Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц)

IX

Еще не доехав до Степани, Игорь уже знал, что войска Стельницкого стойко выдерживают натиск врага, что ополченцы, двинутые из вагонов прямо в бой, не отстают от испытанных солдат.

– Мужички, мужички, а тоже охулки на руку не положат, пятки маслом не мажут,– отзывались о них встречные раненые из 4-й стрелковой

И похвала эта звучала как убеждение в собственной силе.

По тому неуловимому для глаза, но достигающему до искушенного войною слуха особому бойкому движению по дорогам в прифронтовой полосе, по интонации голосов, выкрикивающих все те же ругательства, по шмяку и хлюпанью сотен ног, завязающих в осенней грязи, но не замедляющих шага, по торопливому, без видимой нужды, гону тачанок, провиантских фур, штабных машин – можно было безошибочно угадать, что дела на фронте идут хорошо и, главное, что все верят в то, что не могут не идти хорошо. Это ощущение дающегося в руки успеха, сознание, что дело спорится, проглядывало во всем.

Игорь тотчас же воспринял, почуял в воздухе это веяние доброй вести и совсем забыл о давешних своих переживаниях. Даже заслонивший все, увезенный с собою из штаба образ Брусилова не умалял теперь значительность и полноту собственных ощущений. Да, мир, как в детстве, снова полон дивных и, самое главное, благих чудес! Наперекор грязи, туману, холоду, даже наперекор смерти, которая, может быть, уже глядит в глаза...

«Ишь, как бухает там... как гвоздит... скорее бы, скорее доехать, войти в круг, приложить и свою руку...»

Машину подбрасывало на ухабах и рытвинах, заливало грязью, брезент сорвало с петель, он бился, хлопал над головой, какие-то расхлябанные гайки пронзительно скрежетали, воняло дрянным бензином, лицо, шея были мокры, ноги и руки окоченели и ныли, их все никак нельзя приспособить поудобнее, но в душе пело: «Ах, славно! Вот повезло!»

В низких и душных двух комнатах, в которых расположился штаб комкора-30, Игоря встретил зычный говор нескольких перебивающих друг друга и тоже каких-то взбодренных, стремительных голосов. Табачный дым клубами висел под закопченным потолком, пахло угарцем от клокочущего ведерного самовара, трещали, щелкали, как пистолетные выстрелы, дрова в русской печке, шипела и благоухала яичница на огромной сковороде, звякали тарелки и стаканы, расставляемые по столу дородной женщиной. Господа офицеры – и те, что сидели, и те, что стояли,– постукивали об пол каблуками зашлепанных грязью сапог, размахивали руками, и сразу трудно было разобрать, кто из них главный. Комната была освещена двойным светом: белесо-мутным, идущим из крохотных оконец, заставленных горшками цветов, и подслеповато-желтым – от закопченной лампы. Приглядевшись, Игорь различил сидящего в углу под образами лысоватого генерала с короткими усами, тонким носом и сжатыми губами. Его острые, приметливые глаза оглядывали присутствующих с явным удовольствием.

– Ну как, господа? Кумекаете? – произнес он, посмеиваясь.

И тотчас же с разных концов раздались еще более энергичные возгласы одобрения и смех. Игорь уже с уверенностью подошел к столу и, отрапортовав, протянул письмо командарма сидящему под образами генерал-лейтенанту.

Зайончковский вскрыл конверт, пробежал глазами письмо, удовлетворенно кивнул головой и поднял смеющиеся глаза на Игоря.

– События опередили вас, молодой человек,– сказал он,– но письмо Алексея Алексеевича как нельзя более кстати. Он точно подслушал меня.– И, обращаясь к сгрудившимся у стола офицерам – все это были, как теперь рассмотрел Игорь, пожилые штаб-офицерских и даже генеральских чинов люди,– сказал: – Алексей Алексеевич предлагает мне взять на себя атаку Луцка.– И снова – к Игорю: – Я только что дал о том же приказ по корпусу, вот он…– Генерал взял со стола листик бумаги, далеко отодвинул его от глаз к свету лампы и с видимым удовольствием прочел: «На вас, мои доблестные войска, возложена почетная задача взять Луцк, так как четвертая стрелковая дивизия выполнить ее не может». А? Как вам это покажется? Как это подействует на моих молодцов?

