Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 31 страниц)

– Сообщить телеграфно: если к шестому сводки не будут готовы и разосланы по всем войсковым начальникам, вплоть до ротных командиров включительно, руководители работ будут преданы суду.

XIX

Так начинается трудовой день Брусилова. Каждый день апреля, каждый день мая – долгожданный, благословенный день исполнения. Если хоть один из них не будет наполнен до предела трудом и напряжением воли, солнце померкнет. Незавершенное творение – прах. Стрела пущена сильной рукой – она должна долететь до цели. Этот неудержимый полет стрелы ощущается Клембовским.

Все – от командующих до последнего рядового в обозе вовлечены в этот клокочущий поток.

Осуществление прорыва еще вчера казалось невероятным. Сегодня в успехе прорыва никто не сомневается; все, кому предназначено его осуществить, знают, что на своем участке, со своим делом они справятся, что работа дана им по плечу и даром не пропадет, крепким кирпичиком ляжет на нужное место. Об этом никто не говорит, в этом никого не убеждают. Это знание – отсюда, из просторной комнаты с белыми стенами, залитыми солнцем. Это убеждение в каждом поступке, в каждом слове, в каждом взгляде шестидесятилетнего сухонького человека, сидящего за своим рабочим столом у широко распахнутого окна. Худое тело его подобрано, полно жизни. Светлые глаза отражают спокойную и привычную работу мысли. Он трудится, и мельчайшая складка на его лице, движения бровей и усов выдают то счастье и увлечение трудом, какие все полнее овладевают им.

Игорь Смолич стоит на пороге белой комнаты. Он вошел без доклада. Он отважился на это, так нетерпеливо ждал встречи. Многое, уже на пути сюда, ему открылось. Теперь он видит склоненную над столом фигуру Брусилова, его тонкий профиль и не смеет выдать свое присутствие. Он счастлив и испуган. Он не может сухо отрапортовать о своем прибытии. Он не смеет сыновне просто приветствовать старика. Затаив дыхание, неслышно он подходит к столу. Брусилов подымает голову. Он взглядывает на Игоря быстрым повеселевшим взглядом, берет его за верхнюю пуговицу кителя, притягивает к себе и молча целует в губы. И всем сердцем Игорь чует, что этим поцелуем Алексей Алексеевич без лишних и ненужных слов выражает и свою успокоенность за его здоровье, и радость встречи, и сочувствие его молодому счастью, и одобрение письму его, и доверие к нему.

Если в первую свою встречу с командармом Брусиловым, в короткие дни пребывания своего в штабе армии, Игорь успел полюбить в нем человека и поверить ему, понять все своеобразие его повадок как водителя армии и старшего товарища, то нынче, глядя на главнокомандующего фронта, он, к удивлению своему, не найдя в нем перемены физической и в обращении с людьми? едва уловил в нем его житейские типические особенности. Алексей Алексеевич был так же приветлив и доступен в личных, приватных отношениях, так же взыскателен и неумолим на деле, все так же прост и не сановит внешне, все та же стариковская грусть и ласка глядели на приглянувшегося ему собеседника из его светлых глаз, умеющих глубоко и далеко видеть, тот же распорядок дня установлен был при нем в штабе фронта, как и в штабе армии. Но что-то коренным образом и очень ощутимо преобразило его. Он стал менее видим как личность. Казалось бы, огромность труда и ответственности, первостепенная значимость положения должны были возвысить главнокомандующего на такую высоту, с которой каждому стоящему у подножия ее он виден был бы во весь рост и со всех точек зрения. Но именно этого высокого подножия, какое зримо под стопою многих великих мира сего, как бы вовсе и не было под ногами Брусилова. Он ходил по земле все так же легко и быстро, всегда к намеченной цели, даже тогда, когда в минуты отдыха гулял в пригородной роще, но никогда – напоказ, а нынче как бы и вовсе незаметно...

