Текст книги "Брусилов"

Автор книги: Юрий Слезкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 31 страниц)

Все это поручик проговорил единым духом, не отрывая от Игоря блестящих, бесстрашных глаз.

Игорь, ничуть не оскорбленный такой смелостью, любовался им и даже чувствовал к нему благодарность. «Он, видимо, из Березовых»,– подумал Смолич и, поднявшись, стал пробираться к выходу, только кивнув поручику сочувственно головою.

Уже за порогом коридора он услышал сдержанный голос:

– Гляди ты, гвардейская штучка, сбежал!

Игорь нисколько не огорчился. Стоило только сказать им, что он адъютант Брусилова... Но Игорь ничего не сказал. Не все ли равно? Важно то, что все они движимы единой горечью, и, несмотря ни на что, дело Брусилова торжествует.

Приятная прохлада встречного ветра овеяла разгоряченное лицо Игоря. Он провел рукой по волосам, влажным от пота, расстегнул ворот рубахи и глянул на разворачивающиеся перед ним веером золотые под солнцем поля.

Шла уборка хлебов. С холма на холм переливалась широкой волною блестящая стерня. Ровными рядами убегали назад снопы пшеницы. Давно ли тут шли первые брусиловские бои! Кое-где еще виднелись проплешины от стоптанной в мае озими. Поскрипывали, колыхаясь золотым горбом, телеги, снопы помахивали колосьями... Поезд круто поворачивал на запад, вагон раскачивало из стороны в сторону, он был в хвосте, в разбитые окна несся упругий ветер, задувал тонкую, как мука, белую пыль, пепел от паровоза, который был теперь виден из двери трясущейся площадки вагона. Вороны гнались за поездом, и казалось, что они неподвижно висят в горячем голубом воздухе, напрасно взмахивая крыльями...

Что-то кольнуло в сердце. Игорь, вздрогнув, схватился рукою за нагрудный карман рубахи. И тотчас вспомнил о последнем письме Любиньки и понял, что что-то неимоверно важное для него таится в маленьких строчках этого письма, в строчках, которых он раньше не сумел прочесть и понять как следует... Он торопливо на ощупь нашел среди других бумажек это письмо и тотчас же напал глазами на нужные строки... Да, Любинька писала совестливо и скупо о том, что, кажется, она в положении.

Теперь Игорь понимал и читал другое: самое большое и важное пришло в их жизнь – не кажется, а наверное Любинька станет матерью... Игорь держал тоненький скрипящий листок почтовой бумаги перед глазами, но смотрел поверх листа, в поля с бегущими навстречу снопами, и в глазах его был испуг, а губы виновато улыбались...

Поезд мчался к Луцку. Он вез на пополнение старым солдатам сотни новых человеческих жизней. Никто не знал, жизнь или смерть ждет его там. Но маршрутный несся неотвратимо.

эпилог

I

Алексей Алексеевич сидит у себя в квартире, в Москве, в Мансуровском переулке. На нем тот же френч, что был в летнюю кампанию 16-го года. На плечах нет генеральских погон, на шее и в петлице нет никаких знаков отличий.

И кажется, глядя на его худую, чуть согнутую над письменным столом фигуру, что ему так легче сидеть по-стариковски, незаметно, без генеральских регалий, рядовым гражданином, строго и взыскательно перебирающим свое прошлое...

Он не только вспоминает – он судит, он размышляет, он продолжает жить тревогами своей родины, старается разглядеть будущее своими посветлевшими, еще более ясными, чем были, глазами, он ищет для себя место в этой незнакомой будущей жизни не для того только, чтобы поддержать свое существование, но чтобы действовать, отдать остаток своих сил и знаний родине. Воспоминания, которые он пишет, так как у него теперь много свободного времени,– не отдых, а напряженное действие, подведение итогов.

