Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Они просто шли липовой аллеей, все более скрываемые от посторонних взоров плотнеющими сумерками.

Вот уже только одни темные движущиеся силуэты видны между неподвижными деревьями. Шаг Брусилова короче и легче, шаг Михаила Васильевича тяжелее, но шире, Однако идут они по-прежнему в ногу. Алексеев заложил руки за спину, крепко сцепил пальцы, опустил лобастую голову в нахлобученной фуражке. Брусилов снял фуражку, ему приятно в эту минуту идти не по форме, с обнаженной головой, овеваемой влажным теплым ветерком. Фуражку он держит впереди себя в правой руке, большим пальцем ухватившись за борт шинели. От этого кажется, что он держит повод, сидя на невидимом коньке-горбунке, иноходью несущем его.

Брусилов старше Алексеева на четыре года. Они почти ровесники. Военная история родины за пятьдесят лет их сознательной жизни прошла на их глазах. Они могли бы поделиться общими воспоминаниями и посчитаться опытом. Им есть о чем с толком и с пользой для дела поспорить. Но они молчат, Они сейчас далеки от всего этого.

И разговор начинается нежданно, без подготовки, почти так же, как пришла мысль о прогулке, и совсем не с того, с чего хотелось бы Алексееву его начать. Просто прозвучало то, что безмолвно до этого опередило мысль.

– Армия наша – наша фотография, – заговорил очень тихо Михаил Васильевич, будто бы продолжал давно начатый спор, но без надежды когда-нибудь его окончить. – С такой армией, как сейчас, можно только погибать... И вся задача командования – свести эту гибель к возможно меньшему позору...

Он тяжело перевел дыхание, понял, очевидно, что заговорил вслух, и почувствовал облегчение.

Брусилов, как чуткий конь, повел худой шеей, насторожился.

– Россия кончит крахом... Оглянется, встанет, как медведь на задние лапы, и пойдет ломить... Вот тогда-то мы ее узнаем! – Голос Алексеева окреп, стал жестким.– Поймем тогда, какого зверя держали в клетке. Все полетит. Все будет разрушено! Все самое дорогое и ценное для нас признается вздором и тряпками...

Он сдернул со лба фуражку, вытер ладонью влажный лоб, снова надвинул козырек к самому носу.

Все сказано. Все сказано этому человеку, который так же хорошо видит, как и он, но почему-то убийственно спокоен. Пусть судит или дает ответ.

В уплотнившихся сумерках они не могут разглядеть друг друга. Они ведут беседу с воображаемым собеседником. Может быть, так легче.

Ответ Брусилова несколько замедлился. Ответ звучит из сумерек неправдоподобно бодро и буднично:

~– Верно, Михаил Васильевич. Выпустят медведя из клетки – он встанет и пойдет ломить. И тогда-то он покажет себя во весь свой рост. И прежде всего – своим врагам: и тем, кто забрался в его логово, и тем, кто держал его в клетке.

Брусилов опустил руку с фуражкой и, помахивая ею, прошел несколько шагов молча. В молчании его не было затрудненности, дышал он все так же ровно, спокойно. Видимо, он и с мыслями не сбирался, а просто утверждал в себе сказанное, ничуть не сокровенное, но хорошо знакомое.

– Безнаказанно в клетке держать народ нельзя. Его можно научить вздору: как баба за водой ходила... Но не научишь побеждать... А ему только укажи благую для него цель в победе и кратчайшее к ней расстояние, и уж он дойдет сам, дойдет, Михаил Васильевич! И победит.

Тут голос Брусилова прозвучал весело. Точно он перекликнулся с веселыми голосами плотовщиков, со все ярче разгорающимися на плотах кострами, с пронзительными гудками несущегося к Могилеву поезда...

– И на этот раз победит, когда благая цель будет ему указана.

– Кем? Кем, Алексей Алексеевич? – вырвалось у начштаба.

– Не знаю. Кто-то есть, кто укажет... Если бы я знал... Да нет! Я знаю только за себя – что я должен народу... А другого мне не дано.

– Страшные вещи вы говорите,– нахохлясь, уходя все глубже в свою раковину, промолвил Алексеев.

– Да, страшные,– поддакнул Брусилов.– К этому надо быть готовым.

