешних краях.

– Ну?

– Я и мои товарищи, что были со мной прежде, тоже понимаем и убеждены, что надо развивать жизнь в новых землях. Но мы эту цель представляем по-другому.

– А как?

– Строить надо. Много чего строить. И железные дороги, и заводы с фабриками. И новые города. Но строить без массовой эксплуатации народа, без разделения общества на богатых и бедных. Вот в чем соль. Понятно? Наша идея – нечто большее по сравнению с железнодорожной магистралью. Мы мечтали о новой, совсем иной жизни России. Чтобы каждый имел на столе и хлеб, и масло. И каждый ребенок родился в семье свободным человеком, свободным от нищеты и бескультурья. Все будут одинаково жить, одинаково одеваться, учиться. Кто, как не сам человек способен изменить сложившуюся веками несправедливость: родился в семье богатых, значит, будешь обеспечен всем, а если в семье бедняков, значит, обречен и ты, и твои дети на голодную и холодную беспросветную жизнь, даже не жизнь, а жалкое существование…

– Эка ловко все разложил по полочкам, – восторженно воскликнул землекоп, яростно почесывая за правым ухом. – И какая же умная голова смогла до такого додуматься? И то верно, чем я хуже купца толстопузого, которому богатство перешло от богатея-родителя?

– Только прошу тебя, друг, никому не слова о нашем разговоре. Не за себя боюсь, за тебя. Сам видишь, какое время, – попросил Буров, который сам не мог понять, почему поведал малознакомому человеку о том, о чем раньше даже заикнуться не мог, не то, что вдаваться в подробности. Предмет подобного разговора мог быть лишь темой для запрещенных прокламаций. Его же задачей было эти самые прокламации, связанные в тугую пачку, переносить, куда надо и передавать, кому велено…

Разговор землекопов прервала команда десятника заканчивать перекур. Рабочие тяжело поднимались с пожухлой осенней травы. Тянуло вздремнуть под еще ярким солнышком. Быстро пролетает короткое лето в Забайкалье. Человек больше, как говорится, ждет его. Появится первая свежая зелень на луговинах, расцветут сплошным багульником, цвета переспевшей малины, сопки. Радуется местный житель. Дожили-таки до благодати. Но захлестнут крестьянина дела сезонные: пашня да посевная, покос да уборка хлебов, и не заметит он, как снова подступит осеннее ненастье с холодными утренними росами, а там и первые «белые мухи» начинают кружить.

Разобрав лопаты, люди направились к карьеру. Почва сильно разбухла. Земляная насыпь железной дороги в некоторых местах, размытая недавними дождями и потоками своенравного ключа, вышедшего из берегов, заметно опустилась. В нее постоянно сыпали только что привезенный из ближнего карьера грунт.

– Экая прорва! – чертыхались на непогоду и промоину мужики, налегая на черенки больших совковых лопат. – Что она, земля-то, тает, что ли? Ведь не снег же. И камень-балласт с берега Амазара и песок с карьера у сопки. Что ей, холере, надо? Вроде и насыпь-то высокая, вон куда задрали, а толку мало. Будто изнутри вода течет…

– Дело в том, что здесь, в Забайкалье, дожди выпадают сразу на большой площади, потому и такие наводнения, – объяснил один из знающих землекопов другому.

– Так можно до костей и руки стереть. Одни мозоли и остались, – ворчал кто-то другой, искоса поглядывая на фигуру десятника. Тот нервно бегал по краю земляного карьера. Одним одна команда, другим другая. Казалось, все десятники были чем-то схожи между собой. Небольшого роста и сухощавы, быстры на ногу и сноровисты, порой, крикливы. Они задавали тон в работе, держа высокий ритм в течение дня. Возможно, это помогало людям. Особенно, в ненастные дни. Не позволяло расслабиться физически.

– Что? Кайлить лучше? – спрашивал ворчавшего напарника по носилкам сосед. Землю грузили на подводы. Коневоды сменяли друг друга. Одна тяжело груженая телега медленно уползала по разжиженной грязью дороге, на которую был накидан ерник, освободившееся место на погрузке занимала следующая.

