Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава девятнадцатая

Как ни спешил Степан выполнить приказ великого князя, а к сражению на Скорнищевом поле он со своей полусотней опоздал. Уже на полдороге к Переяславлю его встретила волна самых противоречивых слухов, но общий смысл был един: рязанцы потерпели страшное поражение.

Степан решил идти в обход привычных дорог, через восточные малолюдные волости. Он вёл полусотню осмотрительно, не гнал, коням давал роздых, вперёд выставлял сторожу, словно шёл по вражеской земле, а не по родной, рязанской, с детства знакомой.

По слухам, Пронские утвердились вокруг Рязани и в местах, сопредельных с Московским княжеством, а Олег Иванович ушёл с оставшимися ему верными боярами и полками на восток. Во всяком случае, так можно было судить по путаным и сбивчивым рассказам жителей притаившихся деревень.

Чем ближе к бассейну могучей Оки, тем чаще стали попадаться селения: можно было уже примерно представить, где искать воинство Олега Ивановича. Степан решил остановиться на последний перед решающим переходом ночлег в маленькой деревушке, но неожиданно из наползающей тьмы возникли конники.

– Кто такие? – гаркнул верховой, не приближаясь к околице.

   – А вы кто? – вразнобой ответили вопросом на вопрос несколько Степановых воинов.

   – Русские. – Верховой для убедительности добавил крепкое словцо.

   – Вестимо, не татарва, – хохотнули в ответ.

Сам Степан, пока воины перекрикивались, успел проскакать на противоположный конец единственной деревенской улицы и обнаружить верховых и здесь.

«Окружили, значит, – подумал удручённо. – А как же сторожа, что выделил, как делал всегда по привычке, выработанной на меже? Схватили? Если схватили, значит, знают, кто мы, и все эти переговоры для видимости, а сами готовят нападение...»

   – Эй, пронские! – крикнул он. – Надо ли русскую кровь проливать без толку? Мы с межи идём.

   – А раз с межи, то складывайте оружие, – закричал всадник, похоже, воевода в пронском войске.

   – Мы сложим, а вы нас порубите?

   – Так вы же русские, – ответил всадник.

Неведомо как рядом со Степаном появился Юшка с двумя заводными конями.

   – Сбить воев в кулак и прорваться мы уже не успеем, – сказал он деловито, – а вот вдвоём попробовать можно.

   – Ну, как это я их покину? – возмутился Степан.

   – Так что, земляк? – опять крикнул воевода. – Я гляжу, долго ты раздумываешь. У тебя полусотня, а у меня две сотни, считай да решай побыстрее.

Ещё некоторое время Степан и пронский воевода продолжали перекрикиваться столь же бессмысленно: и тому и другому было ясно, что стычка приведёт только к ненужным жертвам с обеих сторон. Степан продолжал нелепую перебранку лишь для того, чтобы хоть как-то придать событиям видимость сопротивления.

Наконец он отдал приказ. Его люди сложили оружие, все вместе – пронские и рязанские – разбрелись по нескольким избам, набившись в них, как огурцы в кадушки и приговаривая извечное русское: в тесноте, да не в обиде.

Воевода оказался по женской линии в родстве с боярином Корнеем. Они со Степаном разговорились, выпили – у воеводы в баклажке нашлось на две добрые чарки мёду. Прончанин мимоходом спросил, чего ради Степан с полусотней едет к князю Олегу. Для подкрепления вроде маловато людей, так зачем границу с Диким полем оголять?

И тут Степана осенило.

Он помялся, изображая сомнение, и сказал:

   – В конце концов, мы оба русские, и ты должен знать: стало мне известно, что Орда в низовье Дона сбивается.

   – И ты молчал! – воскликнул воевода. – Выкладывай всё, что знаешь!

Степан принялся рассказывать. Надо признать, что молодой воевода вопросы ставил толковые, – видно, успел потоптать землю на своей меже. Степану пришлось врать осторожно, с оглядом, прикидывая, как бы сказать не много, но в то же время достаточно, чтобы тот поверил. Чем больше вопросов задавал воевода, тем больше верил Степан, что, пожалуй, внезапная придумка его не столь уж нелепа.