– А как же нам? – совсем уже беспомощно спросил начштаба.

Ему именно сейчас следовало бы припомнить все, что говорилось тогда с Коноваловым, выложить все доказательства необходимости сплотиться перед опасностью, предупредить ее решительным государственным поворотом... Именно эти-то мысли и толкали его к разговору с Брусиловым; сейчас только он это понял, но слова не шли с языка, и где-то в глубине сознания становилось все очевидней: Брусилов не станет с ним рядом, даже возмутится, если поймет, чего от него хотят. И Алексеев еще тише переспросил:

– А как же нам?

– Служить армии, народу, Михаил Васильевич, пока в силах,– несколько даже удивленно сказал Брусилов.– Что же иное? В любом качестве. В любом качестве!– повторил он тверже, как бы проверив себя.

И вдруг, чутьем догадавшись, чего от него ждет начштаба, какого ответа ищет и с какой целью, Брусилов добавил горячо и даже коснулся свободной рукою локтя своего спутника:

– Но Боже вас упаси, Михаил Васильевич, Боже упаси, потеряв цель, утратив веру, все же мнить себя поводырем!

– Я никогда не искал власти, вы это знаете,– наливаясь обидою не на Брусилова, а на себя и потому особенно страдая от этого, ответил Алексеев.

– Дело не в нашем властолюбии, Михаил Васильевич,– огорчаясь тем, что его не так поняли, возразил Алексей Алексеевич.– Дело в том, что нашу власть, вольно или невольно, мы уже однажды употребили во зло...

– Как? Когда? Что вы такое говорите? – уже все свое возмущение перенеся на Брусилова, закричал хрипло Алексеев.– Все свои силы, все свои знания, все... все...

У него недостало воздуха, он взмахнул руками, остановился.

– Да, все,– тоже остановясь, сказал Брусилов и надел фуражку. Только сейчас он почувствовал, что голове холодно, что в беседе своей они зашли слишком далеко и надобно ее кончать.– Все мы отдали во спасение того, чему уже не верили, Михаил Васильевич. Так оно выходит.

Алексеев замер. Как в темноте, не видя даже его лица, глаз, этот человек мог прочесть самое его затаенное?

– Но мы солдаты! Солдаты!– крикнул Алексеев и даже пристукнул себя костяшками согнутых пальцев в грудь.– Мы присягали!

– Так точно, солдаты. И как солдаты должны победить или умереть. Как генералы должны вести армию к победе над врагом, попирающим нашу землю. Устранять все, что мешает победе. Изобличать тех, кто подрывает дело победы. Кто бы он ни был и сколько бы их ни было. Жестоко, не обинуясь, изобличать и карать! А мы на том миримся, что наконец-то нам удалось отдать под суд Сухомлинова!

Алексеев снова угас, склонил голову.

– Да, вы правы...

– Вот потому-то вы и не ждете победы. Клевещете на армию. Зря отдаете свои силы делу, во благо которого не верите.

– Но что же делать?

– Не знаю. Вам виднее.

Брусилов круто повернулся, пошел назад быстро, деловой походкой.

Алексеев последовал за ним, сбившись с ноги, но тотчас же по привычке поправился и уравнял плечо.

– Вам виднее, – повторил Брусилов.– Лично для себя я выбрал: всеми имеющимися у меня средствами поведу свои армии к победе. Мой фронт будет наступать – или я не главнокомандующий.

Они дошли до выхода из сада. Синяя, звездная, насыщенная запахами и шорохами тьма окружала их. У фонаря перед будкой видна была неподвижная фигура часового. 0ткуда-то из темноты долетели чьи-то возгласы, стучали по мостовой чьи-то шаги, задребезжала пролетка, женский смех в отдалении внезапно вспыхнул и погас.

– Вы мне простите, Михаил Васильевич, – сказал Брусилов и приложил руку к фуражке.– Мне пора, сейчас – мой поезд. Должен прервать нашу беседу...

– Да, да,– заторопился Алексеев и, отдав честь, протянул руку. Он точно обрадовался выходу из тупика, в какой завела его эта беседа. – Счастливого пути. И всем вашим начинаниям давай Бог... Все, что зависит от меня... вы знаете... Вот вам моя рука.