– Лучше, не лучше, а все-таки там определенней занятие.

– Куда уж определенней, – встрял в разговор другой. – Указали на сопку, долби в ней дыру, пока насквозь не просунешься. А сопок, паря, на пути «железки» не счесть.

– Нам всех сопок не надобно. Нам бы те продолбить, которые господа инженеры вычислили и на бумаге нарисовали. Я вот башку свою темную ломаю над этими господами инженерами. Они-то какого хрена с нами тут паутов да комаров кормят? А? Какого ляда? Кто их сюды гнал?

– Это верно. Шут поймет этих господ…

– А можа они сюды за большой деньгой?

– Вы что ж? Думаете, по собственной воле они здесь? Дудки. По государеву указу. Всех ученых инженеров, что по части железных дорог, сюда и турнули. Вот построят и вернутся обратно.

– Все вы тут дурачье, темное-претемное, – не выдержал кто-то из землекопов, что был чуть образованнее остальных. – Как же мы без их ума бы строили? Ну? Разумеете?

Остальные замолчали. Сконфузился тот, кто начал этот разговор. Видимо, мужики поняли роль упомянутых инженеров…

Молчали несколько минут.

– Слышь-ка? А тот, что нашим участком ведает…

– Покровский?

– Ага. Молодой, но молоток.

– Это как понимать?

– Хоть из господ, но душу имеет. Говорят, рабочие на него обид не таят. Авторитет человек.

– Кончай, братва, языками молоть. Пользуетесь случаем, что десятник далеко. Знать, не совсем ухандокались, если на болтовню тянет.

– Ишь ты, на губы кандалов нет. Тебе-то, бесстыжему, только о бабах и балаболить, душу травить окружающим людям.

– А че, не мечтаешь за бок хошь подержаться? А лучше всего за титьку?

– Тьфу, зараза, прилипнет щас опять с титьками, – переругивался с молодым парнем дед. У парня нахально блестели глазки.

– Эх, кабы вольную получить после всего-то… Вроде, сулят ее, когда к океану-море синему доберемся…

– За что сидишь-то, парень? – спросил молодого тот, что постарше.

– Неважно, – бросил через плечо молодой.

– Поди, на читинском рынке кошельками промышлял?

– Близко к истине, – на удивление остроумно ответил молодой.

– Я тоже, кажись, слышал насчет амнистии государевой после окончания работы, – проговорил кто-то, словно подогревая тему, общую для всех за исключением вольнонаемных.

– А вот погодь…

– Обещанного три года ждут.

– А кто конкретно обещал-то? Никто и не обещал. Значит, все враки.

– А вот послухай энтого, языкатого…

– Язык без костей. Так что мели, Емеля, твоя неделя.

Кругом нестройно засмеялись. Редко смеялись арестанты, но смеялись. Верно, русский человек только тогда уж и не смеется, когда в гробу лежит…

«Языкатый» умолк, яростно стуча лопатой о камни, раздалбливая верхний слой твердой почвы. Рубахи на спинах землекопов, которые, рассыпавшись по склону карьера, расширяли его границы, постепенно темнели. Мужики взмокли. На разговоры уже не тянуло. И впрямь, где она, воля-волюшка? За какими далекими синими сопками прячется? В каком таежном распадке терпеливо ожидает своего часа? Кто даст ответ?..

Промоины удалось залатать, и землекопов перебросили на лесные деляны, где велась заготовка леса для пилопроизводства местного предпринимателя Размахнина.

*

А вскоре опять зарядили дожди, и снова пришлось засыпать железнодорожное полотно. Теперь на это определили вольнонаемных рабочих.

Кругом сырость. Один из молодых мужиков присел на камень. Взявшись за короткую голяшку, стянул с ноги насквозь промокшую чуню, размотал грязную портянку. Пальцы на белых сопревших ступнях не хотели сгибаться.