Алексей Алексеевич в неясном тумане различает ту цель, к которой стремится его народ. Ему трудно на старости лет постигать те идеи, какие воодушевляют революционный народ. Но он знает—не о своем личном счастье подумал русский человек, а о человеческом счастье, когда вышел «в последний, решительный» и, обнажив меч, пролил кровь... Кровь эта оттолкнула многих слабосердых и фарисеев. Алексей Алексеевич знает их. Многие из них были его товарищами, соратниками, полководцами. И тем более жалкими и криводушными кажутся ему они теперь. «О чем печетесь? Кого спасаете? Что бережете?» Нет, генерала Брусилова не испугала кровь, Он всегда выполнял свой долг как разумел. Выполнит его и нынче. Он знает, что «только с чистыми руками и чистой совестью можно руководить армиями и вести людей к победе. Послать человека на смерть должна только крепкая вера в благую цель, тобой руководящую,– думает Алексей Алексеевич, отложив перо и подперши рукою высокий лоб,– оставаясь до конца верным своему народу... Верность—вот высшая доблесть и добродетель правителя и военачальника...» Губы полководца сжаты, седые усы шевелятся требовательно, светлые глаза не бегут от правды. А правда эта – сурова. Поблажки не будет никому. Старые заслуги не в счет...

Но ему надо отдать отчет в том, что сумел он сделать и тогда, когда руки его были связаны. В глазах Алексея Алексеевича зажигается былой огонек задора, он берется за ручку, опускает перо в чернила и снова пишет:

«...В общем с 22 мая по 30 июля вверенными мне армиями было взято всего 8255 офицеров, 370 158 солдат, 496 орудий, 144 пулемета и 367 бомбометов и минометов, около 400 зарядных ящиков, около 100 прожекторов и громадное количество винтовок, патронов, снарядов и разной другой военной добычи. К этому времени закончилась операция армий Юго-Западного фронта по овладению зимней, чрезвычайно сильно укрепленной неприятельской позицией, считавшейся нашими врагами безусловно неприступной. На севере фронта нами была взята обратно значительная часть нашей территории, а центром и левым флангом вновь завоевана часть Восточной Галиции и вся Буковина. Непосредственным результатом этих удачных действий был выход Румынии из нейтрального положения и присоединение к нам.

Эта неудачная для нашего противника операция была для него большим разочарованием: у австро-германцев было твердое убеждение, что их восточный фронт, старательно укрепленный в течение десяти и более месяцев, совершенно неуязвим; в доказательство его крепости была даже выставка в Вене, где показывали снимки важнейших укреплений. Эти неприступные твердыни, которые местами были закованы в железобетон, рухнули под сильными, неотразимыми ударами наших доблестных войск...»

Брусилов снова откладывает ручку и грет усталые глаза, да так и остается сидеть надолго, прикрыв глаза ладонью и облокотившись на стол.

На цыпочках входит в комнату его жена, Надежда Васильевна, полная седая женщина с живыми, добрыми глазами. Она значительно моложе своего мужа, но так сжилась с ним, что уже усвоила многие из его привычек. Она так же легка на ногу, так же готова к действию и с такой же уверенностью, как муж, частенько повторяет в трудные минуты: «Ничего, все к лучшему».

Ставя на стол перед Алексеем Алексеевичем тарелочку с бутербродом из черного хлеба с повидлой. она склоняется к седой его голове, целует мягкие поредевшие волосы. Алексей Алексеевич, не поднимая головы, не отрывая правой ладони от глаз, нащупывает левой рукой руку жены и молча целует...

...Ни проволока, ни глубокие окопы, ни железо, ни бетон не могли сдержать дружного натиска его армий...

Австрийские войска были наголову разбиты, жалкие клочки отброшены далеко на запад. Около 500 000 пленных, 300 орудий, 1200 пулеметов стали добычей Юго-Западного фронта к концу его операций 1 ноября 1916 года... Полтора миллиона врагов сложили свои головы... Военная история еще не знала такого боевого успеха! Лучшие германские полководцы – Макензен, Гинденбург, Фелькенгейн – призваны были на Восточный фронт, чтобы сдержать победоносный натиск. Позабыв все планы, все расчеты, германцы со всех фронтов стянули войска.

