Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 31 страниц)

Рагоза все так же ошарашенно не спускал с него все более расширяющихся глаз. «Так вот что! Так вот что!» – повторил он про себя как заклинание, не совсем отдавая себе отчет в том, что значат эти слова.

– Я не сторонник спокойного отсиживания, как Куропаткин,– пояснил Алексей Ермолаевич строго, принимая недоумение Рагозы за несогласие с высказанным мнением,– необходимы маневры. Нужно щекотать врага, беспокоить его, держать его в нервном напряжении. Мы это делаем и будем делать. Но авантюры? Нет, увольте. Ставить себя в глупое положение я не желаю.

Эверт снова надул губы, и борода и усы опять пошли щеткой.

– Так-то-с, дорогой мой,– закончил он и кивнул головой, давая понять все еще пребывающему в гипнотическом трансе генералу, что аудиенция кончена.

Сидя со своим начальником штаба в машине, увозившей его из штаба фронта, Рагоза пришел в себя. Он отдувался, хлопал себя по вспотевшему лбу, запоздало кипятился.

– Но ведь как околпачил! Как провел нас! – восклицал он.– Сначала я все принял на веру. Помилуйте! – ведь такой крупный известнейший генерал!.. Сам Алексеев его боится! И спускаться так низко!.. Из-за личностей с Брусиловым идти на срыв операции! Похваляться этим передо мною!..– Генерал помолчал и с еще большей обидой: – И ни разу не назвать меня по имени! Не найти нужным запомнить имя-отчество! «Голубчик, голубчик»!.. Какой я ему голубчик? Такой большой человек!

– А вы уверены, что большой? – скосив глаз на своего командарма, спросил шепотом начштаба.

– Что? – крикнул Рагоза, не расслышав.

– Я говорю – вы уверены, что именно в зависти к Брусилову все причины? – уже громче задал начштаба другой вопрос.

– Но ведь он сам признался мне в этом! – выкрикнул командарм.

– Ну, знаете ли, у таких больших людей, каким вы его считаете, эти признания идут ни во что! – возразил начштаба и закрыл глаза от пыли.

Рагоза не нашелся, что ответить, и не успел вникнуть в темный для него смысл ответа – машину встряхнуло в рытвине, и пришлось ловить слетевшую с головы фуражку.

Главнокомандующий Западного фронта, проводив Рагозу, не прекращал весь день кипучей деятельности. Он телеграфировал Алексееву, Над телеграммой пришлось потрудиться очень долго. Каждое слово должно было быть на месте. Эверт тщательно изложил в телеграмме содержание своего разговора с Михаилом Васильевичем. Память Алексею Ермолаевичу никогда не изменяла. Воспроизведя весь диалог, главнокомандующий снова задался вопросом: не лучше ли, отказавшись от Виленского направления, наступать на Барановичи? Ему казалось недостаточным словесное разрешение Алексеева, повторенное дважды. «В таких серьезных делах – семь раз отмерь, один раз отрежь»,– ввернул Эверт в свою телеграмму русскую пословицу.

Для выполнения новой операции Эверт испрашивал срок три-четыре недели.

Закончив труд над телеграммой, Алексей Ермолаевич встал, подбоченился, фертом расставил ноги и сделал несколько гимнастических упражнений.

– Попробуйте тягаться! Идиоты! – произнес он громко, окончив гимнастику и сдвигая ноги.

К кому адресовано было это восклицание, осталось неизвестным. В кабинете никого, кроме хозяина, не было. Выражение торжества и удовлетворенности на короткое мгновение появилось в лице Эверта и неузнаваемо изменило его. Крупная голова на тучном, массивном теле утратила свою неподвижную бородатость, бесформенность линий. Она и на шее теперь сидела твердо, и поворачивалась энергически, определенно. Глаза светились умом, волей, не прятались под мешками век.

Главнокомандующий подошел к карте фронтов, распластанной во всю стену. Он щелкнул выключателем и взял в руку бильярдный кий, служивший ему указкой. Кабинет озарился ровным электрическим светом трехлампового стенного бра. Большая черная тень человека легла на карту. Тень кия медленно поползла по линии Юго-Западного фронта...