– Ну, паря, осень с заморозками на носу. Следует прежде о ногах заботу иметь. Негоже в драных обутках на работу ходить. От простуды ног исходят все болезни. А расхвораешься-занедужишь, урежут заработок. Так-то, – укоризненно качал головой высокий костлявый рабочий, с сочувствием глядя на товарища. – Ревматизму схлопочешь, век здоровья не видать.

Старший объявил перерыв. Рабочие оживились.

– Костер совсем загас. Тащи веток!

– Сейчас дожди перестанут, укрепим полотно и дело сделано. Так и старший десятник говорил.

– Северянин?

– Ага.

– Башковитый мужик. Раз сказал, значит, так оно и будет.

– Говорят, в городе Чите начальство тамошнее большое собрание вело насчет окончания строительства «железки».

– И что?

– Мол, из самого Петербурга поступила депеша, чтобы по первому снегу пустить паровоз с пассажирским составом по всей длине дороги.

– Знать, на самом деле к концу идем. Оно, конечно, всей обстановки мы не знаем. Северянин тоже давеча говорил, что строительство идет одновременно по всем участкам. Как их завершат, так и пустят первый поезд.

– А тебе о чем переживать? Как доробим, так и дело будет в шляпе. Можно на радостях купить штоф в лавке…

– Водочки, оно, конечно, очень даже пользительно после стольких трудов, – выразительно сглотнул слюну один из мужиков. – Но увлекаться вред большой. Дома баба да ребята малые ждут, не дождутся…

За разговорами рабочие наложили в костер побольше сучьев от листвянки. Дрова сырые, но разгорелись на горячих углях. Тот, который промочил ноги, протянул к жаркому огню мокрую обувь, приладив их на палку близко у пламени.

– Смотри, чтоб не сгорели! – предупредили его. Он молча чуть отодвинул палку от костра.

– Мокрота чертова! И когда только силы небесные нас пожалеют? Закроют дыры в тучах? – землекоп с обтянутым тонкой желтой кожей лицом смотрел, задрав голову, в пасмурное небо. – Рваные дыры в тучах свинцовых, – произнес он вдруг стихотворно.

– Ты, часом, не поэт? – спросил нижегородец.

– Не-а. Я деревенский.

– И там, чай, стихотворцы рождаются, – заметил переселенец из Нижегородской губернии, сильно окая и постоянно употребляя слово «чай». Про это самое «чай» его не раз спрашивали местные, на что остроумный выходец с берегов Волги так отвечал аборигенам Амура и Шилки: «Я вас, чай, не пытаю насчет вашего „паря“ да „паря“, вот и вы не пытайте. Почем я знаю. Мы по-своему привыкли выражаться, а вы по-своему».

Мужики соглашались с ним и больше эту тему не поднимали.

– Деревня – это хорошо, – продолжил разговор другой рабочий. Фигурой кряжистый. В окладистой бородке пробивалась седина. После каждой фразы, он почему-то поглаживал ее широкой ладонью. – Щас бы баньку истопить. У нас она возле пруда стояла. Он, пруд-то, ничейный был. Напаришься, значится, в баньке-то.

– Да, поди, ишо и с жинкой? – встрял в разговор, который как бы согревал душу и тело говорившему, еще кто-то из сидящих у костра.

– Иди ты к шутам, – незлобно ругнулся бородатый. – О жинке вообще не след тут гутарить.

– Пошутил я. Не обижайся.

– Значится, напаришься, а парились сильно. Жарко на полке. Ажно волосы трещат. Шапку надо надевать. А после-то нырк в прудок! Это летом. А зимой полынья в замерзшем прудке имелась. Как раз для такого случая. Охолонуться после парилки-то… И за стол. За самовар. Прежде, конечно, святое дело, чарочку-другую. Грибочком соленым закусишь…

– Чего же тебя от такой благодати сюды, за тридевять земель, понесло? – удивились рассказу бородатого мужики. – Видно, не бедно жил?

