Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 31 страниц)

Полковник слышал о волнениях в Туркестане. И очень рад встрече с Иваном Федоровичем, Он далек от «сфер», а Мануйлов журналист, в курсе всех новостей... Но все-таки чем он обязан?..

– Тем, что ваши стратегические таланты мне известны. И я хочу знать, продиктовано ли бездействие Эверта и Куропаткина высшими стратегическими соображениями... Тогда я успокоюсь.

Резанцев улыбается. Он невольно взглядывает на свою конторку с документами. «Ну нет, на этом ты меня не подденешь».

– Наш фронт слишком велик и не может действовать на всем своем протяжении... Но для дурного расположения духа у нас нет оснований...

И полковник исподволь, нащупывая собеседника, округляя фразы, сообщает ему то, что давеча думал о состоянии фронтов.

– Так что вы думаете, наши шансы поднялись настолько, что можно ожидать...

Мануйлов не договаривает, полковник продолжает:

– Еще больших успехов, если в ставке прислушаются внимательней к голосу Брусилова и если не забудут своих обещаний Польше.

– Польше?

– Да. Поляки волнуются за свою судьбу, полагают, что правительство забыло о воззвании великого князя Николая Николаевича. Мне, как человеку, долго работавшему в Царстве Польском, не трудно представить себе, какие последствия могут из этого проистечь...

– Вы опасаетесь враждебных действий?

– Вот именно. В особенности теперь, когда Вильгельм обещал им конституцию.

– Говорят, что в конце июля решено поднять этот вопрос в Совете министров,– замечает Мануйлов значительно.

– Лучше бы раньше. Но все же...– возражает Резанцев.– Кстати, у меня нашлись кое-какие документы, и если вас это интересует, я вам передам их на днях... может быть, мои сведения их подтолкнут...

– О! ради Бога! Это страшно интересно! – восклицает Мануйлов. – Но думаю, что, как и все у нас, этот вопрос не сдвинется с мертвой точки. На днях мне передавали, что царица в разговоре с графом Замойским сказала: «L'idee de l'autonomie de la Pologne est insensce, on ne peut le faire sans donner. les memes droits aux provinces baltiques». (Мысль об автономии Польши нелепа, нельзя это сделать, не дав тех же прав прибалтийским провинциям (Фр-)). А мнение ее величества, вы знаете!

Манусевич-Мануйлов поднимает брови, заволакивает глаза поволокой.

Резанцев молчит, внимательно разглядывая ногти на правой руке, Они у него длинные и тщательно отполированы.

– Все будет зависеть от настойчивости Сазонова,– наконец произносит он.

– Сазонов? – переспрашивает Мануйлов, посмотрев в потолок, присвистывает.– Песенка этого министра почти спета... Ищут предлога. И если он будет упрям, хотя бы в польском вопросе, его уберут с облегченным вздохом...

– Неужели так не любят?

– Она... все она! – приподняв ручки и вытянув подбородок, с невинным видом подтверждает Иван Федорович.

– Кто же может быть на его месте?

– Штюрмер,– без запинки и даже как будто с нескрываемой радостью и озорством подсказывает Мануйлов.– С ним теперь носятся... На него вся надежда! Его даже прочат,– вы представляете себе? – в диктаторы!

– Любопытно... Я слыхал, что Алексеев,– равнодушно цедит полковник.

– Старо-старо! – частит Манусевич-Мануйлов. – Государь отнесся равнодушно к его проекту. Родзянко предлагал вместо диктатуры дать ответственное министерство, и тыл будто бы будет тотчас же упорядочен. А в качестве председателя Совета министров предложил Григоровича (58)!

– Почему именно моряка? – не без иронии спрашивает Резанцев.

– Потому что в сильную качку устоять на ногах может только моряк,– не удерживается от остроты Мануйлов, уже раньше пустивший ее гулять по свету.– Но это, конечно, несерьезно, – добавляет он, подождав ответной улыбки и не дождавшись ее. – А вот что менее анекдотично: в качестве кандидатов на посты министров путей сообщения и торговли Родзянко предложил инженера Воскресенского (я даже не слыхал о таком) и товарища председателя Думы Протопопова (59)!