XIV

Игорь Смолич приехал в штаб фронта 24 мая, согласно приказу главнокомандующего, и тотчас же убедился в том, что его догадка о необходимости «подсказать» Каледину директиву Брусилова только лишь после того, как будет ясно, что прорыв удался и именно так, как это предвидел Алексей Алексеевич,– оказалась вполне резонной. Брусилов, весело улыбаясь, выслушал доклад Игоря и посмеялся вместе с ним над его смущением перед заведомым несоответствием указанного числа начала прорыва и его фактическим осуществлением.

– Я долго не мог сообразить – как же так? Вы приказали явиться в штаб к началу операции двадцать четвертого, а операция началась двадцать второго! А явиться к этому дню я уже никак не мог, – рассказывал Игорь.– Только потом, после атаки, я сообразил, чего, собственно, вы ждали от меня...

– И не ошибся,– подхватил Брусилов. – Солдату нужна сметка. Я переврал тебе день начала прорыва не только из педагогических целей (а однажды приняв от Похвистнева роль твоего педагога, я должен выдержать ее до конца!),– юмористически пошевеливая ноздрями, пояснил Алексей Алексеевич, – и не потому, что не доверяю тебе, как ты, очевидно, подумал сначала, а потому, что мне не хотелось тебя самого ставить в глупое положение. Генералы стали бы донимать тебя вопросами о дне атаки, и ты мог бы проговориться.

– Я понял и без того, что отвечать не следует, – вспыхнув, возразил Игорь.

Брусилов взглянул на него беглым, но острым взглядом, точно мысленно проверив, насколько его адъютант вырос, и, видимо оставшись довольным этим осмотром, сказал, уже не глядя на него, по-деловому:

– Нынче тебе задача: поговори с пленными на допросах. Ты знаешь язык. Кстати, покороче познакомишься с нашим врагом. Это нам пригодится. В особенности в отношениях с поляками. Они у нас разладились. Немцы этим пользуются. А надо бы полякам запомнить накрепко: вся Пруссия выросла на польских костях и польской крови. Немцы истребили прибалтийских славян, выпросили себе землю у польского князя Конрада Мазовецского, а там и всю польскую землю пытались отвоевать. В тысяча семьсот восемьдесят восьмом году прусский король Фридрих-Вильгельм заключил с Польшей союз против России, а через несколько лет он же присоединил к Пруссии большую часть польских земель с Варшавою... И каждый раз одно и то же: доверившись прусским обещаниям, поляки вели к гибели свое государство... Понял?

Брусилов оторвался от бумаг, которые подписывал, и поглядел на Смолича пытливо. Игорь допрос пленных понимал по-военному: выпытать все, что касалось военных операций, численности войск, передвижений. Но здесь речь шла не о том. Не зря Алексей Алексеевич пустился в исторические экскурсы... Алексей Алексеевич не любит лишних слов и не бросает их зря. Значит, это нужно. Для чего? Политика? Но чем может помочь обыкновенный капитан гвардии в этом вопросе, никогда не интересовавшийся международными отношениями и нимало не задумывавшийся над историей Польши?.. И какую связь имеет история Польши и допрос пленных? Спросить Брусилова? Нельзя. Надо дойти самому. «Солдатская сметка»...

Игорь невольно улыбнулся, вспомнив эти слова.

Брусилов поймал его улыбку.

– Понял? – повторил он, тоже улыбаясь.

– Должен понять,– в тон ему, весело, отвечал Игорь.

Только уже много позже, на практике допросов, освоившись с поставленной ему задачей, Смолич узнал, почему именно Брусилову необходимо было довести до сознания пленных поляков исторический их антагонизм с немцами.