Все заговорили о талантливом полководце... Отовсюду неслись приветствия. Король Англии, президент Французской республики, король Италии, император Японии, короли Сербии и Бельгии отдавали «дань удивления» победам русского полководца. Имя его не сходило со столбцов газет. Корреспонденты стаями налетали в штаб фронта, чтобы узнать, как работает, во что верит, как изволит кушать полководец...

Это была настоящая, заслуженная слава. Но никогда не был так суров и замкнут Алексей Алексеевич, как в эти славные дни... Даже сейчас он хмурит под ладонью спрятанные брови. С мучительной болью он понимал, предугадывал, во что выльется все это торжество. Конечно, победы летней кампании имели важнейшие военные и политические последствия. Этого отрицать нельзя. Конечно, подлые контрходы предателей и людей без чести оказались бессильными.

«...На широком фронте наши войска потеснили австро-германцев, отвоевали обширные области. Назревавшее наступление германцев на Двине и в Рижском районе расстроилось. Огромные силы немцев должны были быть переброшены с западноевропейского театра на восток, все туда же, на этот неутомимый, несгибаемый Юго-Западный фронт... Наши западные союзники успели собраться с силами и перейти от обороны к наступлению, Они одержали в течение лета ряд решительных побед на берегах реки Соммы, в районе верденских укреплений... Австрийцы отказались от развития наступательных действий на итальянском фронте и панически перебросили свои войска к нам... Воспользовавшись этим, итальянцы одержали ряд важных успехов и захватили значительную часть австрийских земель...

Не будем скромничать. В этом неоспоримая заслуга действий моего фронта. Обо всем этом нужно сказать с солдатской прямотой и решительностью. Никто не скажет, что я преувеличиваю, раздуваю свои успехи... Если бы я гнался только за собственной славой, я должен был бы быть спокоен и доволен таким оборотом боевых действий. Все это так... Но в том-то и дело, все это безмерно мало для России... Все воспользовались моим успехом, но не мы... не мы!..»

Алексей Алексеевич опускает ладони на стол. Губы его по-прежнему плотно сжаты, подбородок поднят, из-под ворота френча обнаружилась худая шея с глубокой впадиной и двумя напрягшимися сухожилиями, покрытыми пожелтевшей кожей и успевшей отрасти седой щетиной.

Брусилов решительно берется за ручку. Все это надо написать, сохранить потомству. «Если бы другие фронты шевелились, не допустили бы перекидку войск противника только на меня, я имел бы полную возможность далеко выдвинуться к западу и могущественно повлиять не только тактически, но и стратегически на германцев, стоявших против Западного фронта. При дружном воздействии на противника нашими тремя фронтами к этому явилась бы полная возможность, даже при малых технических средствах...»

– Отчего же этого не произошло? – громко говорит Алексей Алексеевич. В то же время рука его тянется к чернильнице.

«...Оттого, что верховного главнокомандующего у нас не было, а его начальник штаба, невзирая на весь свой ум и знания, не был волевым человеком, да и по существу дела и вековечному опыту начальник штаба заменять своего принципала не может. Война – не шутка и не игрушка, она требует от своих вождей глубокого знания, которое является результатом не только изучения военного дела, но и наличия тех способностей, которые даруются природой и только развиваются работой».

Брусилов отодвигает от стола кресло, Он встает с таким жестом, точно сейчас пойдет говорить с главнокомандующим какого-нибудь фронта по прямому, Он держится прямо, он так же легок и быстр, каким был. Мягкими кавказскими сапожками он ходит по комнате, заложа руки за спину.

Надежда Васильевна с трудом улавливает напряженным слухом его шаги из соседней комнаты. Она оставляет свое занятие – починку белья и, устремив глаза на запертую дверь, с тревогой и гордостью, которая так же жива в ней, как и в дни высокой славы мужа, слушает, невнятно шепча:

– Ничего, все к лучшему...