Острые глаза Резанцева невольно мигают, скрывая зажегшийся в них синий огонек торжества.

– Ну что же... Протопопов – человек общественный, популярный,– медленно говорит он, незаметно стараясь поймать выражение лица Мануйлова,– прекрасно показавший себя во время своей поездки за границу в качестве председателя думской делегации...

– За исключением одной фальшивой ноты,– тоже исподлобья взглядывая на полковника, добавляет Манусевич.– Правда, его объяснения в Думе... будто бы его свидание с первым секретарем германского посольства носило вполне невинный характер... Он подчеркнул будто бы невозможность для России мира до полного поражения Германии, а когда Варбург попытался оправдать Германию и свалил всю вину на .Англию, он благородно заявил, что не позволит в своем присутствии порочить наших союзников. О! Honni soit qui mal y pense! (Да будет стыдно тому, кто об этом худо подумает! (фр.)) А таких большинство. Среди нас, газетчиков, определенно ходит версия, что у него велась с Варбургом торговлишка о сепаратном мире и газеты далеко не все раскрыли, что знают... Говорят даже...

Резанцев, сжав губы и брови, перебивает его сухо: – У нас любят болтать лишнее. В сущности, все сказано. «Эмиссары» военный и тыловой прекрасно поняли друг друга.

XXII

Резанцеву не надо было повторять дважды, отчего может быть хуже. Он был уверен я не ошибался, что все сделают так, чтобы было хуже. Правда, Куропаткин был сменен Рузским, но последний, хотя его усиленно выдвигали думцы, был нисколько не опасен. Кокаинист, рекламист, раздувший свои успехи, он хотя и не входил в «немецкую группу» и даже, если бы знал об ее существовании, был бы глубоко возмущен, но как полководец вряд ли мог проявить свою инициативу а идти вместе с Брусиловым. Так или иначе, Рузский не портил «игры», а карта подобрана была на диво «удачно», чтобы обезвредить удары на фронте...

Вскоре после заседания министров в ставке 29 июня решался «последний вопрос», и Сазонова убрали, дав портфель Штюрмеру, как давно уже наметил Манус. Последний через Распутина «нажал» на царицу,.. Всю эту историю во всех подробностях изложил Резанцеву Манусевич-Мануйлов, встретившись с ним уже не на квартире, а в ресторане Пивато за «скромным» завтраком.

Со слов Ивана Федоровича, так называемый «польский вопрос» имел свою малоблестящую историю со дня опубликования воззвания к полякам великого князя Николая Николаевича, «Гробились» все самые невинные проекты, начиная с записки члена Государственной думы и председателя польского коло графа Сигизмунда Веле-польского, кончая декларацией при открытии сессии Государственной думы, которую произнес Горемыкин, где он подтверждал, что по окончании войны Польше будет дана автономия… Даже «подталкивания» союзников ни к чему не приводили. Еще в апреле этого года Сазонов разработал проект о польской автономии. Он ссылался на традиции, на Александра I... говорил о лояльности польской аристократии и т. д. Одновременно Извольский известил, что в Париже усиленно «муссируется» заявление Бриана (60) о трудностях, какие ему приходится преодолевать в борьбе с настойчивыми призывами к нему выступить по польскому вопросу... Ничто не помогало, даже намеки знатных гостей Тома и Вивиани. Им указали на неуместность их вмешательства... Тогда «рискнул» выступить князь Станислав Любомирский... Он намекнул, что немцы могут опередить нас в этом вопросе и привлечь к себе симпатии поляков... За Любомирским последовал Велепольский, Владислав.

– Наши паны испугались, что их перещеголяют паны из Кракова, – сказал Манусевич-Мануйлов.– Эти записки и письмо Извольского государь передал на отзыв председателю Совета министров Штюрмеру. Наш душка катанул два доклада государю еще в мае. Он высказался категорически против автономии, вы сами понимаете! И чтобы никаких призывов! Полячишки никогда не заслуживали исключительного к себе внимания.