Клембовский дал ему текст телеграммы, посланной Брусиловым на запрос Алексеева, и, возбужденно блестя глазами, сказал:

– Вот посмотрите, какая замечательная голова у нашего главнокомандующего! Он все успевает, все умеет обдумать и все ведет к одной цели. Впоследствии, Игорь Никанорович, вы будете вспоминать о службе при нем как о замечательной школе и великом счастье! Я старый человек, но не стыжусь сознаться, что каждый день учусь.

Брусилов телеграфировал Алексееву:

«Ознакомившись с запиской по польскому вопросу, составленной в министерстве иностранных дел и препровожденной начальнику штаба фронта 5-го июня, я считаю необходимым высказать нижеследующие соображения, которые, как мне кажется, послужили главной причиной создавшегося ныне отношения поляков к русским. Австрия предлагает точно определенные права и государственность, мы же дальше неопределенных обещаний не идем, Очевидно, и в этом нет ничего удивительного,– поляки выбирают, что для них выгодней. Я считаю, что единственная возможность расположить поляков к России состоит в том, чтобы теперь же, без промедления, реально осуществить им обещанное в тех размерах, которые признаются ныне допустимыми, но которые, конечно, не должны быть меньше того, что предложено полякам Австрией».

Вчитываясь в текст этой телеграммы, Игорь не только уразумел во всей полноте смысл заданной ему задачи и ее своевременность, но понял и впервые задумался над тем, какими знаниями, пониманием людей должен обладать человек, чтобы с полным правом и достойно нести бремя полководца. До этих дней, хорошо узнав Брусилова, Игорь принимал его познания и интересы как личные его качества, нисколько не связывая их с деятельностью полководца. Представление о талантливом полководце у Игоря оставалось корпусное, профессиональное. Талант полководца расценивался умением руководить войсками, хитро и мастерски ими маневрировать. Все иные качества шли не в счет, если они не имели прямого, непосредственного отношения к солдату и его славным делам. Чудачества Суворова принимались лишь как своеобразный прием более доходчивого воздействия на солдат, а не как звено единой цепи поступков и действий, направленных к главной цели – победить противника не только силою оружия и военного мастерства, но и силою великого познания человека, дающегося не профессиональными навыками, а широтою и глубиной мысли военачальника. Вот почему начитанность и осведомленность Брусилова, которые так удивляли Игоря, представлялись ему замечательными именно потому, что не казались нужными для каждого генерала, руководящего огромными человеческими массами.

Теперь деятельность Алексея Алексеевича предстала перед Игорем в ином свете, Она уже не казалась столь исключительной и своеобразной, как раньше, но приобрела гораздо больший смысл, значение и размах.

Дни были горячие. Штаб фронта жил напряженной жизнью. И если бы не знать, как точны и обдуманны были его действия, можно было бы признать их лихорадочными, необъяснимо противоречивыми...

Но через руки Смолича проходила почти вся переписка со ставкой. Он знал, где кроется причина этой противоречивости. И не только удивлялся ей, а диву давался, откуда у людей, кипевших в непрестанной лихорадке, достает силы удержать равновесие и не растеряться.

Второго июня была получена телеграмма командующего 3-й армией, генерала Леша, что его атака отложена до 4 июня...

Игорь под диктовку Брусилова составил телеграмму Алексееву. В ней перечислялись отсрочки наступления Западного фронта. Юго-Западный фронт приступил к атаке 22 мая, Западный должен был атаковать 28-го, никак не позже 29-го. Но наступление отложено до 1 июня, затем до 4-го. Для облегчения Юзфронта 3-й армии приказано было овладеть Пинском 31 мая. Теперь эта операция отложена до 4-го... «Последовательные отсрочки нарушают все расчеты главнокомандующего и крайне затрудняют планомерное управление армиями,– заканчивалась телеграмма. – Ввиду этого 8-й армии приказано прекратить наступление...»

Алексеев не ответил. Вместо ответа 3 июня получена была директива ставки. В ней сказано было, что Западному фронту предложено атаковать не на Виленском, а на Барановичском направлении, и атака отложена на восемнадцать дней. В Пинском направлении 3-я армия должна атаковать 6 июня. «Отсрочка эта не нарушит развития дел 8-й армии...» – успокаивал Алексеев. Юго-Западному фронту предлагалось «собрать теперь же надлежащие силы для немедленного развития удара и овладения Ковельским районом».

