Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Глава тридцать пятая

Получив сообщение Олега Рязанского о намерениях Ягайлы, переданное с боярином Корнеем, Дмитрий Иванович не сразу оценил всю его огромную важность.

Первым делом он порадовался, что, вероятно, Олег, который должен был вместе с Ягайлой соединиться с Мамаем у Оки, передумал, исходя из своих, одному ему ведомых расчётов. Может быть, именно боярин Корней, сообщив о громаде войск, собранных под московские стяги у Коломны, повлиял на решение. Или возникли иные причины, но Олег от союза с врагами Руси отказался. Честь ему и хвала, хотя и не вошёл он в союз с Москвой. Всё равно очень важно, что рязанские полки не пойдут против московских.

Но внезапно, словно озарение, появилась у Дмитрия Ивановича догадка – как использовать сообщение Олега Рязанского с наибольшей выгодой. Дмитрий сделал ход, который ставит его вровень с великими полководцами древности: он двинул все войска от Коломны на запад, к устью реки Лопасни.

Рати шли стремительно, вбирая в себя по дороге припозднившихся, как в половодье вбирает река ручейки. Ягайло понял это именно так, как и рассчитывал великий князь, – намерение всей огромной, дотоле невиданной на Руси силой ударить по литовским войскам, – и остановился в нерешительности под Одоевом, в нескольких переходах от Лопасни. Там и простоял до самой Куликовской битвы. Этим хитрым ходом Дмитрий провёл и Мамая: тот вышел на сближение с Ягайлой, но, узнав о броске русских, не устоял перед искушением ударить их по левому крылу, казавшемуся беззащитным. Мамай ускорил продвижение, но русские, ожидая этого, ночью вышли берегом Дона к устью Непрядвы и перешли Дон в обход татар.

Олег Рязанский поступил по собственному замыслу, именно так, как объяснял сыну во время недавней беседы: собрал полки на западной меже княжества и там простоял всё время, пока шёл бой, ожидая его развязки.

Воевода Боброк вернулся в свой шатёр от великого князя ночью. Степан не спал, ожидая.

   – Чего не спишь, сотник? – спросил Боброк приветливо.

   – Отпусти в сторожевой полк, воевода! – выпалил Степан. – Сил больше нет в стороне от ратей стоять.

   – Не беспокойся, воин, отпущу. Успеешь ещё мечом помахать. А сейчас поедешь со мной. Решили мы с Дмитрием Ивановичем: коли ты в рязанской стороже стоял, то должен эти места знать. Вот и поможешь поле боя подыскать.

Поздно вечером Дмитрий Иванович, Боброк, Бренк, Семён Мелик и Степан в сопровождении младшей дружины и двух сотен конников направились к верховьям Дона. Они свернули с наезженной дороги на целину и поскакали по заросшей пахучими травами степи, не знавшей от века ни плуга, ни сохи, ни бороны.

Воеводы отвергли несколько обширных полей – то слишком сдавлено оврагами, то, наоборот, открывает большой простор для движения татарской коннице.

Луна зашла, стало светать. Степан подумал, что поиск пришёл к концу, потому что над степью поднимался утренний туман. Тут выехали на просторное поле, с одной стороны ограниченное дубравой, с другой – крутым берегом притока Дона.

Дмитрий Иванович и Боброк переглянулись и поскакали к дубраве. Мелик не поехал следом.

   – Вроде приглянулось им тут, – сказал он Степану.

Степан и сам видел, что место открывало хорошие возможности для построения полков. Дубрава на левом крыле лишала татар возможности нанести боковой удар конницей.

Вернулись воеводы и великий князь.

   – Ну, Семён, – весело закричал ещё издали Дмитрий Иванович, – теперь всё в твоих руках. – Он подскакал поближе и спросил уже серьёзно: – Сможешь заманить сюда главные силы Мамая?

Мелик, видимо, уже думал о том, с готовностью ответил:

   – Если дашь мне конный полк, князь, сумею.

   – Дам, – твёрдо сказал Дмитрий Иванович. – Сколько нужно, столько и дам. Только воев попусту под удар не подставляй. Заманивай супостатов.

   – Заманивать без большой крови невозможно, государь, – сказал Мелик. – Это наперёд надобно помнить.