Дальнейшие события это подтвердили. Воевода, чертыхаясь, написал донесение и поздно ночью отправил гонца в Переяславль к князю Владимиру Пронскому. На следующий день Степан узнал от Юшки, что обе сотни пронских уже шушукаются об ожидаемом приходе татар. Знают об этом и бабы в тех домах, где стоят войска. К полудню вернулся смертельно усталый гонец, привёз повеление князя Пронского везти Степана в столицу, а полусотню его держать под охраной и следить, чтобы не болтали зря языком.

Но слухи о татарах уже ползли от селения к селению, от городка к городку, и когда воевода доставил Степана в Переяславль, слух гулял уже и здесь. Степана привели к ближнему боярину князя Пронского, и он повторил ему всё, что говорил раньше. То же самое он рассказал самому Владимиру Пронскому, Князь выслушал, велел помалкивать и возвращаться к своей полусотне, сам же решил отправить в Дикую степь воинов из своей сторожевой сотни.

Степан понимал, что дело сделано: слухи, один другого тревожнее, уже разошлись по всей Рязанской земле, занятой войсками Пронского, попав на унавоженную почву – к этому времени многие из рязанских бояр, которые, прельстившись обещаниями нового князя, остались в городе и целовали крест ему на верность, успели разочароваться. Кое-кто уже подался тайно к Олегу, укрепившемуся в восточных пределах княжества и в болотистой Мещере. Пошли разговоры, что посаженный Москвой на престол Владимир Пронский стар, недалёк умом, и порода не та, и рязанский стол ему не по росту. К тому же князь совершал одну ошибку за другой: принялся жаловать своих бояр землями, принадлежавшими древним рязанским родам. Зреющее недовольство усугубилось слухами о татарах. Простой народ поругивал князя Олега Ивановича в дни его величия за крутость нрава, высокоумие, вечные свары то с Ордой, то с Москвой, то с Ольгердом, за тяготы, налагаемые для увеличения дружины и полков. Но, недовольный, как всегда, своим князем в дни его благополучия, увидев Олега в несчастье, с истинно русским безотчётным состраданием к потерпевшему, народ начал глухо протестовать против правления Пронского.

Глава двадцатая

Январь прошёл незаметно – беглецы бывали здесь и прежде и потому быстро устроились, обжились, ходили на охоту, промышляя и пушного, и мясного зверя.

Февраль намёл сугробы у каждого бугорка, каждого пня, засыпал самую малую низинку пухлым щедрым снегом.

Это обеспокоило Олега Ивановича – вдруг по белоснежной нетронутой глади, что образовалась после метелиц на топях, враги переберутся через непроходимые в иное время года болота? Как ни успокаивал его князь Лександра, говоря, что по верху гладь, а под гладью – топь и чем глубже снег, тем зыбче топь, – рязанский князь не переставал волноваться. В конце концов решил сам сходить к болотам, проверить слова союзника и заодно поглядеть на далёкую родину с края межи.

Мещеряки в глубокий снег обычно бегали на лапах, похожих на русские лыжи, только широких, переплетённых лыком и обшитых шкурами короткошёрстных зверей.

Олег Иванович в поход к меже надел по совету князя Лександры такие лапы. Проводник быстро и ловко запрыгал впереди, скользя там, где снег уплотнился под напором ветров. За ним почти так же ловко двинулся дружинник из молодых. А вот Олег Иванович быстро взопрел, с непривычки хлопая широченными лапами.

Как определил проводник край болота, для князя осталось загадкой. Такая же ровная поляна, только, может быть, кустов поменьше.

   – Вот смотри, князь, – сказал старший проводник и сунул срубленную лесину в сугроб. Она легко вошла в пушистый покров и упёрлась в скованную холодом землю. Проводник чуть надавил, и лесина опять так же легко, как в снег, пошла глубже. Он отпустил её. Лесина некоторое время торчала, потом едва заметно для глаза начала сама медленно погружаться в развороченный снег.

   – Затягивает! – удовлетворённо улыбнулся проводник.

