Текст книги "Поездка на острова. Повести и рассказы"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 41 страниц)
…Председатель встретил Демина как родного. Поехал с ним на склад, помог перетащить двигатель в кузов грузовика. С некоторым удивлением Демин обнаружил, что «руководитель» рассчитывает на угощение, будто старался не для своего колхоза, а для чужого дяди. Да нешто жалко, коли человек хороший?.. Но после истории с Жоркой Демин засомневался, можно ли считать председателя хорошим человеком. Все-таки он повел его в ресторан «Лебедь», который в дневные часы превращался в простую столовку, поэтому водку здесь не подавали, ее приносили с собой и держали под столиками. Но коньяк имелся, и Демин взял бутылку, а в глубокую тарелку набрал некорыстной закуски: сала, колбасы, помидоров, пирожков с мясом. Он налил председателю полный граненый стакан, а себе плеснул на донышко, чтобы чокнуться, – за рулем не пил, хотя гаишного надзора в райцентре не было. Председатель знал его правило и не настаивал.
– Будь здоров, не кашляй! – пробормотал он, цокнул донышком своего стакана по деминскому и жадно, одним духом выпил.
Демин чувствовал, что председатель чем-то озабочен, но спрашивать не стал – захочет, сам скажет.
– Хорош моторчик я тебе выцарапал? – спросил председатель.
– Хорош! Недельки на две хватит.
– Болтай! Обязан тридцать две накатать.
– А восемь не хочешь?.. Нет, Афанасьич, пока дорог не будет, на технику не надейся.
– Опять за свое? Еще не надоело?
– Надоело. Потому и говорю.
– Ты же сам знаешь, дороги нам не приказаны. Мы должны дома дояркам строить.
– Зачем?
– Чтобы привязать их к этому благородному труду, – скучным голосом сказал председатель.
– Придуряешься, Афанасьич. Неужели наши старухи перестанут за дойки дергать, если ты их в хоромы но переселишь?
– Не о них речь. Прицел на молодежь. Будь!..
– Молодые в доярки не пойдут, хоть ты им дворцы построй. Им маникюр жалко.
– Что правда, то правда, молодых доить не заставишь, – закусывая салом, согласился председатель.
– А Жорку ты зря обидел.
– Не зря. Пора уже понять, что дороги – не наша забота… – и со вздохом добавил: – От них я не чешусь.
– От чего же ты чешешься?
Председатель внимательно посмотрел на Демина, навалился грудью на столешницу и заговорил торопливо, хриплым шепотом, глотая слова:
– Нюрка… бухгалтерша грозится уйти. Неохота ей под суд… И очень даже свободно, если ревизия… Никто не защитит. Я не я, и хата не моя – закон игры…
Демин не понимал его возбуждения и тревоги. Напился, что ли? Не такой мужик Афанасьич, чтобы окосеть с двух стаканов. Но не могла же его взволновать Нюркина угроза оставить свой пост. А председатель, дергая головой, словно вокруг вилась оса, сообщил, что Боголепов с автобазы, известный «доставала», собрался в Сочи лечить грязью радикулит.
Не понимая, почему председатель съехал на болезнь Боголепова, Демин счел нужным выразить одобрение услышанному.
– Пусть подлечится. Мужик хороший.
– Очень замечательный… Двигатель вот устроил. И задний мост для ЗИЛа обещал. Но как ты четыреста рублев спишешь, если Нюрка уйдет?.. Не знаешь, и я не знаю.
– Какие четыреста рублев?
– На культурный отдых. На юг с пустым карманом не ездят.
– Вон-на… – дошло наконец до тугодумного Демина. – Понятно… А ты погляди, Афанасьич, с другой стороны. У него же хозяйства нету. У нас-то и коровка, и овцы, и боровок на откорме, и огород. У тебя вовсе вишневый сад, как у Чехова.
– А что я с него имею? На рынок не вожу.
– Твоя Марья варенье тазами варит. А он, сердешный, никаким баловством не пользуется.
– Слушай, пойдешь в бухгалтера? – ошарашил вопросом Афанасьич. – Или в председатели?.. Завтра же соберу перевыборное. Мне ничего не сделают – ветеран войны и печень больная. Лечиться поеду. На свои.