Садясь в машину, в которой его уже ждали Клембовский (38) и Саенко, Брусилов услышал из темноты еще раз повторенное:

– Давай Бог!

VIII

Паровоз протяжно и предупреждающе загудел, колеса вагонов ударились обо что-то звонкое и торопливо, со все нарастающим звоном понеслись по мосту. Брусилов проснулся и сразу же увидел все вокруг себя со всею ясностью человека, хорошо отдохнувшего, полного сил и бодрости. 0н поднялся с вагонного дивана, на котором была приготовлена ему постель, оглядел клеенчатые стенки, дверь под красное дерево с врамленным в нее зеркалом и окна, задернутые шелковой зеленой занавеской, сквозь которую проникал свет.

Алексей Алексеевич поднялся и, как был, в белье, дернул занавеску. Она, услужливо шурша, взвилась вверх, солнечные лучи ударили в глаза. Жмурясь, чувствуя на своем лице тепло уже нагретого солнцем стекла, Брусилов опустил его и высунулся наружу. Прохлада весеннего утра обняла его, заиграла в волосах, ударила в широко раздувшиеся ноздри запахами реки, паровозного дыма, наполнила уши звоном колес, глаза – рассеянным мелькающим золотым светом и тенями несущихся мимо железных сплетений мостового перекрытия. Глотнув весны, сколько могла ее вобрать в себя грудь, Алексей Алексеевич сел на диван и стал проворно одеваться.

«Нет, вздор, не боюсь! – нежданно, едва не вслух, подумал он.– Найдется и мне место и дело. Я без дела жить не могу...»

Он вспомнил вчерашний вечер, разговор с Алексеевым и поморщился: «Надо же было ему...»

Тогда, после беседы с Алексеевым, уже сидя в вагоне вместе с Клембовским, Алексей Алексеевич долго не мог успокоиться. Именно тогда-то только и началось беспокойство и как бы осознание того, что было сказано. Заняло это не много времени, всего несколько минут, пока стелили постели и приготовляли чай и между короткими фразами, которыми он перебрасывался с Клембовским. Но задело душу остро, сильно всколыхнуло сердце. «Что же это? Комплот? Но что общего между Алексеевым и Ивановым? А, однако, ведь та же паника... То же неверие паскудное... И эти мерзавцы... если Орлов не приврал в своем рвении – их же сотни, этих шпионов! И нити от них из немецких штабов прямо сюда, в ставку, и выше... Царь и Алексеев бессильны. Или он, Михаил Васильевич, искал силы во мне? А что же я? Я сделаю все. Мой фронт выполнит долг. Противник перед моим фронтом будет разгромлен. Так. Ну, а дальше? А у соседей? Как с ними? Как их перебороть? А других? Там, выше? Об этом хотел сказать Алексеев? Он мне что-то хотел предложить... У него там что-то затеяно... так говорят... Вздор! Другое надо сейчас решать. Нужно ли мне готовить победу на фронте? Нужно ли жертвовать кровью тысяч, если мою победу уже кто-то зачеркнул? Нужна ли тогда моя победа? Нужна! Армия должна знать, что она может! Она должна испытать свою силу. Ей нужно показать, чего она стоит! Какого величия и уважения она достойна. Это всегда нужно для себя знать, чтобы достигнуть и в большем».

Так бежали в тот вечер мысли и, добежав до последнего – сделаю, решительно и круто оборвались. Задача поставлена, проверена, и есть силы выполнить. Теперь, перед великой работой, нужно сберечь силы, не сломиться из-за какой-либо безделицы. Гулять без фуражки, пожалуй, было зря. Примем меры.

И, попросив коньяку, Алексей Алексеевич выпил по рюмке с Клембовским, потом крепкого чаю – и в постель. Спал он, не пробуждаясь, до утра. И вот – солнце, весеннее солнце и, кажется, недалеко уже и до Бердичева.

0н снова, уже одетый, высунулся в окно.

Миновав мост, поезд, чуть замедляя ход, шел по излучине вдоль реки, луговым низким берегом. Приречный край луга был затоплен разливом, другой, приподнятый к железнодорожной насыпи, ярко зеленел молодой травою и взблескивал широкими разводьями и лужицами. Ребятишки, задрав штанишки, хлюпали по лужам и что-то вычерпывали из них в рогожки и решета.