По дороге домой он рассказал князю, что под снегом, какой бы сильный мороз ни стоял на дворе, и под тонким слоем затвердевшей земли болото продолжает жить своей тайной жизнью, в нём ворочаются, перекатываются духи; на зиму они обычно устраиваются в самой глубине и дремлют, но чутко, не то что медведь в берлоге.

   – Вроде нашей Макоши, – сказал сопровождающий князя дружинник.

Олег неторопливо брёл на лапах, постепенно осваиваясь, и думал о своём.

Лазутчики из Переяславля приносили странные вести: весь двор Пронских встревожен слухами о татарах, якобы собирающих в Диком поле несметные силы, чтобы обрушиться на русские княжества, и что путь их непременно ляжет через многострадальную Рязанскую землю.

Кое-кто из бояр уже сбежал от князя Пронского, ушёл в леса, кое-кто подумывает сняться с насиженных мест, но пока ещё не решается...

Олег вернулся, довольный своим походом, хотел пойти в баньку, но оказалось, что его уже ждали: явился с повинной старший внук удельного князя Милославского, княжич Ростислав. Видно, понял, что скоро кончится время Пронских, и тогда гнев великого князя падёт на изменников.

Князь не без удовольствия смотрел, как заносчивый княжич, вечно готовый ввязаться в усобицу, сидящий на своём куцем наделе в удельном княжестве деда, словно бойцовский петух на шестке, зыркая глазом – куда бы ударить, униженно молит простить его за глупость, не казнить и не лишать отчины. «Не был бы ты Рюриковичем, – подумал Олег, – заставил бы на коленях ползти через все дощатые сени».

Олег Иванович сидел на стольце в княжеском, сверкающем жуковиньем одеянии в окружении ближних бояр и, хоть были сени тесными, холодными и не убраны коврами, внушал трепет и почтение.

«Внука Милославского прощу, – думал он про себя. – Вот был бы на месте молодого княжича сам старик Милославский, так просто бы не отделался. Но ничего, придёт срок, я ещё повыдёргиваю волоски из его надушенной бороды».

   – Встань, княжич, – сказал Олег нарочито мрачным голосом, чтобы провинившийся не уловил снисходительности.

Милославский продолжал стоять на коленях.

   – Помогите княжичу встать, вины его к земле давят, – добавил Олег тем же голосом, не обращаясь ни к кому определённо.

Поднялся с лавки боярин Корней, спросил взглядом у молодого Кореева – не рано ли, и, уловив одобрительный лёгкий кивок, подошёл к княжичу.

У великого князя мелькнула мысль: княжич холост, а у Корнея дочь подрастает – уж не жениха ли боярин с колен поднимает? Если так, то это к добру – с Корнеем породнившись, княжич крепко будет привязан к Олегу. Такие, как Корней, крест на верность целуют лишь один раз, до самой смерти – либо своей, либо князя.

Милославский поупирался для приличия, потом позволил себя поднять и подвести к лавке в самом дальнем от княжеского стольца конце. По вине и место.

Открылась дверь, нарушая стройный, хотя и без истинной пышности, ритуал. Кто-то невидимый поманил молодого Кореева. Епифан, склонившись почтительно к самому уху великого князя, испросил дозволения и, получив его, неслышно вышел.

Олег Иванович обвёл глазами два десятка ближних бояр, теснившихся на простых лавках, подумал, что скоро, пожалуй, потекут к нему, как по весне ручейки текут в Оку, и другие. Милославский – тому пример.

Вернулся Кореев, так же неслышно прошёл к стольцу, прошептал на ухо князю:

   – У гатей сторожа гонца от мурзы Саламхира задержала. Спрашивает князь Лександра, нужен тебе этот гонец либо завернуть его обратно, дабы своими татарскими глазами тайных путей не выведал.

   – Мурза Саламхир? – протянул Олег, пытаясь вспомнить, какое место занимает мурза в сложной иерархии ордынских владык, чингисид он или потомок соратников великого хана.

   – Из окружения Мамая, – подсказал Кореев.