Игорь долго не мог уяснить себе: в чем же тут дело? А дело было в том,– и понимание причины этого далось Игорю, только когда он сам подхвачен был вместе с другими единым потоком,– дело было в том, что труд поглотил без остатка все мысли, чувства и силы мастера и тем самым как бы лишил его индивидуальных черт и житейских, только ему присущих и его отличающих повадок. Творение стало над мастером, приняв все его свойства и особенности, достоинства и недостатки. С этим непреложным законом подлинного творчества Игорь столкнулся сейчас впервые, хотя поэтическим своим чутьем предчувствовал его в самом себе. Этот закон стал нынче законом для всех, кого Брусилов вовлек в великий труд подготовки и осуществления прорыва.

Работа шла черновая, повседневная, далеко не поэтическая. Работа велась руками тех же людей, какие привыкли ее делать в иное время и в других местах. Работа не выходила из ряда обычной, посильной человеку работы и мало отличалась новизною приемов. Цель ее была ясна каждому и настолько закономерна, что даже могла показаться незначительной. Каждый младший офицер имел о ней представление еще со школьной скамьи. Каждый солдат, берясь за лопату или шанцевый инструмент или стамеску, понимал сызмала назначение этих предметов и усвоил повадку обращения с ними.

Все понимали, что именно так, а не по-иному надо готовиться к бою. Очевидно, не только здесь, в районе расположения армий Юго-Западного фронта, но и на всем протяжении русской обороны штабы отдавали именно такие же распоряжения, командиры именно того же требовали от своих подчиненных, такие же возводились опорные пункты, так же орудовали лопатой саперы, с той же целью ходили смельчаки в разведку по тылам противника, так же думали о наилучшем прикрытии артиллерийские части, а интенданты озабочены были заготовкой провианта и обмундирования. Все, конечно, шло как заведено и не выглядело ново, особенно на бумаге – в приказах и циркулярах. Смело можно было сказать, что на Западном фронте, у Эверта, таких приказов писалось куда больше, а работы, по отчетам, выполнялись куда тщательней.

На всем протяжении русской обороны работа была одна и та же. Где она шла медленней, где более скоро, где толково, где бестолково. Не было только одного, что отличало работу на Юго-Западном фронте: та же бумага, те же чернила, так же держат пальцы ручку, но в одном случае из-под руки исходит за номером канцелярская бумажка, крайне срочная и даже секретная, в другом – творение мастера.

Брусилов был поглощен и увлечен своим творением. Каждый час дня и ночи он носил его в себе, как нечто единое и видимое в своем завершении. Он знал, что не надо только отрываться от работы, выполнять ее неукоснительно день ото дня, не упускать из виду ни одной мелочи, и результат получится тот, какой надобен. Это чувство целого не покидало его ни на мгновение и гипнотически действовало на окружающих.

Именно в эти дни созидания Игорь подслушал беседу Брусилова с главноуполномоченным всероссийского Земского союза князем Львовым. Князь долго и пафосно выражал свое восхищение военным гением главнокомандующего и его мудрым сотрудничеством с общественными силами в деле служения нуждам армии.

Алексей Алексеевич как-то увял от этих речей, взгляд его ушел далеко, ничто не отвечало в его внешнем облике славословиям общественного деятеля. И только когда Львов заговорил о примерной дисциплине, какая поддерживается в войсках Юго-Западного фронта, судя по тому, как прекрасно спорится работа на всех участках, где он успел побывать, Брусилов как бы вернулся к собеседнику и возразил раздумчиво и тихо:

– Ну что же дисциплина! Самое важное – дух армии. А дух подымается успехом. Успех окрыляет...

– А что же нужно для достижения успеха, Алексей Алексеевич?

– Воинские возможности,– тотчас же ответил Брусилов и, взглянув на благообразное лицо князя, пытавшееся казаться чрезвычайно осмысленным, поспешил разъяснить:– Необходимы боевые средства плюс вера в себя и в свою армию.

