Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

   – Всё нехристи пожгут – так стоять им негде будет. Здесь не степь, кибитки не раскинешь.

Глава сорок четвёртая

Под стенами кремля татары появились только в середине дня двадцать третьего августа. Первые удальцы гарцевали, но никто из них предусмотрительно не подъезжал к стенам ближе, чем на два полёта стрелы.

Все защитники высыпали на стены и заборала. Иные пытались достать ордынцев стрелой, но князь Остей передал всем строгий приказ не стрелять: беречь припасы.

– Как маленькие, право, будто не понимают, что не долетит стрела, – сказал Степан Никодиму.

Тот ходил за ним по пятам, вооружённый огромной рогатиной и старинным тяжёлым мечом. Котомка с подаяниями всё так же болталась на груди, не прикрытой ни кольчугой, ни латами – ничего не нашлось монаху по росту.

Вскоре к стене подскакал какой-то мурза, спросил на ломаном русском языке, в городе ли «коназ Митрий». Ему с издевательским хохотом ответили, ищи, мол, ветра в поле.

Татары стали совещаться, пытаясь понять, что означает ответ русских. Это ещё больше развеселило шутников на стенах, острые на язык москвичи изощрялись в советах, где искать «коназа».

К вечеру ордынцы ускакали.

Защитники ликовали. Напрасно князь Остей и назначенные им воеводы объясняли, что завтра татары придут снова и начнут правильную осаду. У костров веселились, пили крепкий мёд и чуть ли не праздновали победу, горланя песни.

Утром, как и предсказывал князь, появились ордынцы, но уже с лестницами, деревянными щитами, под прикрытием которых можно было приблизиться к стенам, и с вязанками хвороста.

Пешцы-лучники, укрывшись за вязанками хвороста, начали столь часто и метко обстреливать защитников кремля, что тем пришлось прятаться за заборала и укрываться в башнях.

– Сейчас пойдут на приступ! – передал князь Остей по рядам. Его слова полетели, повторенные сотнями воинов.

И действительно, спешенные ордынцы двинулись, прикрываясь деревянными щитами, к стенам.

Князь подал знак, и осаждённые потащили из внутреннего двора крепости, где всю ночь горели костры, бочки с кипятком и котлы с расплавленной смолой. Под стенами их цепляли специальными воротами и поднимали вверх, готовясь встретить гостей на славу.

Степан, убедившись, что работа идёт слаженно, достал лук, ещё вчера выбранный в Бронной палате, натянул тетиву, надел перчатку на левую руку, чтобы не исхлестала её спущенная тетива, выбрал, придирчиво взвешивая на вытянутом указательном пальце, стрелу и осторожно выглянул из-за зубца.

Прямо перед его участком стены ордынцы наступали, прячась за поставленный стоймя деревянный щит – ну точно как мальчишки за забором, ограждающим яблоневый сад у жадного огнищанина.

Степан помусолил палец, уточнил направление ветра, поднял лук, оттянув тетиву так, что она коснулась кончика его носа, и, нацелив лук почти в самое небо, пустил стрелу.

   – Чего это ты? – услыхал он за спиной бас Никодима, но не ответил – следил за полётом.

А стрела взвилась вверх, скрылась на мгновение из глаз, проглоченная солнечными лучами, и упала коршуном, вонзившись в шею ордынца, полускрытого деревянным щитом.

   – Ловко ты его! – восхитился Никодим.

И сразу же ещё с десяток стрел взвились вверх, но все упали в стороне от ордынцев, многие даже не долетели до линии щитов.

   – Стрелять только сведомым лучникам! – крикнул Степан.

Откуда вдруг пришло на память это древнее слово? Ему вспомнилась строка из песни неизвестного автора: «А мои куряне сведомые кмети. С конца копья вскормлены...» Так похвалялся своему брату Игорю князь Буй-Тур Всеволод.

Мысли мелькали в голове, а руки делали привычное воинское дело, уже третий ордынец рухнул, поражённый меткой стрелой.

Татарские лучники в ответ начали ответную стрельбу из-за вязанок хвороста. Защитники кремля попрятались, однако несколько зазевавшихся получили ранения.

