Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 31 страниц)

Плотная стайка куропаток с характерным шумом крыльев поднялась над папоротником и, чуть-что не касаясь его крыльями, со свистом полетела к оврагу. Несколько солдат схватились было за винтовки. Офицеры испуганно замахали на них руками...

– Убрать,– крикнул полковник,– болваны!..

Виноградов уже поднялся на взгорье и остановился, одергивая френч и поправляя фуражку. Навстречу из осинника вышли три немца, тоже с белыми повязками на рукаве. Капитан, придерживая у фуражки руку, строевым шагом пошел вперед... И тут произошло нечто такое, чего не только предвидеть, но и представить было невозможно и отчего Игорь несколько минут оставался неподвижным, немым и лишенным воли, так же как и все наблюдавшие эту сцену. Не успел Виноградов дойти до немецких парламентеров, как их заслонили выбежавшие из-за олешника темные фигуры солдат с ружьями наперевес. Солдаты, согнувшись, кольцом окружили Виноградова, казалось, что он исчез сам собою, оступился и упал в невидимую издали рытвину... И тотчас же из-за сверкавших лезвий примкнутых к ружьям тесаков взметнулись в голубое небо его руки, покатилась под горку фуражка, запрокинутая голова появилась и исчезла, точно ее захлестнула волна, темные фигуры немецких солдат сгрудились, еще раз сверкнули лезвия...

Тугой комок перехватил Игорю дыханье. Теперь вокруг него все гудело и вихрилось. Солдаты хватали ружья, офицеры что-то кричали, в коновязях метались кони. Артиллеристы, давеча тащившие на своих плечах орудия, схватили тесаки и, перегоняя пехотинцев, кинулись вперед... Игорь побежал за ними.

Стрелки раскинулись цепью и пошли в атаку. Медленно, молча, не обращая внимания на открытый немцами огонь, они взяли подъем, достигли вражеских окопов, лавой хлынули в них.

Игорь одичал, как все, работал прикладом кинутой кем-то винтовки, как все, колол штыком, норовил угодить немцу под подбородок, крякал, когда слышал хруст костей, видел кровь, заливавшую ему руки. На мгновение он заметил подле себя полковника, рубившего саблей немца, стоявшего на коленях и закрывшего лицо согнутыми руками. Еще через какое-то время помутневшим глазом – другой глаз был подбит и заплыл вспухшим веком – Игорь поймал хорошо запомнившуюся фигуру Ожередова. Рыбак колол тесаком немца, замахнувшегося на капитана. И капитан и Ожередов, оба без фуражек, оба черные и оскаленные, прикончили немца и долго топтали его бездыханное тело в неутолимом гневе...

Люди гнали перед собою десяток немцев, схватывались в обнимку с врагом и долго, не видя опасности со стороны, ломали друг друга. Оставшиеся в живых немцы бежали, бросая оружие, скидывая все, что только могло помешать им унести ноги. На бегу солдаты кидали, в них камнями, бросали комья грязи. Падали и подымались, догоняя, стреляли в упор, не прикладываясь, держа винтовку наперевес. Уморившись, падая на землю, они вырывали с корнем султаны папоротника, мешавшие им видеть противника, посылали ему вдогонку одну пулю за другой...

Шатаясь, Игорь остановился. Во рту горело и саднило. Правая рука онемела и висела плетью, слеза застилала здоровый глаз, крупный пот и чужая кровь медленно и липко стекали со лба. Игорь приблизил к глазу часы на запястье. Каким-то чудом они оказались целы. Бой длился не более пятнадцати минут, а как будто прошла вечность. Несмотря на физическую усталость, на душу снизошло освежающее спокойствие. Что-то крайне необходимое было выполнено, и это облегчило сердце.

Игорю вспомнился Виноградов, его танцующая походка, его стройная фигура, свободный взмах руки с белой повязкой на рукаве, приглушенный свист крыльев стайки куропаток... и вот – это же лицо, взметнувшееся над тесаками... это же тело, разорванное на куски, обезображенное...