– Не дури, – Демину впервые вспало на ум, что не так-то просто будет найти охотника на место, занимаемое этим тусклым, бесполетным человеком, которого все заглазно костят и вроде бы справедливо. – Давай скинемся. Не обедняем.
Председатель глянул насмешливо.
– Колхозный карман трещит. А наш вовсе лопнет.
– Вон-на!.. Это, значит, завсегда?..
– А ты думал!.. За красивые глаза?.. Нам же вечно больше других надо, – со злостью, метящей в Демина, сипел председатель. – Моторы, кузова, задние мосты, хедеры, захеры…
– Да ведь план!..
– Вот где у меня этот план!.. По мне лучше лечь на дно. С отстающих какой спрос?.. – Афанасьич налил коньяку, выпил, кинул в рот кружок колбасы, сжевал и малость успокоился. – За коровий десант слышал?
– Какой еще десант?
– Конечно, об этом в газетах не пишут. И в телевизоре не показывают. Совхоз «Заря», знаешь, вечно в хвосте плетется, так их чуть не из соски поят. Коров выдали породы шароле. А у них силос подобрали, сенажа ноль целых хрен десятых, комбикорма и в помине нет. А трава и кормовая рожь полегши от дождей – машиной не возьмешь, косарей днем с огнем…
– Выгнать на пастбище?..
– Ага. Там такие же умные. Попробовали выгнать. У двух коров передние ножки сразу – чик, напополам, пришлось стрелить. Вес-то агромадный, а ноги тоненькие, не по нашим почвам. И вот кто-то за десант сообразил. Нагнали технику: платформы, на которых пушки возят, погрузили коров – и в поле, в зеленую рожь. Все начальство туда съехалось, газетчики – большой антракцион.
– И чего дальше? – заинтересованно спросил Демин.
– Дальше? Скотина ревет, корма чует, а взять не может. Там все, кто был, прямо с мозгов долой. Рвали рожь и в пасть коровам пихали.
– Не пойму… Чего же они не паслись?
– Порода шароле. Не умеют. К стойловому содержанию приучены. Понимаешь, которое уже поколение из кормушек жрет.
– Мать честная! – ахнул Демин. – Это как же они скотину испортили!
– Чего с них взять! Если мы к ним даже муравейники возим.
– Не лепи горбатого, Афанасьич!
– Честное партийное слово, – серьезно и грустно сказал председатель. – Сам не верил. А намедни в райкоме своими ушами слышал: вывозим муравейники. Леса поддерживать. Очень оживленная торговля. А может, кислота нужна. Может, ревматизм лечат. Я лично не интересовался. Не знал, что ты спросишь.
– Как они только живут! – задумчиво, презрительно-жалеючи произнес Демин. – Почему в России всегда все есть, а кругом пусто?..
Прежде чем покинуть райцентр, друзья заглянули в универсам, куда как раз завезли подарочные наборы, включающие духи, пудру, шоколад, баночку икры, копченую сосиску в целлофане, гаванскую сигару в латунном футляре. Взяли по набору.
Обратная дорога, не ставшая легче, оттого что в кузове ворочался автомобильный двигатель, целиком подчинила себе сознание Демина, но, когда вернулись, сгрузили мотор и расстались с председателем, он почувствовал сосущую тоску. В этой тоске был и рев голодных коров породы шароле посреди полеглой ржи, и унылый бубнеж не справляющегося с делом человека. Но Демин знал дальней-дальней угадкой, что вся эта муть прикрывает главную печаль – встречу на перекрестке с долговязой темнолицей старухой.
Демин не поехал сразу за сеном, а подрулил к магазину, как раз закрывавшемуся на обеденный перерыв. Завмаг Люба впустила Демина и заперла за ним дверь. С удивлением и не без приятства Демин обнаружил здесь своих постояльцев: журналиста и Пал Палыча, оба сидели в креслах гарнитура, каждый с коробкой «Пьяной вишни» в руках. Вкуснейшие эти конфеты впервые достигли Дубасова, но не пользовались почему-то спросом, местные жители предпочитали карамельку. При его появлении крутые свежие скулы продавщицы Лизы жарко вспыхнули, и Демина чуть отпустило. Хорошо, что он застал тут своих гостей, видимо, наскучивших постельным режимом, можно будет немного развлечь приезжих, которым так не повезло с погодой.
