Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Кореев так и сделал. Хотелось скорее забраться под пуховое одеяло и в тишине ложницы, под тихое посапывание жены, подумать.

С женой ему повезло. Однако понял он это не сразу. Первое время сердило безразличие к его ласкам, ко всему, что происходило по ночам. Правда, смягчалось это безразличие полной покорностью и податливостью. По это и злило. Вспоминались немногие дворовые девки, которых он успел узнать до женитьбы, – те были не в пример ласковее и горячее, хотя любили, скорее всего, в силу кабальной обязанности. А тут лежала колодой.

Он тихо вздохнул, стараясь не разбудить жену. Самое странное, это он знал: жена любит его, даже, можно сказать, очень любит. Ровно, сильно. По-своему. И детей рожает исправно. Без криков, охов, волнений, продолжая хлопотать по дому чуть ли не до самых родов. Дети рождались крупные, спокойные, молчаливые и прожорливые. Жена кормила их сама, от того груди у неё после третьих родов стали большими и обвислыми.

Мысль о белой груди жены с едва заметными голубыми жилками взволновала, он приткнулся к тёплому боку. Жена что-то пробормотала, повернулась, приоткрыла глаза. Бог ведает, что она углядела в полумраке, но сразу же притянула мужа к себе...

Уже в полудрёме он подумал, что напрасно так волнуется Олег Иванович, – сделан важный шаг на пути объединения всех сил Руси против Орды. Так в начале ледохода, когда уже треснул припай у берегов, но ещё могут ударить ночные морозы, пробуждающуюся весну ничто не повернёт вспять. Непременно вскоре двинутся вниз по течению льдины, громоздясь друг на друга, унося с собой всё, что накопилось за зиму.

Глава сорок первая

Алёна носила свой большой живот легко и весело. Мысли о том, что там зреет крохотный Степан и что теперь она никогда с ним не разлучится, наполняли радостью.

Пригода немного завидовала. Сколько времени была она близка с Юшкой, чуть ли не с шестнадцати лет – и только раз шевельнулась в ней жизнь. Тогда Пригода, после долгих раздумий и терзаний, пошла к бабке-знахарке и скинула плод, выпив каких-то настоев. Её два дня трясла лихоманка, корячило так, что хоть криком кричи. Но самое страшное было потом, когда она узнала: больше не будет у неё детей. Постепенно боль притупилась, помог Юшка, ласковый и заботливый.

И вдруг Алёна, худая, измождённая после всех страданий, монастырских постов, изнуряющих покаяний, чуть ли не в первую ночь со Степаном зачала!

Но больше, чем завидовала, Пригода радовалась за подругу. Она заботилась об Алёне, угождала и голубила, как старшая сестра.

Юшка дважды ездил в Москву, искал следы Степана. Но всё было безрезультатно. Даже вдова Семёна Мелика, искренне расположенная, ничем не смогла помочь.

Днём по-весеннему припекало солнце, дорога раскисала, поэтому Юшка решил возвращаться из Москвы ночью, по морозцу, с одной лишь днёвкой. Конь у него за несколько дней, проведённых в Москве, отдохнул, лихих людей Юшка не боялся. Волновало, как там без него управляются женщины. Наверное, поэтому, забежав перед отъездом к Настасье Меликовой, он рассказал о беременности Алёны и об их неопределённом положении на монастырском подворье.

   – Когда ей рожать?

   – Не знаю, – растерялся Юшка.

   – Ох, мужики, мужики, – покачала укоризненно головой Настасья.

   – Слышал, Пригода с ней шушукалась, вроде, о конце лета говорили...

   – И ты всё это время собираешься держать их на монастырском подворье?

   – Там безопасно. И стряпуха к Алёне с лаской.

   – Алёна – кто? Боярская дочь. И Степан твой хоть и в опале, но боярский сын. Значит, рожать она должна и жить, как ей от рождения предназначено. Может, и глупым тебе покажется мой совет, но только не вижу я иной возможности, как в Рязань вам возвращаться, боярину Корнею в ноги падать и всё ему, как на духу, рассказывать.

   – Я его чуть не зарубил, когда Алёну вызволяли из монастыря, – угрюмо сказал Юшка. – Не простит боярин.