Завидев поезд, они закричали ему вдогонку и помахали руками. Брусилов, смеясь и очень радуясь привету, тоже помахал им рукою. На какое-то мгновение насыпь скрыла от него луг, замелькали встрепанные, еще не распрямившие мохнатых ветвей елочки. Вагон нагнал идущих неторопливой походкой женщин.

Женщины шли гуськом, вдавливая влажный и кое-где еще серебряный от росы песок новыми козловыми сапожками; домотканые черные, в желтую клетку, плахты размеренно колебались, платки плотно укрывали плечи и грудь. Брусилов вскоре увидел над снова открывшимся перед ним лугом, на взгорье, белую церквушку. Золотой крест ее уплывал назад, в безоблачную, прозрачную, полную голубизны и солнечного света даль...

Ласточки, сорвавшиеся с телеграфного провода и черной стремительной визгливой россыпью пронесшиеся мимо, вернули взгляду Брусилова прежнюю живость. Не глядя, он пошарил на столе портсигар, спички и жадно затянулся первой затяжкой. Поезд снова загудел пронзительно и длинно, явно замедляя ход. Навстречу ему полз длинный воинский эшелон с открытыми платформами, груженными снарядными ящиками, орудиями в чехлах, зелеными повозками, с зашлепанными грязью красными товарными вагонами, полными солдат и лошадей. Эшелон вез артиллерийский парк, и, приглядевшись к нему сразу же обострившимся хозяйским глазом, Брусилов без ошибки определил, что это именно один из тех артиллерийских парков, которые должны были быть, по словам Клембовского, переведены из Андрушевки через Коростень на Сарны в распоряжение 8-й армии – Каледину (39). Эшелон был большой, артиллерийское хозяйство шло в исправности, и Брусилов невольно порадовался за свою 8-ю и позавидовал Каледину.

Артиллеристы пели какую-то песню – за шумом колес слов разобрать нельзя было – и играли на гармони. Кое-кто из них, увидя в открытом окне старого сухонького генерала, привстал и с любопытством поглядел ему вслед. «Одиннадцать, двенадцать, тринадцать... » – считал вагоны и платформы Алексей Алексеевич, не утомляясь однообразным их мельканием.

Да, сейчас он уже не командарм, а хозяин целого фронта. Хозяин четырех армий, двух огромных округов, Киевского и Одесского, двенадцати губерний со всей их гражданской администрацией и земскими установлениями. «Справлюсь ли?.. Должен справиться. По своей военной части я спокоен. Клембовский мне нравится, ничего, что он остался при штабе... Дидерикс – способный и отлично знающий свое дело генерал-квартирмейстер. Кажется, не плох, судя по первому впечатлению, начальник снабжения Маврин. Будет воровать – выгоню... Вот только Каледин мелковат... Но... при моем глазе... Жаль будет, если Лечицкий не встанет... Вот кого до слез было бы жаль. Да нет – выживет старик, у него воля. Сильной воли смерть боится».

Брусилов улыбнулся, затягиваясь новым глотком табачного дыма: «Что это нынче мне все детскости в голову приходят?» – и опять с любопытством глянул в окно.

Эшелон стуканул последним вагоном, открыв глазам широкую даль. Река ушла в сторону, поблескивала узкой серебряной петлей. Луг всполз на предхолмье и уступил ровному полю, еще не вспаханному, оставленному осенью под паром. Так же как и луг, он покрыт был прозрачно-нежной беспримесной зеленью и масленой желтизною каких-то первоцветов, не то лютиков, не то одуванчиков – разобрать издали и в движении было трудно. Поезд все шел по излучине и все убавлял ходу. Впереди видна была какая-то небольшая станция. Перед нею на вторых и третьих путях – очевидно, это был какой-то разъезд – стояло несколько составов. На платформе толпился народ, а ближе к бегущему поезду спускалась пологая балка. Медленно разворачиваясь и наплывая, балка открылась во всю свою ширь. На скате ее лицом к поезду сидели и стояли солдаты, по-вольному разутые, с рубахами враспашку, а иные и вовсе без рубах, подставляя грудь и плечи бьющему им в глаза, уже порядком поднявшемуся солнцу. Прикрывая от лучей глаза ладонью, все они с напряженным вниманием глядели вперед – ниже себя, в глубь балки. Там, за густою зарослью ивняка, уже налитого весенними соками и бледно-зеленого, на пригреве, на белом песочке, двигалась странная, на беглый взгляд, группа людей. Она двигалась совершенно явно в каком-то своем размеренном ритме, с четким топотом ног и ни на мгновение не меняла формы. Сверху, из окна вагона, группа эта казалась колеблющимся, волнистым квадратом.