И все-таки Сазонову удалось протащить свой проект на заседание министров в ставке и одержать победу... после которой он слетел! – закончил Манусевич.

Придравшись к случаю, Иван Федорович рассказал еще несколько пикантных новостей, но Резанцев не слыхал их. Он думал о том, что быть пророком в этих делах не трудно и, по правде говоря, не нужны никакие тайные сообщества и хитроумные пропагандисты, чтобы возбудить общественное мнение... Пустая бочка катится под гору сама собою, оповещая всех своим идиотским грохотом...

Резанцев налил себе еще вина. Он давал Манусевичу– Мануйлову высказаться, но сам знал все лучше его, правда, без некоторых подробностей, увлекавших собеседников в область анекдотическую.

Хвостов был действительно опасным человеком для «немецкой группы», и прекрасно, что его убрали. «Свой глаз» – Штюрмер – будет «нырять» в дела иностранные. Великолепно, что сорвано постановление совещания в ставке по польскому вопросу... Штюрмер успел ликвидировать постановление Особого совещания о посылке на фронт артиллерийских парков... Резанцеву известен и секретный указ, по которому Штюрмер назначается диктатором со всеми полномочиями... Лучшего желать нельзя!.. И об этом лучшем даже не догадывается Манусевич-Мануйлов, собиратель анекдотов! Что касается газетных «разоблачений» о характере переговоров Протопопова с Варбургом, то они хотя и далеко не полные, но все же «на руку». Если после них Распутину удастся вытянуть Протопопова в министры... то можно сказать с уверенностью, что никакие брусиловские горчичники не помогут...

Придя домой, полковник достает «дело» Протопопова для освежения в памяти. Его «досье» говорит, что Протопопов тесно связан с компанией Мануса еще с той поры, когда последний бывал у покойного князя Мещерского. Протопопов – член этой компании – председатель металлургического синдиката, владелец крупной суконной фабрики, организатор «текстильного комитета», через который идут поставки на армию. Как «металлург», он связан с банками, обслуживающими синдикаты и тресты металлопромышленности. Среди этих банков – основной и наиболее влиятельный – Международный банк. Следственно... как металлург, Протопопов со всеми потрохами в руках Мануса.

Как «текстильщик», Протопопов в Государственной думе играет роль «промышленника» и стоит будто бы на твердой «союзнической» почве. Так об этом пишут в газетах. Но вовлеченный в «Совет съезда» металлургами, вернее – Манусом, Протопопов исподволь должен переменить курс в нужном для Германии направлении. У него на шее петля. Он куплен. Не без тайного нажима Мануса Протопопов прошел в председатели думской комиссии, отправленной за границу. Протопопов получил от Мануса в виде «пожертвований» 50 000 рублей на покупку муки для «общества борьбы с дороговизной». Деньги эти не пошли дальше кармана Протопопова. Их вручил ему Манусевич-Мануйлов. Копия расписки о получении денег, переданных Протопопову Иваном Федоровичем, находится сейчас в «досье» Резанцева. Об этом и не догадывается всезнайка – Иван Федорович.

Полковник закрывает глаза, подводя итоги. Они предвещают обильный урожай. Если этот стратегический маневр не сведет на нет усилия Брусилова, то он, Резанцев,– медная голова и цена ему грош!..

Положив «досье» на место и подравнивая его с другими папками, Резанцев окидывает взглядом свои сокровища. На самой верхней полке лежат № 1-й и 2-й: царь и царица. Резанцев раскрывает синюю папку № 1. На самом верху лежит листок писчей бумаги, на нем каллиграфически сверху написано: «Копия, с подлинным верно» и подпись, явно написанная неразборчиво. Пониже корявые разъезжающиеся буквы – хорошо знакомый почерк Распутина: «Читай, все правда». Стоя Резанцев читает содержание листка, написанного царем. Подстриженные усики его шевелятся. Можно подумать, что полковник лакомится необычайно редкостным кушаньем.