Подмигнув Любе, он взял пива, пачку печенья, коробку с «Пьяной вишней» и пригласил постояльцев в чуланчик на задах магазина, считавшийся кабинетом завмага. Москвичи охотно приняли приглашение. Люба внесла пай от лица работников прилавка: съежившийся, но еще годный лимон, сахарный песок, несколько болгарских помидоров и свежую сайку. Компанию пополнила уборщица тетя Дуся, громадная, не старая, но рано поплывшая женщина. Пал Палыч окрестил ее Валькирией, и Демин, не зная, что это значит, стал так называть Дусю, а та откликаться перед Пал Палычем из робости, которая сродни той, что испытываешь при виде незнакомого, ярко окрашенного и, наверное, ядовитого насекомого. Пал Палыч с его лезвистым лицом, верткостью, вездесущими руками и небрежно-самоуверенной речью тревожно завораживал местных бесхитростных людей. И как-то сразу он стал хозяином за столом: командовал, кому куда сесть, распределял кружочки лимона и нехитрую снедь.
Женщины сняли халаты и оказались в одинаковых нарядных кофточках, заслуживших одобрение Пал Палыча. Он властно усадил рядом с собой Лизу, приткнул Любу к журналисту, а Демину предоставил ютиться у огнедышащего бока Валькирии-Дуси.
Журналист – человек усталый и пассивный, но сохранивший вкус к недоброму наблюдению жизни, уже понял, что сегодня будет чем поживиться. Пал Палыч явно клюнул на красивую Лизу с жарко вспыхивающими крутыми скулами и, будучи в любви сторонником кавалерийского наскока, дал шпоры коню, бросил поводья и с занесенной саблей ринулся вперед. В самом порыве Пал Палыча не было ничего оригинального и тем паче привлекательного, но Лиза – женщина гранитного Демина, о чем немедленно догадался тяжелый, сонный рохля и что осталось скрытым от приметливых глаз его шустрого приятеля, и это обстоятельство дарило надежду…
– Стоило забираться в проклятую глушь, чтобы встретить такую женщину! – витийствовал Пал Палыч. – Предлагаю тост за Лизу. Нет, за ее скулы. Они горят, как светофоры. Только что значит красный цвет: нельзя или можно?
Лиза пламенела, Демин осторожно вздыхал, Люба пофыркивала: экий насмешник! Валькирия-Дуся усиленно жевала, приглушая в себе слух челюстной работой, всем было стыдно.
– Сегодня мы устроим бал! – объявил Пал Палыч, разливая пиво по стаканам. – Бал, переходящий в свадьбу. Покончено с холостяцкой жизнью. Вручаю ключ от своей свободы лучшей женщине Нечерноземья. Хозяин! – повернулся он к Демину. – Приготовишь молодоженам боковушку, только подальше от тухлой рыбы!.. – и захохотал.
Демин не знал, что подобное бывает среди людей. Этот приезжий впервые видит женщину, отнюдь не девчонку, не вертихвостку, вдову и мать в той прекрасной, грустной поре, которую называют бабьим летом, и что он себе позволяет. А ведь Лиза ни взглядом, ни жестом не поощрила его к такому поведению. Гостеприимство и великодушие боролись в Демине с оскорбленным чувством. И опять ему казалось, что все это он уже видел: разнузданное ухажерство Пал Палыча, замешательство присутствующих; кажется, дальше происходило что-то совсем гадкое, но что, он не мог вспомнить, как не мог прикрепить к месту и времени смутное воспоминание.
Журналист ждал. На его глазах Пал Палыч не раз попадал впросак, но из всех житейских передряг выходил, не отступив ни на волос от своей обволакивающей сути, сочетавшей хваткость и наглость со стрекозиным легкомыслием. Его выживаемость впечатляла, но журналист долистывал книгу своей жизни и хотел, чтобы на последних страницах порок был наказан, а добродетель восторжествовала. Пока что Пал Палыч проигрывал лишь бои местного значения. Но чистоплюйство, порядочность бессильны перед цинизмом. Хотелось верить, что Демин – воинствующий гуманист. Если Демин стукнет Пал Палыча, думал журналист, то прихлопнет как муху. Он внимательно поглядел на Демина и понял: добрый богатырь. Такой и пальцем не тронет разыгравшегося мышиного жеребчика, слова не скажет, только поглядывает украдкой на Лизу и будто просит: потерпи, милая, черт с ним, с дураком… А хорошая пара – их хозяин и эта продавщица. Почему Демин на ней не женится?.. И тут у журналиста внезапно пропала охота в недобром самоустранении. Не ради Пал Палыча, разумеется, а ради Лизы и Демина пора вмешаться. В любом застолье случаются мгновения дружного отвлечения от общей темы.