Темник Мамай начинал постепенно беспокоить Олега. Именно он, Мамай, летом прошлого года способствовал, как сообщили верные люди и из Сарая, и из Москвы, получению Дмитрием ярлыка на великое княжение в обход Михаила Тверского. Не помогло Михаилу и заступничество Ольгерда, и то, что его сын, Иоанн Михайлович, находясь в Орде как заложник, свёл полезные знакомства с татарскими вельможами и постарался через них помочь отцу. Всем заправлял хитрый темник, необъяснимо почему благоволивший Дмитрию Московскому. Не так давно Мамай силой и хитростью объединил две Орды – Золотую и Волжскую и стал обоих полновластным хозяином. Но, не будучи чингисидом, то есть прямым потомком великого повелителя монголов, вынужден был править, стоя рядом с троном. Возможно, слово «стоя» неточно определяло сложившееся в объединённой Орде положение: Мамай посадил на трон и объявил ханом Мамат Султана, недалёкого, ленивого и покорного ему чистокровного чингисида, правил от его имени, особенно не заботясь о сохранении видимости власти в руках хана. Что ж, если мурза Саламхир из окружения Мамая ищет встречи, необходимо принять его как можно лучше.

   – Придётся тебе, Епифан, ехать встречать мурзу.

Кореев поклонился, давая понять, что всё понимает и готов выехать в любое время.

Олег Иванович вспомнил о боярах, терпеливо ожидающих, когда он закончит шептаться с любимцем, и досадливо нахмурился – не к месту и не ко времени сейчас это подобие большой думы.

Спасибо, дворский догадался: встал, поклонился, спросил, нужны ли бояре великому князю в совете.

Олег с облегчением ответил, что благодарит за помощь, и отпустил всех, благосклонно улыбаясь.

Как только шедший последним боярин Корней протиснулся в дверь, – до чего медведеподобным стал, подумал Олег, – Кореев сказал:

   – Саламхир-то совсем недавно в чести у Мамая.

   – Это к тому, что новый любимец более жаден до подарков, нежели старый, уже насытившийся?

   – Вот именно, князь.

Олег задумался. Вновь придётся открывать сундуки княжеской казны. Удивительно, что бесконечные поборы, взятки, подарки, подношения, поминки до сих пор ещё не истощили её, скупо пополняющуюся от скудных урожаев разоряемой земли. Но Епишка прав: к молодому Саламхиру следовало явиться с полными руками...

Без Боброка, давно уехавшего обратно в Москву, Владимир Пронский не смог оказать никакого сопротивления. Нескольких полков великокняжеского войска, нашедшего приют в мещёрских лесах на зиму, да полутумена[37]37
  Тумен – десять тысяч воинов.


[Закрыть] Саламхира оказалось достаточно, чтобы не только изгнать войско пронцев, но и захватить самого правителя в плен.

Владимир Пронский, грузный, с обильной сединой в недавно ещё густых, красиво вьющихся волосах, а ныне нечёсаный, с непокрытой головой, стоял в середине двора у великокняжеского терема в Переяславле, терема, где неполную зиму прожил хозяином, принимая бояр и удельных князей, где его взгляда ловили десятки расторопных холопов, терема, сохранённого им для себя и от пожаров, и от грабежей, и от жадных московских воинов, и смотрел в забранное фигурной золочёной решёткой оконце из разноцветных стёкол, за которым, как он догадывался, находился великий князь Олег Иванович, двоюродный брат, многолетний союзник, недавно им преданный.

Пронский смотрел на сверкающую в лучах весеннего солнца решётку, а сам мучительно думал о том, о чём не переставал размышлять с первых дней развала своего войска: почему вдруг Дмитрий Иванович Московский отозвал Боброка, оставив его один на один с младшим по возрасту и старшим по положению на княжеской лествице двоюродным братом?

Ответа не было. Терем, сохранившийся во всей своей резной красоте, молчал.

Владимир Пронский склонил голову.

Тишина.

Он медленно опустился на колени.

Тишина.

Он встал.

И опять лишь тишина в ответ.

Он повернулся и пошёл к воротам. Оглянулся. За цветным оконцем смутно угадывалась тень двоюродного брата.

Пронский постоял – тень не шевелилась. Он перевёл взгляд на двери высокого крыльца. Они оставались закрытыми.