– Да и шибко не богато, – согласился тот. – Хозяйство имели. Скот, огороды. Услыхал, что строят в Сибири железную дорогу. Пропитание, в смысле, харч, почти дармовой и жалованье идет. Вот и решился. Из соседних деревень человек тридцать набралось, кто ехать надумал. Жена отпустила. Мол, есть возможность подзаработать. Можно будет крышу на избе перекроить, скотины больше развести. Деньги завсегда нужны. Ими в деревне особо не разживешься. А у нас детки подрастают. Правда еще не большие, но уже и не малые.

– А как же баба с хозяйством справляется?

– Шурин обещал помочь. Да и я ж не насовсем здесь, – он погладил бороду. – Иные мужики с сопливой пацанвой целыми семьями с места сорвались. И ничего. Может, и здесь подфартит прижиться. Хотя, – мужик вздохнул и признался, – те, что к нам в деревню приезжали сюды звать-записывать, обещали лучших условий. А о здешней погоде, так, вообще промолчали…

– И что? Перевезешь с рязанщины свою благоверную с ребятами?

– Ага. Мы и с шурином так договаривались. Если что, мол, то и он опосля сюды завербуется.

– Чего-чего?

– Завербуется, сказал. Шурин у меня шибко толковый. Книжки любит читать. И где только их достает. Бывало, ночью и то читает. Теща моя, старуха, все ворчала, что свечки, паршивец, зазря сжигает, а ему хоть бы что. И по железякам разным он дюже сообразительный. Кузнец наш деревенский Федор сколько раз звал его к себе подмастерьем. Еще шурин мастак коней ковать, железные рессоры на пролетках менять.

– Откуда же в деревне пролетки?

– У богатых сельчан, – ответил рязанский лапотоп, как называли местные жители приехавших из западных губерний переселенцев.

Рязанец помолчал и как бы сам себе с надеждой добавил:

– Глядишь, и нашлось бы ему здесь место. Давеча десятник сказывал, что для паровозов скоро откроются депо. По всей «железке» много людей потребуется.

*

«Тюремщики, получив предписание отправлять каторжан на строительство Амурской дороги, постарались избавиться от хилых, немощных и больных. Люди, прибывавшие на место, были почти непригодными для тяжелого физического труда. Начальник главного тюремного управления Хрулев гневным и строжайшим приказом потребовал оставлять в тюрьмах и не отправлять на строительство в Забайкалье и на Амур больных, слабосильных, склонных к побегам, своевольных и дерзких, всех уроженцев Кавказа, евреев и политических заключенных. Казармы, собранные из бревен без конопатки стен, ни внутри, ни снаружи не штукатурили. Арестанты спали вповалку на двухъярусных нарах и на полу. Одежду и белье, промокшее от пота и дождя, сушить было негде. От невысохшего белья, обуви, от остатков пищи, от махорочного дыма затхлый и кислый воздух висел в бараках постоянно, как туман. Зимой было холодно. С промерзших стен и одинарных оледеневших окон сочилась вода. На земляном полу вода замерзала. В довершение всех невзгод и летом, и зимой людей мучили клопы, вши и блохи. «Урочное положение для строительных работ», утвержденное еще в 1899 году, администрация и надзиратели никогда не выполняли. Рабочий день продолжался все светлое время дня. Хлеб получали глинистый с мякиной и с дробленым зерном. От грязноватой на вид похлебки шел густой запах прелых и протухших продуктов. Постоянно голодные арестанты долго привыкали к такому зловонному вареву.

В газетах и журналах Сибири сообщали примеры, когда станы для заключенных совсем не строили. Люди жили в земляных пещерах, вырытых в косогорах или в обрывах речных склонов. Подконвойных содержали под открытым небом до снежной осени. При сильном похолодании и морозах их переводили в бараки, где не было даже печей. Люди согревались теплом собственных тел. При постройке Амурской дороги каждый пятый заключенный с утра до ночи чинил обувь для своих сокамерников. Сапог или ботинок иногда не хватало даже на один день работы в лесной чащобе, среди камней и особенно на болотах. Зимой арестанты пилили лес, готовили шпалы, брус, доски. Чтобы оттаяла земля, вдоль будущих канав и выемок ворохами накладывали сучья, щепу, выкорчеванные с просек корневища, стволы сухостоя. Поджигали древесные завалы. Грелись у костров и пожогов. Задыхаясь от дыма и пепла, копали канавы. В скалах прорубали выемки. В карьерах ломами и кирками добывали песок и гравий. Зимой в ход шли молоты и клинья.