Присутствующие снова засмеялись, затопотали, выражая полное свое удовольствие, которое им – это сразу чувствовалось – хотелось продлить как можно дольше. Они повторяли на разные лады:

– Выполнить не может, это факт!

Хозяйка подала шипящую яичницу. Потирая руки, довольные, все разместились за столом.

Зайончковский жестом руки пригласил Игоря занять свободное место. Кое-кто кивнул приветственно головой, несколько голосов оживленно спросили:

– Ну как Алексей Алексеевич? Не собирается к нам?

– Но почему же, собственно, в вашем приказе говорится о стрелковой дивизии? – оглушенный всем этим шумом, смехом, неожиданным сообщением об атаке Луцка, спросил у соседа своего Игорь.– Если не ошибаюсь, четвертая дивизия находится в составе тридцать девятого корпуса...

– Да как же, помилуйте,– подхватил сосед-полковник.– Донесли, что затрудняются штурмовать город! Луцк хорошо укреплен, защищен превосходящими силами, и четвертой с ними не справиться!

– А Стельницкий час назад сообщил об этом Алексею Алексеевичу! – крикнул из своего угла под образами Зайончковский.– Я тотчас же был поставлен в известность, разумеется... ну и не замедлил прийти на помощь...

Взрыв смеха покрыл его слова, рюмки звякнули.

– За успех, господа!

– Вся штука в том, что наши части значительно дальше от Луцка, чем войска тридцать девятого корпуса!– опять приступил к Игорю сосед-полковник.– Нам придется форсировать Стырь, а подходить к Луцку с севера – то есть с самого неудобного участка...

– Телеграмма вашему превосходительству! – оборвал его еще более высокий, чем остальные, голос из глубины комнаты.

Зайончковский, приподнявшись, нетерпеливо протянул через стол руку. Игорь обернулся. За его спиной остановился молодой офицер.

– Давайте, давайте! – проговорил комкор и стоя прочел телеграмму, потом сжал ее в кулаке и живыми, острыми глазами обвел присутствующих.

– Подтверждение приказа! Алексей Алексеевич уже все знает.

– Вот это да! – крякнул чей-то генеральский басок, и стулья и стол с грохотом отодвинулись, давая дорогу заспешившему комкору.

Чувствуя, что нельзя терять удобную минуту, Игорь пробрался к Зайончковскому и стал на его пути.

– Ну, а вы как, молодой человек? – спросил с поддразнивающей улыбкой комкор, угадывая состояние возбуждения и азарта, в каком находился Игорь.– Что собираетесь делать? Обратно в штаб армии?

– Я в вашем распоряжении, ваше превосходительство,– заторопился Игорь,– но мне хотелось бы участвовать в деле.

X

Машина комкора несла Игоря к исходной точке перешедших в наступление частей 30-го корпуса.

Туман поднялся от земли и висел над полями опаловой, все более редеющей дымкой. Сквозь него откуда-то пробившиеся редкие лучи солнца, встающего из-за грузной кубовой тучи, бежали по бурой стерне. Точно из лейки сыпались крупные капли дождя. Стоявший в отдалении табунок всклокоченных стреноженных лошадей отряхивался, звякая боталами. Галки уже не гомонили, а важно разгуливали по сжатой полосе и одним глазом, без страха провожали несущуюся мимо машину.

Артиллерийский, равномерный, приглушенный расстоянием гул, все усиливавшийся по мере того, как машина заглатывала версты, внезапно оборвался. Зайончковский торопливо глянул на часы и приказал остановиться. Он сидел в машине неподвижно, внимательно прислушиваясь. Шофер снял кожаный шлем и тоже слушал. Игорь глянул в ту сторону, откуда недавно еще шли волны артиллерийской стрельбы, и при всем напряжении слуха ничего не мог уловить.