Ветер переменился, дым от горящих посадов пополз на кремль. Ордынцы словно только того и ждали – с дикими криками, подчиняясь гнусавым сигналам невидимой трубы, побежали к стенам, приставляя лестницы.

Первых смельчаков окатили кипятком. Они с визгом и воплями попадали вниз.

   – Охолонись, болезный! – крикнул какой-то весельчак. Защитники встретили немудрёную шутку радостным гоготом.

Между тем пожар в посадах разгорался, перекинулся на дома, обступавшие кремль. Полыхала уже Знаменка, Тверская дорога, Арбат, пылала Ордынка – москвичи, поджигая свои родные дома, не поскупились на огонёк и для жилищ ненавистных ордынцев, осевших в Замоскворечье со времён Калиты.

Дым мешал и нападающим, и защитникам. К вечеру ордынцы вдруг исчезли, прихватив с собой убитых и оставив исковерканные лестницы, щиты, вязанки хвороста.

Первый приступ отбили, но веселья уже не было. Навалилась усталость, мучил дым, страшила неизвестность, смущало малое количество воинов. Начальных людей почти не было. Напрасно защитники спрашивали друг друга, кому поручил Дмитрий Иванович оборону. По всему выходило, что кому-то из бояр, но их никто не видел на стенах. Командовал, кричал, ругался, стрелял, поддерживал добрым словом молодой князь Остей. Москвичи уже прознали, что великий князь город на него не оставлял. Литвин, прискакав в последний день перед приходом нехристей, самовольно взял на себя руководство обороной, за что была честь ему и хвала, хоть и внук он проклятого Ольгерда...

Следующий день начался так же, как прошедший, разве что дыма не было, зато нестерпимо пахло гарью.

С дикими криками ордынцы вновь бросились с осадными лестницами к стенам. Лучники осыпали стрелами всех, кто хоть на мгновение показывался из-за зубцов.

Осаждающие лезли вверх, как муравьи по травинке, казалось, ни кипяток, ни смола, ни брёвна не способны остановить их яростный напор.

Вот на стене появился первый ордынец с саблей в руках.

Ещё мгновение – и враги хлынут, сметая на своём пути защитников-добровольцев. Степан прыгнул вперёд, в открытое пространство между зубцами, надеясь, что в него не станут стрелять из боязни попасть в своего удальца, срубил врага, словно не было двух лет перерыва в боевой выучке, и отскочил под прикрытие. Мимо просвистела опоздавшая на мгновение оперённая смерть. Степан выхватил рогатину из рук растерявшегося Никодима и, упёршись остриём в верхнюю перекладину лестницы, оттолкнул её. Вопли ужаса падающих вместе с лестницей татар перекрыли на мгновение шум битвы.

Степан бросил рогатину Никодиму, крикнул: «Смотри, не высовывайся!» – и побежал к башне, где двоим ордынцам удалось взобраться на стену, теперь они яростно рубились, тесня обороняющихся.

С другой стороны подоспел князь Остей. Вместе со Степаном они, играючи, словно на бронном дворе, зарубили каждый своего противника: в пешем бою с русским воином степняк был почти беспомощен.

И опять повалил град вражеских стрел, и опять ордынцы волокли лестницы, лезли на стены. Кипяток и смола у защитников иссякли, но теперь уже многие, по примеру Степана, выжидали, спрятавшись за зубцами, когда появится голова вражеского воина над стеной, чтобы столкнуть лестницу.

Прозеваешь это краткое мгновение, когда ты закрыт врагом, и либо упадёшь, пронзённый стрелой, либо степняк прыгнет на стену. Смертельная, но захватывающая игра.

Третий штурм тоже не удался.

Стемнело. Под стенами валялись сломанные лестницы, облитые смолой, утыканные стрелами щиты – и трупы, трупы, трупы...

Но и на стенах обороняющихся заметно поубавилось.

Никодим сидел, прислонившись спиной к зубцу, опустив голову, опираясь на свою рогатину.

«Задремал, умаялся от непривычной кровавой работы», – решил Степан. Но что-то показалось ему странным в положении рук монаха. Он пригляделся. Ордынская стрела почти скрылась в туеске с подаяниями, пригвоздив его к огромному телу.