– Так им и надо! – громко произнес Игорь, достал из кармана мокрый от пота, как и вся одежда, носовой платок, отер им с лица грязь, кровь и пот и кинул сразу почерневший лоскут наземь...

Весь день и всю ночь шло преследование. В нем приняла участие подоспевшая кавалерия. Казаки ударили с флангов.

Игорь то отдыхал, сидя где-нибудь на бугорке, то бродил среди павших и раненых. Он искал Ожередова, смутно припоминая, что в последний раз видел его раненым, но в запале не остановился помочь ему. Никто в тот час не подбирал товарищей. Теперь не один только Игорь вспомнил о них. Солдаты и санитары бродили по лугу и склонялись над павшими. Их было очень много, больше, чем казалось сначала. Командир полка лежал, распростерши руки, с колотой раной в обнаженную, покрытую седым волосом грудь. Полковник смотрел в небо. Длинные усы его с подусниками шевелил ветерок...

Внимание Игоря привлек глухой топот копыт по траве и собачий, с каким-то настойчивым подвизгом лай. Он увидел едущего по лугу казака. К ногам коня кидалась и лаяла пушистая дымчатая собачонка. Лошадь брыкалась, казак плеткой отгонял собаку и беззлобно, даже с каким-то удивлением кричал: «Ты чего, дура? Ну что тебе?» Собака не унималась, виляла хвостом, увертывалась от ударов и не оставляла преследования.

Игорь узнал собаку, это был Волчок. Несомненно, Ожередов где-то поблизости.

– Эй, постой! – крикнул Игорь казаку. Казак лениво придержал коня.

– Эту собаку я знаю,– подойдя к казаку, сказал Игорь,– она зовет тебя к своему хозяину... Волчок! – окликнул он собаку.– Веди нас за собою.

Волчок, махая хвостом, недоверчиво остановился в отдалении.

– Да ну же, ну! – звал его Игорь.– Идем... Собака серьезно поглядела на офицера, помедлила,

нюхая воздух, еще раз вильнула хвостом и, уже не оглядываясь и не останавливаясь, легкой трусцой побежала вперед.

В высокой траве лежал Ожередов. Он лежал ничком, подле него, опрокинутый навзничь, с перерезанным горлом застыл убитый немец. Рыбак царапал землю, хрипло стонал. Волчок подбежал к нему, лизнул его в затылок. Казак спешился, достал из сумки индивидуальный пакет и, повернув Ожередова на спину, стал медленно ощупывать живот раненого. Пальцы казака окрасились кровью, обильно полившейся от движения тела.

Ожередов открыл глаза. На побледневшем лице отчетливо выступили синеватые оспенные ямки. Боль вернула ему сознание. Он повел пересохшими губами, как ребенок, ищущий материнскую грудь. Мутные глаза прояснились, взгляд заострился.

Игорь поднес к его губам фляжку с коньяком, но, неуверенный, можно ли давать коньяк при ранении в живот, только омочил Ожередову губы.

Рыбак глубоко вздохнул, облизал губы и увидел склоненную над ним голову в казачьей фуражке. Он сделал отталкивающее движение и стиснул зубы, заводя под лоб голубые, подернувшиеся туманом глаза.

Казак продолжал бинтовать рану. Он усмехнулся угрюмо и отнесся к Игорю:

– Это он от меня, ваше благородие. А ты что, иногородний? – обратился он к Ожередову. – Да и то сказать, не без дела... стародавняя наша вражда...– И, обтирая окровавленные пальцы о шаровары, взглянул на раненого с любопытством.– Откуда будешь? С Азова?

– С Долгой, – едва слышно хрипнул Ожередов.

– Рыбак, – утвердительно сказал казак и опять глянул на Игоря.– Я сразу признал – рыбак!

– Рыбак, – ответил Ожередов. И глаза его оглядели казака и офицера, склоненных над ним. – Вот привелось... сквитаться...– Былая задорная улыбка мелькнула на его посиневших губах, но тотчас же погасла,

– Тоже квит, – усмехнулся казак,– я не для квита, а по боевому товариществу оказал помощь, понимать надо! – И, подхватив на руки грузное тело Ожередова, пошатываясь, поднялся с колен. – Ох, здоровы эти рыбалки... Соленые...– сказал он, подходя к коню, мирно щипавшему траву.