И тут глаза главнокомандующего приняли выражение сосредоточенности и счастья, какое так часто теперь примечал в них Игорь. Выражение это как бы стирало присущие глазам его отличительные признаки – их цвет, их форму, разрез, манеру смотреть на собеседника и на окружающие предметы.

– Русский человек по преимуществу творец,– сказал он, точно проверяя себя,– работа без мечты об урожае скучна ему... Без этой мечты разве стал бы он шагать по тощей своей землице за деревянной сошкой? Его нужно вдохновить на труд мечтой. Тогда он поверит в себя и сделает невозможное возможным...

Игорь слушал напряженно. Слышал то, что не было досказано, но что предстало теперь для него явственно как в самом образе Брусилова, так и в трудах его. Львов же, напротив того, вряд ли о чем догадался, так бездушно-восторженно прозвучали его: «О да! Да-да, несомненно!», едва лишь замер тихий голос главнокомандующего.

XX

В Бердичеве Брусилов изменил своей привычке по утрам совершать верховую пробежку, Он уходил в пригородную рощу пешком и там в одиночестве, или в компании одного из адъютантов, или друга своего, состоявшего при нем, – Ростислава Николаевича Яхонтова – бродил среди дубов и орешника, еще по-весеннему нарядных и душистых. Спервоначала за комфронтом вздумали посылать казаков и ординарцев. Но когда Алексей Алексеевич узнал об этом, то шибко рассерчал и поставил на вид, что высокое звание не должно лишать его права свободного передвижения. Так и повелось на вопросы людей, незнакомых еще с порядками в штабе и тщетно разыскивавших в такие утренние часы Брусилова, отвечать с добродушной усмешкой:

– Сбежал!

А иным, более настойчивым, пояснять:

– Того и гляди, что однажды наш хозяин совсем улепетнет куда-нибудь. За ним нужен глаз да глаз.

В то утро главнокомандующий понадобился приехавшему великому князю Михаилу Александровичу. Высокой особе не посмели доложить, куда исчез Алексей Алексеевич.

Михаил Александрович сперва набрался терпения, потом потребовал точного ответа и, не получив его, разгорячился, нагнал панику.

– Что же это такое! – кричал он.– Главнокомандующий не выбыл на фронт, главнокомандующий находится в пределах своего штаба, и никто не любопытствует знать, что с ним стало! А если шпионы проследили за ним? А если ему устроят засаду? Не выслать охрану! Кто за это ответит? Всех вас надо под суд! Сейчас же пошлите кавалерийский отряд! Пусть ищут!

Боясь, как бы из всей этой горячки не вышло настоящего скандала и конфуза, Игорь, в тот день дежурный, поспешил принять на себя одного гнев главнокомандующего и пустился его разыскивать.

Он бывал уже в излюбленной Брусиловым роще, когда тот брал его с собою, но ни разу еще не отважился искать его или следовать за ним без зова.

Доехав на машине до опушки леса, Игорь углубился в чащу. Его обняла солнечная тишина весеннего утра, полная шелеста и птичьих голосов. Куковала кукушка, с задором и щегольством высвистывали дрозды, ворковали горлинки, иволги зажигали огнем своих крыльев молодую листву дубов.

Усыпанный мелкой цветенью мох, мягко стелясь под ноги, скрадывал шаги. Пригретые уже высоко поднявшимся солнцем белые стволы берез, редких по этим местам, источали горьковатый аромат сока, проступавший из-под надрезов в коре. В солнечных пятнах подолгу замирали бабочки, трепеща алыми, белыми крылышками. Весь воздух, казалось, жужжал, звенел, тоненько выпевал что-то свое лукавое, под сурдинку. Роща полна была хлопотливой, деловой жизнью. Миллионы мошек, жучков, божьих коровок, комаров свершали свой труд, и полет их звучал согласным хором. Невольно притаившись и прислушавшись к этой необычной после городской стукотни живой тишине, Игорь глубоко вздохнул и глянул вверх. Сквозь листву в просветах видно было небо, еще по-утреннему высокое и ясное. В его синеве проносились ласточки, возникали и таяли легкие, причудливые, лилово – дымные облака. Что-то сжалось и разом распахнулось навстречу этому небу, этим весенним голосам в груди Игоря.