Он повернулся и сделал ещё несколько неуверенных шагов. Вновь оглянулся. Подошёл вплотную к воротам.

Из бревенчатого сруба, где обычно несли службу воротные, никто не показался. Пронский толкнул боковую калитку, сбитую из толстых, в руку, дубовых досок, крытую листовой медью.

Калитка легко отворилась. Он шагнул и ещё раз оглянулся на терем, на молчаливое окно.

Пронский вышел за калитку. Местами уцелевшие стены детинца, что охватывали невысокий холм с княжеским теремом, были пустынны. Вторые ворота были открыты. Он медленно побрёл вниз, ничего не понимая, ни о чём уже не думая, ощущая только свою беззащитную спину, в которую так просто было бы вогнать оперённую стрелу.

Утром, когда его привезли из узилища и поставили в середине двора, он ещё надеялся на суд, переговоры и прощение.

Внезапно стал слышен весёлый перестук топоров – рязанцы возводили избы на пепелище. Навстречу Пронскому выползла пароконная волокуша. Паренёк лет пятнадцати вёл усталых лошадей под уздцы, за ними волочились связанные хлыстом брёвна. Паренёк безразлично поглядел на старика и, ни слова не сказав, потянул лошадей дальше, своей дорогой.

«Не узнал», – мелькнуло в голове у Пронского. Да и как узнать? Схватившие его ордынцы обобрали – не то что кольца и перстни, сапоги стянули, кинув какие-то лапти...

Может, так оно и к лучшему – не терзаться стыдом, встречая ограбленных, разорённых им и его людьми рязанцев?..

Он вышел за околицу, так и не встретив ни одного человека, кто узнал бы его. Оглянулся, перекрестился на уцелевший в пожарище крест на соборе Пресвятой Девы и побрёл на запад.

Больше в летописях имя Владимира Пронского не упоминалось.

Глава двадцать первая

Полусотня Степана была всю зиму на странном положении: то ли пленные, то ли запасное войско у пронских. Стояли в том же самом селении, где их задержал осенью на пути в Переяславль лихой пронский воевода. Всё это время жили впроголодь. Владимир Пронский, распорядившись оставить их в селе, забыл выделить на кормление денег. Степану пришлось распороть свой заветный пояс с добычей и постепенно продавать драгоценности, чтобы кормить людей. Юшка ворчал, но понимал, что иначе Степан поступить не может.

К середине зимы пошёл слух, что московские полки вместе с воеводой Боброк-Волынским ушли домой. Степан поверил, потому что пронские воины, оставленные присматривать за полусотней, неожиданно изменили своё отношение и даже стали уверять, что пошли на Рязань не по своей воле, а по принуждению.

Степан жадно ловил все слухи – и о мурзе Саламхире, что за серебро оказывает помощь великому князю Олегу Ивановичу, и о Владимире Пронском, что остался в высоком переяславском тереме один со своими боярами, – переметнувшиеся к нему рязанские мужи сбежали.

Однажды утром Степан обнаружил, что все пронские воины бесследно исчезли. В тот же день всезнающие деревенские бабы заговорили о том, что Олег Иванович со своей дружиной возвращается в стольный град.

Степан поднял свою полусотню и помчался в Переяславль.

Олег Иванович принял без промедления, милостиво выслушал рассказ, поблагодарил за службу – за умело пущенный слух, за то, что сохранил воинов сторожевой сотни, пожаловал перстнем со своей руки и разрешил пробыть в Переяславле пять дней: отдохнуть и дождаться возвращения из Мещеры семьи боярина Корнея. А ещё велел присутствовать на большом пировании по случаю победы.

...Предстоящей встречи с Алёнкой Степан и ждал и боялся. Мучила совесть, оттого что жила в нём память о Насте. Он уговаривал себя, что к Алёнке это не имеет никакого отношения: она всего лишь маленькая девочка, которую он любит как брат и о которой привык заботиться. Но то были доводы рассудка, а сердце предательски сжималось в ожидании встречи. Чем ближе подъезжал Степан к дому Корнея, тем ярче становились воспоминания детства. Вот забираются они с Юшкой на сеновал, и привязчивая девчонка, сияя голубыми глазами, сопя от усердия, лезет за ними. Вот сидят они на берегу Оки на сыпучем белоснежном песке, и, откуда ни возьмись, опять подкрадывается к ним эта коза-егоза, усаживается рядом и точно так же начинает просеивать в ладонях песок или, докопавшись до влажного слоя, лепить невиданные терема с башенками.