   – Но не зарубил же! Время нынче такое – вчера в поле на мечах рубились, сегодня за пиршественным столом одну чашу пьют. Без прощения нам в этой жизни не выстоять! – Поседевшая, усохшая за один год, Настасья строго посмотрела на Юшку. – Надо тебе свою гордость усмирить и повиниться. Не может быть, чтобы отец единственную дочь, да ещё с будущим внуком, не принял.

Юшка задумался. Стоять на коленях перед Корнеем страсть как не хотелось. Но вдова была права: лучше уж в Рязань податься, чем по разным подворьям мыкаться.

   – А может, к Олегу Ивановичу? Я как-никак его однажды спас. Он у меня перед седлом полумёртвым лежал, я его своей спиной от татарских стрел заслонял.

   – Ты веришь в княжескую благодарность? – спросила Настасья и, не дождавшись ответа, пояснила: – Уж на что Дмитрий Иванович на добро памятливый, сколько раз его в бою Семён собой загораживал, а... – Она махнула рукой.

Юшка знал, что после торжеств и поминовений никто больше не приходил, о вдовьих нуждах не спрашивал. Настасья не бедствовала – Семён оставил достаточно добра, чтобы до конца жизни вдова могла жить, как великая боярыня. Но ведь одно дело достаток, другое – память...

   – Мы с тобой да со Степаном всего несколько раз виделись, но в тебе больше участия, чем... – Настасья помолчала и твёрдо закончила: – В великих князьях. Так что мой тебе совет – падай в ноги боярину Корнею.

Всю обратную дорогу в Тверь Юшка обдумывал этот разговор. Но, однако, в Рязань пока решил не возвращаться – кто его знает, как встретят попы и монахини сбежавшую из монастыря послущницу, нагулявшую пузо?

Дома, отмывшись и отдохнув, обласканный и размягчённый, он решился. Вечером запер на два засова дверь каморки, где ютились Пригода и Алёна, завесил под удивлёнными взглядами женщин окна рядном и велел Пригоде принести заветный пояс, что был спрятан в женских одеждах. Потом подпорол ножичком пояс и высоко его поднял. Из потаённых карманов и кармашков хлынули, сверкая в лучах светильника, кольца, браслеты, ожерелья, перстни, диадемы, золотые монеты и неоправленные самоцветы.

Алёна и Пригода как зачарованные смотрели на неожиданное изобилие драгоценностей.

   – Вот, девки, почитай, десять с лишком лет мы со Степаном собирали: мечтали осесть в Дебряновке, как только получит он боярскую шапку. Осесть, отстроиться, кабальных накупить, закупов перекупить, вольных пригласить. Всё проклятый Пажин поломал. – Юшка поворошил пальцем жуковинье.

   – И ты молчал? Даже мне ничего не сказал! – вскинулась Пригода.

   – Не моё это, Пригодушка.

   – Выходит, Степан мне не доверял?

   – Доверял. Жизнь свою доверял, и не единожды. А это... ну, как бы негаданную радость мы вам готовили.

   – Успокойся, Пригода, – улыбаясь одними глазами, сказала Алёна. – Ты же знаешь, у мужиков любовь иногда нелепо проявляется!

Юшка насупился – кто его знает, как понимать эти загадочные слова. Но решил не обижаться.

Девушки принялись перебирать сокровища.

   – Ладно, девки, я вам не для того это показал, чтобы вы тут как сороки блестящие камушки рассматривали да охали, – сказал строго Юшка. – Нам надо решить, где мы будем жить так, чтобы маленького Степана родить, и растить сподручно, и большого Степана, если я его вызволю, не опасаясь, поселить.

   – А когда ты его вызволишь? – быстро спросила Алёна.

   – Вот родишь, я поеду в третий раз в Москву. Уже по монастырям поезжу подмосковным.

   – А чего ждать-то? – возмутилась Пригода. – Или я одна не справлюсь?

   – Справишься. Только мне так спокойнее будет. И Степана хочу сразу порадовать счастливой вестью.

   – Так зачем ты нам эти сокровища вывалил? – не поняла Пригода.

   – Говорю же, надо решить, где жить и где дом покупать.

   – В Твери! – сказала Алёна.