И тотчас же пробудилась в нем память о ранении, о предчувствии счастья, о счастье любви к Любиньке, о самой Любиньке, ждущей его, о Любиньке с глазами строгими и верящими, какие были у нее тогда, когда читал он ей письмо Брусилову. .

Он оглянулся заострившимся, внимательным взглядом. Где же искать Алексея Алексеевича?

Он сделал несколько шагов, отклоняя от себя ветви низкорослого орешника, и замер. Алексей Алексеевич сидел тут, рядом, на дубовом пенечке, пригнувшись к сомкнутым своим коленям. Солнце пригревало ему худые плечи, солнечные пятна плавно и медленно колебались по защитной гимнастерке. На коленях лежала раскрытая книга. Игорь тотчас же узнал знакомое с детства издание. Это был павленковский томик поэм Пушкина (48), раскрытый на тридцатой и тридцать первой страницах. Вверху над неровными столбцами строк Игорь не прочел, а угадал – налево «Руслан и Людмила», направо – «Песня первая»... На развернутой книге лежал кисет с табаком.

Этот кисет из голубого сафьяна, с вышитыми на нем розанчиками и надписью «Нашему родному герою», хорошо знаком был Игорю. Его прислали Брусилову еще прошлой осенью ребята начального училища из деревни Малая Самарка Орловской губернии. С этим кисетом Алексей Алексеевич не расставался, 0н приучил себя с тех пор курить вертушки. Жена присылала ему любимый крепкий табак «Месаксуди». Но искусство закрутки плохо давалось Брусилову. Сейчас он возился старательно над папиросной бумагой и просыпающимся из-под его тонких пальцев золотым табаком...

Игорь глядел на генерала, не смея его потревожить и дивясь. Не то чтобы это занятие или мирное чтение «Руслана и Людмилы» показались в диковинку. Нет, было что-то другое в представшей перед глазами картине. Брусилов казался так к месту здесь на этом пенечке, в этой звенящей солнечной тишине, в этом весеннем трудовом согласном хоре птиц, насекомых и листвы. Так слитны были движение его неторопливых рук, покой согнувшегося тела, сосредоточенность взгляда светлых глаз с прозрачностью и высотой неба, с недвижностью могучих дубов и легким трепетом орешника. Он как бы присутствовал здесь и в то же время не был, как присутствовал и не был там, у себя в штабе среди белых стен своего кабинета...

Вот что поразило Игоря и вместе с тем придало смелости – его появление не может смутить и застать врасплох главнокомандующего.

Игорь сделал еще шаг и сказал, как обычно, когда входил в кабинет по срочному делу или по вызову:

– Я тут, Алексей Алексеевич.

Брусилов на голос повернул голову. В лице его не отразилось ни тревоги, ни удивления, ни гнева. Все так же лежала на нем печать сосредоточенности и напряжения мысли, в глазах струился мягкий свет.

– А, это ты? – сказал он. – Конечно, прислали? Конечно, ищут?

– Прислали, Алексей Алексеевич. Ищут, – ответил Игорь с улыбкой.

– Ну, ничего, садись. Время еще терпит... я тут кой-чего не додумал...

Игорь не посмел объяснить свой приход обстоятельней, Он понял, что это было б не к месту, и послушливо сел наземь у пенька.

Брусилов не спеша докрутил вертушку, помуслил, вставил в мундштук и закурил.

– Вот, читал Пушкина... ты очень кстати, послушай.

Уместные строки... Впрочем, у Пушкина, что ни открой, – звучит к месту. На каждое чувство, на каждую мысль. Вот...

Мы вместе сведены судьбою;

Садись и выслушай меня…

Улыбка шевельнула тонкий ус Брусилова. Не глядя, Алексей Алексеевич нащупал пальцами плечо, потом голову Игоря, скинул с нее фуражку и потрепал по волосам. От этой ласки Игорь даже зажмурился. Глуховатый голос продолжал:

Руслан, лишился ты Людмилы;

Твой твердый дух теряет силы;

Но зла промчится быстрый миг:

На время рок тебя постиг.