Семья Корнея вернулась в Переяславль на второй день пребывания там Степана. На двор, огороженный высоким тесовым забором, въехала, скрипя, колымага. Сразу за колымагой, приплясывая, горячась и роняя с удил пену, вплыл красавец-жеребец, белый с чёрными «носочками» и большим, в половину морды, чёрным пятном у глаза. На жеребце сидела прекрасная, словно из сказки, девица, в короткой шубке, крытой лазоревым сукном, с высоким ярко-рыжим лисьим стоячим воротником, в лисьей же меховой шапке с двумя падающими на плечи хвостами.

«А ведь ей уже пятнадцать, почти невеста», – сообразил Степан и подумал, что нужно было бы подойти, помочь, как в прежние времена, подать руку, придержать ногу, но им овладела странная робость. Он стоял, разглядывая красавицу, сквозь незнакомые черты узнавая в ней прежнюю Алёнку.

Она спрыгнула с коня и только тут заметила застывшего у высокого крыльца Степана, неотличимого в своём простеньком нагольном кожухе от высыпавших на красный двор слуг. Алёнка пунцово зарделась, движения её стали скованными.

   – Здравствуй, Алёна, – сипло сказал Степан и неожиданно для себя добавил: – Корнеевна.

   – Здравствуй, Степан, – еле слышно ответила девушка, и, не глядя на него, всё так же скованно, прошла к крыльцу и поднялась по ступеням.

   – Пригода! – позвала она, оглядываясь.

   – Тут я, боярышня, бегу! – услышал Степан низкий грудной голос: высокая статная девушка быстро, но не суетливо пробиралась к крыльцу сквозь толпу встречающих. Краем глаза Степан заметил, как Юшка смотрит на Пригоду – лицо глуповатое, рот слегка приоткрыт, а глаза шалые.

Алёнка с Пригодой ушли в дом. Вечером боярин Корней после долгого, с многими переменами застолья уединился со Степаном в своей маленькой светёлке, где любил отдыхать после трапезы. Приблизившись к сорока годам, боярин стал тучен, одышлив, но руки его по-прежнему крепко держали и меч, и боевой топор, и копьё, в бою был опасен как рассвирепевший вепрь.

Разговаривали долго. Корней делился своими хозяйственными замыслами, расспрашивал, как дела у Степана. Тот пожаловался, что пришлось потратить всё нажитое в боях на прокорм полусотни. Боярин покряхтел, похмурился, потом сказал:

   – Что людей кормил, то правильно. Зажиток потому так и называется, что дело-то наживное, а люди, что тебе Богом поручены, – то иное, вечное, по совести...

Степан чувствовал, что боярин не мастак выражать свои мысли, никак не может найти подходящих слов, но молчал, не приходил ему на помощь: хотел, чтобы тот скорее выговорился, успокоился и отпустил его восвояси. Где-то там в глубине дома была Алёнка, и если не выманить её сегодня для разговора, то останется им всего три дня, да и то неполных – вечером ждёт долгое, до рассвета, пирование у князя Олега по случаю победы над Пронским.

Степан утерял нить разговора и лишь кивал в такт словам боярина, вспоминая...

Как, бывало, он радовался, когда боярыня дозволяла ему взять запелёнатое глазастое чудо на руки. И неужели это оно гарцевало сегодня на коне!

   – И то сказать, ещё год-другой – и невеста, – звучал голос Корнея. – Старый князь Милославский перед Боброковым приходом начал петли вить вокруг меня, о внуке заговаривать, о княжиче Ростиславе. Ты его, может, и видел, – красавец, на виду был до того дня, как старый дурень к Пронскому переметнулся. Я его насквозь вижу, старика, – ему богатую невесту надобно для внука, потому как удел[38]38
  Удел – княжеское владение на Руси в XII-XVI вв.