Боброк спешился и отошёл в сторону. Он стоял в призрачном рассветном тумане, плащ, свисая с плеч, делал его похожим на былинного богатыря Святогора. Воевода снял шлем, положил его рядом с собой и лёг на землю, прильнув к ней ухом.

Степан не сразу понял, что происходит. Сзади, где стояли дружинники, кто-то шепнул: «Вещий Боброк землю слушает, будущее вопрошает».

Боброк встал, и – словно подгадал кто – дунул ветерок, развеялся предутренний туман. Открылось всё огромное поле, как по волшебству.

Воевода подошёл к конным. Все напряжённо ждали, что он скажет.

   – Слышал стон великий, плач по земле распространяется. То ордынские жёнки плачут. – Боброк сел в седло, не дожидаясь вопросов. Никто не проронил ни слова...

Всю обратную дорогу великий князь, Боброк и Семён Мелик обсуждали, как вернее завлечь татар именно на это поле. Никто ещё не знал тогда, что зовётся оно Куликовым и что войдёт в русскую историю навеки.

Вернулись к войскам, вольно расположившимся на ночлег в перелесках, когда солнце уже встало. Дмитрий уединился в шатре с Боброком, к ним вскоре пришёл остававшийся в отсутствие великого князя главным воеводой князь Владимир Серпуховской. Немедленно от шатра помчались отроки к полкам созывать князей и воевод на совет.

Степан постоял в нерешительности – нужно было дожидаться Боброка, получить обещанное воеводой разрешение идти к Мелику. Между тем после проведённой в седле бессонной ночи накатывала дрёма на теплом сентябрьском солнышке. Появился Юшка, он уже пристроил коней Боброкову коноводу, нашёл знакомцев, те пригласили к своему костерку, посулили горячей каши. Степан побрёл вслед за Юшкой в ближний лесок, туда, где поднимался дымок и тянуло слегка подгорелой на костре кашей.

   – Откуда ты их знаешь? – спросил Степан, когда они вместе с Юшкой подходили к опушке леса.

   – Так то ж наши, рязанские.

   – Рязанские? Каким образом? – удивился Степан. – Может, пронские?

   – Нет, рязанские, что я, не знало, с кем кашу хлебаю? – ухмыльнулся Юшка. – Ополченцы.

   – Так ведь Олег Иванович выжидает, в стороне стоит.

   – Разве я сказал – княжеские полки? Я сказал – ополченцы рязанские. Князь сам по себе, они – сами... Может, они и тёмные мужики, но поняли, что не Москву идут защищать, а Русскую землю.

Подошли к небольшому костру. Вокруг полулежали и сидели мужики – кто в кольчуге, кто в старинном доспехе, кто в простой стёганке, обшитой металлическими бляхами. И вооружены были пестро: и старыми прямыми мечами, и кривыми саблями, и пиками, и рогатинами.

Любое оружие, особенно в южных приграничных местах, передавалось от отца сыну, оберегалось пуще всякого имущества. Здесь можно было встретить даже мечи времён легендарного рязанца Евпатия Коловрата.

Родной мягкий говор рязанских мужиков приятно ласкал слух:

   – Где это видано – из Залесья выходить, из засек?

   – А ты отсиживаться пришёл в засеках?

   – Всё же когда лес кругом, против орды спокойнее.

   – Ежели спокою ищешь – на печи с тараканами бы воевал!

   – И то руки зашибить можно.

Кругом засмеялись, немудрёную шутку передали дальше, к другому костру. Кто-то уже серьёзно сказал:

   – Говорят, воевода Боброк землю слушал.

   – И что?

   – Говорят, слышал, как стон идёт, плач великий, вороний грай.

   – Да, утешил ты нас.

   – Так говорят, слышал он, что больше ордынские жёнки плачут.

   – После боя всегда плачут.

Рязанцы помолчали.

   – Смерть кормильца – она всегда смерть. Что нашим бабам; что татарским.

   – Хватит вам, ребяты, сказки про Боброка рассказывать, – донёсся низкий голос. – Воевода он, а не вещун. Он сейчас с великим князем и братом его Владимиром Серпуховским думает, как полки лучше расставить. Только им и дела, что землю слушать.

Трезвая рассудительность рязанца убеждала, но Степану не хотелось расставаться с такой яркой картиной: вещий Боброк слушает землю, а вокруг стоят князья и воеводы. Ждут с тревогой, что скажет своим сынам Русская земля. И несутся слова от полка к полку, от воина к воину, от сердца к сердцу, как песня...