С надеждой, верою веселой

Иди на все, не унывай;

Вперед! мечом и грудью смелой

Свой путь на полночь пробивай…

Голос смолк. Игорь открыл глаза, благодарно глядя на Брусилова. Ему показалось, что строки эти прочитаны ему в подкрепление, говорят о нем и Любиньке.

Но, вглядевшись в глаза Алексея Алексеевича, он догадался, что ошибся, что за пушкинскими строками таится что-то большее, значительное, на что хочет указать ему Брусилов, а может быть, повторить самому себе. Смущенно Игорь шевельнул плечами, выпрямился. Рука Алексея Алексеевича упала на раскрытую книгу. Иволга, пронзительно и часто засвистав, сорвалась с вершины дуба и мелькнула в чащу.

– Народ, если хочет быть великим, непременно должен верить в свое величие и уважать себя,– проговорил наконец Алексей Алексеевич.

И чутье подсказало Игорю, что ни приход его сюда, ни разговор, ни чтение Пушкина не отвлекли командующего от какой-то одной мысли, что с нею он не расстается и все связано с нею, она сама рождена той работой, какой полон он все эти дни.

– И наш Пушкин правду этого всем сердцем чуял. В первейшую заслугу ставил себе, что чувства добрые лирой пробуждал... Пушкин... он, к сожалению, редкий у нас талант, с таким убеждением... Один, пожалуй, он сознавал, что нужно «собрать в кучу» все хорошее в русской жизни, чтобы умилить читателя, растрогать, благородно взволновать и заставить полюбить невидимый дух народа нашего, воочию оглядеть могущество его и красоту... Пушкин не успел до конца справиться с этой задачей, вспомни его неосуществленные замыслы... Его дополнил Лев Толстой «Севастопольскими рассказами», «Войной и миром», а дальше соблазнился духом не жизненной правды, а идеальной, всегда исторически лживой... Ты скажешь, что современность неблагоприятна для всего высокого и великого, но это ложь. По мелкому и низкому надобно бить, конечно! Но именно потому, что высокое и великое всегда в народе живо. Ударять по злу надо, подымая высокое. Потребность в священном и великом не должна погасать в народе, достойном величия. Народ должен быть аристократом от верхов донизу. Это трудно, но осуществимо. Вспомни гомеровского богоравного свинопаса! Разве мы теперь не видим его на поле битвы? Ты правдиво изобличил зло в своем письме, Игорь,– добавил Брусилов и снова потрепал его по плечу,– именно потому, что не забыл о добром в русском человеке...

И тотчас же, подняв голову и насторожившись:

– Ты слышишь?

Игорь тоже насторожился. Согласный строй лесного хора нарушился внезапно. Пронзительно вскрикивая, вихрем пронеслись, сомкнувшись в стаю, черные дрозды, затихли иволги, послышался хруст ломаемых веток, заржал конь, вкруговую по лесу пошел гомон.

– Так и есть! – вскочив, вскрикнул Игорь.– Это за вами! Казаки...

– Целый взвод,– спокойно подсказал Брусилов.

Он запрятал томик Пушкина и кисет в карман, поднялся, одернул по-солдатски рубашку, подтянув ее в складку у ремня на спине, надел фуражку. Усмешливые огоньки пробежали по глазам, и, взглянув на часы у запястья, он промолвил:

– На целых десять минут опоздал. Но какой чудак все-таки распорядился погоней?

Из-за орешника на поляну выходили казаки, держа в поводу коней.

– Распорядился его высочество Михаил Александрович,– поспешил объяснить Игорь.

– А-а! – протянул Алексей Алексеевич с едва уловимой иронией.– Ну, понятно...

И быстрым шагом вышел на поляну, навстречу казакам.