«...Я рассказал Алексееву, как ты интересуешься военными делами, и про те подробности, о которых ты меня спрашиваешь в своем последнем письме № 511. 0н улыбнулся и молча меня слушал. Конечно, эти вещи принимались и принимаются во внимание, наше преследование остановится на р. Сугове, все узко– и ширококолейные жел. дор. сразу исправляются, и проводятся новые, непосредственно вслед за нашими войсками. Ты не удивляйся, если теперь настанет временное затишье в военных действиях. Наши войска там не двинутся, пока не прибудут новые подкрепления и не будет сделана инверсия около Пинска. Прошу тебя, храни это про себя, ни одна душа не должна об этом знать!» И тут же копия ответного письма царицы:

«...Спасибо за сведения о планах, конечно, я никому не стану рассказывать...

Но надо сообщить их Распутину, чтобы он «помолился о благополучном и счастливом выполнении задуманного»…

К сожалению, у полковника нет других писем, содержание которых ему известно. Те, другие, более позднего происхождения. Их читала Резанцеву Вырубова, Она приезжала к нему в Терийоки в последний раз третьего дня. Они назначили свидание на маленькой даче, снятой на лето специально для этой цели в том месте, где их никто не знает. Влюбленная парочка! Он и толстуха фрейлина! «Хотел бы я полюбоваться на вас со стороны!»

Анна Александровна привезла целый ворох писем и записочек. Кстати, она даже не знает, как его зовут. Он представился ей Тушинским Алеком. Она вела себя как «демоническая женщина», жертва шантажа из детективного романа. Это претит полковнику. Он не любит романтики. Но царица?.. У нее немецкие, сентиментальные вкусы, Она искренне несет свой «крест» и думает о «спасении трона».

На чистеньком балкончике, выкрашенном масляной краской фисташкового цвета, Анна Александровна выболтала Резанцеву все... Ей поручила это сделать царица, но она по бабьей болтливости перестаралась. Правда, «с мушиной хитростью» она не давала в руки письма, а тотчас же по прочтении их прятала в сумочку, с которой не расставалась. Резанцеву в иные минуты хотелось отнять их у нее силой. Долго и медленно крутить ей руки, пока пухлые пяльцы не выпустят сумки. Она бы визжала вполголоса, боясь любопытства соседей, Она все-таки преданная собачонка...

Кое-что, однако, полковнику удалось записать на память. Это, конечно, не документ, с которым можно оперировать, но тем не менее...

Вот письмо, датированное 9 июня:

«...Немцы подвозят к Ковелю все больше и больше войск. Все наличные войска посылаются к Брусилову, чтобы дать ему как можно больше подкреплений... опять начинает давать себя чувствовать этот проклятый вопрос о снарядах для тяжелой артиллерии..,»

Писем, адресованных царем ей лично, Вырубова не читала, но сведения, нужные полковнику, передала. Распутин настаивал, чтобы царь сам приехал в Царское и дал отчет по интересующим его вопросам – о закрытии Думы, о Сазонове, о диктатуре Штюрмера, о Шуваеве... Все это старо и уже не пригодится. Но надо отдать справедливость: старец действует на совесть... 9 июня царица пишет: «Скорее вызови Штюрмера, т. к. очень медленно все делается. Они спешат провести свои мероприятия до решительной схватки на фронте. Протопопов уже за границей – к свиданию с Варбургом должна быть картина ясна...» «Это вам не газетные разоблачения, почтеннейший Иван Федорович! Протопопов – полномочный посланник ее величества – обсуждает с германским представителем условия сепаратного мира! Это ли не «детектив»?»

«В будущий вторник начинается наше второе наступление там и выше, почти на всем протяжении фронта...» – пишет царь.

Резанцев шевелил усиками, когда слушал эту наивную шифровку. Получив ее, немецкое командование прекрасно знало, куда и когда направить свой удар... Так оно и было...