Он стряхнул с себя наваждение – самое время о песнях думать! – и спросил ближнего ополченца:

   – Кто над вами воеводой стоит?

Рязанец смешался, стал бормотать что-то невразумительное, подыскивая слова, видимо, не понимая, о каком таком воеводе спрашивает незнакомец.

   – Слышь, дядя, отвечай, кто воевода-то? – вмешался Юшка.

   – Эт-та... – Ратник поглядел на сидящих рядом с ним, словно в ожидании помощи, тогда все враз загалдели:

   – Нету у нас воеводы.

   – К Митрию идём проситься.

   – Мы ить ополчились... а боярин не пускал... вота как...

   – Ты уж нас не гони.

   – Олег Иванович в сторону ушёл.

К ним стали собираться от других костров.

   – Нету, милостивец, воеводы.

   – Хрящ тут у нас за старшего, – неуверенно пояснил кто-то.

   – Эка сказал – Хрящ! – возразили. – Хрящ ругаться и рогатиной махать горазд, а урядить войско – тут голову надоть иметь.

   – Вот вам воевода! – Юшка указал на Степана. – Наш, рязанский, десять лет на меже сотником был, – приврал он для убедительности, – дважды ранен, в плену бывал, татар не раз бивал, на реке Воже рядом с Митрием сражался! Желаете его воеводой? – не давал опомниться Юшка.

   – Желаем! – нестройно закричали ополченцы.

   – Ты что это опять за меня всё решил? – недовольно сказал Степан, но крики ратников, сбегающихся к костру, передающих друг другу радостную весть, что нашёлся им сведомый воевода, отбросили мгновенное недовольство. Он вскочил на своего коня, которого успел подвести расторопный Юшка, и возвысил голос, словно в бою:

   – Коли желаете, слушайте меня! Сейчас мой меченоша разобьёт вас на десятки, выделит десятских и сотников. Повиноваться ему, как мне, он со мной все эти годы рядом сражался. А я поеду к великому князю и буду челом бить, чтобы он нам место в бою определил. – Уже отъезжая, спохватился: – Сколько вас тут рязанских? Кто-нибудь считал?

По лицам мужиков было видно, что не считали и сосчитать бы не смогли.

   – Да уж поболе сотни.

   – Считай, три сотни, никак не меньше.

   – Полк!

   – Говори – тысяча, – гоготнул кто-то. – Тысяцким будешь, сотник!

Все засмеялись. Степан ускакал к великому князю с лёгким сердцем: люди шли на кровавый, смертный бой с шуткой, такие не могут не победить.

Дмитрий Иванович в окружении князей и воевод стоял на опушке дубравы, откуда начиналось Куликово поле. Степан не решился отвлекать его и подошёл к Боброку:

   – Воевода! Рязанцы пришли...

   – Рязанцы? – переспросил удивлённо Боброк и, когда Степан кивнул, повёл его к великому князю.

   – Значит, решился Олег Иванович? Кто же привёл рязанцев? Почему не идёт ко мне с докладом? – засыпал тот Степана вопросами.

   – Великий князь, – сказал Степан, кланяясь, – воевода Боброк не так меня понял. Не полки рязанские пришли, а ополченцы. Добровольцы. Нет у них ни воевод, ни иных начальных людей. Я их до твоего повеления принял...

   – А Олег? – не понимая до конца, спросил Дмитрий Иванович.

   – Струсил Олег, чего от него ждать! – раздражённо вмешался Владимир Серпуховской.

   – Олег, великий князь, не струсил, а выжидает, – сказал Степан. – Твой бросок на Ягайлу его напугал, но не столь сильно, чтобы вынудить к тебе присоединиться.

Воцарилось молчание.

   – Что с рязанцами-то будем делать? – напомнил Боброк.

   – С рязанцами... – отвлёкся от своих мыслей великий князь. – Тебе Степан нужен ещё?

   – Я обещал отпустить его на время сражения.

   – Вот пусть он и занимается рязанцами. Принимай ополчение, воевода!

Всю вторую половину дня Степан провёл в бесконечных хлопотах: договаривался с воеводой большого полка Тимофеем Васильевич Вельяминовым о месте рязанцев в боевом порядке, выпрашивал у княжеских оружейников мечи и щиты для своих ополченцев, кричал, просил, ругался, втолковывал...