XXI

Нет, Алексей Алексеевич не отдыхал, сидя в роще, не отвлекался за чтением «Руслана и Людмилы», Пушкин помогал командующему в его полководческой работе, как все, что попадалось теперь в поле его зрения.

В этом убедился Игорь очень скоро на личном опыте, едва лишь выехал из штаба и попал на места работ – на передовую, в прифронтовую полосу, в резервные части. Брусилов направлял его с другими офицерами своего штаба во все концы многоверстного фронта. Пришлось поездить и в поездах, и на машине, и верхом, случалось пробираться пешочком по наезженным тропам, перепрыгивать с кочки на кочку по Пинским болотам...

С каких только мест в те дни Люба не получала писем от него! Из Пинска, из Сарн, из Олевска, из Ровно, из Шепетовки, из Тарнополя, из-под Черновиц, отовсюду, где можно было на минуту присесть, набросать несколько строк, запечатать их в конверт с уже готовым адресом, написанным самой Любинькой. Она снабдила мужа запасом конвертов с собственным адресом и маркой: «Почтовая станция Улла, Витебской губернии, имение «Стружаны», ее высокоблагородию Любови Прокофьевне Смолич». И каждый раз, вынимая из походной сумки такой конверт, Игорь не мог без растроганного волнения не перечесть этот адрес, эти старательно выведенные слова «высокоблагородие» и «Смолич». Он знал, как втайне наивно гордилась ими жена, его Любинька. Он знал существо ее гордости, так далекое от тщеславия. Он знал, как верит она ему и чего ждет от него, И это познание удесятеряло его рвение. Не обо всем можно было писать жене, и все же скупые строчки только тогда удовлетворяли Игоря, когда в короткую строку: «Работаю и счастлив, что дела идут на лад» было вложено сегодня то, что вчера удалось добросовестно и горячо провести в жизнь...

Любинькины письма ждали его в штабе фронта. Иной раз их накапливалось по десяти, по дюжине, Они все были за номером, чтобы не спутать и читать по порядку. Лежа у себя на койке, Игорь так и читал их, по порядку. Не в пример его письмам, Любины письма были пространны, лиричны, полны описаний природы, с которой Люба впервые столкнулась так близко и надолго, так самозабвенно отдалась в своем одиночестве ее целительному очарованию.

Весна открылась и Игорю и Любе одинаково животворяще и полно. В узких пределах деревенского уклада, в имении своей свекрови, Люба с такой же пристальной строгостью и счастливым волнением отдавалась работе, происходящей в ней самой, в глубине ее физического и духовного существа, с какой Игорь поглощен был своим воинским долгом. Так же как Игорь, несмотря на пространность своих писем, Люба только мимоходною фразой: «Я чувствую себя очень здоровой и полной сил» – выражала то, что было для нее в те дни всего значительней и священней...

Удаленные на сотни верст друг от друга, тревожась друг за друга, тоскуя по близости, так быстро прерванной, и Люба и Игорь в эту весну, как никогда раньше и вряд ли когда-нибудь после, почувствовали себя живыми и нужными жизни, людям, друг другу. Вот почему разлука не истощала их, а напротив того, удесятерила их силы и веру. Это не мешало Любе каждый раз всплакнуть над скупыми строками мужа, а Игорю после чтения жениных дневников долгие часы ворочаться на жесткой койке без сна...

Впрочем, с Игорем случалось такое редко, только в короткие наезды его в штаб фронта. Подготовка к прорыву поглотила его без остатка.

Работа шла согласованно, обдуманно и по возможности приглушенно.

Во всем и всеми соблюдалось главное условие успеха атаки – скрытность и внезапность. Таков был приказ главнокомандующего, и он стал законом для каждого – от генерала до рядового. Тысячу раз прав Мархлевский; закон товарищеского, артельного согласия в работе всегда был законом рабочего человека, но теперь он провозглашен обязательным и для генералов.