– Надо бы предать его земле, – вздохнул Степан и стал прикидывать, где можно найти в застроенном кремле клочок земли. Пожалуй, только на склоне, ведущем к реке, в противоположной части огромной крепости, там, где когда-то в малиннике лежали они с Юшкой.

Степан подумал о погибшем монахе, случайном спутнике последних сумбурных дней. Впрочем, таком ли случайном? Всё предопределено свыше, и, видно, так было записано в книге судеб, что погибнет раб божий Никодим при защите родного города.

Но похоронить монаха Степану не удалось. От князя Остея пришёл воин: князь приглашал отца Софония на военный совет.

Степан не сразу понял, о ком идёт речь. За один день боя из головы начисто вылетела сама мысль, что он ныне монах, полтора года назад принял постриг, подчиняясь воле великого князя Дмитрия, и теперь имя его Софоний.

После короткого совета – указания князя были продуманными и чёткими – Остей позвал Степана отужинать. Видно, любопытно ему было узнать, как стал монахом такой опытный и сильный воин. Степан коротко рассказал о себе и в свою очередь поспрошал князя.

Остей был младшим сыном Дмитрия Ольгердовича, сидевшего одно время, после отъезда из Литвы на Русь, на брянском столе. Степан, никогда не забывавший, что корень их рода брянский, или дебрянский, ежели по-старинному, стал расспрашивать князя о городе. Но Остей был трубчевским удельным князем, входившим в состав Брянской земли, стольный град знал плохо, на многие вопросы ответить не смог. Зато с увлечением рассказывал о своём уделе, который хорошо знал. Он даже называл себя по-местному: не князь Трубчевский, а князь Трубецкий[63]63
  Именно этот герой обороны Москвы был одним из основоположников славного рода князей Трубецких, давшего Руси многих доблестных воевод, наместников, генералов.


[Закрыть].

Растревоженный ночной беседой, Степан долго не мог заснуть. Он бродил по стене, размышляя, что побудило Дмитрия Московского, человека, в смелости и личной храбрости которого Степан совершенно был уверен, сбежать в Кострому, оставив, по сути, беззащитным главный город своего княжества. Искал объяснение – и не находил. Искал оправдание – и не находил. Ему вдруг вспомнилось, как трудно давались строки, восславляющие Дмитрия в «Задонщине». Может быть, уже тогда он внутренним оком песнетворца видел нечто, до того никому не ведомое, в Дмитрии. И нет особой разницы между ним и Олегом, тоже предавшим его, Степана. И, что ещё хуже, неоднократно предававшим рязанцев, убегая при угрозе ордынского нашествия в мещёрские непроходимые леса.

Степан уже собрался было прилечь на припасённую ещё с прошлого дня охапку соломы за одним из зубцов, как вдруг услыхал лёгкий шорох. Он прислушался.

Кто-то поднимался по каменной лестнице, ведущей на стену со стороны внутреннего двора, где всю ночь горели печи и грелась смола в огромных чанах.

   – Кто идёт? Кому там не спится? – спросил Степан в темноту негромко, чтобы не будить умаявшихся защитников.

   – Степанушко! – донёсся из темноты низкий, чуть хрипловатый женский голос.

Он ещё не понял, кому принадлежит этот голос, как кто-то упал ему в ноги, чьи-то руки охватили колени, и тот же голос, – теперь он узнал его – Лукерьин, – повторил:

   – Степанушко!

   – Изыди! – только и смог сказать от нахлынувшей внезапной ярости Степан.

   – Прости! Прости неразумную, не знающую меры в любви бабу.

«Заранее слова приготовила», – подумал он со злостью и, оттолкнув её руки, пополз прочь, пятясь, пока не упёрся спиной в остывшее тело Никодима.

   – Как увидела тебя на стене вчера, сердце перевернулось – жив! Только и думала, как подойти, да невозможно было котлы со смолой бросить...

«Аки дьяволица из преисподней!»

Степан забормотал:

   – Свят, свят, свят!

   – Да земная я, истосковавшаяся, грешная, не гони, Степанушко, прости, бей до полусмерти, но прости! – Горячие руки хватали его за колени, тянулись выше, одновременно с гневом что-то тёмное, казалось, давно забытое шевельнулось в нём.