Впереди этого квадрата, но все на одном от него коротком расстоянии, двигался человек, видимо приплясывающий и что-то поющий. Поодаль, с разных сторон, метались, то подбегая к группе и даже сливаясь с нею, то отскакивая от нее, а то и падая, еще шесть человек. Все это были солдаты, как тотчас же заметил Брусилов, хотя все они были без фуражек и без верхних рубашек, но все наголо острижены и в тяжелых армейских, с рыжими голенищами, сапогах.

«Что же это они такое делают?» – все более любопытствуя, спрашивал себя Алексей Алексеевич и даже высунулся по пояс из окна, ухватившись руками за раму и привстав на носки.

В тот же миг в дверь постучали.

– Войдите! – крикнул Брусилов и за спиною своею – он не хотел обернуться, чтобы ничего не упустить из уплывающей назад любопытной сцены, – услышал голос Клембовского:

– Доброго утра, Алексей Алексеевич. Я так и думал, что вы встали. Хотел обратить ваше внимание на занятное зрелище, а вы уже сами все видели.

– А что? Что это такое? – совсем по-детски загоревшись, опять закричал Брусилов. Сквозь шум колес, в гудящем движении встречного воздуха, он думал, что его не услышат.

– А это наша игра. Волынская. Называют ее «белый плат».

– «Белый плат»? Замечательно!

Брусилов теперь отвернулся от окна, поезд подходил к станции.

Он смотрел на смуглого своего, черноусого, похожего на цыгана, начальника штаба с нескрываемым удовольствием.

– Мы сейчас же выйдем с вами. Пойдем туда. Вы мне все покажете и объясните. «Белый плат»! Как хорошо назвали! Чудесный, должно быть, народ у вас на Волыни!

Едва поезд остановился, Брусилов соскочил с подножки вагона и, не дожидаясь охраны и заспешившего ему навстречу растерянного начальника станции и еще какого-то военного начальства, почти бегом устремился по деревянной платформе вниз к балке. Клембовский, смеясь и что-то покрикивая отставшим и недоумевающим чинам штаба и охраны, поспешал следом за ним.

Добравшись до гребня балки, заросшего орешником, вербою и лозою, Алексей Алексеевич приостановился, прислушался к явственно доносящемуся сейчас до его слуха пению, захлебу гармошки, топоту ног и вскрикам и, оборотясь к подоспевшим господам офицерам, произнес почему-то шепотом:

– Только прошу вас, господа, не мешайте им, не шумите. Отсюда все будет видно... кусты нас укроют. Потом мы успеем с ними поговорить…

Он спустился чуть ниже по откосу в заросли ивняка, маня за собою Клембовского и шепча ему через плечо:

– Вы рядом со мною станьте, Владислав Наполеонович, будьте моим чичероне... Тут все видно и пахнет как!

От пригретой солнцем молодой бледно-зеленой лозы и точно шел необычайно вкрадчивый аромат, напоминающий сложный запах лилии и шагреня, мускуса и ванили. Алексей Алексеевич, любящий духи и, как женщина, знающий в них толк, тотчас же различил эти запахи и оценил их причудливое сочетание. Но все внимание его сейчас было устремлено туда, вниз, где шла веселая солдатская игра.

А было на что посмотреть и залюбоваться.