К приезду Игоря в штаб фронта все четыре армии, каждая для себя и сообразно с имеющимися у них средствами, уже выбрали подходящий участок для прорыва5 фронта неприятельской позиции. На основании общей разведки все армии, по совокупности всех собранных данных, уже представили на утверждение главнокомандующего свои соображения об атаке. Брусилов рассмотрел их, в иных случаях сделал указания и утвердил. Места первых ударов были намечены. Но работы предстояло еще много. Срок готовности к наступлению близился, Он назначен был на пятнадцатое мая. В районы предстоящих боев подтягивались войска, предназначенные для прорыва. Для того чтобы противник не мог заблаговременно разгадать наших намерений, войска располагались в тылу, за боевой линией.

Фронт атаки разбили на участки и распределили между офицерами генштаба корпусов и дивизий. Сводка, проверка и нанесение на схемы всего обнаруженного войсковой разведкой возложены были на офицеров генерального штаба армии и фронта и дважды в неделю производились ими на месте разведок. Рекогносцировки дополнялись аэрофотоснимками с «Муромцев». По ним тщательно наносили на карту предназначенные для атаки и смежные с ними участки позиции австрийцев со всеми пулеметными точками. Эти схемы в масштабе двести пятьдесят сажен в одном дюйме, с нанесенными на них целями, получал весь командный состав, до командиров рот включительно. Начальники всех рангов знакомились с первой линией неприятельских укреплений, изучали подступы к ним, выбирали артиллерийские позиции, устанавливали наблюдательные пункты. Батареи точно пристреливались по намеченным целям.

Весь фронт позиции противника разбили на участки, и каждая батарея получила сектор обстрела. Легким и горным батареям поручено было пробивать проходы в проволочных заграждениях. Разрушение окопов и фланкирующих бетонных построек возложили на тяжелые и гаубичные орудия.

Сейчас артиллеристы заняты были изучением полученного материала, знакомились с целями, которые они должны были обстреливать, наносили на карты цели обнаруженные при сближении пехотных позиций с неприятельскими окопами. Производились опытные разрушения гранатами проволочных заграждений. Сколачивались при корпусах артиллерийские группы под командой инспекторов артиллерий. Некоторые артиллерийские части передавались пехотным участкам для согласованных действий. Устанавливалась двухпроводная телефонная связь вдоль стен ходов сообщения,– это было для всех в диковинку.

Наблюдательные пункты командиров подгрупп связывались с наблюдательным пунктом инспектора артиллерии и между собою. Наблюдательные пункты батарей выносились на передовую линию основных позиций, а частью и в окопы сторожевого охранения. Каждому пехотному батальону придавался артиллерист со средствами связи. Это давало возможность корректировать огонь и осуществить поддержку наступающей пехоте и тоже казалось счастливой новинкой.

Инженерную разведку производили особые саперные команды под начальством саперных офицеров, получающих задание от руководителя работ. Полученные данные излагались в общих сводках. Их тоже проверял Брусилов лично или через своих доверенных офицеров. Игорь оказался в их числе.

Главнокомандующий требовал обратить особенное внимание на обеспечение исходного положения и укрепление позиций на участках атаки. По всему фронту шло неуклонное выдвижение русских окопов вперед. Рылись небольшие окопы для сторожевого охранения. Ночь за ночью они развивались, усовершенствовались и занимались войсками. Параллели окопов связывали ходами сообщения, укрепляли рогатками, а где позволял огонь, и проволочною сетью. К десятому мая Игорь убедился лично – наибольшее расстояние между русскими и австрийскими окопами уже не превышало четырехсот шагов, а на иных участках, особенно в расположении армии Щербачева, сблизилось до семидесяти шагов.

– Запомни и растолкуй всем – офицерам и солдатам, – говорил Алексей Алексеевич Игорю,– это сближение преследует цель – скрытно подвести и развернуть части войск на участках удара. Дает возможность войскам непосредственно с исходных позиций идти на штурм одним броском. Это особо важно и понятно каждому бойцу. В-третьих – позволяет нам обеспечить скрытный подход свежих сил на усиление атакующих частей. Понял? Действуй!