Ожередов застонал и крепко ухватился сгибом руки за черную от загара шею казака.

Лицо его покрылось мертвенной бледностью, нижняя челюсть отвалилась, храп заклокотал в горле, глаза померкли...

Игорь отвел глаза, чтобы не выдать набежавшей слезы.

XX

В густом бору, растянувшемся на многие версты по песчаному всхолмью плато, точно всплывшему из болот на ягодную поляну, собрались все те, кому посчастливилось остаться в живых после боя. В узком конце поляны между двух берез на веревках повесили большую икону Нерукотворного Спаса, перед нею поставили складные, в виде ширмы, царские врата и престол, покрытый парчовой скатертью, налепили по ветвям молодого сосняка, пустившего бледно-зеленые ростки, похожие на тоненькие свечи, настоящие свечи, зажгли их, и началась панихида.

Игорь вышел на поляну, когда все уже были в сборе. Солдаты в несколько шеренг поместились в широком конце поляны. По правую руку от самодельных царских врат встали офицеры полка, по левую сгрудились певчие полкового хора. За желтыми стволами старых сосен расположились музыканты бригады со своими блестящими медными инструментами.

Бригадный генерал со штабом, квартировавшим неподалеку, стоял у самых царских врат. Сейчас же за ним на носилках, поставленных на сосновые чурбашки, лежал убитый командир полка, за ним в ряд – изрубленные останки капитана Виноградова, прикрытые простыней, и трупы трех молодых офицеров, с открытыми, розовыми от лучей заходящего солнца, безусыми лицами... Далее – ряд за рядом, прямо на изумрудной траве и земляничной поросли – вытянулись нижние чины. Игорь не сумел их сосчитать.

Священник читал молитвы тихо, но внятно. Слабый голос его слегка дрожал, и Смоличу казалось, что голос этот идет откуда-то со стороны, настолько он не вязался с вихрами непокорных волос и носом-сапожком самого священника. В голосе этом, звучавшем без всякого усилия, чувствовалась ни перед кем не рисующаяся скорбь. Казалось, не было ни этого священника, что-то делающего перед царскими вратами, ни самих этих царских врат, ни стоявших с торжественно-строгими лицами бригадного генерала и офицеров, а были только столетние, уходящие в небо сосны, зеленая поляна в золотом освещении солнца, склоняющегося к закату, и эти белые, сомкнутые плечо к плечу тела убитых русских людей...

Игорь впервые испытал это чувство скорби, слитой с гордостью и благоговением, он не отдавал себе отчета, как родилось в его душе это чувство, так несвойственное его возрасту и умонастроению, но он целиком отдался ему, когда на тихий голос священника откликнулся солдатский хор. Пели солдаты полка, пели казаки, прибывшие на выручку пехоте, пели артиллеристы Линевского, тащившие на плечах своих пушки.

Растворяясь в доселе незнакомом чувстве, полузакрыв глаза, Игорь внезапно увидел, вернее даже не увидел, а ощутил в себе образ солдата Ожередова, его конопатое лицо, небольшие голубые глаз, то налитые кровью и великим гневом, когда он бежал мимо в пылу атаки, тяжело ставя ноги и держа почему-то двумя руками, как ружье, тесак, то добрые и тихие, когда он глянул на Игоря при их последней встрече...

Панихида шла к концу. Игорь медленно стал пробираться среди убитых.

Ему хотелось убедиться, что Ожередова нет среди них, что он не умер, хотя знал наверное, что с таким ранением не выживают...

Он прошел один за другим все ряды, приподнимая над застывшими лицами чистые куски холста, положенные заботливой солдатской рукой, и только в последнем ряду нашел того, кого искал. Рыбак лежал на спине со сложенными на груди руками. Живот был туго забинтован. Кровь и сукровица, проступившие через бинт, потемнели и заскорузли. Блестящие синие мухи ползали по бинту. Тяжелые разлатые ноги убитого были согнуты в коленях. Их, очевидно, так и не удалось распрямить...