Согласиться со ставкой, что отсрочка атаки 3-й армии в Пинском районе не нарушит развития дел 8-й армии, никак было нельзя. На счету – каждая минута, если желать воспользоваться победой и довершить разгром австрийской армии...

– Теперь австрийцев можно взять голыми руками,– сказал Алексей Алексеевич таким ледяным тоном, что Игорь сразу понял, что Брусилов говорил о возможностях, безвозвратно потерянных. Через два-три дня немцы подвезут войска из-под Вердена, с австрийских и итальянских фронтов, и все пойдет насмарку.

Алексей Алексеевич говорил в будущем времени, но слова его звучали свидетельством настоящего.

Ощущение неблагополучия не оставляло Игоря и по ночам. Это неблагополучие Игорь ощущал во всем и во всех. Оно тем более бередило сердце, что для этого не было непосредственной причины. Наступление на фронте развивалось успешно. Враг был сломлен и если не бежал окончательно, то готов был к этому. 3 июня пленные при опросе показали, что положение австрийских частей настолько безнадежно, что восемь дней назад полевые германские полки 10-го корпуса переброшены из Франции, где стояли в районе Лайона. Другие пленные прибыли с итальянского театра, с Балкан, из-под Вердена...

И Смоличу казалось в бессонные ночи раздумий, что лавина человеческой ненависти и зла со всех концов Европы устремилась к брусиловскому фронту, чтобы затопить его и преградить дорогу победному шествию. Эта ненависть и зло, казалось, были обращены только на Брусилова. И именно потому, что вражеское нашествие устремилось на него одного, оно вызывало внутри армии недовольство, недоверие и глухое возмущение...

Игорь доискивался причин, Он искал их в предательской работе Распутина, в слабости верховного, в бездарности Эверта и Куропаткина. Он смутно находил их в обездоленности народа, в его тщетных поисках «берега», которого он лишен на своей родной земле... Опять приходило на память по-новому понятое словцо: «достигнем»...

«Но если живет такая уверенность, то откуда же недовольство?» – спрашивал себя Игорь.

И тут же ему вспоминался разговор с пленным австрийским офицером-поляком. Игорь допытывался у офицера: что заставляет его – поляка – воевать в рядах австрийцев и немцев против русских, своих единокровных братьев-славян? Смолич пересказал офицеру добросовестно все, что ему преподал Брусилов, и то, что было почерпнуто им в наспех проглоченной книге о Польше. Эту книгу достал Игорю Клембовский.

Офицер выслушал Игоря учтиво-сдержанно, поджав тонкие губы.

– Я вижу, что пан капитан хорошо начитан в нашей истории,– сказал он,– это делает честь пану капитану. Не всегда приходится иметь дело с таким интеллигентным офицером... Действительно, мы очень часто попадали в лапы германцев. И не скажу, чтобы это было нам на пользу. Но пан капитан задал мне вопрос, почему мы сражаемся в рядах австрийской армии? А разве вы не знакомы с историей своей собственной родины?

Игорь, не понимая причины, покраснел.

– Но в нашей истории, как мне кажется, не было случая, чтобы русские дрались на стороне своих поработителей!

– Так, пан капитан,– опустив голову, с подчеркнутым почтением ответил поляк, – прошу извинения, если я не точно выразил свою мысль. Но я не то хотел сказать. Я хотел спросить пана капитана: разве он сам и другие, такие, как он, интеллигентные русские люди, не захотели бы уйти из своей вечной тюрьмы в какое-нибудь другое место, посвободнее?

Поляк не поднимал глаз, Игорь краснел все более. Ему стало душно, ему захотелось ударить военнопленного изо всей силы по его надменно склоненной голове, но он не находил в себе решимости даже возразить ему. Он не разобрался в ту минуту прав или лжет на Россию поляк, но что-то, помимо его сознания, подымалось со дна души щемящей болью и стыдом. 0н встал и обратился к военному следователю-прапорщику:

– Продолжайте допрос без меня. Я должен уйти.