Журналист дождался такого мгновения и шепнул Пал Палычу:
– Угомонитесь!.. Это подруга Демина.
– Как?! Почему не предупредили?.. Хорошенькая история!..
Пал Палыч скосил бледно-голубой глаз на Демина. Тот сидел над нетронутым стаканом; каленое лицо с капельками пота на лбу, клетчатая рубашка расстегнута на широченной, тоже загорелой, поросшей седеющим волосом груди, пудовые кулаки отдыхают на столешнице. Воображение Пал Палыча разыгралось…
– Разгонную! – крикнул он, вскочив. – Пошутили, почесали языки, посмеялись – пора и за работу. Обеденный перерыв кончился. Мы-то бездельничаем, а Любушке и Лизоньке пора обслуживать покупателей, Дусеньке наводить чистоту. Предлагаю тост: за культурную торговлю. И чтобы покупатель был взаимно вежлив с продавцом. Внешняя торговля – оплот мира, она соединяет народы и государства. Но миротворчеству, сближению людей служит всякая торговля, в том числе сельская…
Снаружи донесся сильный стук: нетерпеливые покупатели рвались в магазин.
Завмаг Люба двинула стулом, готовая к сближению с покупателями.
– Успокойтесь, – шепнул Пал Палычу журналист, – он не будет вас бить.
– За советскую торговлю! – провозгласил Пал Палыч и выметнулся из-за стола.
Через несколько минут журналист нашел его за поленницей дров.
– Ну что? Угомонился наш ревнивец? – с улыбкой, но несколько нервно спросил Пал Палыч.
– А разве он буйствовал? Терпеливо сносил ваше хамство.
– Откуда мне было знать?.. Вам кто сказал?..
– Никто. Это и слепому видно. Но вы настолько эгоцентричны…
– Я увлекающаяся натура! – перебил Пал Палыч. – Ладно. По-моему, я здорово запудрил им мозги. Кстати, вы не обратили внимания: напротив нашей избы целый день в окне очаровательная мордашка. Спелая рожь, молоко, васильки. Если б не чисто русский тип, то, ей-богу, Ренуар…
– Успокойтесь. Это жена младшего Демина.
– С ума сойти! – взвился Пал Палыч. – Братья-разбойники! Расхватали всех лучших баб. А мне что – на Дусю кидаться? К черту!.. Вы домой?.. А я хочу заглянуть в божий храм…
– Слушай, – сказал Демин Лизе, – я приду сегодня.
– Боюсь, сын приедет.
– Да что он, маленький, не знает?
– Знает, конечно, – вздохнула женщина. – Все знают… Может, другой раз?
– Смотри, – сказал Демин, отводя глаза, налитые тоской.
– Ты что? – спросила она озабоченно. – Неужели из-за этого таракана? – Она прыснула. – Господи, да по мне…
– Нет, – сказал Демин. – При чем тут этот?..
Он не знал слов, чтобы сказать о том, что его томило. А слова были простые, как трава, но не шли на ум.
– Так чего же ты? – допытывалась Лиза.
– Не знаю… Давай поженимся.
– Еще чего?.. – Ее яркие скулы побледнели. – Мой поезд ушел. Найди молодую. Тебе дитя нужно. Слушай… ладно, может, Колька и не приедет…
Лишь во второй половине дня, прихватив гостинцев для старух в заброшенном Перхове и забрав Жорку, Демин отправился за дальним сеном. Немного распогодилось, в небе появились синие промоины, и в них, будто истосковавшись по земле, лупило солнце. Шевельнулась надежда, что, вопреки мрачным прогнозам метеослужбы и бушующему над Гималаями циклону, погода установится. Уж больно хотелось этому верить, ведь что ни год – то потоп, то засуха, и вообще не стало ровного, справедливого на дождь и ведро лета. Можно впрямь поверить старухам, что продырявило кровлю над землей, отчего не стало защиты от всякой вражды.