Я начал писать «Эпилог», когда в романе моем еще не отгремели бои на Юго-Западном фронте, Брусилов не закончил своих операций, ведомых наперекор тем, кто правил Россией и предавал ее. Человеческая судьба Алексея Алексеевича еще далеко не закончилась. Почему же я оборвал роман на лете 1916 года?

Поверь, читатель, что сделал я это не потому только, что описание еще многих славных боев армий Брусилова не прибавит ничего к заслуженной и веем известной славе полководца, и не потому, что к 1 августа шестнадцатого года закончились, по существу, операции, сломившие все происки внутрироссийских пособников противника, а потому, что большая задача, выпавшая на долю Брусилова, была им до конца выполнена. Дальнейший ход истории его родины требовал других людей, а дальнейшее развитие сюжета романа – иных героев.

В жизнь того времени входили властно новые, более высокие и трудные задачи, выполнить их должны были люди иного склада, иной среды, чем Брусилов, От их упорства, их верности, их мужества зависел дальнейший славный путь России, ее победоносное возвышение и окончательный разгром вражеских сил. Брусилов для этой задачи не был предназначен – он был только связующим звеном между историческим прошлым народа и его блистательным будущим. Много верных, честных сынов дала своему народу родина, и сотни доблестных командиров стали на ее защиту под знамена неизмеримо более высокого вождя, чем Брусилов.

Алексей Алексеевич по своей скромности, предельной честности и ясности ума почувствовал это сам. Он не возмутился, как иные его товарищи по оружию, и не затаил обиды, как многие из них, а с открытым сердцем подчинился воле народа и готовно стал в ряды его зауряд-командиров. Для этого надо было ему – прославленному полководцу – иметь большую силу духа и чистоту сердца. Старик под семьдесят лет сумел это сделать. О тех днях его стоит и должно рассказать подробно, но уже в ином месте.

II

В мае 1917 года, после ухода со сцены последнего Романова, Брусилов был назначен верховным главнокомандующим. Он понимал, что продолжать войну нельзя. Свое согласие принять пост верховного он объяснил тем, что «решил остаться в России и служить русскому народу». Но топить народ в крови Алексей Алексеевич отказался.

– Солдату со мной будет легче,– сказал он,– с меньшими жертвами мы перейдем от сопротивления врагу к временному миру. Я готов за это пожертвовать своей жизнью. Но лезть на рожон, погонять плетью русского воина не стану.

Он не подошел к роли директора. Приказом Керенского (62) он был отставлен и заменен Корниловым... (63)

Когда грохот орудий «Авроры» возвестил крутой поворот руля в русской истории, Брусилов не пошел за своими сверстниками-генералами в стан врагов народа. Он остался в Москве. Он тяжко и много думал в эти дни о судьбе России. Он стал писать «Воспоминания»... Он начал обдумывать их, лежа в лечебнице доктора Руднева в Серебряном переулке в ноябре 1917 года, когда лежал там, раненный в ногу в октябрьские дни. Взрыв снаряда, посланного рукою старорежимного офицера в народ, вывел старого полководца на время из строя. Алексей Алексеевич гордился этой раной впоследствии.

– Я получил и свою долю, – говорил он улыбаясь. Занятый долгие годы бранными трудами, Брусилов не во всем умел разобраться. Он шел по чутью, подчиняясь велению сердца, Он хотел, привыкший трезво взвешивать обстоятельства, воочию убедиться, чего желают поднявшие руку на народ и к чему стремятся те, кто повел народ за собою. Никого не спросясь, горячо помолившись, не сказавшись жене, отираясь на палку, он пошел в Кремль, занятый гарнизоном Временного правительства.

Его остановил дежурный пост у Спасских ворот. Вместо мандата... Брусилов назвал себя. Солдаты хорошо помнили его имя. Молоденький прапорщик кинулся во дворец к коменданту. «Его высокопревосходительство» пропустили в Кремль.

Господа офицеры спросили, чему обязаны они таким высоким посещением. Некоторые из них почли своим долгом доложить ему, что они «имели счастье» служить в частях Юго-Западного фронта. На них на всех были новенькие, с иголочки, сюртуки с блестящими погонами. У адъютанта начальника гарнизона болтались серебряные аксельбанты.