Над полями плыла тишина. Ни дребезг машины, ни содрогание земли от разрывов, к которым уже привыкло ухо, не сотрясали отяжелевшего и казавшегося непроницаемым для каких бы то ни было звуков, насыщенного влагой воздуха. Только запахи, Они казались весомыми, ложились на лоб, на щеки, забирались в ноздри, перехватывали затаенное, – чтобы лучше слушать, – дыхание. Пахло прелым сеном, раскисшим навозцем, лошадиной мочой, горечью полыни... И внезапно – так внезапно, что Игорь дрогнул и невольно подался вперед,– до слуха достиг едва уловимый, ни на что не похожий звук, Он шел от края горизонта и, приближаясь, ширился по окружности, точь-в-точь как растекается и густеет звук, родившийся от скольжения пальца по мокрому краю стакана. И так же, как эта нехитрая, детская музыка, так и возникший сейчас над полями звук приобретал все более торжественную, органную силу, хотя шел очень издалека. Но все трое, сидящие в машине, тотчас же поняли его значение и решающий смысл. То был мощный прибой человеческих голосов. Игорь привстал со своего места. Зайончковский осторожно вышел из машины. Шофер приоткрыл рот. Все трое ждали – на какой ноте оборвется эта звуковая волна, догонит ли ее следующая, более мощная, или звук сникнет и ближайшие шумы просыпающейся вокруг жизни заглушат его раньше, чем он оборвется...

Звук расплывался, таял и вновь, все с большим напряжением, возникал, чтобы в свой черед растаять и смениться новой волной, более короткой, более настойчивой...

Игорь шептал: «Одна, две, три, четыре...» Зайончковский снова взглянул на часы, снял фуражку, перекрестился и полез в машину.

– Трогай!

Все трое глубоко и облегченно вздохнули. Никто из них не обменивался впечатлениями, каждый затаил их в себе, суеверно боясь нарушить то высокое душевное состояние, в каком он находился.

Машина взревела и круто пошла в гору. Небо стало шире и выше, туман растаял, кубовая туча с востока грузно шла на запад, освобождая путь солнцу. Зайончковский открыл дорожный, висевший у него на груди кожаный портсигар и с наслаждением затянулся глубокой затяжкой.

XI

Теснимые фланговой атакой, австро-венгерцы стремительно откатывались, кинув свои позиции на Стыри. Когда комкор прибыл на место боя и с высотки оглядел развернувшуюся перед ним далекую панораму, «ура» атакующих пехотных частей уже отгремело, солдаты располагались во вражеских окопах, над левым берегом Стыри задымили костры, кавалерийская дивизия ушла на рысях за отступившим врагом к Луцку, Первое действие закончилось.

^Снова хитрая улыбочка залегла на тонких губах Зайончковского, и, поздравляя начальников частей, он говорил поддразнивающе:

– Как же, как же! За десять верст слышно было ваше ликование! Но не рано ли? Мне что-то не нравится это поспешное бегство. По логике вещей надо было ожидать более упорного сопротивления... А между тем противник распахнул широко двери на Луцк и, по-видимому, не собирается там задержаться. В чем же загвоздка, хотите вы знать? Да в том, что противник не мог усилить отпор в нашем направлении. Не прозевал, а не имел возможности контратаковать!

– Что же вы полагаете?

– Я полагаю, что четвертая форсирует Стырь.

– Это, знаете, улита едет, когда-то будет, а наша кавалерия по ровной дорожке уже в двух переходах от Луцка...

– Ну верон ки-ки,– поддразнивающе и нарочно коверкая французский язык, возразил Зайончковский.