По дороге Демин поведал брату о своей встрече и разговорах с председателем. Из всего услышанного Жорка заинтересовался лишь тем, что касалось дорог, и сразу стал тереть свою черепушку. Демин уже жалел, что коснулся запретной темы, вредно это для Жорки.
– Значит, он так ни хрена и не понял? – морщась, спросил Жорка.
– А чего понимать-то?.. Он человек зависимый: что прикажут, то и делает.
– А вот Миликян из «Богатыря» взял да и построил дорогу. И никого не спрашивал. А «Богатырь» сейчас – лучший колхоз в области. И молодежи в нем полно.
– У Миликяна высшее агрономическое образование, его где хошь с руками оторвут. Да и в Армении полно родни. Чего ему бояться? А нашему Афанасьичу коли дадут по шее, уже не встанет.
– А ты думал, братуша, – сказал Жорка с каким-то странным светом в дымчато-голубых, как у младенца, глазах, – что на войне люди погибали не только за Москву, или Ленинград, или за взятие рейхстага, а и за безымянную высоту, за речушку, вроде нашей Лягвы, даже за болотную кочку?
– Ну и что?
– А то… Почему мы сейчас так за себя боимся? Ну, снимут с работы, ну, еще чего… Подумаешь!.. Ради стоящего-то дела, а?.. То, вишь, и речушка, как кот насикал, и болотная кочка столь для родины важны, что жизни не жалко. А сейчас, выходит, нету вообще ничего такого, за что пострадать не страшно?
Демин жалел, что затеял этот разговор. Он не знал, может ли доказательно возразить или всякие возражения хитры и ничтожны, а настоящая правота у Жорки, но знал, что разговор этот брату вреден, и попытался все свести к шутке:
– Постой, ты же завязал с дорогами?
– Да ну, глупость какая! Сказал со злости… Не будет дорог, не будет улиц – и ни хрена не будет. Сам же понимаешь.
Огромная лужа, обдавшая лобовое стекло мутной волной, избавила Демина от ответа…
…К удивлению братьев, в покинутом Перхове занялась какая-то новая, странная жизнь, посторонняя тем древним местным насельницам, которые еще теплили свою свечу. Перхово давно уже отключили от электросети, сняли со снабжения продуктами и хлебом. Но деревня не померла. Тут обосновались, пусть временно, сезонно, пришлые из города люди. Они населили покинутые избы, затопили печи, чего-то посадили в огородах, очистили их от сорняков, развешали белье. Не очень понятно было, как они добирались сюда, но добирались и за это пользовались здешним чистым воздухом и здешней тишиной, добрым лесом, прозрачным мелководьем Лягвы, купались, ловили рыбу и раков; наверное, об них грелись и местные старухи, чего-то им перепало от пришельцев, и, видать, не так уж бедно, коли дары Демина были приняты хотя и благодарно, но без надрыва.
Эти перемены особенно удивляли старшего Демина: недели полторы назад, когда он косил тут, то не приметил какого-либо оживления, деревня покорно сползала в смерть. То ли городские еще не съехались, то ли в погожий день все были на речке, в лесу, то ли ему застило зрение. А Жорка взыграл и, склонный к радению о народной пользе, уже трудил свою больную голову, как надо бы использовать Перхово. Объявить его дачной зоной и сдавать дома от колхоза, создать базу для грибников и ягодников и, обратно, взимать за аренду, оборудовать привал для рыбаков и охотников, тоже, разумеется, не бесплатный, а все вырученные средства пустить на дорожное строительство. В одержимости Жорки было что-то пугающее…
Рассуждения брата и оживленный вид Перхова нарушили привычные грустные связи Демина с тем местом, где прошли его детство и юность, где он навсегда угадал Талю в стае веснушчатых, белобрысых, голенастых девчонок и где навсегда же ее потерял. Но это длилось недолго, слабые приметы новой жизни и оживляющие пейзаж фигуры новоселов смазались, истаяли и Жоркины речи, он опять видел заросшую бурьяном, лопухами тихую сельскую улицу. В ее запустении была опрятность – палисадники, лавочки, яблони, покосившиеся плетни – свой старый, нежный мир. Но возвращение прежнего Перхова вместо привычной сладкой тоски принесло острую, неудобную боль. Наверное, ото связывалось с явлением Тали на дороге: как безнадежно изжился образ, который он нес сквозь всю свою жизнь! И ведь так же – со стороны-то видно – износился и он сам, без толку истратив себя на ожидание, на дурную упрямую игру в надежду, не желая понять, что назад дороги нет, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. Даже Перхово, заторопившееся к исходу в последние годы, обнаружило животворные силы с появлением новых людей. Как же мог он так закоснеть, залениться омороченной душой, покорно упуская время, которого не вернуть?..