Невольно Алексей Алексеевич вспомнил своего любимца. Где-то он теперь? Какая разительная разница между ним и этим «пижончиком». В эту минуту Брусилову очень недоставало Игоря Смолича. Старику нужна была поддержка, Он оглядел всех присутствующих быстрым критическим взглядом.

Господа офицеры скромно потупились, пряча явно проглядывающее в глазах чувство удовлетворения. Наконец-то такой человек, как Брусилов, стал в их ряды. Они передадут ему всю полноту власти... Уже кто-то из них звонил в Лефортово, где находился главный штаб. Издали слышен был голос, не умеющий скрыть ликования:

– Да! Да! Сам Брусилов! Алексей Алексеевич!

Брусилов сел на первый подвернувшийся стул, господа офицеры кружком обступили его. Начальник гарнизона подвинул к Алексею Алексеевичу кресло, предлагая обменяться местами.

Брусилов пренебрежительно махнул рукой. Полковник сел против него в свое кресло, на самый краешек. Он был тучен, страдал одышкой, ему было неудобно сидеть на краешке, но он терпел, затаив дыхание, ждал распоряжений.

Бывший верховный главнокомандующий испытующе глядел на них. Чем они дышат? Чего хотят? У адъютанта—прямой, нафиксатуаренный пробор. Отвратительный запах. Чуткий к малейшим оттенкам запаха, Алексей Алексеевич невольно поморщился. Седые усы дрогнули.

– Во имя чего вы подняли оружие? – спросил Алексей Алексеевич своим обычным тихим, но внятным голосом и тотчас же пожалел, что задал этот вопрос.

Все переминались, не зная, с чего начать.

– Ну, хотя бы вы первый... – кивнул Алексей Алексеевич в сторону полковника.

– Ну, как же, помилуйте, ваше высокопревосходительство. Само собою разумеется! – начал было полковник и вспотел.– Нужна крепкая власть, пресечь анархию... И вообще...

Он выдохся. Рядом стоящий штаб-офицер подхватил с еле скрываемым раздражением;

– Надо поставить на место этих прохвостов!

Этот возглас взбудоражил остальных. Языки развязались. Алексей Алексеевич кивал медленно и пристально вглядывался в говорящих. Выражения становились все более крутыми. Брусилов поощрял своими кивками говорящих. Он по-стариковски отвечал своим мыслям, глядя на разгоряченную молодежь.

«Они ничего не хотят знать... они ослеплены... ненавистью,– думал Алексей Алексеевич.– Если человек дошел до того, что возненавидел свой народ... он потерян для жизни... дело его проиграно... Нет, это не те люди, какие нужны России. Слова тратить бесполезно. Во всем виноваты мы, старики. Мы...»

Брусилов встает со стула. Полковник вскакивает, оправляет ремень на толстом животе. В глазах недоумение.

– Какие будут, ваше высокопревосходительство, приказания? – спрашивает он испуганно. Что-то не понравилось знаменитому генералу – полковник это чувствует. Но что?

– Никаких,– отвечает Алексей Алексеевич и, не подымая глаз, идет из комнаты.

Он идет медленно, опираясь на палку. Перед ним расступаются. Ноги Алексея Алексеевича с трудом отрываются от земли. Ему тяжко...

III

Два года он жил частной жизнью. Его оставили думать свою тяжелую думу. Всего трудней было человеку действия бездействовать. Работу в штабе Брусилову заменило собирание и подборка материала. С семи часов утра, как обычно, Алексей Алексеевич садился за рабочий стол, раскладывал старые, сослужившие свою службу карты-десятиверстки, начинал сызнова изучать их. Рылся в приказах, донесениях, письмах. Ему удалось сохранить свой архив. Алексей Алексеевич знал, что эта работа когда– нибудь пригодится молодому поколению воинов. Ему не хватало коня. Старому кавалеристу нужен был конь, чтобы почувствовать себя полноценным. Иногда, прогуливаясь по улицам, он встречал конников и долго смотрел им вслед. Однажды он не удержался и распек одного за мешковатую посадку.