   – В деревне, – одновременно с нею выпалила Пригода.

Девушки поглядели друг на друга и рассмеялись.

   – Вы чего? – недоумённо спросил Юшка.

   – В первый раз разошлись, – уклончиво ответила Пригода. – Мне бы хотелось, чтоб как в Пажиновке! – мечтательно пояснила она. – Три самых счастливых дня...

   – Четыре, – уточнила Алёна. – Только разве может быть Пажиновка без Степана?

   – Зато маленькому в деревне будет лучше. Вон какой дым стоит по утрам в городе. И помои тверичи в Волгу сливают, вонища! – Пригода брезгливо сморщила нос.

Спорили долго. В конце концов решили, что Юшка присмотрит недалеко от города укромную деревеньку.

   – Ты у нас должна как боярыня жить! – твёрдо сказал он, вспомнив слова вдовы Семёна Мелика.

В конце августа начались схватки. Повитуху приглядели загодя в соседнем селе. Юшка помчался звать. Пригода с помощью дворовой девки принялась носить воду, поставила два котла на печь.

Алёна лежала в горнице. Кусая губы, сдерживала рвущиеся стоны и молилась.

С приходом повитухи она перестала сдерживаться и закричала в голос. Повитуха только приговаривала: «Крича, милая, кричи, болезная!» И суетилась, гоняя Пригоду за водой и тряпками...

Новорождённый появился на свет Божий под утро. Повитуха показала его Алёне и, счастливо улыбаясь, сообщила: «Мальчик!»

Алёна, собрав последние силы, потянулась, погладила головку, счастливо улыбнулась, прошептала: «Стёпка...» – и потеряла сознание.

Умерла она к вечеру от потери крови: огромный, чуть ли не десяти фунтов весом ребёнок разорвал ей всё... и теперь кричал непрерывно, требуя есть. Пригода рыдала над быстро остывающим телом подруги...

А в ста поприщах от дома, где только что совершились два великих таинства – рождение и смерть, – под могучим придорожным дубом отдыхал монах, старец Софоний, в миру Степан, отпущенный настоятелем монастыря на север Руси, в Великий Новгород, куда не дошли монголы, для поиска и переписывания божественных книг, буде таковые найдутся.

Глава сорок вторая

К осени 1381 года из Орды стали поступать тревожные сведения: в окружении хана Тохтамыша, уже не скрываясь, говорили о походе на Русь. Всё чаще два двора – московский и рязанский – сносились: ездили гонцы, бояре, когда к грамоте надо было добавить что-то на словах.

Великая княгиня Ефросинья, не забывшая, как восторженно смотрела на княжича Фёдора дочь Дмитрия Ивановича, быстро сообразила, как можно использовать всё это в своих целях. Она упросила Олега Ивановича послать в Москву Фёдора, благо подвернулся удобный предлог: поздравить князя Владимира Андреевича Серпуховского с рождением дочери.

Фёдор принял поручение отца с радостью. Москву он никогда не видел, было любопытно поглядеть: разговоров о каменном кремле он наслушался за последние годы более чем достаточно. Московский великокняжеский двор представлялся ему более молодым и весёлым по сравнению с рязанским. Вот если бы ещё исхитриться взять с собой Марью. Но сие было несбыточно.

   – Я говорила тебе! – не преминула попенять мужу великая княгиня, узнав о согласии Фёдора. – А ты сомневался.

Олег Иванович только посмеивался. Неужели Фрося думает, что восхищение тринадцатилетней девочки может пересилить любовь зрелой красивой женщины? И не просто женщины, а Дарьиной дочери.

Почему ему думалось, что любовь Марьи должна быть какой-то особой? Хотя бурные ночи в сарае за четверть века стёрлись в памяти, помнилось только, как заснул однажды стороживший Васята.

Фёдор вернулся из Москвы весёлый, с гостинцами и для матери, и для Марьи. Смеялся, раскладывая подарки, приговаривая:

   – Ничего у них нет такого, чего бы у нас не было. А жуковинье ихнее с нашим не сравнить, им ещё сто лет учиться!

Олег Иванович догадался о подарке для Марьи и, улучив минутку, спросил сына на следующий день:

   – Довольна?