Захотелось скорее к Лизе. Гонимый потоком, не дающим вглядеться в лик ускользающего бытия, лишь уцепившись за нее, как за прибрежный тальник, сможет он остановиться, очнуться, а там, глядишь, и выбраться на прочный берег. Но между ним и Лизой было еще много непрожитого делового времени, неубранного сена, недоезженных километров. И он покорно и мощно принялся метать влажное сено в кузов грузовика…
А солнце, похоже, всерьез укрепилось в небе. Светило вовсю, лишь изредка задергиваясь скользящим облачком, и пока они работали, и пока отвозили сено, и пока Демин медленно, задом подавал машину в узкий двор, и пока скидывали сено, и пока он отводил грузовик на машинный двор, а на пути назад, раздевшись до сатиновых трусов, отмывался с мылом и мочалкой в холодной Лягве. И тут поверилось, что это навсегда. Солнечное тепло растекалось по остывшему телу, неохота было одеваться. Какое же благо – великое и живительное – доброе летнее солнышко! Демину захотелось прочесть какие-нибудь стихи о солнце, из тех, что в школе учили. «Солнце зеленеет…», да нет, какого хрена ему зеленеть? «Травка зеленеет, солнышко блестит!..» А дальше забыл. Как и все забыл, чему в детстве учился. Не помнит он стихов ни про солнце, ни про Евгения Онегина, ни про Анну Каренину. Надо достать «Родную речь» и всю насквозь прочитать, а стихи выучить наизусть.
И чего он так взбодрился? Оттого, что светит солнце? Или оттого, что, смыв с тела грязь, пот и пыль, он заодно и с души смыл что-то дурное, липкое, что таскал не день и не год?
– Инженер! – послышалось с того берега. – Егорий мне наряд закрыл. Не возражаешь? – Это был знаменитый шабашник-печник Звягин, которого позвали складывать печи в домах для доярок. Звягин был знатный мастер, его печи сроду не дымили, не гнали угара, а тянули так, что едва не утягивали поленья в дымоход.
– Закрыл, и ладно, – отозвался Демин, не понимая, зачем Звягин сообщает ему об этом.
– Забираю я Адольфа. Ты не возражаешь?
Вон что! Значит, стакнулся с ним зятек вопреки всем заверениям, эк же допекло его полусухим законом!
– Дай хоть с сеном кончить, – попросил Демин.
– Зашиваюсь я с печами, – хмуро сказал Звягин. – Кирпич весь битый, намаисси, пока цельный найдешь, а меня в Воропаевке ждут.
– Ладно, Незаменим Петрович. Зять не в крепости у меня. Уйдет, так уйдет.
Звягин потащился навздым, оскальзываясь в грязи, а Демин сказал про себя ему вслед: хрен ты его получишь. Буду ему тайком персональную бутылку ставить. А засыплемся, Верушка простит. Ей же лучше, чтоб Адольф под приглядом чумел. Экую власть забрал над человеком яд, заключенный в бутылке! Мысли Демина скользнули на соседнее, не менее важное: рядом с действительностью шкодливо существует вторая, теневая, которую и замечают и вроде бы не замечают. Жорка пятнадцать суток огреб за то, что пытался дорогу построить, а хабарщики цветут и пахнут. Не может государство за всем поспеть, помнить о каждой пуговице для порток, сортирном крючке, деревенской стежке-дорожке или избяной печи. Значит, надо чего-то придумывать, а не отдавать свою заботу на откуп кому не след… Заключив свои невеселые мысли горловым нутряным звуком, Демин пошел домой.