Игорь старался отогнать от себя мысли об этом диалоге... Только ночью с еще большей горечью и настойчивостью вернулся мысленно к нему. «По его мнению, Россия – тюрьма... Не хочу верить! Ну, допустим, для него, поляка – это так. Допустим, для Ожередова нет в России «берега»... Но он все-таки не поехал! не поехал искать его в чужих краях! – вскрикнул Игорь так громко и так счастливо, точно это воспоминание сняло разом все оскорбление и боль. – Как это он сказал тогда?..– стал припоминать Игорь, сев на кровати, потирая висок:– Ну же! Ну! Дай Бог памяти!.. Ах да! «При чужом народе состоять – последнее дело!» Вот что сказал русский человек. И так скажет каждый русский! Каждый! Пусть тюрьма! Мы ее сломаем и останемся на том же месте... Сломаем? – переспросил себя Игорь.– Значит, действительно тюрьма? Но как же тогда Брусилов? Он разве не знает? Не видит? Ведь это же страшно!.. Биться головою об стенку... Знать, что ни делу твоему, ни слову нет нужного разрешения и нет в них непреложной для всех правды... Какую страшную участь избрать себе и нести добровольно...

Вот он задал мне задачу растолковать полякам... А разве он сам не знает их ответа? Он верит в свою правду – и она, конечно, правда! Но как втолковать ее другим, если эта правда не может иметь действия, потому что нам – подданным Русской империи – стыдно за самих себя...

Но Алексей Алексеевич говорит эту правду, верит ей и действует согласно этой правде, наперекор торжествующему злу и лжи,– мучительно продолжал думать Игорь. – Значит ли это, что он не видит неминуемого торжества зла, не чувствует победоносной лжи? Значит ли, что он Дон-Кихот? Нет. Он практик, трезвый, разумный, глубоко и далеко глядящий человек. И в этом его сила. Значит, ему открыта такая правда, которая не страшится стыда. И это дает ему силы действовать».

XV

Только много дней позже пришло наконец к Игорю, как ему казалось, правильное разрешение заданного себе мучительного вопроса.

В тот день он получил письмо от жены, присутствовал, как дежурный, на обеде, данном в честь приезда великого князя Сергея Михайловича, и допрашивал очередного немца. Эти обстоятельства, ничего между собой общего не имеющие, странным образом сочетались и привели Игоря к сознанию о необходимости действовать...

Люба писала о своих переживаниях в деревне, в имении свекрови. Она старалась казаться бодрой, но нет-нет в письме проглядывали тоска по мужу, неловкость в отношениях с его матерью, неприютность, какую она ощущала в непривычной среде и несвойственной ей обстановке... «Только, ты знаешь, я очень боюсь, что никак не могу угодить твоей маме. Она все ждет от меня чего-то, чего я не могу понять. Наверное, я такая глупая, но мне все кажется, надо поступать так, а выходит нехорошо... все как-то здесь по-другому, чем было у нас, особенно со служащими... И я так не умею и конфужу твою маму, и она ничего мне не говорит, но я чувствую, что она недовольна... Я очень за это себя виню. Ты прости меня, но я очень стараюсь...» Эта неприютность и тоска жены почувствовались Игорем тотчас же по тем лирическим отступлениям и восторгам перед природой, какие заполняли почти все письмо. «Я долго и много гуляю одна по дорогам и лесам, ухожу далеко и мечтаю о том времени, когда мы будем это делать вместе. Какая изумительная здесь природа! Я никогда ее такой не видела и не понимала, Она – лучшее лекарство... И лотом, как много она говорит своими красками, запахами, разнообразием... Мне доктор приказал побольше движений на воздухе, и я пользуюсь его приказом вовсю... Теперь это уже совершенно очевидно, сказал доктор, и я не боюсь, что обману тебя: я в положении... Но ты, пожалуйста, не волнуйся, все идет прекрасно, как утверждает доктор...»