XII

Отдых был недолог. Пехотные части в составе двух дивизий и артиллерийская бригада были двинуты вдоль Стыри в южном направлении на Луцк. Игорь теперь шел в рядах пехотного головного полка, с командиром которого, полковником Лохвицким, тотчас же сошелся душа в душу. Вообще все в этот день казалось и было в действительности очень бодро и сподручно. Приятно было жмуриться на солнце, приятно было закурить махорочную вертушку, которую ему предложил взводный. Полковник Лохвицкий, не то двоюродный, не то троюродный брат известной поэтессы Лохвицкой (25), забавно рассказывал анекдоты и, оказывается, лично принимал участие в утренней атаке и рубился шашкой, что совсем уже было замечательно. Дважды за день полк нагонял и вступал в бой с арьергардом противника. Стычки были короткие, но жаркие, именно такие, какие бывают только тогда, когда люди еще дышат победой и, не замечая усталости, с особенной удалью спешат довершить начатое дело. Фланговые атаки полк принимал лежа, разреженной цепью, подпускал врага близко и, оглушив его пулеметной очередью, мгновенно кидался врукопашную, причем так, что крылья цепи неизменно оказывались гуще центра и тотчас же охватывали противника. Этот маневр, никем не подсказанный, выполненный быстро и ловко, как на учебной площадке, неизменно увенчивался успехом, и Игорь знал, что только вдохновенье победы рождало и этот маневр, и его успех. «Вот так бы всегда»,– мечтал Игорь после долгого этого дня, лежа у костра под мелким дождичком, снова затянувшим и небо, и горизонты, уходящие во мрак ранней ночи. Пока квартирьеры рыскали по деревне и искали удобное пристанище, Игорь остановился тут у околицы с солдатами. В котле закипал чай, под дождевыми брызгами потрескивал

горящий валежник, солдаты пели песни охрипшими веселыми голосами, то и дело перебивая себя шуткой или каким-нибудь будничным, обиходным замечанием.

– Опять, значит, Брусил наш бородача переупрямил,– раздался чей-то громкий голос, и в свете костра появился высокий солдат с манеркой в руках.

– Да уж не без этого,– откликнулся другой голос, только что мурлыкавший песню.– Брусил – известно, назад его отмахнешь, а он тебе по лбу!

Солдаты одобрительно рассмеялись. Игорь спросил:

– А что такое брусил? – хотя тотчас же догадался, что речь шла о Брусилове.

– А это, как бы вам сказать, ваше благородие,– охотно начал ближайший к Игорю солдат, следивший за огнем,– оно вроде долбы, отвеска чугунная, а то еще людей так зовут, обязательно которые на своем поставят и напролом идут...

– Ах, вот что! – сказал Игорь.– А мне говорили, что брусить – значит завираться, пить горькую...

– Злой человек сказал! – резко перебил его тот, что подошел с манеркой, и подозрительно вгляделся в незнакомого офицера.– Чем справедливей человек, тем у него завистников больше. Это мы знаем, чьи разговоры! Откуда ветром дует! Только нас ветром не сломишь. Мы как верба – погнемся, а потом и отхлещем...

Внезапно злая его усмешка сменилась довольной улыбкой.

– Вы бы нашего Антона Степаныча послушали. Сейчас только от него... Вот смеется! Кавалеристы из разъезда сказывают: Луцка брать не пришлось, потому что он уже взятый!

– Как так? – вскрикнул Игорь, вскочив на ноги.

– Его четвертая у нас вырвала!

Солдаты засмеялись. Игорь кинулся разыскивать Лохвицкого. У полковника, так же как у Зайончковского, только чинами пониже, собрались в прокуренной горнице господа офицеры и, смеясь, пили водку, на все лады обсуждали сногсшибательную новость о Луцке. Сомнений быть не могло. Солдат рассказывал правду.

– Уже, говорят, от Алексея Алексеевича ответная телеграмма получена,– заметил Лохвицкий, добродушно покашливая в ладошку,– едет к нам, господа! Зайончковский рвет и мечет! Только что пронесся мимо, не остановился, крикнул мне: «Передайте вашим молодцам большое мое спасибо! Кабы не они, не видать бы четвертой Луцка как своих ушей».

– Совершенно правильно сказано! – крикнули хором офицеры и подняли стаканы.– За наше здоровье!

Игорь тоже поднял свой стакан с мутной жидкостью и крикнул:

– Постойте, господа! Маленькая поправка: не видать бы нам Луцка, если бы не Брусилов, наш славный командарм! За его здоровье, господа!

– Ура! – крикнул громко Лохвицкий, обычно по скромности говоривший шепотом, в ладошку.– Ура генералу Брусилову!