За столом великая княгиня не утерпела, стала расспрашивать, как там Софья Дмитриевна поживает.

На третий день праздничное пирование переместилось из Москвы в Серпухов. Именно здесь, в Серпухове, с его вольностью провинциального городка, Фёдор провёл с Софьей почти целый день.

За прошедшее лето она заметно вытянулась, обогнав мать, и очень похорошела.

Видимо, северная кровь далёких предков, женившихся гораздо реже южных князей на половецких знойных красавицах, взяла своё: выросла Софья голубоглазой, белолицей, златовласой. Было в её лице нечто, разительно отличавшееся от цветущей, по земному прекрасной Марьи: утончённость, унаследованная от десятков поколений изнеженных, холёных княгинь. Может, если поставить Софью рядом с Марьей, она бы и проиграла в яркости, броскости, но зато выиграла бы в одухотворённости: таилось в её лице что-то загадочное и потому влекущее к себе.

Много разговаривали обо всём и ни о чём. Пожалуй, никогда Фёдор не был ни с кем так разговорчив. И всё, что говорила Софья, было умно и к месту. Может, вправду имя накладывает свою властную печать на человека: София – мудрость.

Ефросинья продолжала плести свои кружева. Зимой Фёдор несколько раз ездил под разными предлогами в Москву. Возвратившись, спешил к Марье, бросался в её объятия, как в омут, словно спасаясь от наваждения. На какое-то время помогало. Но вскоре он будто ненароком забегал к матери, заводил разговор о Дмитриевых детях. Мать про себя ликовала, но беседовала с сыном чинно, выслушивала вопросы, отвечала, как могла, о поездках в Москву не упоминала. Однако при случае убеждала мужа послать сына в соседнее княжество.

Олег Иванович давно раскусил несложную игру жены, но виду не подавал. Вечерами, когда был твёрдо уверен, что Ефросинья на женской половине, посмеивался с Епифаном над её хитростями.

Однако частые поездки Фёдора в Москву привели к совершенно непредсказуемым последствиям...

   – Батюшка, мне надо с тобой поговорить, – сказал Фёдор, улучив минутку, когда великий князь был один.

   – Приходи в библиотеку.

   – Без Епифана, батюшка.

Великий князь с любопытством глянул на сына. Что скрывается за этими словами? Вроде между сыном и боярином никогда не было вражды. Фёдор боярина уважал. Епифан парня любил, как сына.

   – Поднимемся ко мне. – Олег Иванович неторопливо, тяжело ступая, двинулся к лестнице, ведущей на самый верх. В убранной медвежьими шкурами горнице на широкой лежанке он иногда, скрываясь ото всех, лежал и размышлял. Фёдор там бывал всего несколько раз за те полтора года, что был отстроен новый терем. Бывала ли мать, он сказать с уверенностью не мог. А вот Епифана отец, кажется, туда не приглашал ни разу.

   – Рассказывай! – сказал отец, подвигая к Фёдору блюдо с калёными орехами.

Тот взял несколько крупных, очищенных, слегка прожаренных в печи лесных орехов, бросил один в рот, разжевал, проглотил – к орехам, столь любимым батюшкой, он был равнодушен. Предстоящий разговор заботил, и он досадовал, что отец начал не по делу.

   – Садись, в ногах правды нет.

Фёдор послушно сел рядом на лежанку.

   – Так что ты хотел мне сказать?

   – В Москве всё чаще говорят о возможном налёте хана Тохтамыша.

   – Неудивительно. Я Дмитрию грамотки с верными гонцами посылаю обо всех донесениях с межи и от моих лазутчиков в Орде. – Олег Иванович пояснил с усмешкой: – Чай, мы с ним союзники.

Как понимать это усмешливое «чай»? Но думать было некогда.

   – Сонюшка мне поведала, что отец очень обеспокоен, и это её тревожит.

   – Значит, вы с ней не только орехи щёлкаете да в горелки играете, но и о делах беседуете?

   – Нешто это плохо?

   – Отчего же, хорошо. Так почему это её тревожит?

Фёдор замялся. Пока ехал из Москвы, всё казалось простым. Но теперь, когда надо было облечь в слова то, что влюблённая девочка не сказала, а дала понять, доверившись ему, как самому близкому человеку, засомневался – не означало бы это предать доверие.