Игорь постоял над убитым, вглядываясь в его лицо, точно пытаясь найти ответ на смутные свои мысли. Случайно подслушанная, прошла перед ним жизнь этого человека, так и не достигшего своего берега. И вот он уже у последнего причала... А ноги подобраны так, точно стремятся поднять грузное тело и нести его дальше, и в голубых полуоткрытых глазах все то же упрямство...

На самом краю поляны десяток солдат, без фуражек, с серьезными лицами, копали братскую могилу. Копать было легко, почва оказалась песчаной, и только изредка лопаты со звоном натыкались на корни сосен. Солдаты копали дружно, молча, одновременно вскидывая вверх лопаты. Влажный песок шурша растекался по растущему горбу над широкой и глубокой ямой.

Вдоль песчаного бугра похаживал прапорщик. Игорь тотчас же угадал в нем бывшего унтер-офицера. Прапорщик, как и все работавшие, был без фуражки, ворот защитной рубашки был расстегнут, на широкой груди красовались три «Георгия» и две медали. В мочке левого уха болталась серебряная серьга. Темно-русые волосы были гладко расчесаны косым пробором, сапоги начищены до блеска.

Завидя капитана гвардии, прапорщик твердым шагом пошел Игорю навстречу, по-солдатски отчетливо и громко выкрикнул: «Здравия желаю!» – и улыбнулся. Улыбка эта проглянула на его широком лице не по форме, но так показалась кстати, что Игорь поспешил протянуть, прапорщику руку. На Игоря смотрели медвежьи карие глазки уважительно и вместе с тем дружелюбно-открыто, маленький носик, покрытый сетью красных жилок, выдавал приверженность прапорщика к спиртному, рыжеватая бороденка совсем по-мужицки топорщилась во все стороны, белый ряд крепких зубов блеснул в улыбке из-за расшлепанных влажных губ.

– Вот, копаем-с – произнес прапорщик, стараясь придать своему голосу приличествующее случаю скорбное выражение, но это ему не удалось: голос его прозвучал громко и весело.

– Вы тоже участник последних боев? – спросил Игорь.

– Так точно-с! – ответил прапорщик и опять улыбнулся.

«Чему он улыбается? – подумал Игорь невольно, но без тени досады.– А улыбка у него хорошая... Боже, до чего я устал,– тотчас же перебил он себя и тут же опустился на песок и снял фуражку,– сил никаких нет... раньше я этого не чувствовал... никуда больше не пойду... посижу с этим человеком... помолчу... он, видно, на разговоры не мастер, все «слушаю-с» да «так точно»...»

– У вас напиться не будет? – едва разжимая губы, проговорил Игорь.

– Так точно, как же-с, – обрадовался прапорщик и кинулся под песчаный бугор.

Игорь оперся локтем в песок, тело его все более и более брал измор, глаза слипались. Но не успел он их закрыть, как перед ним опять появился прапорщик.

– Вот, пожалуйста... кушайте-с...

И он протянул Игорю манерку. Игорь прильнул к ней. Теплая вода показалась живительной. Игорь выпил ее всю, оставшиеся несколько капель вылил себе на руки и прижал мокрые пальцы к глазам.

– Видно, и вы с нами прошлись... – сказал прапорщик, глянув на синяк под глазом Игоря.– Ну, ничего, будут нас помнить! – добавил он убежденно, но нисколько не злобно.

– Да, этого не забудешь,– отвечая своим мыслям, произнес Игорь.– Впервые, знаете, я не ощущал перед атакой такого забвения смерти, как тогда... Всегда есть ощущение, точно ты кидаешься в холодную воду... сердце замрет... а тут никакого...

– Это точно-с,– согласился прапорщик и неожиданно присел рядом, крякнул с явным удовольствием, полез в карман, достал кисет, запустил в него два пальца, выгреб оттуда щепотку нюхательного табаку и потянул его в нос.

Игорь с наслаждением вдохнул крепкий, щекочущий запах.

– Не угодно ли? – предложил прапорщик, растопыря перед ним кисет.– Не осмелился предложить... теперь редко кто балуется...