Несмотря на тяжелейшие условия труда и быта, охотников уйти в страшную тайгу, чтобы выбраться на волю, было мало. Сбежавшие, как правило, погибали. Удерживали и зачет: за два дня выполнения заданий засчитывали три дня заключения. Немалую роль играли денежные доплаты. Арестантам выдавали на руки десятую часть всех заработанных денег и всю сумму, начисленную за выполнение работ сверх уроков. При окончательных расчетах освобождаемым из-под стражи приходилось на руки до 66 копеек за каждый отработанный день. На этих выплатах лагерные начальники наживали целые состояния. Только на Уссурийской дороге разоблачили присвоение тюремщиками трехсот тысяч рублей из сумм, заработанных бывшими арестантами, но не выплаченных им при освобождении. Задания уроков на каждый день большинство заключенных выполняло. На Забайкальской и Амурской дорогах средняя выработка каторжан превышала выработку вольнонаемных. Эти факты объясняются просто. Каторжанин имел готовый ночлег, одежду, обувь, какую-никакую пищу. Ему начисляли деньги и выдавали на руки за сделанное сверх урока. Вольнонаемный же труженик вместо денег получал талоны, имевшие хождение только в амбарах подрядчика. Все заботы о приготовлении пищи, о воде, о хлебе, о жилье, о дровах, починке одежды и обуви, о своей семье – лежали на его плечах, и заниматься этими делами он мог только во время, свободное от труда на стройке.

Однако подрядчики по-прежнему не хотели, чтобы у них трудились заключенные. Они доказывали и разъясняли высшей администрации, что работать с заключенными очень опасно, а обеспечить высокое качество работ невозможно. Ссылались при этом на хитрые подвохи каторжан. Эти доводы нужны были подрядчикам только для маскировки истинных взаимоотношений строительной администрации с тюремным ведомством и с вольнонаемными.

Что можно взять с арестанта и положить в собственный карман? Совсем ничего! Ведь расчеты за подневольный труд велись только через банк. Зато, обманывая, обсчитывая и штрафуя безграмотных мужиков, произвольно увеличивая им нормы уроков, отпуская по баснословно высоким ценам даже испорченные и негодные продукты и товары из собственных кладовок и лавочек, рядчики и подрядчики быстро богатели. Если на строительстве других дорог объемы работ, выполненные заключенными, не превышали четырех-шести процентов от всех трудовых затрат, на Забайкальской – двадцати процентов, то на Амурской дороге в отдельные периоды доля труда каторжан достигала почти одной трети от всего сделанного».

8

Своевременная помощь Размахнина помогла подрядчикам при оформлении договоров на строительство и благоустройство железнодорожных сооружений, служебных помещений, жилых казарм и прочих объектов, необходимых для разъездов и станций, которые как грибы росли вдоль линии.

Для своего лесопильного предприятия Емельян Никифорович отбирал работников особенно тщательно. Когда приходили желающие устроиться на работу, он изучающе долго глядел на человека. Тот, переминаясь с ноги на ногу и тиская в руках шапку, с нетерпением ждал положительного ответа. Размахнин задавал вопрос, от которого кто-то конфузился и краснел, кто-то, бойчее характером, отрицательно мотал головой из стороны в сторону. А спрашивал Емельян Никифорович вот о чем:

– И что, господа переселенцы? За тысячи верст ехали сюда работать или как? Замечу, здесь и без вашего участия бузотеров полный комплект…

Кому удавалось устроиться, старались оправдать доверие Размахнина, не оплошать в работе перед теми, кто пришел на дорогу раньше. Брались за любое дело, на которое укажет приказчик.