– Ура! – подхватили все остальные.

И Игорю почудилось, что он снова стоит посреди поля и слышит бегущие к нему волны все нарастающего наступления.

Встретились они снова – командующий армией и штабс-капитан Смолич – на следующий день в Луцке у замка Любарта, под высокой четырехугольной башней, за полуразрушенной зубчатой стеной.

Брусилов только что произвел смотр войскам, занявшим город. Верхом на рыжей англизированной кобыле командарм показался Игорю очень картинным и снова совсем не таким, каким ожидал его встретить.

Генералы Стельницкий, Зайончковский и еще несколько Игорю незнакомых проследовали за командующим. Брусилов улыбался, слушал их. Игорь не сумел разобрать, о чем они говорили. Саенко шепотом рассказывал ему о событиях в штабе. Иванов несколько раз, оказывается, говорил по прямому с Алексеем Алексеевичем, уговаривал его приостановить наступление, не форсировать Стыри. Он предвещал несчастье, чуть не плакал, заклинал именем государя.

Брусилов оборвал, махнув рукой, и прошелся по валу.

– Нет! Каково вышло складно на этот раз!

XIII

Манусевичу-Мануйлову чертовски не хотелось ехать на фронт. Он всячески уклонялся от этого поручения. Он считал себя человеком штатским. Горячо убеждал Мануса, что ему не справиться с задачей, требующей навыка и специальных знаний. Игнатий Порфирьевич Манус смотрел на него равнодушным взглядом, глаза его заволакивал туман – попробуй, сообрази, что у него там, в черепной коробке?.. Выслушав Ивана Федоровича, Манус промямлил:

– Именно потому, что вы ничего не смыслите в военном деле, вам и дается это поручение,

– Но почему же не Резанцев,– начал было снова Манусевич,– он, так сказать, в курсе...

– Загляните к Анне Александровне, она передаст вам письмо Николаю Иудовичу. Ничего больше от вас не требуется! Во дворце интересуются здоровьем его высокопревосходительства... Он, по слухам, чувствовал себя неважно последнее время... Можете от себя сообщить ему, что его не забывают в тылу, высоко почитают и всегда готовы прийти на помощь всем, что только требуется для нужд доблестной его армии...

Спорить больше не приходилось. Надо выполнить директиву. Конечно, Иван Федорович, как никто, справится с нею, и ни при чем тут навыки и военные знания! Просто ему хотелось быть подале от такого рода деятельности...

Примирившись с неизбежностью, Манусевич съездил в Царское к Вырубовой, от нее получил письмо и на словах – благословение Распутина дорогому Николаю Иудовичу с приложением пузырька от Бадмаева с вонючей жидкостью для растирания больных ног, прихватил из «Нового времени» корреспондентский билет, посулив написать очерк «В гостях у генерал-адъютанта Н. И. Иванова», сел в пульмановский вагон и укатил в Бердичев, где находился штаб Юго-Западного фронта.

В Бердичеве – шумном, многолюдном городе, в эту пору года неимоверно грязном, слегка только припудренном по крышам домов волглым снегом,– Манусевичу показалось весело. В гостинице, где он остановился, первый этаж был занят под ресторан ошеломляющего безвкусия. В нем круглые сутки изнывал в любовной тоске и захлебывался от бешеной страсти румынский оркестр, господа офицеры «наворачивали ерундель», девицы полуголого обличья повизгивали и танцевали танго, шампанского хватало на всех в изобилии.

Приодевшись для солидности в английский долгополый сюртук, прихватив с собою письмо и склянку с жидкостью, Иван Федорович наутро отправился «выполнять директиву».

Конечно, в штабе нашлись у него знакомцы, но он почел за благо не открывать им, что приехал сюда по поручению высокой особы, а соврал им, что жаждет «запечатлеть образ великого полководца». Главнокомандующему доложили о прибытии корреспондента. Николай Иудович милостиво согласился дать интервью, с оговорочкой, что, как правило, он избегает излишней гласности, но из уважения к такой авторитетной газете, как «Новое время», делает исключение.