– Нет, отчего же,– возразил Игорь,– табак, пожалуй, разгонит усталость.

– Совершенно справедливо,– согласился прапорщик, и, пока Игорь неумело захватывал ускользающую из-под его пальцев душистую рыжую пудру и пытался ее поглубже втянуть в ноздри, пока он чихал и закидывал к небу голову и дышал учащенно, радостно, чувствуя, как по всему телу разбегаются живчики, – прапорщик вдруг заговорил и так непринужденно-просто, что Игорь заслушался, и куда девалась его усталость! – Дураку у нас, господин капитан, пощады нет. – Прапорщик решительно тряхнул бородой.– Конченый, по-нашему, человек. От дурака обиду стерпеть – самого себя в дураки записать. А наш народ самолюбивый! – поднял он палец, и его голос прозвучал торжественно.– Не обидчивый, а гордый. Вот почему он немца, когда доведется, бьет и всегда бить будет... Немец перед ним себя дураком показал. Как в давешнем случае. Безоружного на штыки поднял. И для чего? Церкви поганит – и для чего? Детей, женщин обижает – и для чего? Неумное дело делает, а война жестокая работа, но умная...

Прапорщик умолк, опустил голову, задумался. Потом взглянул на Игоря, виновато улыбнулся:

– Ну, вот за глупость мы и наказываем... И нет такой силы,– переходя на строгий, учительский тон, закончил он,– чтобы нам воспрепятствовала... И еще вам скажу, господин капитан, не дай Бог русскому человеку перестать верить, что война – не по-умному ведется... Конец! Олютует... Гордость не вынесет, что его в дураки записали. Найдет того, кто этому виноват, не пощадит. Нет у нас дуракам веры, а сделают они зло – пощады не найдут, помяните мое слово!

Прапорщик выговорил это с глубокой убежденностью и тотчас же присмирел, затем кашлянул в сторону, потянулся за кисетом, протянул его Игорю.

– Не угодно ли-с? – спросил он деревянным голосом. Игорь принял табак, чтобы не обидеть.

– Очень хорошо вы говорили,– сказал он.– Спасибо вам за доверие. Но, кажется, сейчас хоронить начнут... мне еще надо...

И Смолич поднялся на отекшие ноги. Прапорщик его не удерживал, он стукнул каблуками, вытянулся, ответил на рукопожатие Игоря сдержанно, не сгибая шершавой ладони.

Солнце упало за вершины сосен. Потянуло грибной сыростью. Кукушка принялась было куковать перед сном. Загремел оркестр траурным маршем. Толпа повалила с дальнего конца лужайки. Заскрипели зеленые повозки, доверху заваленные телами убитых. Работавшие у ямы солдаты поднялись на ноги, побросали вертушки, закрестились. Игорь поспешил сбежать с песчаного бугра вниз. Ему не хотелось попасться на глаза начальству; он вспомнил, что бригадный звал его ужинать, а вести деловой, официальный разговор он был не в силах.

Скрывшись за соснами, Игорь плелся куда глядят глаза. А глаза глядели с трудом. Снова одолевала Игоря усталость. Какие-то крохотные птахи, попискивая, проносились мимо, закурился туман, заколебалась почва под ногами, деревья пошли мельче, загустел олешник, Оркестр донесся глухо и смолк. На краю неба теперь виден был бледный серп месяца. Темная рытвина пересекла путь. Игорь вгляделся. Так и есть – окопы... Судя по всему – немецкие, брошенные бежавшем противником. И тоненькие печальные звуки несутся из их глубины... Игорь прислушался. Играет гармошка... Какой чудак забрался в эти дебри?

Игорь сделал еще несколько шагов, оступился. Под ногами уже не было видно земли, туман подымался все выше, и звуки нехитрой мелодии колебались и плыли вместе с туманом. Оступившись, Игорь не попытался встать на ноли. Тело влекло наземь, отказывалось управлять членами. Игорь лег ничком в сырой мох у окопа. Прохлада освежила его, он снова прислушался. Да, несомненно... это телефонист играет по полевому телефону...