   – Говори, сын! – В голосе отца послышалось раздражение.

Фёдор собрался с духом и рассказал...

Воспользовавшись первыми солнечными днями наступающего лета, они с Софьей катались на большой лодке по Москве-реке. Две боярыни, под чьим присмотром обычно гуляла княжна, заболтались с дружинниками, и молодые люди остались на корме без пригляда. Княжна была печальна, призналась, что батюшка, Дмитрий Иванович, недоволен их прогулками. Наверное, это последний раз, когда отпустили её с княжичем. Фёдор спросил о причине запрета, Софья не знала этого, но предположила: хотят её просватать за владимирского княжича, ибо не складывается у батюшки союз против Тохтамыша, не верят ему князья после Куликова сражения.

   – Чему не верят? – перебил рассказ Олег Иванович, хотя сам догадывался: слишком откровенно обратила в свою пользу Москва победу на Куликовом поле, обделила союзных князей добычей.

   – Не знаю, отец. И Сонюшка не знает. Ведомо ей только одно: намеревается Дмитрий Иванович скрепить её рукой будущий союз с Владимиром против Тохтамыша.

Олег Иванович задумался, рассеянно бросая в рот орешки.

Новость была наиважнейшая. И дело вовсе не в том, что рушились честолюбивые планы Ефросиньи связать родственными узами два великих княжеских дома Руси. И не в том, что останется Фёдор с носом – он, по донесениям соглядатаев, почти перестал бывать у Марьи, следовательно, увлёкся молоденькой девочкой.

Дело куда как серьёзнее. Если у Дмитрия Ивановича не складываются союзы с другими князьями, то останутся Москва и Рязань перед огромной ратью Тохтамыша вдвоём. И мечтать о втором Куликовом поле – дело пустое. А значит, надо думать о спасении своей земли, своего княжества, своей шкуры. Но говорить об этом пока рано.

   – Не кручинься, сын. Пока Софья заневестится, три года пройдёт. А за три года в наше-то беспокойное время много чего произойти может.

   – Я ведь не о том, батюшка, волнуюсь. Как бы так не сталось, что мы с Москвой одни перед Ордой останемся...

«Пожалуй, Фёдор за два года, что на наших с Епифаном беседах присутствует, поумнел», – подумал Олег Иванович довольно.

   – И это, глядишь, образуется, – ответил он неопределённо. – Иди. Спасибо тебе за весть.

Когда Фёдор вышел, Олег Иванович в ярости ударил кулаком по ларю так, что блюдо с орехами подскочило. Несколько ядрышек покатилось по полу.

   – Ведь чувствовал, знал, что ни к чему Рязани союз с Москвой! – выкрикнул он и откинулся на мягкую тёплую медвежью шкуру...

К вечеру великий князь вышел из горницы спокойный, собранный и неразговорчивый. Позвал Епифана, скрылся с ним в библиотеке. Там в нескольких словах рассказал то, что путано и сбивчиво поведал ему Фёдор, поделился своими мыслями и повелел:

   – Снарядишь в Москву торговых гостей, лазутчиков, гонцов. Пошлёшь их под разными предлогами.

Кореев кивнул.

   – Чего киваешь? – вспылил неожиданно Олег Иванович.

   – Киваю я, государь, оттого что понимаю: нужно нам всеми способами поскорее проверить, верны ли сведения княжича, – спокойно ответил боярин.

   – Ишь, какой умный! Всё понял, раньше, чем я изрёк! Где твой ум был, когда советовал с Москвой союз заключать?

   – А что плохого из союза проистекло, государь?

   – А что хорошего? Не влюбись эта девчушка в Фёдора, так и прозевали бы мы всё, успокоенные громкими словами московских воевод.

Кореев молчал.

   – Почему молчишь? Не согласен с государем?

   – Всё едино когда-то первый шаг к сближению с Москвой нужно было сделать.

   – Охти, какие мы умные! – с издёвкой бросил Олег Иванович. – Первый шаг... А как я из этого первого шага раком пятиться буду, ты подумал?

   – Почему пятиться?