[Закрыть] его таков, что и курицу выгнать некуда, а детей нарожал, словно дружину из одних княжат решил составить. Одно название, что князь – Рюрикович! Хоть и захудал до невозможности, но от Владимира Святого линия прямая, нигде не прерывалась, никто из его предков в изгоях не ходил.

Степан подумал, что сам Корней всего в третьем поколении к верхнему боярству относится: прадед его был простым дружинником и вышел в люди лишь благодаря великой силе, безрассудной преданности и тому, что отец его сложил голову в дружине легендарного Евпатия...

   – Я за Алёной целую волость дам! – продолжал Корней. – Это, почитай, поболе иного княжества...

Только сейчас Степан вник в истинный смысл разглагольствований боярина: идёт речь о замужестве Алёнки! Той самой Алёнки, которую он, Степан... О каком ещё Милославском говорит боярин?

Он сказал первое, что в этот момент пришло ему в голову:

   – Милославские князю Пронскому служили! Я сам его при дворе видел!

   – Ты, Степан, ничего не понимаешь. Милославский – удельный князь, его удел примыкает к землям Пронских. Что ему делать было, когда князь Олег Иванович Рязань оставил?

Степан ничего не ответил.

   – Опять же, кто знает, как долго гнев Олега Ивановича на Милославских сохранится? Повинится князь перед князем – и всё. Они ж одного корня, рюриковского.

«Запала ему эта самая рюриковская кровь», – подумал Степан с тоской.

Боярин ещё что-то говорил. Степан всё больше и больше понимал, как глубоко укрепилась у него мечта породниться с Рюриковичами, и приходил от этого в отчаяние. Он рвался скорее сбежать от разговорившегося Корнея, чтобы убедиться: всё то, что почудилось ему днём в глазах Алёнки, – правда...

   – Только ты, Степан, никому о моих надеждах ни слова. Я тебе, как родному сыну, замысел потаённый открыл.

   – Конечно, дядя Корней...

   – Был бы старый князь поумнее – прямо завтра приехал бы к пиру по случаю победы, поклонился да повинился. Только старый хрыч через свою гордость переступить не может.

   – Так ведь Рюрикович, – вздохнул Степан.

Боярин иронии не уловил:

   – Вот именно что Рюрикович...

Наконец он тяжело встал и пошёл к двери.

Выждав немного, Степан отправился искать Алёну.

Нашёл неожиданно легко: она сама поджидала его в полуосвещённом переходе, кутаясь в шаль. Увидев Степана, бросилась к нему, но в двух шагах вдруг остановилась, – наверное, потому, что не было с его стороны такого же порыва или возобладал девичий стыд. Степану стало нестерпимо жалко смутившуюся девочку. Он протянул к ней руки, Алёнка с каким-то детским всхлипом прильнула к нему и, спрятав голову у него на груди, затихла.

«Лучше её нет и не будет никогда!» – думал растроганный Степан.

Алёнка подняла голову, и он, не удержавшись, нежно, бережно поцеловал высокий чистый лоб, глаза, чувствуя ответные поцелуи, неумелые, лёгкие.

В противоположном конце перехода мелькнул робкий, как светлячок, огонёк масляного светильника. Алёна отпрянула. Это шла служанка Пригода: матушка-боярыня пожелала поговорить с дочерью перед сном.

   – Свою служанку прислала, а тебя-то в горнице нет, – волнуясь, докладывала Пригода. – Я ей голову задурила, а сама сюда, за тобой. Торопись, пока весь дом не всполошился.

   – Завтра в полдень в дальней беседке, – шепнул Степан Алёнке, отпуская её руку.

Две девичьи фигуры исчезли.

Вернувшись к себе, Степан, не раздеваясь, бросился на ложе. Любовь свалилась на него, как снег в конце осени, всегда неожиданный и всегда ожидаемый. Именно такую любовь он ждал, предчувствовал, провидел, глядя в преданные глаза девочки, когда учил её стрелять из лука, ездить верхом, а порой и шлёпал за непослушание пониже спины.