Конник удивленно поглядел на худенького, маленького старичка, стоящего на тротуаре с палочкой в руках.

– Ишь ты, какой шустрый!.. Учить нашелся... сам бы попробовал!

Конник не успел тронуть повод. Прихрамывающий старичок быстрым движением оказался рядом с конем, легким привычным взмахом ладони провел коня по загривку, перехватил повод, сказал твердо:

– Слезай!

Красноармеец с растерянной улыбкой покорно спрыгнул на мостовую. Старик сунул ему в руку свою палочку и одним махом оказался в седле.

– Смотри, – сказал он просто и показал, как надо держать повод, носки в стременах, как сидеть в седле, чтобы облегчить коню тяжесть своего тела. Потом легким аллюром пустил коня по Тверской.

Опамятовавшись, парень в буденовке припустился за ним:

– Эй, эй, ты! Постой!

Когда Брусилов остановил коня, лицо его было по-молодому счастливое. Он улыбался, седые усы распушились победно.

– Это, ты знаешь...– начал было запыхавшийся парень, но примолк и тоже счастливо улыбнулся безусыми пухлыми губами.

Алексей Алексеевич слез, еще раз провел ладонью по холке коня, прихлопнул по крупу.

– Добрый конь, – сказал он, – береги! – И протянул парню руку. – Спасибо. Как тебя зовут?

– Ватутин, – ответил конник. Он принял рукопожатие старика с уважением. – Небось товарищ тоже конник? – сказал он.

– Да,– ответил Брусилов и медленно пошел своей дорогой.

Он только теперь почувствовал поясницу, Она полегонечку начинала болеть. Но Алексей Алексеевич все еще тихо и счастливо улыбался и шевелил ноздрями, ловя ускользающий запах конского пота.

IV

Он остался один. Старые друзья, добрые знакомые, соратники, люди одного с ним круга, уезжали из Москвы, пробирались на юг, скрывались.

– Если вы не хотите идти с нами, то хотя бы оставили «товарищей»,– говорили они с явным осуждением. – Мы понимаем, что вы больны, не способны к действию, но что же мешает вам уехать за границу? Мы устроим вам это.

Уговоры становились все более настойчивыми. Жизнь в Москве все менее способствовала успокоению, условия быта осложнялись, отнимали уйму времени. Жить только прошлым Брусилов не умел и не хотел. Вспоминая, он смотрел вперед. Друзья и знакомые покидали его с заупокойными причитаниями. «Быть России пусту», – говорили они, полагая, что их отсутствие обезлюдит страну. «Если не Алексеев... если не Деникин... если не Колчак... если не Врангель...» Они заменяли одну фамилию другой, но в каждой им чудился спаситель на белом коне. Брусилов знал всех этих «спасителей». У них были у каждого какие-то свои качества, но, принимая на себя роль «спасителей отечества», они теряли и эти качества, потому что затевали спор с гигантом. У этого гиганта мало было оружия, не хватало хлеба, но он шел вперед с верой в свою правду...

– Да, да, да! Он один знает, куда идет, к чему стремится, и никого не зовет себе на помощь,– отвечал всем Алексей Алексеевич,– и потом, с первого дня революции я твердо решил не отделяться от солдат и оставаться в распоряжении русской армии, пока она будет существовать...

– Она не существует,– с презрительной улыбочкой отвечали ему.

– Есть народ – есть армия. Теперь, как никогда, она неотделима от народа... Ей только нужна дисциплина, организация... Найдутся люди, которые позаботятся об этом... И они уже позаботились.

– Предложите им свои услуги! – издевались над ним его возмущенные «друзья».

– Я на это не имею права,– спокойно возражал Брусилов,– мне должны верить, чтобы подчиняться... Но как бы там ни было,–твердо заканчивал эти споры Алексей Алексеевич,– я считаю долгом не бросать своего; народа и жить с ним, чего бы это ни стоило. Чего бы это ни стоило! – повторял он жестко, как в те времена, когда ему приходилось настаивать на выполнении самой жесткой директивы.