Эти последние строки, написанные застенчивой скороговоркой, Игорь как-то не до конца понял, занятый своими мыслями, и не придал им того значения, какое они для него имели. Он гораздо более внимательно отнесся к уловленной им тоске и душевной растерянности жены, больно в нем отозвавшихся. Но где-то подсознательно весть о предполагаемом появлении на свет ребенка вызвала в нем прилив душевных сил и желание действовать. На этом застал его час обеда.

За обедом Брусилов был хмур и замкнут, Он только что говорил по юзу с Алексеевым. Дело шло, очевидно, о присылке Юзфронту обещанных снарядов. Из коротких фраз, какими обменивался Алексей Алексеевич с великим князем, Игорь понял, что снарядов нет и неизвестно, когда их можно было ждать...

– Я ему сегодня же напишу,– жестко сказал Брусилов.– Лично. Все, что думаю. До конца!

После обеда Игоря вызвали в следовательскую. Прибыла новая партия пленных. Игорь повел беседу с офицером-немцем, призванным из запаса, бывшим юрисконсультом. Смолич выбрал именно такого, потому что ему наскучили и ничего не давали ответы солдат, говоривших казенные фразы о любви к кайзеру и фатерланду и отличавшихся полным незнанием того, что человечески допустимо на войне в отношении противника,

– Так приказывают,– механически отвечали они. И только один сказал откровенно:

– А шут ее возьми, войну! Спрашивайте с тех, кто ее затеял. У меня своих забот хватит

Те же, кто казался Игорю посмышленее и сохранил человеческий облик, глядели на русского офицера насмешливо и подозрительно и упорно отмалчивались.

– У каждого народа свои счеты с правительством. Приходится повиноваться силе, резко буркнул один бородач и с ненавистью кинул взгляд исподлобья на офицерские погоны Смолича.

Избранный Игорем для разговора офицер, со своим румяным лицом, белесыми бровями и ресницами и небесно-голубыми глазами, показался душевным и благодушным человеком. Поэтому с ним Игорь завел беседу о том, что всего более приводило в негодование наших солдат: о непонятной русскому человеку жестокости врага, который, беря в плен казаков, расстреливал их.

– Это неправда! – багровея и ударя себя в пухлую грудь, воскликнул немец.– Мы расстреливаем ваших солдат только тогда, когда ловим их в преступлениях!

– Каких преступлениях? – спросил Игорь, без всякой задней мысли и готовясь вполне искренне выслушать немца и посочувствовать его возмущению.

– Их много! Могу говорить только о том, что сам видел. При мне были расстреляны трое казаков за то, что при вашем отступлении они сожгли сарай с хлебом.

– В чем же тут преступление? – изумился Игорь и даже улыбнулся наивности немца.

– Хлеб жечь нельзя,– нахохлясь, возразил офицер таким тоном, точно читал ученику прописные истины.

– Почему?

– Потому что это не война, а разбой!

Игорь невольно подобрал под стул ноги и выпрямился. Вглядевшись в благодушные черты немца, он почувствовал, как в нем закипает раздражение, и раздражение это похоже на то чувство, какое испытывает человек, не понимающий другого и не имеющий сил объясниться. Немец сидел перед ним невозмутимо, с сознанием своей правоты и превосходства.

Не в силах бороться с растущим раздражением, похожим на обиду, Игорь произнес с несдержанной резкостью:

– Ну, а вывозить хлеб из России в Германию можно? Обирать частное имущество тоже можно?

– Это можно,– кивнул головою убежденно немец.– Нельзя жечь.

– Почему же, – все более повышая голос, продолжал Игорь,– можно было сжечь Реймский собор – чудеснейшее произведение искусства?

Игорю казалось, что он сорвался с причала и его несет помимо его воли. 0н знал, что спорить бесполезно, что они говорят на разных языках, а продолжал доказывать свое.