...Беседка в глухом конце огромного сада, летом обычно увитая плющом, сейчас стояла голая, продуваемая со всех сторон влажным весенним ветром.

Ночью Степан мучительно размышлял: сказать или не сказать Алёнке о замыслах отца. С одной стороны, лучше бы предупредить, чтобы могла заранее продумать, как противостоять его воле, с другой – не хотелось омрачать те считанные часы, что были им отпущены. К тому же раньше чем через год Алёнку не засватают.

Они встретились в беседке, долго гуляли по тропинкам сада, вспоминали разные мелочи из далёкого детства, смеялись, целовались, и не было меж ними ни робости, ни смущения.

Юшка возник как из-под земли и сразу затараторил:

   – Степан! От князя прискакал вестник. Срочно требуют тебя во дворец. – Сделал паузу и добавил: – С оружием...

Князь Олег Иванович ожидал Степана в своей горнице.

   – От сотника Ивана Шушака с южной границы прибыл гонец. Беда там – налетел большой отряд литвинов. Сотник со своими людьми сел в осаду, но долго он не выдержит. А помощь послать надобно. Здесь твоя полусотня, да я ещё две сотни копейщиков дам. Бери и отправляйся не мешкая.

Степан низко поклонился. Князь перекрестил его:

   – С Богом!

Копейщики, непривычные к быстрой скачке, обычной для бывалых воинов сторожевой сотни, далеко отстали.

Степан первым вылетел из густого леса. Далеко впереди на краю окоёма можно было различить городище, окутанное дымом пожара.

   – Пока будем ждать копейщиков, дозволь в поиск с десятком сходить, – спросил Юшка, ни на шаг не отстававший от Степана.

   – Подожди ты с поиском, – отмахнулся Степан, разглядывая из-под руки происходящее далеко в степи, – некогда нам копейщиков ждать да в поиск ходить: на стены уж лезут. Ударим прямо сейчас. Только зайдём с заката – может, за своих примут и близко подпустят.

Обходное движение удалось: как и надеялся Степан, литвины приняли русских за подмогу, идущую с запада. Удар полусотни в спину осаждающим был стремителен и неудержим. Литвины оказали яростное сопротивление, но, спешенные, ничего не могли сделать с рассвирепевшими всадниками, каждый из которых провёл на меже многие годы и в бою был равен двум, а то и трём воинам. Бой ещё не закончился, когда на валу показался окровавленный сотник Иван Шушак, обгорелый, всклокоченный, страшный. Он кричал что-то невразумительное, размахивая саблей. За ним на вал поднялись ещё несколько таких же обгорелых, в крови, воинов. Они полезли вниз, на другую сторону вала и ворвались прямо в гущу схватки.

Иван набросился на рослого литвина и с маху вогнал ему в грудь тяжёлый клинок. Тот упал, но сотник продолжал в бешенстве наносить удар за ударом по уже бездыханному телу.

Степан охватил Шушака и сжал его изо всех сил:

   – Обезумел?! Охолонись! Что с тобой?

   – Звери! Сволочи, кровопийцы... город сожгли... всё выгорело, одни головешки за валом... – Сотник кричал и вырывался. – Пусти! Я их всех поубиваю! Я их буду резать до скончания живота своего...

Степан отцепил от пояса баклажку с мёдом, протянул Ивану. Тот жадно припал к горлышку, осушил её в несколько глотков, утёрся рукавом.

   – Дай тебе Бог... – вздохнул тяжело. – У меня от полусотни всего десяток воев остался да стариков из городища с десяток. А бабы, те в лес кинулись, думали схорониться, так ведь это татары-степняки леса боятся, носа туда не сунут, а литвины, как и мы, в лесу словно дома, – кинулись за ними, настигли, похватали и всех в плен угнали. Так что нет у нас нынче баб. – Сотник пьяно рассмеялся – своей семьи у него давно не было.

   – Когда угнали? – спросил Степан.

Сотник бессмысленно смотрел на него.

   – Я спрашиваю – когда угнали женщин?

   – На второй... четыре дня назад... Нет, пять... Что-то у меня всё перепуталось, которую ночь не сплю... Вовремя ты подоспел. Только что же князь-то подмоги тебе не дал?