– Его высокопревосходительство примет вас не как обычно – в поезде, а у себя в опочивальне... Он чувствует себя не совсем здоровым, – предупредил Манусевича чрезвычайно любезный адъютант – и, ступая на цыпочках, побежал вперед.

В спальне царил полумрак от приспущенных штор, в углу перед походным киотом горели лампады. К лампадам подвешены были пасхальные фарфоровые, различных колеров яйца с императорскими вензелями и буквами «X. В.». В большом камине жарко тлели угли. К камину был придвинут простого, некрашеного дерева стол, заваленный грудою карт, папок с бумагами, моделями орудий, какими-то диаграммами. За столом в глубоком кресле сидел Николай Иудович. На коленях у него, свернувшись клубком, спала ангорская кошка.

При входе Манусевича Иванов привстал, кряхтя и морщась. Кошка шлепнулась на пол, фыркнула и пошла прочь, задрав хвост.

– Не обессудьте,– проговорил комфронта с преувеличенным стариковским добродушием,– занемог некстати... Стоять – и то не могу... Пароксизм застарелой маньчжурской хвори, пухнут ноги, прямо беда...

Манусевич просиял, точно услышал долгожданную радостную весть, всплеснул руками, приостановился и засеменил с благоговейной поспешностью к генералу.

– Само Провидение послало меня к вам, ваше высокопревосходительство! – воскликнул он, схватив обеими ладонями дряблую руку Иванова.– Ну как не поверить в шестое чувство? Собираясь ехать сюда, думал о вас, готовился к беседе с вами, и точно кто-то шепнул: «Захвати с собой бальзам чудодея Бадмаева!» И вот!

Он вытащил из внутреннего кармана сюртука завернутую в розовую папиросную бумагу бутылку с вонючей жидкостью и поставил ее на стол.

Иванов благодушно кивал головой, мял в кулаке седую бороду, ухмылялся, хитро приглядываясь к посетителю.

– Ах, действительно, какое совпадение! – восклицал он с наигранной глуповатостью,– Даже и не знаю, как вас благодарить. Давно искал случая воспользоваться услугами целителя. Наслышан о нем от высоких лиц, да все никак не случалось. А тут вдруг такой подарок! Чувствительно, чувствительно вам благодарен. Простите, не имею удовольствия знать вашего имени-отчества.

– Иван Федорович, ваше высокопревосходительство. Простое русское имя Иван, по прозванию Манусевич. Очевидно, хохлацких кровей, судя по фамилии! Признаться, далеко не заглядывал в свою родословную, все некогда, все в хлопотах, все больше о других любопытствую... Вот и сейчас гвоздем гвоздит: сидишь ты перед самым прославленным человеком великой России! Смотри, вникай, запечатлевай! Тебе дано счастье передать потомству черты славного воителя, его мысли, его чувства...

– Аи, что вы! Что вы! – замахал руками Иванов.

– Нет уж, позвольте! Я знаю, что скромность сопутствует величию, но на сей раз скромность – преступление! Поймите, ваше высокопревосходительство! Ведь это не я, Иван Манусевич, сижу перед вами, а народ! Он требует всей правды, ваше высокопревосходительство!

Манусевич даже вспотел от этой тирады. Уж не перехватил ли он через край?

XIV

От камина пышет жаром. Кот уставился на незнакомца зелеными глазами с явным намерением прыгнуть ему на колени. А Манусевич терпеть не может кошек!

Иванов глубоко ушел в кресло, жует бороду, призакрыл глаза, на лице молитвенное выражение, но – биться можно об заклад – пристально следит и выжидает.

«Давать ему сейчас письмо или повременить?» – соображает Манусевич.

– Итак, ваше высокопревосходительство, я жду, я готов! – Иван Федорович вынул изящный блокнот с костяными дощечками и приготовился записывать.– Конечно, редакция понимает, что она имеет право рассчитывать на правду в пределах возможности...

Манусевич метнул острым глазом в сторону генерала. Иванов сидит не шевелясь.

«Ну что же, подождем, над нами не каплет...» И внезапно – из генеральской груди глубокий и тяжкий вздох. Кулак выпускает бороду, глаза открываются – в них кроткая ясность.