С недалекого и неподвижного места, на каком сейчас находился Брусилов и его начштаба, вся сцена выглядела куда живописней и увлекательней, чем оттуда – из окна вагона. Теперь перед глазами Алексея Алексеевича разлеглась балка во всю ширь и длину. Песчаное гладкое дно ее в иных местах казалось залитым тонким слоем полуды, какой покрывают украинские гончары свою глиняную посуду,– такое оно было плотное, гладкое и так лоснилось под солнцем. В своем далеком узком конце балка обрывалась яркой голубизной реки и неба, сияющего таким ослепительным светом, что больно было на него взглянуть. Во всю длину балки воздух полон был движения и звуков и, казалось, вторил движению, песне собравшихся внизу людей. Из конца в конец и от берега к берегу, то скрываясь в глинистых обвалах, то возникая вновь, стремительно носились и резко вскрикивали сотни, тысячи стрижей. Ниже, приметная только у самых глаз, над зарослью лозняка вилась и плясала, сливаясь в дымчатое облако, многомиллионная рать мошкары. От нее то и дело приходилось отмахиваться и нетерпеливо моргать глазами. Внизу, почти у самых ног, на желтой площадке, по краю которой уже топорщилась зеленая травка, плясали люди.

Шесть рядов по шести взявшихся об руку молодых парней, как в строю – шеренга к шеренге, не размыкаясь, не сбивая рядов, голова в голову, плясали. Пляс этот с легкой, равномерной присядкой был незамысловат, всего больше напоминал детскую скакалку из стороны в сторону, но ни на мгновение не сбивался с такта и в слитности своей завораживал глаз. Передовой, идущий в, голове колонны, плясал по-иному. Он то взмахивал руками, то подбоченивался, то приседал до земли и семенил на согнутых коленях, то волчком оборачивался вокруг себя, то плыл утицею, поводя плечами по-девичьи, то выделывал такие крендели и так присвистывал, что все зрители покатывались со смеху.

– Обычно у нас по деревням это каре образуют девчата,– шепотком, нагибаясь к уху Брусилова, объяснял Клембовский, и глаза его из-под густых черных бровей весело взблескивали.– Они на этот случай надевают самые свои праздничные платья, от бабок – старинные, очень яркие, а в волосах цветы и ленты... А впереди обязательно пастух со свирелью... Но эти тоже молодцы!:

– Молодцы! – с удовольствием подхватил Брусилов.– А что же вот те шестеро, что вьются вокруг?

– А это коршуны, Они хотят отбить от стада белую лебедь.

– Почему же танец называется «белый плат»?

– А потому, что у каждой танцующей вокруг шеи накинут обязательно белый платочек. И тот коршун, который избрал свою лебедку, должен сорвать с нее тот платочек, а подруги ее защищают. Это трудная штука, руки-то у них заняты, оторваться друг от дружки нельзя. Зато можно плечами и ножкой или единым общим движением всей шеренги, и опять-таки – чтобы не разбить всего каре, не нарушить шеренги... Тут нужно искусство.

– Да какое еще! – опять не удержался вскрикнуть Брусилов.– И ведь поют в то же время, и танцуют...

– Поют про белый платочек. Ну, эти, конечно, свое... И кажется, что-то забористое! Публика, слышите, животы надрывает...

Но тут Алексей Алексеевич схватил за рукав Клембовского и сам залился от смеха.

– Как они его!

Один из коршунов приноровился было к одному из задней шеренги, схватил его руками за шею, даже повис на нем, силясь отвалить на себя, но тотчас – это произошло в мгновенье ока – вся шеренга метнулась в сторону, припрыгнула, с нею вместе метнулись и припрыгнули пять остальных шеренг, а тот, кого схватили за шею, по-жеребячьи прибрыкнул ногой, и посрамленный стервятник далеко отлетел к краю балки, перевернулся в воздухе и плашмя рухнул наземь.

Тут вскочила и закричала восторженно вся публика. Брусилов отпустил ветку орешника, за которую держался, и заскользил по осыпающемуся песку вниз, за ним поспешил начштаба, а сверху господа офицеры забушевали, захлопали в ладоши и тоже кинулись вниз...

Крики стали глохнуть. Кто схватился за рубаху, кто за сапоги, кто за ремень. Каре расстроилось. Последней замолкла гармонь. Гармонист, увлеченный игрой, не успел поднять глаз...

Брусилов подошел вплотную к рассыпавшимся шеренгам. Над ними уже заклубилось облачко мошкары, повевало жаром и крепким духом разгоряченных тел. По пояс голые, наголо стриженные молодые парни глядели на генерала во все глаза, обеспокоенно и с любопытством.

– Здравствуйте, молодцы! – весело крикнул им Брусилов.