   – Да потому, что не выстоим мы вдвоём с Москвой против ордынской силы! Не вышлет Москва, оставшись без союзников, свои полки к нашим рубежам с Ордой. У своих поставит.

Кореев с грустью подумал, что он, в отличие от Олега Ивановича, так и не научился на всё смотреть с точки зрения выгод для своей земли.

   – Значит, так всё и сделаешь, как сам говорил.

Вроде князь немного успокоился; но по глазам своего державного друга Кореев видел, как тот придавлен свалившимся страшным известием. И то сказать, год с лишним чувствовать себя в стае, в союзе с другими, небеззащитным перед ордынской силой и вдруг обнаружить, что ты один...

Глава сорок третья

Степан-Софоний возвращался в свой монастырь с полной котомкой книг, подаренных северными монахами, и с пустым сердцем: никаких следов Юшки, Алёны и Пригоды обнаружить ему в Великом Новгороде, Пскове, Изборске и Ладоге не удалось.

Книг надавали щедро. Он в благодарность переписывал тут же, в монастырском книгохранилище, свою «Песнь» и отдаривался ею. Песнь уже получила известность среди книжников и бродячих гудошников как «Задонщина». В Ладоге тщеславие толкнуло под руку, и он написал на первом листе пергамена: «Писано старцем Софонием Рязанцем»...

Лето в этом году стояло не то чтобы жаркое, но солнечное, с частыми грозами. Трава на лугах поднялась чуть ли не в рост человека, напоминая ковыльные степи на южной рязанской меже.

Степан смотрел на буйноцветие со смешанным чувством восторга и тревоги – думалось, что при таких сочных и обильных выпасах надо непременно ждать если и не крупных налётов, то разбойных лихих наездов ордынцев. Он сплюнул, помянул имя Господа всуе, – воистину, как ни постись, ни молись, сколько поклонов не бей, а остаёшься в глубине души Степаном, не Софонием, и руки по-прежнему тоскуют по мечу, а сердце – по бешеной скачке на взмыленном коне...

Он шёл, поглядывая по сторонам, когда заприметил полосу трубочника и осоки, спустился с дороги и вскоре набрёл на ручеёк, убегающий в заросли кустарника. Пошёл по бережку, отыскивая место, где не росли бы водоросли, а дно устилал чистый песок. Нашёл, хотел было уже расположиться со всем удобством, попить чистой водички, но увидел под кустом ракиты сладко похрапывающего монаха. Босые пятки, чёрные и затвердевшие до крепости коровьего рога, торчали из-под рясы, задравшейся до колен, лицо было прикрыто большим лопухом, рукой спящий бережно прижимал к себе берестяной туесок с выжженным на нём крестом и прорезью на торце – по всему, сборщик подаяний именем Христа.

Степан решил не будить монаха и осторожно попятился, но задел ногой сухую ветку, я она хрустнула. Монах тут же проснулся, сел, бестолково хлопая глазами и прижимая к себе туесок с подаянием.

   – Не пугайся, брат во Христе!

   – Я не пугаюсь, – сказал монах густым басом. – Давно хожу по дорогам и селищам. Славлю Господа, люди подают на строительство сгоревшего храма Божьего в нашем монастыре, ибо не утратили веры. А от лихих людей у меня вот что есть. – Монах поднял здоровенную суковатую дубину. Она лежала у него под боком. – Ну, и слово Божье!

   – И что больше помогает? – спросил Степан. Усевшись у самого бережка ручья, он снимал лапти, предвкушая, как опустит натруженные ноги в прохладную прозрачную воду.

   – Не богохульствуй, брат, – монах хитро улыбнулся, – вестимо, хорошая дубина.

   – Ты куда путь держишь?

   – В Волок Ламский.

   – Не встречал ли на дорогах высокого воина? Он на дудочке играет. С ним две женщины: одна светлая, робкая, другая пошустрее, волосом потемнее.

Этот вопрос Степан задавал всем встречным. Монах подумал, затем пророкотал:

   – Нет, брат. Не встречал. А ты-то куда идёшь?

   – В Москву.

   – Не ходи!

   – Почему?

   – На Москву хан Тохтамыш идёт с огромным войском, имя коему легион.

