Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Глава тридцатая

Степан дожидался Алёну, и желая, и страшась этой встречи.

Вечерело. Темнота по-осеннему быстро сгущалась, окутывая беседку и весь яблоневый сад.

У боярина Корнея в этом году урожай ещё не собирали – все люди были заняты восстановлением Переяславля после его разгрома отступающей Ордой. Перезрелые яблоки от порывов ветра с шорохом падали наземь, заставляя вздрагивать Степана. «Пуглив я стал что-то», – подумал он с грустью.

Внезапно из полумрака возникла Алёна, радостная и нарядная, хотя выбежала она в тот вечер на тайное свидание поздно, и едва ли мог Степан разглядеть в темноте её наряд. Она отвечала на ласки смело и была податлива, прижимаясь всем телом к любимому.

Внезапно Алёна отстранилась и спросила обеспокоенно:

   – Что ты не весел, Степанушка?

А как быть весёлым, если приехал из Москвы не только с Дмитриевыми грамотами, но и с «весточкой» Пажина-Хари, что легла тяжким камнем на сердце. А Олег Иванович не торопится принимать. Оставалось Степану размышлять да ждать, ждать да размышлять, в который раз прокручивая в голове всё и не находя ответа.

   – Не волнуйся, Степанушка, отец точно узнал, что завтра будет тебе большой приём и пожалуют тебя в бояре, – по-своему поняла молчание Алёна.

   – Ах ты моя вещунья. – Степан улыбнулся, обнял её крепко-крепко.

   – А знаешь... – Алёна замолкла.

   – Узнаю, коли скажешь.

   – Матушка шепнула мне, что отец хоть и не говорит прямо, но согласен твоих сватов принять. Убедила она его, упросила. Если, конечно, милость тебе окажут, как задумано.

Степан знал, что не боярыня, добрая душа, повлияла на Корнея, а он сам, когда перед самым отъездом в Москву намекнул боярину, что пошатнулся тот в милостях великого князя из-за предполагаемого союза с удельными Милославскими.

   – Что же ты молчишь, аль не рад? – спросила Алёна.

   – Рад, – ответил Степан, – честь мне великая предстоит... – И вдруг, как в прорубь, кинулся в откровенность: – Только ведь не простым оказалось моё посольство.

   – Ты о чём?

   – Послал меня великий князь со словами мира в Москву. И одновременно гонцов в Литву, Тверь и к Мамаю. Предложил им союз учинить да вместе на Москву ударить.

Алёна тихо охнула. Степан решил, что она не поверила.

   – Думаешь, не может этого быть? Я и сам надеялся. Потому и задержался на день, велел Юшке проверить. Всё так. Более того, Москва тех гонцов перехватила до моего приезда. Получается, что князь Дмитрий, меня принимая, о двуличии Олега уже знал. Значит, и меня вправе был в двуличии заподозрить. А может быть, и заподозрил, ибо подарил мне книгу о единстве Руси и о горьких плодах княжьих усобиц.

   – Что же ты решил? – Алёна пропустила мимо ушей слова о книге.

   – Сам не знаю. Смолчать перед Олегом, получить из его рук великую честь за московское бесчестье, тем самым его предательство и своим сделать? Или в лицо ему всё высказать?

   – А ты, Степанушка, выходит, на меня эту тяжесть переложить хочешь? – промолвила Алёна. – Ты сам должен решать. Я любое твоё решение приму и понять постараюсь...

Голос Алёны неожиданно задрожал, и она смолкла.

Олег Иванович принимал своего посла, вернувшегося из Москвы, в думной палате. Собрались ближние бояре, удельные князья, княжата, княжичи, воеводы, ближние мужи. В высоком тереме было жарко от сотни горевших свечей, пот струился по лицам. В бою так не волновался Степан, как здесь, среди родных рязанских лиц, а отчего? Оттого ли, что не знал ещё и сейчас, скажет князю о гонцах или нет? Или оттого, что представлял, как станут все эти лица ему враждебными, если выложит он всё как есть?

Уже принял князь грамоту Дмитрия Московского, уже сказаны были все обязательные слова, уже поцеловал Степан руку Олега Ивановича, и уже поглядывал на стольника с невысказанным вопросом князь, недоумевая, почему тот всё ещё стоит на коленях. А решение так и не приходило.

   – За всё благорасположение твоё, государь князь, я тебя вечно благодарить стану, – опять повторил, уже в иных словах, Степан, и опять благосклонно улыбнулся ему Олег Рязанский. По рядам пробежал довольный шепоток, в котором стольник различал и слова боярина Корнея: «От души слова идут, от самого сердца!»