Он надел чистое белье, рубашку, вельветовые брюки, кожаную куртку, натянул короткие резиновые сапожки, а на голову большую «грузинскую» кепку, сделанную в Москве на заказ. В полиэтиленовый мешочек сунул парфюмерно-пищевой набор – Лиза не терпела дорогих подарков и принимала лишь знаки внимания, не имеющие большой денежной цены.
Родня собиралась вечерять, но Демин не стал терять времени – до Лизы было восемь километров грязи. Хорошо еще, что маленько подсохло, а то и к ночи не доползешь. Он, не присев, съел кусок студня, запив его кружкой парного молока, зятю сказал:
– Пока не кончим с сеном, не вяжись с Васькой Звягиным. Осталось ровно ничего. А нервы я тебе поддержу.
Сильный шорох, будто горох за стенкой просыпали, отвлек Демина. Он прислушался, боясь поверить догадке, нехотя глянул на окно: опять пошел дождь. Несильный, тонкий, надо выбрать угол зрения, чтобы разглядеть его нити, но такой может на сутки зарядить, его не переждешь. Демин вздохнул и потянулся за дождевиком. Но тяжелый, брезентовый, обметанный понизу засохшей грязью плащ грубо противоречил нарядному виду, и Демин повесил его на место.
– Хватит с тебя и болоньи, – сказал Демин дождю.
…Как быстро намокает окружающий мир. Будто не бывало солнечной передышки, за несколько минут замесилась вновь рыжая грязь, вспухли, пошли пузырями лужи, нагрузли влагой растения и драгоценно, глянцево зазеленела давленая кожа громадных лопухов.
Скользко. Остановился. Выхватил кол из тына. Пошел дальше. Небо какое-то рваное, клочьями свисает, по верхушкам деревьев метет. И видно, как стряхиваются с исчерна-серых косм капли. А затем происходит дождь в дожде. С белесой – солнышко маленько подсвечивает с исподу – глади высеивается дождевая пыль, а сквозь нее вдруг прорывается крупный косой дождь из сумрачных, низких туч. Обдало все, что есть на земле, отбарабанило по кожаным лопухам и сгинуло. С минуту-другую кажется, что дождь вовсе перестал, ан нет, к мокрому лицу будто паутинка липнет – по-прежнему сочится бледная высь. Новый охлест, на этот раз сзади, в спину бросает вперед по скользоте.
И раз Демин не удержался на ногах, но сумел упасть не в грязь, а на травяную обочину. Раздалась лопухо-репейно-подорожниковая поросль, мягко приняв беспомощное тело. Подымаясь, схватился за волчец, раскровенил о колючки ладонь, по спине холодные струйки ползут – налило за ворот. Демин рассмеялся над своей дурацкой неудачей: Адольф так не кувыркается, когда вдугаря пьяный домой ползет. Надо внимательней быть, больно ты горяч, брат Демин!..
Мать честная, во что превратились его фартовые брючки – до колен захлюстаны, а на заднице глиняный блин. Демин соскреб нашлепку, штанины трогать не стал – все равно без пользы. Хорошо, что догадался забросить к Лизе джинсы – будет во что переодеться. И рубашка там у него есть, Лиза сама ему в магазине взяла. Надо бы забросить туда и другую амуницию – трусики, майки, носки, ботинки. А то сейчас придется джинсы на голое тело напяливать, чувяки мягкие, глядишь, найдутся, а майку Лизину натянет. Лиза не толстая, но крупная, ширококостная, на него ее майка влезет, только на груди будут торчать две шишечки от ее сосков.
Он вспомнил теплоту ее груди, всего большого доброго тела, ласковых легких рук, и от всех этих волнующих воспоминаний заторопился, сердяга, и запахал брюхом в грязь. Он и не заметил, как его скосило. Может, убыстрил шаг, но ставил ноги твердо, не скользил, может, из земли что торчало и за штанину зацепилось, а может, травяная плеть сапог захлестнула.
А болонья от сильной мокрети не защищает, пустая вещь, – для городских, игрушечных условий. Он промок насквозь. Надо было дождевик напялить. Дофорсился, Демин, придешь свинья свиньей. Конечно, Лизаню этим не смутишь, она его в любом виде примет, на редкость преданный человек. А может, любящий?.. Демин усмехнулся. Ишь чего захотел, старый барбос. Рассластился. Тебя и молодого не полюбили, когда волос был густой и темный, и зубы все на месте, и кожа гладкая, и глаз веселый, а кому ты сейчас нужен? От одиночества, пустоты не гонит тебя вон вдовая женщина. Мужики-то нонешние или женатики, или пьянь, а ты – свободный и трезвый, – не за бутылкой тащишься.