   – Бог мой! – только и сумел вымолвить Степан.

   – Говорят, Олег Рязанский ему тайные броды через Оку показал.

   – Врёшь!

   – Что люди бают, то повторяю, не более того!

   – Как он мог? Поклянись!

   – Вот те крест!

   – А Дмитрий Иванович?

   – Говорят, в Кострому с семьёй уехал.

   – И этому не верю!

   – Люди опять же говорят...

Ни слова не говоря, Степан отвернулся от монаха и принялся надевать лапти.

   – Ты чего?

   – В Москву пойду, – ответил Степан, не оборачиваясь.

   – Умом рехнулся? Там небось уже эти нехристи!

   – Я в миру воином был. Если хоть на одного врага ордынский легион уменьшу, нашим полкам будет легче! – Степан встал, забросил котомку за спину и быстро зашагал в сторону дороги.

   – Эй, брат во Христе, погоди!

Степан оглянулся. Монах поднялся с земли и стоял, поигрывая суковатой дубиной. Был он высок, на полголовы выше не обиженного ростом Степана, но брюхат. Туесок для сбора подаяний болтался на груди как игрушка.

   – Я с тобой. – Он совсем по-детски улыбнулся. – Может, сподобит Господь уменьшить басурманский лёгион ещё на одного врага. А зовут меня Никодимом.

   – Степан, то есть я хотел сказать Софоний.

   – Недавно пострижен?

   – Недавно.

   – Вот я и вижу, ещё живёт в тебе мирское. Впрочем, оно во всех нас долго живёт, а в ком – так до самой смерти и не смиряется...

Хан Тохтамыш учёл промахи Мамая: два года назад продвижение мурзы сильно замедлили генуэзская пехота и непривычные к степи аланские сотни. Тохтамыш взял с собой только конные тумены, и бросок их был стремительным, а появление у берегов Оки неожиданным для всех, кроме Олега Ивановича. Его лазутчики сопровождали Орду на всём пути от Волги и, загоняя коней, сообщали рязанскому князю, где сейчас хан и каким путём идёт.

Решение попробовать сторговаться с ханом стоило Олегу Ивановичу ночей раздумий и свирепой боли в сердце. Многие годы эта боль накатывала каждый раз, когда надлежало сделать трудный шаг.

Но так или иначе, он решился, приказал показать броды как можно дальше от Рязани. Огромное войско ордынцев двинулось вслед за проводниками из сторожевых сотен через Оку к Москве, обтекая рязанские земли. Перед собой Олег оправдался тем, что Дмитрий, вопреки союзной договорённости, так и не сумел собрать князей под свои стяги. Более того, московский великий князь ускакал с семьёй в Кострому, оставив город на бояр, успевших ещё до появления Тохтамыша под стенами кремля перессориться и разойтись во мнениях.

Никто из русских князей, два года назад так рьяно поддержавших Дмитрия, не захотел ныне прийти к нему на помощь. Что тому причиной – значения не имело, для Олега Ивановича главное заключалось в том, что он оказался не одинок. Ну а сердце болело потому, что был он не просто рязанцем, но русским, как русскими были многие поколения его предков от новгородца Рюрика, киевлянина Олега, черниговца Святослава... И ещё потому, что не знал, не был до конца убеждён, можно ли верить клятвам нехристей и не обрушится ли всей массой своих войск Тохтамыш на Рязань, возвращаясь обратно. Одна была надежда – подлая, гнусная, разъедающая совесть, но всё-таки греющая душу, – что будут ордынцы на обратном пути из Москвы утомлены грабежами и минует рязанцев страшная участь...

Чем ближе подходили монахи к Москве, тем больше встречалось им беженцев. Кто ехал в Ржев или Торжок, кто уходил в дремучие леса, окружающие неторопливую речку Истру, название её напоминало Степану древнее имя величайшей реки Дуная.

Слухи множились, противоречили друг другу, становились совсем уже нелепыми, вроде того, что идёт с Тохтамышем страшное войско на диковинных зверях с двумя горбами на спине и что никто не может им противостоять. Сходились беженцы в одном: Орда ещё не подошла к Москве, а Серпухов взяла совсем недавно, разграбила и сожгла.