– Тяжкую вы мне задачу задали, Иван Федорович, – произносит Николай Иудович подавленно. – Понимаю вас и всей душой сочувствую вашему требованию. Война – великая страда народная. Нужно говорить со всею правдивостью. А как ее скажешь – правду-то? По силам ли это нам, грешным? Откроюсь вам как на духу, милейший Иван Федорович!

Иванов опустил руки на подлокотники, вытянул шею, борода лопатой встала торчком – на уровень лица Манусевича.

– Не по силам! Нет! Суждено нам по долгу службы своей и во благо ратного дела, нами ведомого, лукавить... На том стоим и смиренно грех этот берем на себя. Велика власть, велик ответ. Главнокомандующий! – Иванов поднял палец.– Только вникните в это слово: водитель миллионов человеческих! Ко спасению их или к погибели? Как отвечу? Каюсь, не дано мне знать это. А кому дано? Потому и лукавим...

Иванов откинулся на спинку кресла, призакрыл глаза, открыл снова и устремил их на огонь лампад.

– Не разверзается перед смертным завеса будущего. Темно, Иван Федорович! К победе призываем, победу готовим, победе верим, а сокровенного ее блага для России провидеть не можем. Оттого – смятение духа...

«Ну нет, хватит! – думает Манусевич.– Пора отдавать письмо», – и, выждав приличествующую случаю паузу, легонько вскрикивает:

– Ах, Бог мой! Какая рассеянность! Совсем выпало из памяти! А у меня к вам поручение. Просили передать в собственные руки. Отправитель мне неизвестен, но особа, доверившая письмо, просила меня отнестись к нему особенно бережно...

Медленно на ладони Иван Федорович протянул генералу конверт. Иванов принял его также очень осторожно, точно боясь уронить, прочитал адрес, помедлил, взглянул на Манусевича.

– Уж вы мне разрешите, старику... Давно вестей не имел, любопытствую прочесть...

– Помилуйте! Ради Бога!

Манусевич отвернулся, оглядел комнату, настороженно прислушиваясь к хрусту конверта. Взгляд его упал на походную койку главнокомандующего. Жесткая раскладушка покрыта была великолепным стеганым, голубого шелка одеялом.

– Подарочек! – раздался прочувствованный голос Николая Иудовича.

Иван Федорович повернул голову.

– Изволили любоваться одеяльцем? – продолжал Иванов, все более умиляясь. – От ее величества матушки, нашей государыни... Взыскан ее милостями. Не оставляют, не оставляют меня без внимания... Прямо даже и не знаю, за что такое... Видит Бог, не заслужил... Никакими талантами особыми не взыскан, ан милостивая рука благословит! Ничего, мол, старик, крепись! – Иванов тихонько и счастливо рассмеялся,– Конечно, нам далеко, скажем, до его высокопревосходительства Рузского Николая Васильевича или мудрейшего нашего Алексея Николаевича Куропаткина... (26) но тоже кое-что и мне удается... тут уж чего скромничать! Поколачиваем супостата, как умеем! В отношении побед не в последнем ряду, даже вот говорят – в первом...

Иванов утер клетчатым платком увлажнившиеся глаза, положил на стол перед Манусевичем развернутое письмо Вырубовой, не предлагая его прочесть, но с явным расчетом на то, что его все-таки прочтут.

Манусевич не замедлил это сделать. В письме, однако, ничего примечательного и тайного не было: привет и пожелания от царицы, поздравления с победами дорогого крестного от наследника, восторженные удивления самой Вырубовой перед мужеством «святых воинов». «На вас обращены все взоры, вы среди наших генералов – первый, так отзывается о вас наш Друг».

– Да, взыскан, взыскан,– повторил Иванов молитвенно.

– Не знаю, смею ли,– перебил его Манусевич шепотком, как бы стесняясь и не вполне уверенно,– но меня просил еще один человек передать вам свое благословение...

– А кто же такой?

– Искренний ваш почитатель, Григорий Ефимович...

– А... а...– Иванов не повел и бровью.– Благодарствую... хотя не имею чести лично быть знакомым, но наслышан...