Игорю доводилось слышать такое не раз. Сидит на станции, на батарее, телефонист, играет на гармошке. Другой телефонист держит возле него трубку и нажимает клапан, чтобы по линиям было слышно. Концерт начинается... В низких и узких землянках, в пехотном окопе, или на опушке леса под вышкой, или в тихом резерве, среди лошадей и передков, – всюду сидят люди, со всех концов России пришедшие сюда, вот те, что «не уважают глупости», неказистые, на взгляд покорные, но гордые люди, и слушают в черную трубку родные звуки гармошки,

«Это грустный и трогательный час позднего вечера, человеческой, братской близости», – думает расслабленно Игорь и не смеет шевельнуться, оторвать набрякшее тело от земли.

За спиною столетний бор, впереди бесконечное болото, окопы, узкий серп прозрачно-серебряной луны в бледном звездном небе... Тихо... поразительно тихо после топота, треска недавнего боя. С разных концов незнакомой местности, может быть за две, три версты отсюда, люди притаили дыхание, слушают... Мотив сменяется мотивом... Чей-то отдаленный шепот: «Хорошо играет, шельма...»

После музыки – гудок. Начинается разговор между телефонистами с двух наблюдательных пунктов. Кто-то говорит: «Петренко, когда отпуск тебе?» – «Еще месяц, браток, ждать...» – «А я сегодня письмо получил из дому...»

– А где оно? – бормочет Игорь и с трудом щупает по груди, где во внутреннем кармане спрятано письмо Любиньки.– Я еще жив, жив...– кому-то улыбаясь, отвечает Игорь и закрывает глаза. В мозгу проносится: «А я не ел сегодня ничего... нет, плитку шоколаду съел и выпил воды... славный этот прапорщик...»

Долгий трудный день военной страды отшумел... Родная земля, напоенная грибным духом, несет набрякшее, измученное тело Игоря в звездные пространства...

XXI

На этот раз военные дела особенно тесно переплетались с тыловыми политическими. Было ясно, что надлежало сговориться «военному эмиссару» полковнику Резанцеву с «эмиссаром тыловым» Манусевичем-Мануйловым, как мысленно, посмеиваясь, называл их Манус. Решено было, что Иван Федорович посетит полковника. Манусевич-Мануйлов поеживался, думая об этом свидании. 0н до странности робел перед невозмутимо спокойным, ничему не удивлявшимся полковником. И эта робость, несвойственная Ивану Федоровичу, особенно его раздражала. Полковника никак нельзя было, по выражению Манусевича-Мануйлова, «ущипнуть», и «договориться» с ним о чем-либо трудно. Он был «застегнут на все пуговицы» – так определил его. Этой французской поговоркой Мануйлов, любивший богемную беззастенчивость в обращении с людьми.

«Поеживаться» заставляла Ивана Федоровича и еще одна причина. 0н не хотел себя компрометировать частными сношениями с членом батюшинской комиссии, особенно с таким, как Резанцев. Банковские заправилы могли заподозрить «милейшего» Ивана Федоровича в двойной игре и больше ему «не доверять», а их доверие питало Манусевича.

Иван Федорович в «тыловых» делах себя «обезопасил» вполне, тогда как в «военных» плавал и, попадая в военную среду, держал себя так, чтобы «комар носа не подточил».

Резанцев вел крупную игру и служил в контрразведке, а у Манусевича-Мануйлова, как у всякого «сугубо» штатского человека, были предубеждение и оторопь к такого рода деятельности. Заряженный револьвер всегда вызывал в Иване Федоровиче страх – а вдруг выстрелит! Тут никакие хитрости не помогут. Сам он никогда не держал при себе никакого огнестрельного оружия. «С ним опаснее, даже если нападут разбойники. Я предпочитаю, не споря, отдать бумажник, но сохранить жизнь».

Однако делать нечего. Манус промямлил:

– Горизонты не ясны. Война путает карты. Приходится заняться войной вплотную. Мои коллеги по Международному банку волнуются... Повидайтесь с Резанцевым. У него математический ум. Его прогнозам в этой области я верю. Следуя его советам, не останешься нищим...