А вот сведение совсем новенькое: «...Завтра начнется наше второе наступление вдоль всего брусиловского фронта. Гвардия продвигается к Ковелю...»

«Нет... это даже скушно!»

Полковник захлопывает дверцу конторки, защелкивает ее на замок и медленно прогуливается по комнате.

Не о такой спокойной, легкой деятельности мечтал он в свое время, Он подходит к окну. Окно открыто настежь. Пыль не достигает его, легким сизым туманом колеблется ниже, оседает на крыши двухэтажных домов, на прохожих, на жалкие деревца... В квартире тихо...

«Почему ее не слышно? – спрашивает себя Резанцев.– Что за дурацкая манера сидеть притаившись, как кошка, выслеживающая мышь...»

– Зося! – кричит он.

Ответа не следует. Но после продолжительной паузы глуховатый голос раздается у порога запертой двери: – Ты меня звал?

– Нет! – резко отвечает полковник и решительно идет к письменному столу.

XXIII

В войне начался перелом к лучшему – это мог установить не один Резанцев. Достаточно было поглядеть сводки и взглянуть на карту Западного и Восточного фронтов. И перелом этот сказался благодаря усилиям и доблести войск Юго-Западного фронта, настойчивости и таланту его главнокомандующего. Левое крыло русской армии размахнулось широко и сильно, как упругое крыло сокола, в то время как правое его крыло беспомощно и оцепенело влачилось по земле...

Все четыре армии Брусилова были в непрерывном движении и исподволь тянули за собою пятую, вновь присоединенную к Юго-Западному фронту, армию Леша. С неизменным успехом и уверенностью вели свои войска от победы к победе старые ветераны войны – Сахаров и Лечицкий. Методически продвигался вперед осмотрительный, хладнокровный академист Щербачев, старался не отставать от них и часто перегонял их очертя голову кидающийся на врага, истерический Каледин, убежденный, что ему досталась самая трудная и неблагодарная доля. Даже командующий крайней правофланговой армией Леш, накрепко связанный давними узами подчиненности с неподвижным «срединным» Западным фронтом, не мог не напрягать своих мышц и не способствовать стремительному размаху соколиного левого крыла.

Брусилов не мог не радоваться успехам своего фронта, а торжества в душе его не было. Чем больше успехов достигали его войска, тем сумрачнее и озабоченнее становилось его лицо, Он стоял один перед врагом. Он должен был преодолевать не только зависть тупых голов, завидующих «счастью» пытливой мысли, но – что всего трагичнее, безоружно противостоять злой воле предателей, в чьих руках были – власть и закон. Для борьбы с ними у Брусилова не было ни сил, ни умения. И когда пришла наконец пора осуществления его замыслов, когда все ярче возгоралась его воинская слава,– именно тогда, и в самые счастливые дни побед, Алексей Алексеевич почувствовал всю горечь своего бессилия, всю безнадежность своих попыток.

«Да полно, в чем же мои заслуги, если ценою такой великой крови мой фронт достигает столь ничтожной победы?– спрашивал он себя в одинокие часы ночного бодрствования.– Нужна ли она мне такой? А если нужна, кто же такой я? Преступник? Ведь ясно, побед этих не хотят там – наверху. . Теперь мне это понятно... Страшно, мерзостно, но понятно... А что отвечу перед судом истории? Вел армию русскую к победе... Достигал и достигаю в меру моих сил и разумения того, к чему стремился. Помог русскому солдату, как твердо решил еще тогда, когда взял командование фронтом, испытать свою силу и поверить в ее несокрушимость. В этом вижу исполнение долга. Но что, если мой личный выигрыш как полководца, мой воинский труд сводится на нет преступной волей, более могущественной, чем вражеское оружие? Что тогда?.. Как быть мне – главнокомандующему?»

На этот вопрос у Брусилова ответа не было. Было одно: ясное сознание, что его фронт предоставили на произвол судьбы, а следовательно, надо поворачивать эту судьбу по-своему. Отказываться от усилий позорно. Надо продолжать делать, что можешь.