Степан рывком поднялся на ноги, стряхивая Лукерью, схватил её грубо за выбившиеся из-под платка волосы, подтянул, сознательно причиняя боль, к себе и прошипел в запрокинутое лицо:

   – Убирайся! И со стены, и из моей жизни! А не то...

– Бей! Что же ты медлишь, Степанушко, бей, то мне в сладость!

   – Ещё раз подойдёшь, змея подколодная, не побью, с башни скину! – Он с силой оттолкнул женщину, та упала навзничь – как когда-то, в незапамятные времена, в подвале под этой башней, во время допроса. Но вместо слова «Виновен!», что произнёс Степан тогда в подвале, с его губ опять сорвалось гневное: «Убирайся!» Столько в нём было силы и непреклонности, что Лукерья, настырная, не умеющая признавать своё поражение, знающая свою власть над мужиками, поднялась и, как побитая собачонка, побрела, оглядываясь, к каменным ступеням лестницы, ведущей вниз, во внутренний двор, где горели костры и кипела смола...

Следующий день прошёл спокойнее, к великому счастью осаждённых, ибо они были измотаны до предела.

Только два раза сумели мурзы и темники заставить воинов идти на приступ. Осаждённые всю ночь носили воду к котлам, продолжали жечь костры: кипятка и смолы было в изобилии. Ордынцев буквально смывали с лестниц.

Третьего приступа не было – без видимого сигнала ордынцы вдруг отхлынули от стен и исчезли в чёрных провалах улиц, образованных сгоревшими домами.

Ночь Степан спал без просыпа. Под утро ему смутно почудилось, что кто-то сидит рядом с ним. Открыть глаза не было никаких сил, и он лишь пробормотал: «Алёна».

На четвёртый день штурма, двадцать шестого августа, перед главными воротами кремля появился монгол на великолепном белом коне. Если судить по богатым одеждам и огромному смарагду на рукояти плётки, это был приближённый самого хана.

Монгол поднял над головой обе руки, открытыми ладонями обращённые в сторону крепости, – мирный жест, понятный всем, и закричал по-русски:

– Хан не хочет воевать с руссами. Хан любит их, как и всех остальных своих подданных. Хан только хочет наказать коварного коназа Митю.

Смех был ответом на эту речь. И тогда перед удивлёнными москвичами предстали два улыбающихся юных князя, верхами, в полном воинском русском уборе. Народ узнал сыновей князя Дмитрия Константиновича Нижегородского, Василия и Симеона. Они заверили москвичей: хан действительно не желает простому люду зла и готов простить всё, что произошло под стенами кремля, если ему откроют ворота и позволят поговорить с начальными людьми миром. Больше того, дали клятву и целовали на том крест, что хан сдержит слово и не станет никому мстить.

Осаждённые попросили ночь на размышление. Ордынский вельможа согласился.

Совещались в большой палате великокняжеского терема. На совете появились пять седобородых бояр, коих на стенах Степан не видел, два иерея и келарь монастыря. Пришли несколько выделенных князем Остеем сотников. Из простых людей пригласили: суконщика Адама, показавшего себя героем при защите Флоровских ворот, – он застрелил мурзу из самострела, – и кузнеца Никиту. Его Степан приметил в первый же день на стене: распоряжался уверенно и умно, и народ его слушался.

Бояре призывали довериться хану, положившись на клятву христианских князей. Келарь молчал, только чётки белого рыбьего зуба постукивали в его пальцах. Зато иереи убеждали поверить князьям и хану, сдать крепость и тем самым спасти кремль, красу и гордость Московского княжества, от уничтожения. Князь Остей, как был в закоптелом доспехе, примостился на ступенях возвышения, не решаясь сесть на престол, внимательно слушал каждого.

Чем дольше длилось совещание, тем напористей говорили бояре. Один из них, самый молодой, хотя и в его бороде обильно проступала седина, договорился до того, что обвинил Остея в самовольстве: мол, великий князь Дмитрий Иванович ему защищать город не поручал, а оставил московских бояр своими наместниками.

   – То-то я вас на стенах не видел, почтенные. – Степан не вытерпел.