И с внезапным воодушевлением, точно в чем-то уверившись:

– Великий разброд идет! Злоречие, злопыхательство, подозрение! Шатание устоев! Мало бед от врага приняли, так нет! – свои в спину норовят ударить! Честных, преданных людей порочат – и кто же? Ближайшие помощники! Ну как тут быть простому солдату? Ума не приложу! Нынче сбираюсь на большое дело. Все точно расчел, обдумал. Решил обратно на Стубель, на старые позиции. Спрятаться в лесу восточнее Колков... Понимаете? Только немцы вытянутся по дороге из Колков на Клевань, а их мы по флангу и всем фронтом в наступление. Военная хитрость! Это я, конечно, к примеру говорю... А вы, скажем, возьмете да об этом напишете... Что будет? Катастрофа! Напрасное пролитие крови! Не в обиду вам – сколько таких вестников по нашим газетам, по министерствам, по гостиным ходит! Вот потому и лукавим. Как быть иначе?

Иванов опять потянул себя за бороду, огорченно покрутил головой.

– Победы тоже на худое могут обернуться. Иной раз отступить, уступить – себе же в прибыль. Особенно когда в тылу шатание, забастовки... И знаете, я имею сомнение...

Николай Иудович наклонился к самому лицу Манусевича, борода его щекотала подбородок Ивана Федоровича.

– Имею сомнение насчет того: не вражеские ли тут происки? Не германские ли тут денежки звякают?.. Ась?

Взгляд в упор, острый, медвежий.

Манусевич выдерживает этот взгляд, говорит с нескрываемым цинизмом:

– Ничего, Николай Иудович, не страшно! Наша копейка тоже не щербата!

Начальник штаба Саввич, обычно во всем согласный с командующим, нынче тоже стал перечить. В нем появилось какое-то подозрительное упрямство. Иванов поглядывал на него, насупясь, медведем, сопел, крутил носом, отмалчивался, но с дороги не сворачивал.

– Простите мне, Николай Иудович,– говорил Саввич с обычной своей учтивостью,– на этот раз доводы командарма-восемь мне кажутся основательными. По сведениям, добытым воздушной разведкой, значительные силы германцев двигаются с северо-востока на Колки, в общем примерно около двух пехотных дивизий. Не подлежит сомнению, что противник направил эти силы с таким расчетом, чтобы выйти на правый фланг восьмой армии и отбросить ее обратно на восток... Генералу Брусилову не оставалось ничего другого, как предупредить маневр германцев. Он, согласно его донесению, двинул к Колкам обе дивизии тридцатого корпуса, усилив их четвертой стрелковой и седьмой кавалерийской... В его распоряжении в качестве резерва оставлена одна дивизия, Она расположена в районе Клевань – Олыко. Такое распределение сил командарм-восемь считает достаточно крепким и вполне обеспечивающим от неприятельских сюрпризов... Я вполне разделяю его точку зрения.

Иванов фыркнул в бороду. Саввич продолжал настойчиво:

– Получив нашу шифровку с приказом правому его флангу отойти от Луцка обратно на Стубель, с таким расчетом, чтобы к утру быть опять на старых позициях... и так далее... Алексей Алексеевич ответил, что приказ выполнит, но считает долгом предупредить: на всю процедуру доведения нашей директивы до начальников частей потребуется не меньше десяти – двенадцати часов.

– Можете не повторять – знаю,– перебил главкоюз.

– Осмелюсь повторить, ваше высокопревосходительство, – не подымая голоса, но с еще большей корректностью продолжал Саввич,– только потому, чтобы яснее были мотивы моего согласия с доводами командарма-восемь. Такая спешка с коренной перегруппировкой сил, выдвигающей перед нами новые задачи, на мой взгляд, неминуемо вызовет суету и беспорядок во время операции и большое неудовольствие в войсках...

– Что-с?

– Так точно, ваше высокопревосходительство. Войскам придется после удачного наступления бросать взятые с бою позиции и уходить назад...

Саввич помолчал, ожидая нового окрика, но его не последовало.