   – И в молитвах своих твоё имя стану вечно славить, ибо великой милостью ты меня одарил. – Степан уловил подобие иронической улыбки на устах князя и подумал, что, пожалуй, хватил через край, назвав посольство милостью великой. От того, а ещё от своей нерешительности он рассердился, встал с колен и продолжал уже стоя: – Только вот скажи, государь, как назвать то, что ты, посылая меня вести переговоры о дружбе с Дмитрием Ивановичем, за моей спиной отправил гонцов к врагам Москвы?

В палате стихло, и стало отчётливо слышно, как трещат свечи. Скрипнула лавка под кем-то из бояр и тут же загудели возмущённые, гневные голоса.

   – Что он сказал? – переспросил сидевший рядом с Корнеем боярин Ахломатый. Ему никто не ответил. Олег Иванович сидел неподвижно и молчал.

   – О каких гонцах ты говоришь? – заговорил старый Милославский.

Степану почудилось, что в голосе старого князя не было гнева, а лишь искреннее желание узнать подробности позорящего Олега деяния.

   – О тех, кого москвичи перед моим приездом перехватили! И грамоты князя Олега Ивановича, в коих он врагам Москвы союзы предлагал, прочли!

Глаза Олега Ивановича стали прозрачно-льдистыми, лицо будто замёрзло, но он продолжал хранить молчание. Зато ближние мужи враз закричали, их голоса перекрывали друг друга. Степан различал лишь отдельные слова: «Несмышлёныш... книжник... занёсся умом! Да кто их видел, этих гонцов?» На последнее он ответил:

   – В Тверь был послан Третьяк, в Литву – Федот Дюжий, в Орду, к Мамаю – Салтык.

   – Зачем ты заговорил об этом? – спросил наконец Олег Иванович.

Голос его был тих и спокоен.

   – Я хочу знать правду! – Теперь, когда Степан сделал первый, самый страшный шаг, он говорил убеждённо, твёрдо, как и подобало воину и песнетворцу.

   – Какую?

   – Разве она бывает разная? У каждого своя?

   – Бывает, что и так. Но не у каждого князя, а у каждого княжества. – Олег Иванович тем самым как бы поднимал свои поступки над личным, корыстным.

   – Выходит, есть правда рязанская, правда московская, тверская?

   – Да, выходит. Есть, была и будет.

   – Значит и то, что русские земли врозь, есть, было и будет?

   – Ты говоришь – русские земли, я говорю – княжества.

   – Да что ты с ним словами-то перебрасываешься, Олег Иванович? – с елеем в голосе спросил старый Милославский. – Он тебя, если подумать, предателем назвал!

   – Не было такого слова произнесено! – раздался хриплый голос боярина Корнея.

   – Я слово «предатель» не произносил, князь Милославский, – сказал Степан. – Это ты его сейчас выкрикнул, потому что в душе твоей оно давно себе гнездо свило!

Старик вскочил и ринулся с посохом на обидчика:

   – Сколько тебе в Москве золота отсыпали?

Олег властно остановил его, повысив голос:

   – Тише, други! – И обратился к Милославскому с мягкой укоризной: – Зачем же так сразу о золоте московском думать? Стольник ещё совсем недавно сотником был. На пути государственной мудрости он только первые шаги делает. Первые всегда простыми кажутся. К примеру, если перед Русью враг, поганые, то надо встать всем миром, плечом к плечу и закрыть общему врагу путь общими силами. Так, Степан?

   – Воистину так, государь!

   – Только вспомни: сколько уже в прошлом князей в борьбе против Орды рядом с Москвой становилось? И где они теперь? Где князья можайские, серпуховские, кашинские, коломенские, галичские, Вяземские, белозерские? А? Под рукой Москвы! Кого купила, кого склонила и сломила, кого просто так, на красных словах слопала. Теперь к южным княжествам тянет руку. Доносят мне, что и Воротынские, и стародубские, и северские, и многие иные князья к Дмитрию послов шлют, торгуются, приноравливаются, как бы удачнее московское ярмо московским же бархатом подбить да московским золотом изукрасить! – Голос князя окреп, загремел под сводами палаты. – А Рязань наша старше Москвы! После Киева, Новгорода да Чернигова Рязань – следующая! Так, други?

   – Так, – ответил нестройный хор голосов.