   – А ты молчи! – вдруг вмешался келарь. – Забыл, что пострижен! Ни рясы под броней, ни подряска! Монастырь своим видом богомерзким позоришь. Весь в кровище на совет пришёл!

   – Так ведь басурманская-то кровь, святой отец! – заметил кузнец.

   – Кто ему дозволил рясу скинуть, где она?

   – Ты его ещё спроси, святой отец, почему он на стене в шишаке, а не в скуфейке ходит! – Кузнец не унимался.

   – Не о том разговор ведёте, други, – заговорил самый старый из бояр. – Надо нам хану ответ давать.

Спорили до хрипоты. Когда Степану показалось, что князь Остей склоняется к принятию предложения ордынцев, он не выдержал:

   – Не верь ордынцам, князь! Ты ещё молод, а я на меже десять лет провёл да полтора года в плену мыкался. Нехристям христианина обмануть – самое любезное дело, за доблесть считается! Неужели ты не понимаешь, князь, что уловка эта от бессилия – понял хан: не возьмёт он детинец!

   – Вот видите! – вдруг закричал младший из бояр. – Детинец! А мы говорим кремль! Проговорился ты, монах! Ты из Рязани. Засланный! Твой князь ордынцам броды через Оку, нам в тыл ведущие, показал!

   – Дурак ты, боярин, хоть и до седин дожил. Где ты был, когда я с князем Боброк-Волынским к нашествию Мамая готовил войско? Где ты был, когда меня но повелению великого князя в монахи подстригли? – Степан опять обратился к князю Остею: – Глупость хуже воровства, князь. Негоже от победы ради пустых обещаний отказываться. Но решайте как знаете, я действительно рязанец, моё слово в московских делах последнее...

Он махнул рукой и вышел из палаты. Во дворе его перехватила Лукерья. Степан не поверил своим глазам – принаряженная, нарумяненная, сочные губы алеют, чёрные брови вразлёт прорезают высокий чистый лоб – и когда только умудрилась привести себя в порядок?

   – Не послушали тебя недоумки?

   – Я же сказал – убирайся!

   – Нужно тебе за Москву, за предавшего тебя Дмитрия голову класть? Он-то сбежал...

   – Молчи!

Но не так-то просто было заставить Лукерью замолчать.

   – Бежим! – зашептала она. – Я знаю тайный ход. У Водовзводной башни. Мне Нечай показал, перед тем как ушёл из кремля...

   – Что же ты с ним не ушла? – не думая, что этим вопросом вступает в разговор с предательницей, спросил Степан.

   – Тебя, нелепого, нескладного, но любимого, узрела в тот день на стене – нешто не понятно?

   – Уйди!

   – Бежим!

   – Я ненавижу тебя!

   – Вот и ладно – ненависть лучше безразличия. – Лукерья улыбнулась и потянулась к Степану всем телом. – Ну, ударь, побей – но бежим!

Степан властно отстранил Лукерью, поднял руку – теперь это был старец Софоний, начертил в воздухе святой крест, сказал:

   – Бог тебя простит, женщина! – и твёрдыми шагами пошёл к узкой каменной лестнице, ведущей на стену...

На следующий день под неумолчный звон кремлёвских колоколов отворились главные ворота. Князь Остей в сопровождении пяти бояр, двух иереев и толпы именитых горожан вышел навстречу ордынским вельможам с дарами.

На заборалах башни, в подвале которой он совсем недавно сидел, ожидая суда великого князя, а затем писал свою бессмертную песнь, стоял Степан, одетый в чёрную монашескую рясу, и глядел с высоты на разворачивающееся перед ним действо отстранённо и скорбно.

Он смотрел, как из-за толпы ордынских вельмож и военачальников выдвинулись отборные нукеры с обнажёнными саблями в руках, ещё дальше появились конные воины. Что-то происходило не так, не похоже было на торжественную, мирную сдачу непобеждённой крепости.

Догадка сверкнула молнией.

Обман! Предательство!

Степан глянул вниз. Князь Остей уже вышел из ворот и медленно, степенно шествовал навстречу ордынским вельможам.

Что делать?