До чего ж хотелось в тепло, к самовару, надуться бы чаю с медом, грея руки о фарфоровую чашку и глядя, как плавно повертливо движется Лиза по избе, готовясь на ночь, а потом слышать спиной, как взбивает подушки в спальне, оправляет постель. И дожить до ночи с нею, и освободиться от всего налипшего на душу за сегодняшний большой день, и чтобы навсегда сгинула темнолицая старуха на росстани с поднятой, будто для проклятия, рукой, и живое страдание тогда стало бы грустной памятью. И все это без слов, без тщетных потуг высказаться, он не говорун, не умеет сорить словами, да это и не нужно с Лизой, при ней тишина становится умной.
И опять мысль о Лизе обернулась нетерпением, а нетерпение новым нырком в грязь. Демин не спешил подняться, он уже промок насквозь. Руки – выше часов на левой, выше японской браслетки на правой – провалились в грязь, и Демин спокойно опирался на них, чтобы сохранить полусидячее положение и рассчитать дальнейший путь. Нельзя сейчас думать о Лизе, а то сроду не дойдешь. Надо думать о чем-то успокаивающем, придающем шагу размеренность. О ком же ему думать? О матери – стара, плоха, никакой тут не будет успокоенности; о брате Жорке, как загремел на пятнадцать суток за горячую свою честность? О племяннике – справный малый, да в армию идет, все равно жалко; о Жоркиной жене, о картинке писаной, обратно за брата переживаешь; о Верушке и ее благоверном думать – душу рвать. Вот о двоюродном брате, саратовском Сенечке, можно думать, у него все красиво – и в работе, и в быту. Решено: он будет думать о Сенечке сколько хватит, а там, может, еще какая легкая мысль зацепится.
Демин обтер руки мокрой травой и поднялся. Дождь проредился, впереди, за бугром, открылась луковками и крестами церковь. Мать честная, огорчился Демин, шел-шел, а и двух километров не прошел, это когда же доберется он до Лизаветы? По левую руку зеленая луговина полого уходила к густому ивняку, скрывавшему узкую Лягву. Там паслась по конскому щавелю лошадь темной масти. Такой у них в колхозе не значилось. И тут Демин сообразил, что это Соловый, прозванный так за расцветку старый мерин. А потемнел от дождя. Шальная мысль пришла ему в голову: прискакать к Лизе на коне. Конечно, по такой дороге не поскачешь, особенно без поводьев и седла, но и шажком доехать все лучше, чем вот так – окарачь.
Демин пошел через луг, ставший топким болотом, вода заливала в короткие сапожки, но это уже не имело значения. Пощипывая траву, равнодушный к секущему его дождю, Соловый медленно удалялся к реке. Демин позвал его, но тот и ухом не повел. Казалось бы, в сиротливой своей неприютности он должен был откликнуться человеческому голосу, но старому мерину надоели люди. Он знал, что от них не может быть ничего, кроме докуки. Когда Демин положил ему ладонь на шею, Соловый не отозвался даже вздрогом кожи, не повел глазом, залепленным мокрой челкой. Приговаривая что-то ласковое, Демин соображал, как бы на него взобраться. В детстве Демин был лихим наездником, не боялся даже злых, закидистых кобыл, но с той далекой поры и близко не подходил к лошади. Чтобы сесть на неоседланную лошадь, надо упасть на нее животом и, держась за холку, перекинуть через круп ногу. Он так и хотел сделать, да, видимо, недопрыгнул и сполз назад. Изловчившись, подпрыгнул, как мог, высоко, упал брюхом на скользкую спину Солового, но перекинуть ногу не сумел. Забылся молодой навык, ногам его ловко с педалями машины, не с телом животного. Соловый отказывался ему помочь. Он вскинул голову, всхрапнул, затрусил боком, прогнулся, рванул вперед – и Демин оказался на земле. Соловый сразу стал и, не оглянувшись на поверженного человека, принялся пощипывать траву.