– Здравия желаем, ваше-ство! – ответили ему разрозненно запыхавшиеся от пения и пляса голоса.

– Хорошо! – продолжал Брусилов.– Очень хорошо отделали этого! – И он указал кивком головы на поднявшегося и смущенно отряхивающегося коршуна.– Поделом ему! Не суйся, злая птица, в лебединую стаю, не обрывай песню! Так ли?

– Так точно, так...– вымолвил кто-то из задних рядов, и все начали подстраиваться, забыв о том, что голы и босы.

– Ничего, стойте так – вольно, – заметив это движение, махнул рукой Алексей Алексеевич, – я к вам в гости пришел незваный. Признаться, подглядывал за вами, – он хитро и весело подмигнул,– дай-ка, думаю, поймаю русское воинство на нехорошем каком деле... А тут вышло так хорошо! Так хорошо!

И неожиданно во всю силу легких, выпрямившись и гордо оглядев присутствующих, досказал:

– Русский солдат все хорошо делает.

Все примолкли, насторожились, лица стали строги, торжественны. Какое-то удовлетворение зажглось в десятках молодых глаз и уже не покидало их даже тогда, когда они разом, дружно откликнулись смехом на шутку;

– Русский солдат даже красной девицей прикинется – и то не узнаешь! Влюбишься!

И под общий смех звонко:

– Хитер! Немца перехитрит! Мастер! Любого доку иноземного за пояс заткнет! Без шуток говорю, с таким солдатом сквозь любой огонь пройдешь. Да еще с песней! Да еще плясом! Пройдешь! Так ли?

– Да, если дружно, ваше превосходительство,– осмелев, снова подхватил из задних рядов тот же голос.

– Вот! Вот! Верное слово! – вскрикнул обрадованно Алексей Алексеевич и даже подался весь вперед и протянул руку, маня к себе: – А ну-ка, ну-ка! Иди сюда! Знакомиться.

Сгрудившиеся перед генералом солдаты раздвинулись, пропуская вперед коренастого, плечистого парня с густою черной волнистой бородой. Парень оробел, не смея поднять глаз, переминался, все никак не умея по форме приладить у бедер огромные, лопатой, ручищи. Был он без фуражки, меж короткой щетинки волос на крутом черепе и на лбу выступил пот. Но гимнастерку, ремень и сапоги он уже успел надет…

– Как звать? – спросил его Брусилов отрывисто.

– Хлопченко, ваше превосходительство,– как из бочки выдохнул парень.

– Подымай выше! – вскинув руку с вытянутым пальцем и уже без тени шутки, со всей строгостью в голосе промолвил Алексей Алексеевич.– Высокопревосходительство. Видишь? – Он тем же вытянутым пальцем пристукнул по своему погону:– Погон генеральский и ни одной звездочки – это, выходит, полный генерал. Понял?

– Так точно, ваше высоко... превосходительство,– еще глуше выдавил Хлопченко.

– А ты мне в глаза посмотри, – сызнова переходя на шутку, продолжал Алексей Алексеевич.– Я хоть полный генерал, но только врагу страшен. Брусилов моя фамилия, слыхал?

Люди затеснились еще гуще, потянулись ближе, глаза раскрыли еще шире. Парень поднял голову, да так и застыл, вперив изумленный взгляд в генерала.

– Твой главнокомандующий. А ты кто?

– Я... так что... рядовой Хлопченко... маршевой роты, – заторопился солдат, но уже не отводя глаз от лица командующего и ловя каждое движение его лица, – иду на пополнение.

– Они в восьмую, в тридцать шестой к Зайончковскому, я уже узнал, – подсказал Клембовский.

– Отлично. Прекрасный корпус. Участвовал в боях за Галич, брал Луцк, – отчетливо проговорил Брусилов.– Там все молодцы. Придется вам не отставать! Застыдят! – И, опять обращаясь к парню, весело: – Ну вот и познакомились. А теперь повтори, что давеча крикнул оттуда – из-за чужих спин. В лицо мне повтори.

– Я так что,– совсем уже бойко, приосанясь, вскрикнул неожиданным тенорком Хлопченко,– я ваше пре... ваше высокопревосходительство насчет того, что ежели дружно, то все можно...