Манусевич-Мануйлов научился понимать невнятное и туманное бормотание патрона. 0н сам не хотел «остаться нищим». И, заказав машину, Иван Федорович поехал на Васильевский.

Общая картина военных действий на западе и востоке Резанцеву была вполне ясна. Она сложилась к 1 июля так.

После двух лет непрерывного наступления германская армия вынуждена была на третий год войны перейти к обороне на всех фронтах. Мало того, и самая оборона представила для нее большие трудности, так как ей пришлось обороняться одновременно на трех длинных фронтах – русском, французском и итальянском – и мотать свои резервы, в достаточной мере поредевшие, из конца в конец. Такое положение становилось все менее терпимым для германского главного командования, и оно решило попробовать снова стать в положение нападающего, нанеся удар по Вердену. Однако после долгих усилий немцам удалось занять только укрепление Тиомон и батарею Данлу, то есть те укрепления, которые уже ранее ими были занимаемы, но из которых они были выбиты. Дальнейшая их попытка продвинуться к Вердену встретила несгибаемое сопротивление. Вместе с тем французы с англичанами развернули свое дальнейшее наступление на Перрон, угрожая немцам захватом этой крепости и важнейшего железнодорожного и стратегического узла на фронте 2-й германской армии. Русские нанесли противнику лобовой удар в направлении на Ковель. 3-я армия Леша, наступая через Чарторийск, произвела третий прорыв австро-германского расположения по дороге Сарны – Ковель (первые два прорыва осуществлены были 8-й армией в районе Луцка – по дороге Ровно – Ковель и 9-й армией в Буковине). Затем итальянцы перешли в наступление. Их натиск не только вынудил австрийцев отойти, но и заставил их удержать на итальянском фронте некоторые дивизии, уже садившиеся в поезда, чтобы ехать на наш Юго-Западный фронт на выручку теснимым австро-германским частям. Наконец, на кавказско-персидском фронте, где турки сосредоточили более двух третей всех сил Оттоманской империи и вели

грандиозное наступление на Эрзерум, а также на путях из Месопотамии в Персию, наши войска, после полуторамесячной обороны, перешли в наступление и нанесли новый удар 3-й турецкой армии в районе Эрзерума и приостановили наступление турок в Месопотамии, обеспечив себе выгодный фронт: Трапезунд – Байрут – Мамахатун – Муш.

Таким образом на четырех фронтах войны для Германии и Австро-Венгрии к середине лета создалась весьма тяжелая обстановка. Надо было принимать решительные меры: прежде всего – обеспечить себя на русском и англо-французском фронтах. В направлении на Ковель, от которого русская армия была не более как в тридцати пяти верстах, австро-германцы уже перекинули в свое время части войск с итальянского фронта, не менее двух корпусов с французского фронта, почти все свои войска с балканского фронта и, наконец, часть войск с северных участков русского фронта, где Эверт и Куропаткин заведомо бездействовали.

При таких обстоятельствах на реке Стоход вновь завязались бои, продолжавшиеся свыше двух недель, и в первых числах июля германскому командованию стало ясно, что и эта карта его будет бита...

В то время как противник сосредоточил столь значительные силы к Ковелю, Брусилов направил свой удар на Сокаль и Владимир-Волынский, откуда идут две железные дороги на Львов и Раву-Русскую. 11-я армия генерала Сахарова в первый же день боя —3 июля – взяла в плен 13 000 человек и 30 орудий. Стало очевидным, что меры, принятые немцами для обороны района Луцкого прорыва и вместе с тем Ковеля и путей в Западную Галицию, оказались недостаточными...