На глазах у Игоря боевые плацдармы приобретали совсем иной абрис, непривычный для глаза видавшего виды пехотного офицера. Щели глубиной в четыре с половиной аршина шли параллельно. В каждой из них могли разместиться свободно две шеренги. Это нисколько не походило на те канавки, в которых леживал Игорь со своими преображенцами в феврале на Северном фронте, защищая пути на Ливангоф.

Ложные плацдармы при той же трассировке копались мелкой отрывкой. А в глубине расположения войск укатывались дороги для артиллерии, расчищались колонные пути, ставились по дорогам указатели, блиндированные наблюдательные пункты для начальствующих лиц и артиллерии, блиндажи и укрытия для центральных телефонных станций, блиндированные гнезда для пулеметов. Летели стружки, падали деревья, скрежетал щебень под трамбовками, пыхтели паровички-самоварчики, тащившие составы, груженные песком и досками, грохотали взрываемые саперами и разведчиками технические средства обороны врага. И все это сливалось в ушах Игоря согласным и бодрым хором: «Победим! Одолеем!» Нет, так не работали по соседству, у Эверта!

XXII

В один из таких кипящих денечков Алексей Алексеевич неожиданно, после деловой, обстоятельной беседы с Игорем о предстоящей ему очередной задаче, выдвинул нижний ящик стола, порылся в нем и достал два листочка. Один из них был помят, с желтыми выгоревшими и запыленными краями, явно выдранный из ученической тетради; другой был больше форматом, отменной добротности.

– На, прочти-ка, – сказал Брусилов, – эти письма лично мне. Как водится, после назначения моего главнокомандующим со всех сторон посыпались поздравления. Ты знаешь, как я отношусь к этим банальностям... Их подшивает Саенко для потомства,– Бог с ним... Но вот два письма я храню как святыню. Одно – от дочери моей няньки, другое – от воспитателя Пажеского корпуса Острогорского (49). А ну-ка, догадайся, в чем для меня их значение?

Алексей Алексеевич протянул письма, откинул на спинку кресла голову и с пытливой усмешкой глянул на Игоря.

– Сначала вот это прочти, простенькое. «Простенькое» письмо писано было беспомощной, неумелой рукою женщины, назвавшей себя Аленой Алексеевной, проживающей в селе Нижние Ахты Эриванской губернии. С ее слов, ей шестьдесят шесть лет, служила она до преклонного возраста нянькой при детях сенатора Кузьминского, мужа Татьяны Андреевны Берс, сестры Софьи Андреевны Толстой, Она вспоминает, как Алешеньку привезли с братьями его Борисом и Левонтием в Кутаис – сиротинушками к тетке и как при них состояла в няньках ее матушка, а она сама – Алена – тогда девчоночкой играла с ними и ездила вместе в Абастуман. С того времени прошло много годов, пишет Алена Алексеевна. «И вот раз иду я по улице, стоит толпа народу и слышу читают телеграмму и услышала вашу фамилию Брусилова и от радости не могла с того места сойти и полилися слезы, спрашивают меня, что ты плачешь, а я говорю – это моей мамаши воспитанник. И я поспешила пойти на станцию почтовую к начальнику Подобаеву узнать ваше имя-отчество, тот ли этот самый кого знаю. Он мне сказал знаю-знаю, как же известный генерал, искал-искал имя ваше в книгах, не мог найти, а потом сказал зайти другой раз и второй раз пошла, тогда он мне сказал звать – Алексей Алексеевич и он спрашивает на што вы узнаете, а я опять в слезы и отвечала ему, что мама моя у них служила десять лет, няней, а я вам отпишу...»

Во втором письме генерал-майор в отставке Алексей Острогорский напоминает о себе, единственном оставшемся в живых из всех воспитателей того времени, когда учился в Пажеском корпусе Алексей Алексеевич. Он поздравляет Брусилова с высоким назначением, вполне заслуженным ратными подвигами...