– На Реймском соборе,– продолжал упорствовать немец,– был установлен французами беспроволочный телеграф... О! Об этом мы хорошо знали, пусть не сомневается герр капитан! В данном случае жечь не только можно, но необходимо!

– Ложь! – вскрикнул Игорь.– Всему свету известно, что это ложь, выдуманная немцами!

И только прокричав это, Игорь точно очнулся от дурного сна, понял, что словесный спор здесь уже не у места, что перед ним человек – иной, глубоко чуждой правды, что только оружием можно разрешить этот спор, если вообще стоило его затевать.

Было поздно, в помещении штаба все затихло, занятия давно окончились. Дремали дежурные в оперативной и переговорной. Белесо и уныло горел свет под потолком, и громко гудели разбуженные светом мухи. Было душно, спертый воздух мутил голову.

Проходя в дежурку, где на клеенчатом диване спал во всей амуниции и посапывал курносый ординарец, во сне отмахиваясь от мух и чмокая губами, Игорь увидел, что дверь в кабинет Брусилова полуоткрыта и кабинет освещен зеленоватым светом настольной лампы, Смолич на цыпочках подошел к двери. Алексей Алексеевич сидел за письменным столом и писал. Его тонкая, наклоненная над столом фигура видна была Игорю со спины. На осторожный скрип шагов главнокомандующий не обернулся, хотя очень был чуток. Игорь понял, что Брусилов углублен в работу.

Внезапное успокоение и уверенность снизошли в угнетенное давешним разговором сознание Игоря, Он глубоко вздохнул и отправился к себе. Ложась спать, раздеваясь, чувствуя, как сон клонит его, он повторял мысленно: «Да, надо действовать и именно так, как действует Алексей Алексеевич: наперекор стыду за «своих», по правде, которую знает и Ожередов так же, как и Брусилов, неповинные в царящих вокруг зле и лжи...»

Эта мысль неожиданно, когда Игорь лег и закрыл глаза, перешла к мыслям о жене, к ее одиночеству, к ее чуткой правде, оскорбленной неправдой жизни в имении свекрови, безукоризненно порядочной в своем кругу генеральши Смолич.

«Они тоже, и мама и Любинька, не могут понять друг друга, у них тоже разная правда», – подумал было Игорь, но прервал себя... Что-то более значительное, высокое и непостижимое произошло в их с Любинькой жизни... Что-то, чего он не успел понять, но о чем нужно помнить и что все собою заслоняет. Игорь не успел додумать до конца этой мысли, Он улыбнулся в подушку и впервые после длинного ряда бессонных ночей заснул крепко и сладко.

Сидя до глубокой ночи в своем кабинете, Брусилов писал письмо Алексееву:

«...Отказ Главкозапа атаковать противника 4-го июня поставил вверенный мне фронт и в чрезвычайно опасное положение, и, может статься, выигранное сражение окажется проигранным. Сделаем все возможное и даже невозможное. Но силам человеческим есть предел, потери в войсках весьма значительны, и пополнение из необстрелянных молодых солдат и убыль опытных боевых офицеров не может не отразиться на дальнейшем качестве войск.

По натуре я скорее оптимист, чем пессимист, но не могу не признать, что положение более чем тяжелое. Войска никак не поймут, да им, конечно, и объяснить нельзя, почему другие фронты молчат, а я уже получил два анонимных письма с предостережением, что генерал-адъютант Эверт якобы немец и изменник и что нас бросят для проигрыша войны...»

На этой строке Брусилов остановился. Перо замерло в воздухе в крепко стиснутых пальцах. Алексей Алексеевич, казалось, задремал. Но за полузакрытыми усталыми веками бодрствовал напряженный взор. Тяжкое раздумье оцепенило руку... Прошла минута колебания, перо поднялось, чтобы зачеркнуть последнюю фразу, и, еще помедлив секунду, побежало по бумаге:

«Не дай Бог, чтобы такое убеждение укрепилось в войсках. Беда еще в том, что и в России это примут трагически и также начнут указывать на измену...