На французском фронте немцы сосредоточили в районе наступления англичан до тридцати дивизий, то есть до полумиллиона войск, и перешли в решительное наступление. На первых порах немцам удалось ворваться в лес Троп и в лес Мамец – в два пункта той своей оборонительной линии, которая при. наступлении англо-французов на Перрон была занята англичанами, Однако после упорного четырехдневного сражения англичане не только вытеснили немцев из этих пунктов первой оборонительной линии, но и заняли вторую оборонительную линию немцев к северу от Перрона, проникнув в некоторых пунктах даже к третьей линии. Тогда немцы атаковали французов у Перрона и захватили было селение Биаш, в версте от Перрона, но тотчас же были оттуда выбиты. Первые шаги австро-германских армий, таким образом, к началу июля не дали им желательных результатов и нисколько не остановили ни дальнейшего наступления русских войск Юго-Западного фронта, ни дальнейшего продвижения англо-французов. В войне наступил перелом в положительную сторону для союзников. И этот перелом сказался благодаря усилиям войск Юго-Западного фронта Брусилова!

Опять Брусилов! Все только он!..

Для Резанцева это было ясно как день. И надо как можно скорее ликвидировать удачи этого человека. Пассивность Куропаткина, хитрая игра Эверта здесь, очевидно, мало помогут.

Манус забил тревогу. Чем помочь? Конечно, в итоге усилия одного только Брусилова ни к чему значительному не приведут, но время будет упущено. Англичане и французы успеют так напакостить, что никакие горчичники не спасут.

«Что же у нас под руками? – размышлял Резанцев.– Ералаш в недрах правительства? Но такой, чтобы чертям стало тошно... Гнать в шею Сазонова, скорее назначить на его место все того же Штюрмера... Это уже на мази... Договоренность с Протопоповым... Его беседа с Варбургом... Так... скомпрометировать и после этого назначить министром!.. Воображаю испуг и обалдение в стане Родзянко! Но этого мало, мало! До фронта это, пожалуй, не дойдет, а если и дойдет, то слишком поздно...

Ба! Стоп. Сейчас муссируют польский вопрос (56). Вильгельм уже закинул удочку. Нам нужно себя окончательно скомпрометировать перед поляками. Ввести нового противника в игру. Их недовольство, а вскоре и озлобление непосредственно заденут Юго-Западный фронт. Брусилов заерзает. А недовольство заразительно...

Итак, польский вопрос. Давайте пороемся в моих архивах... восстановим в памяти...

Вот более умеренные... Все они хлопочут «о воссоединении независимой Польши путем легальным»... В их рядах – польская буржуазия (коло). Наши голубчики! Ну что же, наступим и им на любимую... Народовцы! Старые знакомцы. Они и теперь работают в Государственной думе и Государственном совете не покладая рук...

А вот еще любопытный фактик... Не дремал и наш Иудович... При его главнокомандовании были выкрадены Польской Конфедерацией из его канцелярии приказы, не подлежащие оглашению... Дальновидный старикан... Ну что же, мне довольно. Напишем записку и все эти данные... У нас ведь идиоты. Испугаются и именно поэтому и не дадут не только самостоятельности, не только автономии, но просто все похоронят...

А вот еще... «Есть основания думать, что упоминаемое в австрийской прессе соглашение об объединении Верховного национального комитета, заседающего в Кракове, с польским коло венского парламента уже в настоящее время фактически состоялось, причем во главе политической жизни Галиции, по-видимому, стало польское коло, которое, таким образом, получило возможность влиять через Верховный национальный комитет и на партийную жизнь в губерниях Царства Польского». Вот! Мой козырь. Польское коло! Нашими поляками командует Краков! Воображаю, какой переполох наделает это мое сообщение! «У нас под крылышком пригрелась жаба!» На такие идиотские сенсации лучший исполнитель – Штюрмер (57). Манусевич сумеет его нашпиговать».

Резанцев не случайно вспомнил о Манусевиче-Мануйлове. Он знал уже, что его посетит Иван Федорович. И когда раздался звонок и Манусевич появился собственной персоной, он не застал полковника врасплох. С обычной развязностью, усугублявшейся в наиболее щекотливые моменты, Мануйлов сообщил, что поводом его визита была дурная погода и дурное расположение духа от вестей с фронта.

– Ведь это черт знает что! Работает один Брусилов! А Эверт, а Куропаткин? О Куропаткине говорят, что он уходит в Туркестан, Там легче воевать... с киргизами! Там у них, вы знаете, какой-то ералаш...