Ещё есть время! Ещё можно побежать по стенам к наречной стороне, к знакомой Водовзводной башне, к тайному ходу, выбраться из крепости, переплыть реку, скрыться в проулках сожжённой Ордынки, сбросить рясу и отправиться по Руси искать Алёну, Юшку, Пригоду, вернуться в мир!

А князь Остей, с коим сроднился за дни боев? А тысячи защитников кремля? А женщины и дети, нашедшие здесь убежище? Предать их, уподобившись Дмитрию Ивановичу?

Степан крикнул, надсаживаясь:

   – Князь, предательство! Назад!

Остей всё так же неторопливо и торжественно продолжал идти навстречу ордынцам.

Степан, забыв об осторожности, сунулся между зубцов и закричал как можно громче:

   – Князь, там засада! Там...

Свистнула стрела, впилась в горло. Степан пошатнулся, рухнул вниз, прямо перед толпой именитых горожан.

Глухой стук упавшего тела привлёк внимание князя. Он оглянулся, и в тот же миг несколько арканов взвились в воздух, пали на шею и плечи князя, и его, спелёнатого, потащили, а в ворота, сметая людей, ринулись нукеры ханской стражи.

А над стенами и башнями кремля взвился отчаянный, тоскливый, как звериный вой, крик женщины:

   – Степан!!!

Глава сорок пятая

Несколько дней бесчинствовали ордынцы в кремле – убивали всех, кто попадался им на пути, будь то священник, монах или старик, высаживали двери, взламывали погреба, отыскивая золото, серебро, драгоценности. По слухам, люди свезли в казавшийся неприступным город из окрестных селений и городков несметные сокровища.

Полыхали перед княжеским теремом и монастырским подворьем горы книг, горели бесценные сокровища человеческой мысли, собранные многими поколениями рачительных хозяев, книжниками, монахами и князьями – от великого Александра Невского, младший сын которого Даниил привёз в крохотный город Москов часть отцовской библиотеки, до смиренного Ивана Ивановича.

Разгромив кремль, ордынцы рассыпались по всему Московскому княжеству. Заполыхали пожары в Можайске, Юрьеве, Звенигороде, Дмитрове, Переславле Московском. Пал гордый Владимир. И только когда стоявший под Волоком Дамским со своею дружиной и ополчением князь Владимир Андреевич Серпуховской уничтожил в свирепом бою отряд ордынцев, Тохтамыш решил больше не рисковать и повелел возвращаться в Орду.

Ордынцы двинулись на Коломну, разграбили её и вошли в пределы Рязанской земли. Здесь они, по обычаю степи, позабыв о клятвах, вновь жгли и грабили, затем ушли на юг, в родные края.

Нашествие завершилось...

В сентябре 1382 года Дмитрий Иванович решил наказать неверного союзника и всеми полками, убережёнными ценой разгрома Москвы, навалился на Рязанскую землю.

Москвичи словно стремились выместить на своих соседях, недавних союзниках, бессильную злобу. Они вели себя ещё отвратительнее, чем извечные враги, нехристи-ордынцы. Единственное, чем отличались от степняков, – не жгли с такой тупой яростью жилища. Не уничтожили и переяславский детинец, пустой и гулкий, брошенный князем.

Олег Иванович скрылся в лесах, из осторожности не обращаясь за помощью к Ляксандру Уковичу.

...Весть о том, что идёт Москва, ещё только расползалась от деревни к деревне, когда княжич Фёдор в сопровождении десятка гридей прискакал к дому Марьи.

Дворовая девка, завидя княжича, вместо того чтобы отворить ворота, побежала в дом с криком:

– Марья Васильевна, приехали!

Марья вышла. Фёдор не был у неё больше месяца – отец отрядил его скрытно сопровождать войско Тохтамыша и доносить с гонцами обо всех передвижениях.

Вечером, когда уже спустилась на землю тёмная осенняя ночь, со двора выехал целый поезд: гриди, холопы верхами, каждый вёл за собой навьюченную лошадь, дворовые девки, тоже верхами, подоткнув длинные юбки, и, наконец, сама Марья в мужском одеянии, стремя в стремя с княжичем.

Даже в темноте было видно, как сияют в улыбке её белые зубы, как сверкают глаза, как льнёт она при каждом удобном случае к едущему рядом княжичу.