Похвально отзывались о предприятии и подрядчики, заключавшие договоры, зная, что Емельян Никифорович не подведет. Уважительно относились местные начальники железнодорожного ведомства. Не обижались и свои работники. После памятной встречи в Нерчинске с известным купцом Бутиным Размахнин убедился в необходимости доброго отношения к подчиненным. Лучше работается человеку от теплого слова. Светлеет настроение, прибавляется сил, растут результаты труда. Бывает, что становится нехорошо на душе у человека от каких-либо жизненных передряг, а возьми, да еще и плюнь вдобавок в него. Что из этого станет? Кроме постылого чувства к обидчику и такого же отношения к работе ничего лучшего не ожидай. Размахнин крепко помнил об этом и в такие минуты ловил себя на мысли, что раньше-то подобное как бы в голову и не приходило. Правда, он старался не обижать в свое время и промысловиков-зверобоев, но отчасти выходило, что причиной тому была его осторожность перед вооруженными и слегка одичавшими за долгие недели таежной жизни людьми, нрав которых весьма суров. Напряженным в ту пору было время, когда охотники выходили из тайги, чтобы сдать добытую пушнину. Надо иметь тонкую психологию, такт и, главное, чувство меры. Известны печальные случаи, когда, разозленные алчностью сборщика меха, промысловики наматывали тому кишки на охотничий нож или делали дырку в черепе, обрекая себя на каторгу, но сохраняя при всей трагичности произошедшего свое человеческое достоинство. Особенное умение требовалось от Размахнина, когда наступала пора сдавать выделанные шкурки в более крупную скупку, где такие купцы сидят. Собаку в шерсти съели по части купли-продажи ценной пушнины. Их руками меряно-перемеряно соболей, куниц, горностая, лисы и белки. Половину вельможной России можно одеть…

…На лесопилках людям приходилось легче, чем на строительстве магистрали. Хотя бы бытовыми условиями. На трассе по обе стороны линии громоздились угрюмые дикие сопки, меж которыми пролегали глубокие распадки, заваленные обросшим мхом буреломом и каменными осыпями. Стелились кочковатые мари, покрытые ерником. В серые дождливые дни стояла непролазная грязь. Чтобы закрепить зыбуны, рубили ивняк и бросали его коням под ноги. Людей, изможденных к концу рабочего дня дикой усталостью, донимали гнус и мошка. Вот уж поистине бич забайкальской тайги. После укуса на коже открывается кровоточащая ранка, которая ужасно зудится. И чем больше ее расчесывать, тем зуд становится сильнее. Мошка слепит глаза, забивается в волосы, уши, рукава и нестерпимо кусает шею. Особенно тяжко приходится лошадям. Им, бедным животным, бесчисленная мошкара, тучами вьющаяся в сыром воздухе, разъедала губы и веки глаз, доставляя неимоверные страдания.

Когда Покровский только-только приехал на строительство, Митрофан советовал инженеру:

– Спастись от комарья и мошки хорошо помогает сетка-волосянка. Иные господа по своему городскому неразумению мажутся вазелином, но он ни шута не помогает. Мошка прилипает к лицу и шее и щекочет до ужаса. К тому же вазелин тает и растекается по коже с потом.

Магеллан находился в Забайкалье дольше молодого инженера. Соглашаясь с Митрофаном, делился своим опытом:

– Абсолютно верно, Митрофан Игнатьич. Я уж пытался применять самые пахучие масла. Вроде гвоздичного. Но тоже хорошего мало. Лицо горит и от укусов, и от самого масла, которое проникает в поры кожи и жжет чрезвычайно.

Митрофан поглаживал густую бороду и хитро глядел на господ инженеров, в душе все больше проникаясь чувством уважения к ним. Редко удостаивался такой чести, когда обращались к нему по имени-отчеству.

Поднимая указательный палец, Митрофан утвердительно добавлял:

– Одно вам скажу, что самое лучшее средство в тайге – это терпение.

Но если человек еще мог как-то терпеть, собрав волю в кулак, то лошади брыкались и мотали головами, и обмахивали круп хвостами. Они совали морды в костры-дымокуры, стремясь избавиться от безумных кровососов, но дым забивал лошадиные ноздри и животные с громким хрипом шарахались от огня в сторону.