– Это далеко не конченый человек,– говорили, уходя от него, собеседники,– и если бы он захотел...

– Э, старый упрямец! – ставил точку наиболее решительный и безнадежно махал рукой. – Уговаривать его«– зря потраченное время, господа.

А Алексей Алексеевич, отходя ко сну, с трудом стаскивая с больной ноги кавказский сапожок, говорил жене со слабой улыбкой:

– Они думают, что я продался... И это бывшие мои друзья... мои подчиненные, которым я доверял!.. Мне это очень больно... но иначе, верь мне, поступить я не могу, хотя бы это стоило жизни...

Надежда Васильевна придвигалась к мужу и молча брала его за руку. Губы ее дрожали, глаза делались влажными.

– Скитаться за границей в роли эмигранта я не могу...

Он выпрямлялся и презрительно, вздернув голову, как говорил с командиром, позабывшим воинскую честь, вскрикивал:

– Не считал, не считаю для себя возможным и достойным.

V

И наконец настал его час. В 1920 году, когда родине угрожала опасность новой интервенции, Брусилов выступил со всей присущей ему прямотой и искренностью в печати. Он обратился с письмом к народу и с воззванием к бывшим офицерам.

«В этот критический исторический момент нашей народной жизни,– писал он,– мы, ваши старые боевые товарищи, обращаемся к вашим чувствам любви и преданности к родине и взываем к вам с настоятельной просьбой... добровольно идти с полным самоотвержением и охотой в Красную Армию на фронт или в тыл, куда бы правительство советской рабоче-крестьянской России вас ни назначило, и служить там не за страх, а за совесть, дабы своей честной службой, не жалея жизни, отстоять во что бы то ни стало дорогую нам Россию и не допустить ее расхищения, ибо в последнем случае она безвозвратно может пропасть, и тогда наши потомки будут нас справедливо проклинать я правильно обвинять за то, что мы не использовали своих боевых знаний и опыта, забыли свой родной русский народ и загубили свою матушку Россию».

Воззвание сыграло свою роль. Значительная часть офицерства пошла регистрироваться в Красную Армию.

Назначенный председателем Особого совещания при главнокомандующем всеми вооруженными силами республики, Брусилов отдал все свои знания делу разгрома врага.

Он был снова на коне.

VI

Игорь Смолич встретился с Алексеем Алексеевичем после долгой разлуки в те дни, когда Брусилов напечатал свое обращение к офицерам старой русской армии. Игорь приехал в Москву из штаба Фрунзе с докладом.

Брусилов встретил своего бывшего любимца адъютанта так, точно между теми далекими месяцами, когда они расстались в штабе фронта, и сегодняшним днем не прошел огненный рубеж. Алексей Алексеевич поднял светлые глаза, они остановились на лице Игоря и тотчас признали его, обняли его окрепшее мускулистое тело, широкие, развернувшиеся плечи, обласкали заросшее рыжеватой бородкой погрубевшее лицо, обожженное огнем и южным солнцем, проникли в тайники его души и нашли все так, как ожидали,– в должном порядке.

Игорь изложил причины своего приезда. Брусилов выслушал его внимательно. И только закончив деловой разговор, поднялся и по старой привычке притянул к себе Игоря левой рукою за плечо, поцеловал в губы.

– Я тебе всегда верил,– сказал он строго. – Здравствуй.– В глазах его затеплился ласковый свет.– А ты перегнал меня?.. Ты с гражданского фронта... этот порог я не сумел осилить... хотя его надо, надо перейти, чтобы заслужить право называться русским.

Он держал в своей мягкой, старческой ладони широкую руку Игоря.

– Хорошая стала рука, – сказал он и тотчас с былою бодростью: – Вот разделаемся с поляками. На это а еще пригожусь!

После долгого деловитого дня Игорь сидел у Брусилова в Мансуровском переулке, Надежда Васильевна накормила его скромным обедом.