В глубоко запавших светлых глазах его резче выступало напряжение неугасимой воли. Брусилов сжимал худые кулаки, плотно упирая их о доску письменного стола, оглядывал белые стены рабочего кабинета, по которым медленно колебались полосы тени и света, потом со снисходительной улыбкой начинал перебирать очередную корреспонденцию, адресованную ему лично. В большинстве – восторженные приветствия, панегирики, даже стихи...

Какой-то Владислав Федорович предлагает свое «шато» ясновельможному генералу Брусилову для жизни под Тарнополем. «Он уверен, что оказывает мне огромную честь и несказанную радость»,– мелькает добродушная мысль... А вот в том же роде... Тщеславная и глупая восторженность: «Ваш меч, тяжелый, как громовая стрела, прекрасен... Молнией сверкнула она на гневном пурпуре запада и осветила радостью и восторгом сердца России...»

– Грамоте следовало бы поучиться, ваше сиятельство! – громко произносит Брусилов. – А еще общественный деятель!

Алексей Алексеевич мнет папироску, которую долго держал в руке, не прикуривая. Папироска летит в дальний угол комнаты.

«Князь Львов (61) пафосно восторгается мною... потому что счастлив за Россию?– спрашивает себя Брусилов насмешливо.– Счастлив за тех, кто ставил свою жизнь на карту?.. Нисколько. Или так ценит меня, что не в силах удержаться от громких слов?.. Ничуть. Меня как военного, да еще кавалериста, он – рафинированный европеец – внутренне презирает... это всего лишь мелкая политическая игра. Детская игра в оппозицию! Телеграмму эту он читал своим приверженцам и пожинал горячие аплодисменты. А приверженцы разнесли ее по всей Государственной думе, по всему городу. И политический бум готов!..»

– Шут с ним!– снова произносит Брусилов и, отложив телеграмму, достает новую папиросу, закуривает ее.

Перед ним письмо на шести страницах. Алексей Алексеевич его читал раньше. Автор письма – умница, злой, вес, что он пишет,– правда... Прекрасный военный, недюжинный генерал... Но... Морщась, обволакивая себя папиросным дымом, Брусилов читает вторично письмо Андрея Медардовича Зайончковского, командира 30-го корпуса, так хорошо себя показавшего в последних боях.

«...Надо быть на месте бывших боев, чтобы видеть, как дрались и что сделали солдаты тридцатого корпуса. Я откровенно докладываю, что это было геройское поведение, которого даже я не ожидал от полков, столь мною любимых. Мы все решили оправдать ваше к нам доверие и ласку, и я смею вам докладывать, что войска оправдали и то и другое. Потери в моем корпусе громадны, но дух все тот же и еще лучше. Если бы вы знали подробно, как гибли 7 июня павлоградцы у Грузятина, 27 июня чембарцы у Углов, а 28 июня новомосковцы и александрийцы у Яновки под губительным огнем восьмидюймовой артиллерии, не желая уступить захваченный левый берег Стохода! Здесь все, начиная от командиров батальонов и кончая последним влитым пополнением, одинаково были герои! Обо всем этом вам расскажет очевидец боев и их участник капитан Смолич... Мне за корпус не совестно смотреть вам в глаза. Мне за себя совестно! Да! Смею доложить, к моему огорчению, я не пришелся ко двору, и поэтому мое положение очень тяжелое... А возраст и взгляды мои на службу не таковы, чтобы я в будущем мог ожидать перемены обстановки в армии...»

– «Не пришелся ко двору»... – бормочет Алексей Алексеевич,– «возраст и взгляды»... Он говорит это мне... мне!

Горечь саднит сердце. Пересилив себя, Брусилов читает дальше, глубоко затягивается измятой папироской.