…Из вырученных средств Размахнин часть денег оставлял на жалованье рабочим и личные расходы. Остальные исправно вносил на банковский счет. Копейка шла к копейке, рубль к рублю. Он вынашивал задумку о расширении пилопроизводства. На покупку новых машин и механизмов нужны немалые деньги. Развитие предприятия позволит расширить объемы заказов. До прихода своих верных ребят Сашки и Кешки Емельян Никифорович сожалел, что нет под рукой надежных и толковых помощников. Но с их возвращением дела поправились и пошли в гору…

*

Кроме лесопильного производства Емельян Никифорович развивал и торговлю. В лавку поступила большая партия одежды. Шинели, теплые куртки, стеганые на вате фуфайки, шаровары из верблюжьего сукна, шерстяные чулки, башлыки, рукавицы и папахи. Унты предусмотрены большого размера, чтобы можно было набивать сухой травой и надевать на теплую портянку. Предлагал он и специальные нарукавники, стягивающие рукава одежды около кистей рук.

– Смотри-ка, сколь хорошо и удобно, – пояснял Размахнин покупателям. – Летом защищает от гнуса, а зимой от холодного ветра, чтобы не задувал под одежду. А глянь-ка, унты сработаны по туземному образцу. Из сохатиной или изюбриной кожи. Мало того, видите, что они выделаны под замшу.

– Хитер и дальновиден же ты, Никифырыч, – расплывались в широкой улыбке бородатые промысловики. – Точно ведаешь, чему охотничья душа и глаз радуется. Исправная одежда, ничего не скажешь. Знать, не зря когда-то по тайге парились.

– Видимо, так, – согласно кивал довольный Размахнин, в свою очередь, оживляясь тому, что охотники помнят старое времечко исключительно с положительной стороны. Как предприниматель, радуясь удачному выбору покупателей предлагаемой партии товара.

– Скоро справлю разрешение на поставку охотничьего оружия и боеприпасов, – по-свойски, поделился планами Размахнин. – Растет нынче спрос на трехлинейные винтовки кавалерийского образца, винтовки системы Маузера и Винчестера, малокалиберные ружья Франкота. Могу посоветовать и двухствольный дробовик Зауэра, финские ножи, патронташи вместо поясов. Для спанья незаменим тонкий войлок, обшитый с одной стороны непромокаемым брезентом.

– Слушай, Никифырыч! – обратился к купцу один из покупателей. – А чем похвастаешь для домашнего бабьего хозяйства?

– Могу предложить швейные машины Зингера. Не помешает и бинокль Цейса, – перешел на шутку довольный Размахнин, – чтобы вашим бабам дозор вести, когда после промысла в трактир намылитесь.

Мужики громко загоготали.

– Ржете, черти, а я дело говорю. Бинокли путние. За версту бурундука разглядишь. Даже полоски на шкурке можно подсчитать.

*

– Кажется, увиделся просвет на участке, – открывая короткую планерку с десятниками, удовлетворенно заметил Магеллан. – Скоро нам на пятки начнет наступать служба тяги. Так что, надо поднапрячься и темпов не сбавлять.

– И так стараемся, господин инженер, – возразил в оправдание один из десятников. – Монтировку пути и подсобные работы ведем с увеличением плана.

– Знаю, знаю. Молодцы, – похвалил инженер. – Только надо о качестве помнить. Амурская дорога сдается в эксплуатацию сразу на всем ее протяжении. Не забывайте об этом ни днем, ни ночью.

– А сны в голове не завихрятся? – шутливо покрутил пальцем у виска один из присутствующих.

– Не завихрятся, смею заверить, – с улыбкой ответил Магеллан. – Понимайте, как поймете, но если говорить серьезно, вы не хуже меня знаете, как тормозили строительство господа революционеры. Сколько нервов и времени ушло, когда отвлекались на разборки с полицейскими чинами? И что? Ничего не упустили за поспешностью, связанной со смутой последнего времени?