По-новому предстал перед Смоличем Алексей Алексеевич. Игорь смотрел на него с чувством сыновней гордости и изумления. Для Игоря весь путь войны был путем отречения от былых верований, обольщений, надежд, представлений о мире и людях, о долге и чести. А вот сидит перед ним этот крылатый старик и точно бы неизменно утверждается в своем, в своей вере и любви к родине.

– События последних лет с неумолимой очевидностью свидетельствуют о том, что народ, одушевленный мечтою о справедливости и счастье, непобедим, – убежденно говорил Алексей Алексеевич. – Босой, голодный, безоружный, он стоит перед закованным в броню врагом и побеждает его. И что самое важное и дорогое,– добавлял Брусилов, похлопывая рукою по столу, – так это то, что у такого народа всегда находятся верные слуги, ведущие его к победе... хотя имеются и Эверты,– добавил он, помолчав, брезгливо сжав губы.– Но им теперь не разгуляться... Нет!

0н явно стал не в духе и замолчал. Надежда Васильевна попыталась поддержать разговор. Она заговорила о поляках.

– Я их так хорошо знаю по Варшаве, Они полны самомнения... эти люди.

– Ты знаешь варшавских панов,– перебил ее неожиданно строго Алексей Алексеевич,– они всегда были дрянью! Они позволяют себе свой народ называть «быдлом». По сути дела,– обратился Брусилов к Игорю,– не поляки, не польский народ хочет войны с нами. Это паны... играющие на руку немцам. Мы их побьем, Бог даст... но помни о немцах. Мне уже не доведется...

Он смотрел на Смолича с нескрываемым удовольствием.

– Давай считать, сколько нас осталось верных... Ион стал называть имена и загибать пальцы.

И внезапно, вне связи с предыдущим, после короткого молчания, Алексей Алексеевич спросил:

– А сын, Алеша?.. а жена?.. Любовь Прокофьевна, если не изменяет память?

Игорь невольно благодарно улыбнулся, и сердце его до краев наполнилось теплом. Он привык издавна к таким неожиданным, прямым и открытым вопросам Брусилова. Им всегда предшествовала заботливая и вовсе не случайная, отеческая мысль о человеке, к которому обращен вопрос.

– Сын растет, здравствует,– ответил Игорь со свойственной ему шутливостью, когда речь касалась близких, очень ему дорогих и он боялся выдать словами свое чувство.– Жена лицедействует в Александринке... неукоснительно участвует в летучих спектаклях... провожает идущих к нам на пополнение красноармейцев... Играет им Оль-Оль в «Днях нашей жизни»...

И уже отнюдь не наигранным веселым блеском загорелись рыжие точки в глазах Игоря.

Алексей Алексеевич сдвинул брови, припоминая, что это за пьеса такая «Дни нашей жизни». Ответная улыбка шевельнула его усы:

– А ты не смейся... благое дело делает... Благое дело! Тут не в пьесе – в заботе... Забота всегда доходчива.

На этом короткий разговор о «личном» оборвался. Только в передней Игорь отважился спросить:

– Скажите, Алексей Алексеевич, а вам все-таки не страшно было все это пережить?

Алексей Алексеевич нагнулся к нему и приглушенным голосом, в котором прорывалась задорная, счастливая улыбка, отвечал:

– Сознаюсь тебе – да! Страшно! – Посмотрел прямо в глаза испытующе и любовно.– Как страшно и весело всегда смотреть на какого-нибудь мальчишку, когда он взбирается на высокое гладкое дерево... Ему всего, может быть, пять лет... Но я никогда не останавливаю. Так надо.

И, помолчав, загасив под усами улыбку, неожиданно строго глянув на буденовку, которую Игорь собирался надеть, молвил отрывисто:

– Ну, прощай... И помни одно: ты русский воин. Тебе предстоят многие славные бои и победы. Но знай, что сила нам, русским, дана не для того, чтобы насильничать, а чтобы осилить зло, и мы его осилим... Пусть это станется тогда, когда косточки наши истлеют,– добавил он,– но это станется, потому что в этом предназначение русского народа.