Устроились в непроходимой чаще густого ельника, за надёжными засеками, в наспех отрытой землянке. Здесь счастливая Марья на две седмицы, всё время московского налёта, получила княжича в полное своё распоряжение. Она лучилась счастьем, не понимая, что жадностью ласк, ненасытностью, неуёмностью уже пресытила Фёдора и что он изнывает в нежных силках её объятий.

   – Этого Дмитрию я никогда не прощу! – Олег Иванович расхаживал по изгаженной малой палате своего терема. – Нижегородский князь просто стакнулся с Тохтамышем, а ему ничего!

   – Нижегородский Дмитрию тесть, – напомнил боярин Кореев.

   – Сам знаю.

   – А раз знаешь, великий князь, зачем гневаться. Выплеснул на тебя злость Дмитрий Иванович, можно и о переговорах подумать.

   – Если ты ещё хоть раз заикнёшься о переговорах с Москвой, я тебя до конца жизни в отчину отправлю!

   – Воля твоя, Олег Иванович. Я не заикнусь. Жизнь тебе сама скажет.

   – Молчи! – Князь закричал, словно Кореев был ключником или дворским. – Почему в хоромах нет ни баб, ни девок, ни холопов? Давно пора порядок навести, мы уже второй день, как вернулись! – И тем же злым голосом спросил: – Где Фёдор?

   – Он с Марьей в Солотчанском бору в землянке жил.

   – Знаю! Обрадовался, дорвался до бабы! Сейчас где он?

   – Прикажешь послать?

   – Не нужен он мне, я знать хочу, где мой сын и наследник обретается. – Олег Иванович хмыкнул. – В землянке с бабой!

Кореев поднялся на возвышение, где лежал поваленный кем-то малый престол, поставил его, смахнул пыль.

   – Думаешь, я сяду на опозоренное место, в чужое говно? – опять взвился криком Олег Иванович.

Кореев спустился с возвышения.

Великий князь подбежал, вскочил на верхнюю ступень, ногой пнул престол, тот со стуком покатился вниз.

   – Вот так бы Митькин престол!

На шум вбежал стольник с выпученными от усердия глазами, готовый служить, бежать, выполнять...

   – Почему до сего часа не убрали? Пшёл прочь.

   – Не стой, аки жена Лотова, соляным столбом, – усмехнулся Кореев, проходя вслед за князем.

За тридцать лет он привык ко всему. Знал, что вспышка гнева у Олега Ивановича чем яростнее, тем короче.

И действительно, когда он нашёл великого князя на гульбище, тот был уже спокоен.

   – Думаю, надобно набрать в полки молодых парней и отправить на межу, в сторожевые сотни, дабы воинскому умению обучались у бывалых воинов.

   – Полагаешь, вдругорядь придёт Дмитрий?

Великий князь молча покачал головой, словно удивлялся, до чего же недогадлив верный соратник, и, ничего не сказав, пошёл на женскую половину.

«Мечтает об ответном ударе», – понял боярин, сокрушённо вздыхая.

Ведать подготовкой новых полков великий князь поручил Фёдору. Кореев, увидев, как рьяно и, главное, разумно взялся за дело княжич, понял, что не заметил в юноше того, что углядел в нём отцовским взором великий князь. Именно тогда и стал Епифан величать Фёдора не княжичем, а князем. А вскоре и вся Рязань стала называть его «молодой князь»...

В конце зимы Марья, смущаясь, сказала Фёдору, когда тот, выбрав время, заглянул к ней: она в тяжести.

Девушка вся светилась радостью – пять с лишним лет не беременела, а тут сподобил Господь. Никак, в лесной землянке понесла.

   – Толкается уже! – сказал она с улыбкой.

   – Чего радуешься? – огорошил её вопросом Фёдор. – Твой сводный брат – мне сводный брат. Теперь твой сын ему кем будет – племяшом? Совсем в родстве запутались, ни стыда, ни Бога в мыслях.

   – Со мной спать – о Боге не думал, а дитё шевельнулось, вспомнил? – упёрла руки в пополневший стан Марья.

   – Кто ты, чтобы меня попрекать?