Ночью большой полк занял своё место. Потянулись тревожные часы. Ратники думали о предстоящем сражении. Степан волновался о другом – удастся ли Мелику привести татар именно сюда, на Куликово поле? Если не удастся – весь стройный, продуманный до мелочей замысел рухнет. Его всё время подмывало пойти туда, к воеводам, великому князю, расспросить, но он понимал: не время сейчас отвлекать праздными вопросами занятых людей. А тут ещё поползли разговоры, что великий князь поехал в передовой полк и будет там, в первых рядах. Слух летел от полка к полку, и воины выражали своё отношение к такому поступку: большинство одобряло великого князя, были такие, кто полагал, что его место над схваткой, однако все восхищались им.

Под утро спустился туман, окутал всё поле. Невозможно было разглядеть, что происходит впереди. Где-то вдалеке, судя по звуку, проскакали кони, и сразу же по рядам воинов пронёсся слух: Мелик вернулся! Вывел татар на поле – быть битве!

На востоке, там, где, по расчётам, должны были появиться Мамаевы полчища, заалело восходящее солнце. Туман заколебался и пополз клочьями, открывая огромное, немереное поле.

Великий князь осадил сверкающего боевым нарядом коня перед большим полком, поднял руку, крикнул:

   – Верю в победу, други! – и помчался дальше, к другим полкам.

Где-то далеко, на противоположном краю поля заунывно запела татарская труба. Вздрогнула земля – пошли тысячи воинов.

Степан оглянулся. За ним стоял первый ряд его рати – самые вооружённые, самые сильные рязанские мужики.

– Главное – плечо к плечу, щит к щиту, не размыкайтесь! – в последний раз напомнил он и выхватил меч.

Куликовская битва началась.

Глава тридцать шестая

...Как настырная баба пробралась на поле боя ещё до полного разгрома татар, как отыскала Степана среди трупов, ни он, ни раненный позже Юшка не знали. И Степан, и его меченоша очнулись уже в шалаше, в дубраве, за Непрядвой. Чисто вымытые, обихоженные, перевязанные, лежали они рядышком, словно два спелёнатых младенца, на невесть откуда появившейся пуховой перине, брошенной поверх еловых лап. А вокруг хлопотали Лукерья и три холопа.

Первым пришёл в себя Юшка. Когда Степан наконец открыл глаза, меченоша смог ответить на самые главные вопросы об исходе боя, обо всём, чего не мог знать Степан. Дни шли. Оба стали поправляться и неспешно, опираясь на палки, прогуливались вокруг шалаша. А потом смерды пригнали две пароконные телеги. В одной было сложено собранное на поле брани оружие и доспехи – русские, татарские, генуэзские. На вторую настелили сена и еловых веток, там устроились Степан и Юшка. Степан бросил последний взгляд на дубраву. Листва только начинала золотиться, осень стояла тёплая и сухая. Лукерья села на телегу, разобрала поводья, крикнула. Кони легко пошли, прядая ушами, балуя. Холопы поехали следом в телеге с оружием.

Лукерья, устроившись поудобнее, властно и уверенно держала поводья и время от времени оглядывалась на Степана. Она везла его домой, где он, раненный, слабый, почитай, месяц, а то и более будет в её власти. Степан прочитал всё это в глазах женщины, словно в книге, и вместо благодарности в нём проснулось глухое раздражение, и захотелось сделать больно.

   – Я бредил в беспамятстве?

   – Да, лапушка.

   – Небось Алёну вспоминал?

Лицо Лукерьи на мгновение закаменело, но она сразу взяла себя в руки, кивнула и проговорила, почти пропела в ответ:

   – И её тоже. Только больше меня звал, Степушка.

Если бы она не справилась так быстро с собой, погрустнела или заплакала или зашлась в гневе, он бы скорее всего почувствовал раскаяние, постарался бы словами, лаской утешить ключницу. Но сдержанность ещё больше рассердила. Степан обратился к Юшке:

   – Не узнавал, много ли наших, рязанцев, уцелело?

   – Почитай, меньше половины. Дня три хоронили своих, стояли на костях, потом по домам пошли, – ответила Лукерья.

   – Помолчи, – приказал ей Степан.