Огнестрельные припасы, скопленные для наступления, за две недели боев израсходовались. У меня во фронте, кроме мелких, ничего больше нет, армия бомбардирует меня письмами, ссылаясь на то, что теперь борьба начинается еще более тяжелая. Великий князь Сергей Михайлович, прибывший сегодня сюда, доказал, что у него в запасе тоже почти ничего нет, а все поглощено Западным фронтом; может быть, окажется возможным поддержать нас запасами Северного и отчасти Западного фронтов? Во всяком случае, было бы жестоко остаться без ружейных патронов, и это грозило бы катастрофой. Пока припасы в изобилии – есть все-таки надежда, что отобьемся, а тогда о такой надежде и мечтать нельзя будет. Мортирные также совершенно необходимы.

Теперь дело уже прошедшее, но если бы Западный фронт своевременно атаковал, мы бы покончили здесь с противником и частью сил могли бы выйти во фланг противника генерала Эверта; ныне же меня могут разбить. И тогда наступление Эверта, даже удачное, мало поможет. Повторяю, что я не жалуюсь, духом не падаю, уверен и знаю, что войска будут драться самоотверженно, но есть известные пределы, перейти которые нельзя, и я считаю долгом совести и присяги, данной мною, изложить вам обстановку, в которой мы находимся не по своей вине.

Я не о себе забочусь, ничего не ищу и для себя никогда ничего не просил и не прошу; но мне горестно, что такими разрозненными усилиями компрометируется выигрыш войны, что весьма чревато последствиями, и жаль войск, которые с таким самоотвержением дерутся; да и жаль, просто академически, возможности проигрыша операции, которая была, как мне кажется, хорошо продумана, подготовлена, выполнена и не докончена по вине Западного фронта, ни за что ни про что...»

Перо снова остановилось. «Надо ли пенять на Западный? Жаловаться...– И тотчас же: – Надо! Это не в корпусе, где любой гнусный проступок товарища считают долгом покрыть. Там мальчишество, глупая, быть может, но все-таки товарищеская этика, а здесь, на фронте, перед лицом смерти – преступление. Не перед начальством, не перед царем даже (им все равно!), а перед Россией, перед народом, на костях которого мы строим свою славу или бесславие...»

«Во всяком случае сделаем, что можем, – сомкнув плотной чертой губы, начал писать далее, точно отвечая на свои мысли, Брусилов. – Да будет Господня воля!..»

XVI

Наутро капитану Смоличу представилась возможность действовать. Брусилов поручил Игорю Смоличу отправиться к Каледину. Командарм 8-й вызывал в главнокомандующем серьезную тревогу. Вопреки данным ему точным указаниям – остановить центр армии на занимаемых им рубежах, Алексей Максимович 1 июня продвинул 15-й корпус вперед, и, несмотря на то что на другой же день в разосланной директиве штаба фронта, касавшейся почти исключительно 8-й армии, было категорически запрещено дальнейшее наступление на Владимир-Волынском направлении и указывалось собрать не менее четырех дивизий на Ковельском плацдарме, где перейти в наступление 4 июня, войска продолжали продвигаться в прежнем направлении. Надо было не только уломать упрямца, но и внушить ему, что он сам лично считает такое изменение маневра необходимым и целесообразным. Без этого сознания обидчивый генерал не способен был на разумные действия.

Уже в пути Игорь почувствовал, что в армии нарастает тревога и эта тревога вызвана противоречивостью директив штаба фронта, откладыванием дальнейшего наступления... Никто в корпусных и дивизионных штабах армии не мог понять, как в такие полные боевого воодушевления дни можно было терять время на перегруппировки и оттяжки. Игорь догадывался, что в 8-й армии не знали, какая велась переписка в эти дни между штабом фронта и ставкой, как дорого стоило Брусилову остановить свои начинания, и потому дивились и даже ворчали на неясность и сбивчивость директив главнокомандующего. Им казалось, что Брусилов и его начштаба потеряли уверенность в победе и спутали карты...