«Я с особо глубоким уважением отношусь к генералу Каледину... («Напрасно»,– перебивает себя Брусилов.) Он высокоблагородный и талантливый начальник, но мне с ним не везет. («А мне?» – снова громко спрашивает с нескрываемой досадой Брусилов, и вторая скомканная папироска летит в угол.) Многих его распоряжений я не понимаю, мои вопросы – как их понять – не влекут ясных для меня указаний его воли, как это было при вас, а резолюции – неопределенные и подчас несправедливые и обидные для меня. При таких условиях нет той цельности в работе, которая была у меня с бывшим моим начальником. Я думаю, что по этой же причине я не являюсь желательным помощником генералу Каледину, да и моя работа будет полезнее под тем генералом, который с добрым сердцем наставит меня там, где я плохо или превратно его понимаю. Я уже получил ваше обещание дать мне первоочередный корпус. И теперь вновь прибегаю к вам с той же покорнейшей просьбой сделать мне милость и дать мне поскорее корпус в другой армии, где моя служба будет полезнее».

Последние строки Алексей Алексеевич дочитывает с явным раздражением. Он не только много курит, что всегда является признаком его раздражения, но и кусает ус.

«Меня на днях будет свидетельствовать комиссия на предмет отъезда в разрешенный мне вами отпуск для операции челюсти. Хотя ходить целый год с гноем в голове не особенно безопасно, но я все же поеду на эти две-три недели операции только в период временного затишья нашего наступления, если доктора не потребуют немедленного отъезда...

Какая грандиозная победа, какое великое для России и всей Европы вы дело сделали!..»

– Без вас знаю, Андреи Медардович! – опять во весь голос упористо говорит Брусилов.– И ваш гной в голове тут ни при чем. Челюсть поболит—перестанет. А отпуска я вам не дам еще долго. Все по той же причине – «великое для России и всей Европы» дело делаю! Сами изволили выразиться...

И уже про себя, стариковски печально: «А еще говорит, что любит свой корпус! Из личного самолюбия готов его бросить. Челюсть заболела!.. «Не ко двору»... Кому? Как сметь между собою считаться, когда на карте судьба России?»

И, подняв голову, глядя прищурясь на свет лампы, говорит:

– Вы у России спрашивайте – ко двору вы ей или нет! Вы у солдат своих, у офицеров спросите – ко двору ли вы им, а не у начальства! Начальство, если оно умеет слушать свою армию, само решит, как поступить с вами.

И опять про себя, с горечью: «Тут не только гной – дерьма по пояс, а молчу, двигаюсь, действую...»

– И ничто не заставит бросить!

Брусилов берет пресс-папье и с силой хлопает им но откинутому письму.

Теперь он сидит над столом, сгорбившись, подперев лоб ладонью правой руки. Тонкие пальцы левой мимо-вольно перебирают страницы очередной корреспонденции. Вот письмо от брата Бориса, Он пишет, что к нему в «Глебово» приехала со своей сестрой жена Алексея Алексеевича – Надя... Жена Бориса все хворает – у нее застарелая грыжа, – доктор советует операцию, она боится... Брат Борис еще крепок, несмотря на свои шестьдесят лет... Недавно ездил в Звенигород на экстренное заседание земского собрания, хлопочет, болеет душой... Просится, если придет его черед идти в армию, принять его в ординарцы... «Чудак... Это только мы, генералы... нам всегда черед...– думает Брусилов.– А все-таки хотелось бы повидаться со всеми своими... с Надей... Она имеет способность успокоить, из всего найти выход... Хороший друг... А сын?»

На этот вопрос Алексей Алексеевич не отвечает. Горечь в углах его губ залегает еще глубже. Так сидят он долго, неподвижно. Лицо делается суровым. Перед ним на стене карта фронта. В который раз пробегает по ней его испытующий взор...

Дикая дивизия взяла города – Турмач, Тесьменница... Станиславов... Тесьменницу взяли конной атакой и боем внутри города.