   – Зачем ты с нею так? – тихо спросил Юшка. – Не будь её, и нас бы, может, не было.

   – Ишь, разнежился. По ранам нам уже давно пора верхами скакать, – громко ответил Степан. – Великий князь уже в Москве?

   – В Москве, – как ни в чём не бывало ответила певуче Лукерья. – Говорят, народ его Донским прозвал.

   – Что же ты молчала, раньше не сказала? Хорошо-то как народ решил, славно!

   – Кто же мог знать, лапушка, что тебе его прозвище важнее всего на свете? – так же спокойно произнесла Лукерья, но Степан почувствовал в её голосе едва приметный гнев и оттого успокоился.

Полдничали на ходу. Лукерья, вызнавшая всё заранее, спешила добраться до засеки, опасаясь встречи с мелкими отрядами татар. Хоть и говорили люди, что орда бежит безостановочно до самого моря, но бережёного и Бог бережёт. Кто их ведает, этих ордынских татей, может, остались шайки удальцов.

Только миновав засеку и углубившись в приокские леса, решилась Лукерья сделать привал. Ужинали обильно – не по-походному: расторопные холопы всё быстро погрели на костре в мисках, которые запасливая Лукерья предусмотрительно захватила с собой. Юшка достал дудочку, тихо заиграл, холопы уселись вокруг и так же тихо завели песню, словно и не было позади самой многолюдной и кровавой битвы, какую знал русский народ.

Третью ночь ночевали уже в избе. Степан проехал в тот день немного в седле, и после ужина его быстро сморило. Заснул прямо на лавке под образами. Проснулся поздним утром на полу. Оказалось, что вечером стол осторожно отодвинули к стене, а Степана перенесли с лавки на застеленный сеном и периной пол, теперь рядом полулежала Лукерья и глядела преданными собачьими глазами. Заметив, что Степан открыл глаза, она прильнула к нему и стала целовать, чуть касаясь губами.

   – Ладно тебе, – отстранил её Степан, оглядываясь.

В избе никого не было. Со двора доносились невнятные мужские голоса.

   – Кто это там?

   – Юшка с какими-то мужиками шумит, непутёвый, тебя вот разбудил.

   – Какими мужиками?

   – Да нищие, оборванцы, пустой люд, чёрный...

   – Чего им надо?

   – А чего чёрному люду надо? Поживиться чем, покормиться, – попыталась отшутиться Лукерья.

Степан по уклончивым ответам почувствовал, что не всё ладно, и крикнул:

   – Юшка!

Тот появился в избе сразу же.

   – Из Рязани люди?

   – Да.

   – Чего им надобно?

   – Тебя ждут.

   – Зачем?

   – Я сейчас их старшого приведу. – Юшка выскочил и тут же вернулся с высоким, худым, измождённым мужиком. Голова его была обмотана побуревшей от крови тряпицей, глаза лихорадочно горели.

   – Воевода! – хрипло выдохнул мужик, падая на колени и протягивая к Степану руки.

Лукерья вскочила на ноги:

   – Как ты смел к больному господину его привести? Да как ты...

   – Замолчи! – оборвал её Степан и обратился к мужику: – Встань и говори.

   – Воевода, спаси! Научи, что делать! Конец нам приходит! – не вставая с колен, завопил мужик.

   – Не голоси, не баба. Судя по увечью, ты воином на Куликовом поле стоял!

Мужик умолк.

   – Говори толком. С кем был на Куликовом поле?

   – В твоём полку бился. – Мужик, подумав, добавил: – С тобой, выходит, рядом.

   – Зовут его Игнат, – вставил Юшка, – а прозвище Хрящ, потому что худ да жилист.

   – Вот-вот, Хрящ я, – обрадовался мужик.

   – Понял. Помню тебя, Хрящ. Рад, что уцелел. Говори дальше.

   – Мы, эта... стало быть, Милославских вольные холопы. Когда Ерёма-кузнец клич кликнул ордынцев бить, мы... эт-та... добровольно к Дмитрию Московскому... А тут ты, стало быть... Так мы к тебе, к нашему, к рязанскому... в ополчение, значит...

   – Это я уже понял, Хрящ, – нетерпеливо сказал Степан. – Ты о главном говори.

   – Ну да, о главном. Вот, значит, мы на Куликовом поле, на рати, а там, значит, они, Милославские... запёршись, – он развёл беспомощно руками. – А мы тут... а они там... – Мужик умолк, тяжело вздохнув.