– Так, так! Продолжай...

– Ежели дружно, к примеру в этой игре, то ни один коршун лебедя не оторвет... нипочем! Тут все дело, чтобы дружно... и ежели, скажем, в каком другом деле...

– В бою! – подхватил Брусилов. – В бою!

– Так точно, ваше высоко...

– Молодец, Хлопченко! Умница. Хорошее он вам слово сказал, ребята! – крикнул, обращаясь ко всем, Брусилов.– Запомните его. Все дело в том, чтобы дружно. А раз мы уж с вами нынче договорились, то и поставим на своем. Немец будет бит и разбит и ляжет, как тот коршун, наземь. Да только уже не встанет! Так ли?

– Так! Так! – раздались в толпе голоса.

А Брусилов махнул рукой и, повернув спину кричавшим и тронувшимся следом за ним солдатам, уже легко бежал вверх, на гребень балки, к станции.

– Скорей! Скорей, господа, – окликнул он своих спутников,– мы и так наделали хлопот начальнику станции, задержали поезд! На первых же шагах командования все расписание разбили! Стыдно сказать – из-за «белого плата»! Вы уж не выдавайте меня, господа!

А сам сиял от радостного возбуждения. Прекрасное начало. Тьфу, тьфу, не сглазить. Так бы и дальше!

IX

В Бердичеве, на новом месте, в помещении штаба фронта и в личном своем кабинете с огромным камином, около которого не так давно грелся Иванов, Алексей Алексеевич чувствовал себя на первых порах непривычно. Все было здесь как-то не по нем. И особенно – тот строй штабной жизни, какой был заведен Николаем Иудовичем. Чины штаба, за исключением Клембовского, очень энергичного генерала, и Дидерикса, генерал-квартирмейстера, суховатого и исполнительного, а главное, очень сведущего в своем деле человека, показались Брусилову зараженными неприятнейшим духом высокомерия с подчиненными и какой-то приторной елейности в обращении с командующим. Особенно раздражал старший адъютант, уже в чине подполковника, полноватый, но дряблый, всегда бегущий на цыпочках, маленькой женской походкой, человек с постным лицом, услужливыми ужимочками и картавым пришепетыванием. Во всех комнатах – а их было много в помещении штаба – он прежде всего отыскивал в углу икону и истово на нее крестился.

Подойдя к письменному столу и увидя на груде уже ожидающих его бумаг и писем конверт со знакомым почерком брата Бориса, Брусилов вскрыл письмо и не садясь, в тайной надежде, что адъютант догадается оставить его одного, стал читать. Письмо показалось странным. Брата он любил, всегда охотно поддерживал его денежно и советами, между ними установились дружеские сердечные отношения с давних лет, а тут ни с того ни с сего Борис пишет в обиженном тоне, сетует на какую-то холодность. «Ты, казалось бы, мог ответить сердечнее на наши горячие поздравления с назначением тебя главнокомандующим, – недоумевая, читал Алексей Алексеевич, спиной чувствуя присутствие адъютанта и оттого все больше волнуясь, – а ты ограничился официальной отпиской: «Сердечно признателен за поздравления и пожелания. Брусилов». Я прямо руками развел. Все «глебовцы» чрезвычайно огорчены этим».

Письмо было длинное, очевидно все в том же роде, Брусилов не стал его дочитывать, Он уже догадался, в чем дело, и с досадою оглянулся. Подполковник, поймав его движение, услужливо пододвинул ему стул. Тут главнокомандующий не выдержал.

– Сам! Сам умею! – крикнул он гневно и презрительно.– Еще руки действуют, молодой человек! Не трудитесь! И прошу оставить меня в покое!

Подполковник на цыпочках выбежал вон. Брусилов сел в кресло, гневно пододвинул его к столу и, кляня себя за свою вспышку, но ничуть не жалея адъютанта, тут же стал писать ответу брату.

В недоразумении повинен был вовсе не подполковник, а Саенко. Среди вороха поздравительных телеграмм, полученных еще в Ровно, находилась и братнина телеграмма. Подписана она была – «Глебово», Только сейчас, прочтя письмо, Алексей Алексеевич понял, что брат, очевидно, хотел этой подписью выразить поздравление от всех живущих в Глебове – подмосковном его имении.