Рассказы о Серпухове ставили Степана в тупик – как могли оказаться под Серпуховом татары, идущие, по слухам, от Волги через земли волжских булгар?..

Монахи миновали обычно шумную и грязную Ямскую слободу, вышли к валу. Трезвонили колокола. Воротников на валу не оказалось. Встречная старушка на вопрос ответила, что людишки совсем ума лишились, вместо того чтобы бежать, второй день на Пожаре, вишь, вече собирают, древние вольности вспомнили. Вот вернётся Дмитрий Иванович, он им припомнит вече.

Действительно, на Пожаре, огромной площади перед главными воротами в кремль, бурлило, взрываясь время от времени яростными криками, огромное людское море. От беспрестанных хождений поднималась пыль, мешала разглядеть сменяющих друг друга на сбитых наспех мостках мужей, пытавшихся докричаться до толпы.

Степан пустил вперёд себя своего спутника, тот легко раздвигал людей. Вскоре монахи оказались у самого помоста. Седобородый боярин в шлеме с шишаком и броне, несмотря на августовскую жару, надсадно кричал, призывая брать имущество и уходить из города.

   – Не могу я, братцы, пустить всех в кремль! Всех он не вместит! Еды на седмицу достанет, не боле! С голоду пухнуть начнём, всё едино ворота откроем!

Степан понял, что боярин – один из тех, на кого Дмитрий оставил город. Говорил дело: действительно, вместить всех жителей огромного города даже такой большой детинец, как московский кремль, не мог. Но люди не слушали. Кто-то в сермяге вскарабкался на помост, оттолкнул боярина и закричал, приложив ладони ко рту:

   – Пусть оружие дают!

   – Оружие! – подхватила толпа.

Уже через мгновение вся площадь ревела:

   – Оружие давай!

На помост полезло сразу несколько человек. Первым оказался здоровенный детина, – судя по прожжённому кожаному фартуку, молотобоец. Он тщетно размахивал руками, призывая к тишине. Тут Степан увидел, как сквозь плотную толпу пробирается всадник в алом плаще – князь или наибольший воевода. Люди, оглядываясь, уступали дорогу, и вскоре он оказался у помоста.

   – Кто это? – спросил Степан своего спутника.

   – Нешто не знаешь? Князь Остей, Ольгердов внук.

   – Как это, Ольгердович – с нами?

   – Так он давно отъехал из Литвы к Дмитрию. Слышал я, что любим народом за смелость и добрый нрав.

   – Где же он раньше был?

   – Утром из Брянска прискакал.

   – Все-то ты знаешь, – покосился Степан на Никодима.

   – Имеющий уши да слышит.

Тем временем князь Остей спешился, взобрался на помост и заговорил:

   – Оружие дам! Тем, кто держать умеет! И в кремль их пущу! Остальные идите в леса! Орда будет завтра поутру! Не мешкайте, люди! – Короткие, ясные фразы заставили умолкнуть всех собравшихся: чувствовалось, что появился настоящий вожак.

Степан протолкался к помосту:

   – Князь, я в миру сотником был!

   – Давай за мной. Сейчас поеду в кремль. Такие, как ты, мне нужны!

   – А брат Никодим?

Остей скользнул оценивающим взглядом по внушительной фигуре монаха и молча кивнул.

Князь оказался распорядительным и умным воеводой. С помощью Степана и ещё нескольких бывалых воинов он разбил горожан на сотни, выделил сотников из числа оставшихся в кремле гридей, определил для каждой сотни место на стене и на башнях. Степан вспомнил, как они с Юшкой, разглядывая только что строящуюся крепость, гадали, правильно ли расположены башни, и пришли к выводу, что правильно. Но только сейчас, облазив все башни и изучив круг обстрела из каждой, Степан понял, как мудро ставил их псковский каменных дел матёр Лука. Вынесенные вперёд стен башни позволяли лучникам держать осаждающих под перекрёстным огнём.

Ещё не рассвело, когда занялись пожары в Занеглименье – верный признак, что появились передовые отряды татар.

   – Чем больше сожгут, тем короче продлится осада, – произнёс кощунственную на первый взгляд фразу князь Остей.

   – Пошто так? – спросил шёпотом Степана Никодим.