Алексей Алексеевич, глядя на карту, видит все: первым вступил в Станиславов Дагестанский полк... Полки были перед фронтом корпуса и почти не расседлывались. Они сидели на плечах у немцев. Князь Багратион пишет, что за надругание над убитыми своими казаками они рубили врага по кавказскому адату и не пощадили ни одного... «Этого мы не прощаем! Нет! – бормочет Брусилов. И после долгого молчания спрашивает, прикрыв глаза: – Как вел себя в этом бою мой непутевый сын?.. Его полк тоже был там...»

Быстрым движением Брусилов выдергивает из стопки чистой писчей бумаги глянцевитый шуршащий лист, локтем отодвигает от себя корреспонденцию, обмакивает перо в чернила, Он спокоен, сосредоточен.

«Славные войска армии! ~«пишет он, и в лице его нет больше ни печали, ни озабоченности, ни усталости. Зеленоватый отблеск лампы освещает его осунувшееся лицо, упорный взгляд светлых немигающих глаз.– Мы переходим в дальнейшее наступление! Старые солдаты! Вы дали уже не одну победу России! Помните же и передайте вашим новым соратникам, что перед вами будут те же немцы, те же австрийцы, которых вы неудержимо гнали, которым вы по шеям надавали у Луцка, которых наголову разбили на Стоходе... Враг перед вами тот же, но уже сильно расстроенный, потерявший много орудий, потерявший веру и надежду на успех. Вам предстоит теперь не бить противника, а добивать его...»

XXIV

Игорь догнал Брусилова в расположении частей 3-й армии, остановившихся в своем наступлении на Стоходе. Догонять главнокомандующего пришлось в полном смысле этого слова, так как Алексей Алексеевич непрерывно двигался вдоль боевого фронта в направлении на Пинск и только последние несколько дней обосновался в доме лесничего, где, очевидно, решил устроить свою временную штаб-квартиру.

Дом лесничего стоял в густом, но еще молодом саженном лесу за высоким частоколом под охраной добрейшего, невообразимо вахлатого пса у ворот и с первого же взгляда показался Игорю чрезвычайно неуютным. Двухэтажный, он стоял на сваях, так как почва под лесом была зыбкая, торфяная. Он был сложен из толстых бревен, не оштукатурен, из широких пазов его торчал мох. Когда открывали входную дверь в передней первого этажа, по всем комнатам второго подувал сквозняк, хлопали окна и пахло лесной сыростью, плесенью. По стенам ползали мокрицы, полы скрипели.

И дни и ночи последнее время шли дожди, по утрам подымался густой туман, погромыхивал гром, никак не умеющий разразиться настоящей грозой, так как вокруг на многие версты тянулся лес, и тучи, зацепившись за него, не хотели уходить. От этого с утра в комнатах дома было темно, на рабочих столах зажигали лампы, они коптили каждый раз, когда открывались и закрывались двери.

Но дом был поместительный, комнат много, лесничий со своей семьей жил в первом этаже и не мешал Алексею Алексеевичу, расположившемуся во втором. Брусилов захватил с собою своих друзей – Яхонтова и Саенко. Саенко был все таким же веселым, румяным, разговорчивым. Усы он отпустил длиннее прежнего, «совсем как у Брусилова», но были они у него не седые, а золотисто-русые.

Пока Игорь мылся и переодевался, Саенко успел сообщить ему все новости. На днях сюда приезжал сам командующий 3-й армией Леш. Приехал он без зова, крайне встревоженный тем, что главнокомандующий не посетил его штаб. Брусилов не принял его, сославшись на болезнь. Но болезнь тут ни при чем – легкий насморк, озноб, чему Алексей Алексеевич никогда не придавал значения, Он выслал адъютанта передать Лешу свои извинения за то, что, приехав в гости, не побывал у хозяина, но при благоприятной оказии не преминет поблагодарить его за гостеприимство и за блестяще законченную операцию по овладению Пинском, которая только сейчас начата. Леш уехал разобиженный до предела. «Ничего, – сказал Брусилов,–это ему полезно».

– Так и сказал? – спросил Игорь, посмеиваясь.