   – Дозволь, Степан, мне сказать. Я во дворе-то всё уразумел. Хрящ мечом ловко орудует, а языком еле ворочает.

   – Вот-вот, – подхватил Хрящ. – Вольные мы мужики Милославских, а они...

   – Ты погодь, дядя. Понимаешь, Степан, вернулись домой рязанские ополченцы с Куликова поля, а их бояре с дозволения Олега Ивановича хватают, в железы куют, батогами бьют, вольный дух вышибают.

   – Неужто Олег Иванович совсем ополоумел?

   – Господи, откуда нам знать-то? – опять упал на колени Хрящ. – Мы все... эта... Что нам делать-то, воевода? Мир прислал меня, потому как через силу тяготы наши... кончаемся. Татарин нас не одолел, так свои же... Спаси нас, воевода!

   – Юшка, сколько здесь рязанских?

   – С пол сотни наберётся.

   – Пешие?

   – Конные.

   – Это хорошо. Оружные?

   – Копья, сабли да топоры.

   – Раздай оружие, что на телеге, самым крепким и в бою опытным. Мне мой доспех...

Степан не закончил – с неистовым воплем к нему бросилась Лукерья:

   – Не пущу! Убей меня лучше! Здесь вот, на месте убей – не пущу! Или жизнь тебе не красна или смерти ищешь – на Рязань идти с полусотней? После ран не оправившись! Не пущу!

   – Юшка! Связать глупую бабу и в подклеть! – приказал Степан, не глядя на женское искажённое лицо.

Лукерья вскочила, словно её ударили в спину.

   – Меня в подклеть? Меня – связывать?

   – Не хочешь в подклеть – умолкни. Лучше о харчах в дорогу позаботься. – Степан встал и вышел во двор.

Один из ратников рассказывал, как пытал его «самый из всех боярских прихвостней кровавый пёс», как бил кнутом, приговаривая: «С Москвой стакнулся, своевольничаешь? Рязань предаёшь? Получай награду!»

   – А мне говорит: «Ежели б ты сгинул в бою, кто бы боярину долг твой вернул?» – добавлял другой.

   – Вишь ты, с мёртвого защитника долг взыскивать, – ужасались мужики.

Степан приказал поспешать...

Они мчались по Рязанской земле, врывались в вотчины, рушили порубы, вызволяли бывших ратников. Те уходили с семьями в сторону Пронска, Коломны, Москвы, на приграничные пустоши, образовавшиеся за годы татарского ига.

Вскоре напали на след самого жестокого отряда. Его предводитель, как сказывали люди, предлагал свои услуги вотчинникам, боярам, князьям и за плату расправлялся с «куликовцами» неумеренно жестоко. Кто-то из смердов помянул прозвище: Харя. У Степана затеплилась надежда, что это Пажин, что доведёт Господь свидеться.

Как ни странно, но за несколько дней бешеной скачки по Рязанской земле он окреп. Только рана на правой руке давала о себе знать, потому пришлось сменить прямой меч на лёгкую татарскую саблю.

Гнали всю ночь и настигли отряд Хари днём в просторном и богатом селе. Зарёванные бабы сказали: «Палачествуют в овине».

Степан подскакал к приземистому, крытому прелой соломой строению. Оттуда доносились крики. У дверей никого не было, – видимо, не опасались нападения. Степан рывком распахнул дверь. В полумраке глаза не сразу различили деревянную кобылу, к которой был привязан человек, и рядом холопа с кнутом. Степан выхватил саблю, бросился вперёд, крича хрипло:

   – Прекрати, раб!

За ним рванулись Юшка и ещё несколько рязанских ополченцев, из тех, кто попроворнее.

Навстречу вскочил Пажин. Да, это был он, всё такой же пригожий, светловолосый, голубоглазый, только на лице, словно веснушки, застыли брызги крови. Меч Пажина отбил лёгкую саблю Степана, тот пошатнулся, и Харя готовился уже нанести колющий удар в шею, не защищённую оплечьем, как подоспевший Юшка перехватил выпад, оттеснив Степана, пошёл вперёд, вынуждая Пажина отступать в глубь овина. Холопы Хари разбежались, охваченные ужасом перед воином, который гнал их предводителя. Юшка наседал, Харя только оборонялся. Вдруг он поскользнулся в навозной жиже и упал. Юшка резко ударил его мечом в горло. Пажин выгнулся, захрипел и затих. Только теперь Степан оглянулся – ополченцы вязали пажинских холопов, освобождали своих. В дальнем углу трое мужиков возились в ворохе соломы.