   – Мать твоего будущего выблядка! – в запале бросила Марья. Она так ждала Фёдора, так мечтала, что поведает ему радостную весть. Он обнимет, приголубит, скажет ласковые слова, поведёт в ложницу, проведёт крепкой, но нежной рукой по животу и, может быть, прислушается к тому, что происходит там, – а он? Накричал!

Нет, она никогда не мечтала о том, что вдруг как-то повернётся судьба и станет она его женой. Слишком велико расстояние от сына великого князя до дочери огнищанина. Но порадоваться вместе, ощутить себя отцом...

   – Ты меня спросила, когда к знахарке не пошла, дите решила оставить? – резко спросил Фёдор.

   – А чего я должна была тебя спрашивать?

   – Как чего? – растерялся княжич. – Вроде я не последний человек.

   – Не последний? – переспросила Марья. – То-то твой батюшка Ваньку сделал моей матери и её огнищанину спихнул. – Логики в словах не было, но был напор и вызов.

   – Всё равно... – начал было Фёдор.

   – Нет, не всё равно! Это ты посопел и отвалился! А я о ребёночке, может, с первых дней, как с тобой, кобелём, легла, мечтала, только Бог не посылал. А теперь, когда сподобилась, ты мне своими дурацкими рассуждениями радость портишь?

Фёдор посмотрел на выпирающий живот, на перекошенное от злости лицо Марии, с удивлением заметил, что у неё слегка расплылись черты лица, будто опухла ото сна. Он с горечью подумал, что скакал к ней в надежде сладко провести ночь после бесконечных поездок на межу, а нашёл попрёки, которых не терпел, особенно если были те в какой-то мере справедливыми. Фёдор молча встал, пошёл к двери, оглянулся. Марья стояла, всё так же уперев руки в боки, но было в её позе, совсем недавно вызывающе-победной, что-то жалкое. Он хотел уже было вернуться, приголубить, но Марья, углядев жалость в его глазах, злобно крикнула:

   – Огнищанина мне пошёл искать? Не трудись, обойдусь!

Фёдор вышел, хлопнув дверью.

Стука копыт по мягкому февральскому снегу в избе слышно не было, зато ворота скрипели долго и противно.

Марья села на лавку и тихонько завыла...

Всю весну Фёдор носился с десятком гридей от одного межевого городка к другому, проверяя, как обучаются в сотнях молодые бойцы.

Он сразу же оценил отцовский замысел – подготовить скрытно умелое, молодое войско, не возлагая все надежды на ополчение.

В конце июля, почти через год после начала Тохтамышева нашествия, от которого ещё долго на юге Руси вели счёт, Марья родила девочку.

Вдова Василия Михайловича, Дарья, хотела забрать и дочь и внучку к себе, чтобы жили они в богатом боярском доме, окружённые дворовыми и холопами. Но Марья заупрямилась, осталась жить там, где когда-то поселилась её мать с огнищанином.

   – Здесь моё место, – сказал она матери. – Нечего мне, простой бабе, в боярские хоромы лезть.

Дарья не спорила, про себя решив: надеется, что вспомнит о ней молодой князь, прискачет. Но время шло, Фёдор всё не скакал, объезжая сторожевые городки. Люди болтали, будто у него на каждой засеке и в каждом городке по бабе. Может, и приврали для красного словца, но что князь Фёдор бабам нравился, Дарья знала. На дочь, когда приезжала к внучке в гости, глядела с жалостью. И красива, и учена, и умна. И роды стан не испортили, не идёт – плывёт, на голову хоть миску, полную молока, ставь, капли не прольёт, – а не даётся счастье.

Осень в этом году была долгая, тёплая. Листопад начался поздно, и лист не торопился устлать золотым ковром землю, держался на ветках, словно не верил, что когда-нибудь да придёт зима.

В ворота громко постучали. Сердце ёкнуло, Марья бросилась к окошку, выглянула.

За глухим забором были видны только головы верхоконные, бородатые, ей неведомые. Среди них лишь одно знакомое лицо: Олег Иванович.

Неужто с Фёдором что случилось?

Марья суетливо накинула на голову платок, выбежала сама, торопясь, отворила ворота. Во двор въехал великий князь, улыбнулся, сверкнув молодыми крепкими зубами. От сердца отлегло.