Освобождённые узнали Степана, окружили его. Почти все они стояли рядом с ним на Куликовом поле. Мужики гомонили, благодарили, спрашивали, что делать дальше: ведь всё одно не будет житья на Рязанской земле.

Послышались голоса из дальнего угла:

   – Вот он, главный аспид!

   – Спрятаться надумал.

Человека подвели к Степану. Он не сразу его узнал, а узнав, ужаснулся – Корней. Боярин стоял без шапки, в изодранной, изгаженной навозом и гнилой соломой епанче. Он поднял налитые кровью глаза, узнал Степана, побагровел, но смолчал.

   – Отпустите его.

   – Этого? – переспросил один из мужиков. – Главного кровопийцу?

   – Я сказал – отпустите! – повторил Степан.

   – Вот оно как, – донеслось из толпы, – свой своему глаз не выклюет...

Люди недовольно загудели.

Юшка, сообразив, что к чему, встал рядом со Степаном с окровавленным мечом в руке. Казалось, прошла вечность, прежде чем державшие боярина рязанцы, глухо ворча, отошли.

Степан бросил саблю в ножны и зло спросил:

   – Что же это вы со своим князем удумали, боярин? Как только рука поднялась на героев Русской земли?

Ополченцы придвинулись ближе, поняв, что сейчас идёт суд, расправа же будет потом. Всем хотелось услышать, что скажет московский воевода одному из главных Олеговых бояр.

   – Скажи лучше, на предателей Рязани, – гордо выпрямился Корней.

   – Неужто и вправду так думаешь? Неужто ненависть твоя к Москве столь далеко зашла?

Степан не спускал глаз с Корнея. Он видел: боярину нестерпимо стыдно за минутную слабость, за то, что уполз в гнилую солому.

   – Я любить Москву не обязан, я – рязанец! У нас свой князь. Он ополченье не созывал, к Москве в подручные не шёл, своих мужиков под татарскую саблю не ставил. И потому за самовольство – кнут! И любому, кто поперёк моей и княжьей воли пошёл, я лютый враг!

   – Твоя воля в том, чтобы над нами мытарствовать? – крикнул кто-то из холопов.

Круг, в середине которого стоял боярин, сузился.

Юшка проворчал:

   – Больно ты расхрабрился, боярин, под защитой моего меча. Мне противу всех не устоять...

Смерды и ратники сбивались всё плотнее, ближе подходя к боярину и Степану. Люди молчали, слышалось только тяжёлое, хриплое от ненависти дыхание.

   – Братцы! – начал Степан. – Я вас понимаю, нет прощения боярину! Но и вы поймите меня! Не могу я решить его жизни, не могу...

В толпе зашумели:

   – Ясное дело... Нешто стольник боярина в обиду даст?

   – Все они на один лад скроены.

   – Не потому, что я воевода и он боярин. Потому, что отец он мне названый. Вырастил меня, сироту, и Юшку пригрел. Не могу. Поймите меня! – крикнул Степан.

Толпа, застыв в нерешительности, затихла. Юшка уловил благоприятный миг, схватил Корнея за руку, потащил за собой, из овина на двор. Степан поспешил следом, прикрывая, – мало ли что, передумают мужики, бросятся...

Возле коней Юшка остановился, одного отвязал, но повод подал Степану, а сам отступил.

   – Где Алёна?

Боярин оглянулся. Люди стояли в дверях овина в нерешительности, но уже видно было: проходит оторопь, вызванная словами Степана.

   – Поклянись, что отпустишь меня!

   – Где Алёна? – повторил Степан на этот раз с угрозой.

   – В монастыре, – еле слышно выговорил Корней.

   – Ты её туда запрятал?

   – Сама ушла, как узнала, что у тебя в Москве полюбовница. – Корней не выдержал и протянул руку за поводом.

Степан отстранил руку:

   – В каком монастыре?

   – В Спас-Никитском. Пострижена сестрой Евпраксией. Полгода уж, как постриг приняла. – Боярин снова протянул руку, выхватил повод у Степана и попятился, увлекая за собой коня.

Юшка удержал коня за узду и вопросительно глянул на Степана.

   – Пусть едет, – вздохнул тот.

Юшка выпустил узду. Боярин вскочил в седло с юношеской прытью, несмотря на возраст и немалый вес, гикнул и поскакал, взметая комки грязи с разбитой дороги.

   – Куда вы теперь? – спросил Степан мужиков.

   – Помозгуем... Может, в лесах схоронимся, а может, в вольный Новгород подадимся.

   – А мы куда? – обратился Юшка к Степану.

   – В монастырь.

   – Ты думал, чем это грозит?

   – Ты ли это, Юшка? – удивился Степан. Впервые товарищ и верный друг выражал опасение.

   – Ведь она Богу обет дала, – неуверенно протянул тот.

   – Ах, это... Ничего, Бог простит, а митрополит грехи отпустит, ежели его великий князь о том попросит. Поспешим, некогда раздумывать. Боярин может раньше нас успеть в монастырь.

...В монастырь ворвались ночью, опередив Корнея. Монахини только крестились, подчиняясь антихристам, да посылали проклятия на их головы.

Степан не ожидал, что полгода, проведённые в монастыре, так изменят внешность Алёны: тоненькая, бледная до прозрачности, с огромными глазами в тёмных подглазницах, стояла она перед ним в своей келье. Слышны были голоса молящихся: Юшка согнал всех в церковь и запер там, чтобы не мешали.

   – Алёнушка, любовь моя! – выговорил наконец Степан.

   – Нет, нет... – подняла перед собой руки Алёна. – Не губи мою душу! Пожалей... не смей подходить ко мне!

Степан хотел было шагнуть.

   – Остановись! Я голову себе о камни размозжу!

   – Лапушка, ты выслушай, – начал Степан и остановился. Что он может сказать? Он не был готов к такой встрече. Алёна в мыслях представлялась ему совсем иной, он ждал ревности, слёз, обид, а главное – радости. А перед ним стояла бесцветная, потухшая монашка – что сказать ей?

   – Зачем себя заживо хоронить в монастыре? – произнёс он наконец. – Добро бы я ещё не знал, что такое монашество. Куда как хорошо знаю – сам почти полгода милостью Олега Ивановича провёл в келье, ты же помнишь...

Алёна успокоилась, опустила руки. Степан понял: только так и можно разговаривать – неторопливо, рассудительно.

   – Видел я сейчас твоих монахинь. Усохли, бабьего счастья не узнали, детей не родили, груди пустоцветом повисли, очи мутными от слёз и ночных бдений стали... Неужто забыла ты меня, не любишь больше?

Алёна встрепенулась:

   – Ты первым забыл меня!

   – Ни на минуту не забывал, клянусь тебе, Алёнушка. – Степан обрадовался, что прорвалось живое чувство.

   – А когда из Рязани убегал – обо мне помнил? А когда навек княжеской милости лишился – помнил? А когда в Москве ключницу себе завёл, тоже помнил? А когда моего отца и мать горевать заставил, меня оплакивать?

   – Твоего отца я спас... – Степан сделал шаг.

   – Не подходи!

   – Пойми, всё это не то, не главное. Я жить без тебя не могу!

   – А я могу? – вырвалось у Алёны.

   – Значит, помнишь меня, не забыла, любишь?

   – Я памятью живу.

   – Память – обо мне?

   – Нет, о твоей ключнице проклятой!

   – Да нет её, нет, прочь уже отослал...

   – Врёшь! Здесь она. – Алёна быстро коснулась пальцем груди Степана.

   – А тут и вовсе никогда не была. – Степан схватил Алёну за руку и стал медленно притягивать к себе, приговаривая: – Одну тебя любил, одну... клянусь... Была слабость, прости. Неужто не простишь во имя нашей любви? Во имя будущего нашего.

   – Будущее моё – гореть в геенне огненной, если не пощадишь, не оставишь меня здесь.

   – Ты сама подумай, – Степан гладил руку Алёны, – на что меня толкаешь? Ну, оставлю я тебя в монастыре, замолишь ты грех встречи со мной, и утешится твоя душа, и уснёт в дымке ладана... А мне что – руки на себя накладывать? Без любви жить? Или ключницу возвращать?