   – Почему Рязань должна под руку Москвы идти? Молчишь? – Олег Иванович окинул взором ближних мужей. Те сидели, гордо выпрямившись, посуровев в лицах, иссечённых шрамами в нескончаемых битвах на краю Поля. Олег Иванович продолжил, словно читая в душах собравшихся: – За нашей спиной Москва богатеет, пока мы с Диким полем сражаемся. На наших костях каменный кремль возводит! Я, стольник, тоже за единение, но не вокруг Москвы, а вокруг истинного бойца на границе с Ордой – вокруг Рязани нашей любимой!

Бояре и воеводы вскочили, ещё мгновение – и палата взорвалась бы приветственными криками, но Олег Иванович властно остановил всех мановением руки:

   – А для того нам потребно силы собрать!

Вот теперь можно было излить восторг в криках, радостных и грозных. Рязанский князь слушал, кивая головой. Когда крики умолкли, он тихо, устало даже, продолжил:

   – И потому мне надобно Мамаю глаза отвести, – вздохнул и совсем по-отечески, почти ласково сказал: – Думаю, что молод и неразумен ещё стольник.

   – Вестимо, – согласился молодой Кореев.

   – В его годы неразумным оставаться – хуже воровства, – сказал мстительно старый князь Милославский.

Бояре одобрительно загудели.

   – Любить надо свою Отчизну! – назидательно произнёс Ахломатый.

   – Эх, боярин! – повернулся к нему Степан. – Я ли нашу Рязань не люблю? Выйдешь на башню, глянешь на Оку-реку – сердце занимается от красоты того, что открывается взору. Люди рязанские веселы, на руку легки, в работе споры, в бою неуступчивы. Сколько нашему народу довелось горя вынести, другой бы, казалось, озлобился, а рязанец – нет, всё так же со щитом на спине, с мечом на боку пашет свою нежирную пахоту. Я о Рязани песни слагал ещё в юности и не устану славить её всю жизнь. Только не устоять нам против Орды без Москвы!

   – Что ж, стольник, давай разочтём, – подхватил его последние слова Олег Иванович, не позволяя встрять в разговор старому Милославскому, уже изготовившемуся произнести гневную речь. – Ну поднимемся мы вместе с Москвой и на поганых пойдём. Хорошо, знатно, любо – слава и победа! Верю. А потом что? Победим мы Орду объединёнными силами, то есть единым русским кулаком. – Для наглядности Олег Иванович растопырил пальцы, медленно сжал их в кулак и нанёс невидимому противнику резкий короткий удар. – Только нашего, рязанского в этом общерусском кулаке сегодня – всего один палец. Да и тот, если смотреть правде в глаза – мизинный. – Олег распрямил мизинец. – А у Москвы три. – Резко выбросил три пальца. – И добычи она мне выделит всего на один палец, себе же возьмёт на три, а то и больше. Мы её знаем, Москву-то... Так что стану я после победы ещё беднее и слабее в сравнении с Москвой. И когда Орда от поражения оправится, не на Москву сильную пойдёт набегом, а на меня, как уже было недавно. Так?

   – Так, – согласились все.

   – Вот к чему – если государственным умом расчесть – ты призываешь! Получается, что не я, а ты предатель Рязани, стольник. Ты! – Последнее слово Олег Рязанский выкрикнул и вонзил, как копьё, в воздух перед лицом Степана длинный, тонкий, с хищно загнутым ногтем указательный палец.

В наступившей тишине опять стало слышно, как трещат свечи. Князь не опускал руку. Все ждали, что последует за этой вспышкой гнева.

   – Повелеваю стольнику нашему Степану Дебряничу в монастырь удалиться. Пусть думает в тиши. И пока не призову я его к себе, все деревеньки, ему и его отцу нами жалованные, на себя беру! – Палец опустился, словно поставил точку.

Никто не сказал ни слова – наказание было необычным. Бояре не могли припомнить, чтобы так вот сразу князь лишал и пожалованного и вотчинного владения. И за что? За слова, а не за проступок. Мало ли какие слова во гневе говорили и они своему князю, когда поднималась пря[52]52
  Пря – раздор, ссора.


[Закрыть] меж ними. Стольника, пусть недавно пожалованного, сына старого воеводы, в одночасье сделать нищим и безродным?

   – Государь, больно сурова кара – не по вине! – выразил общую мысль Корней.

   – Неужто ты и вправду так думаешь, боярин? Сдаётся мне, ты не о стольнике хлопочешь, а о судьбе своей дочери. Я не ошибся? – не стал вдаваться в долгие рассуждения князь. – Бывший, – он подчеркнул это слово коротким весомым молчанием, – бывший стольник наш о своей любви к Рязани говорил. Мы его со вниманием слушали. Красно говорил. Но вот о преданности и любви к своему князю он и словом не обмолвился. Почему? Да потому, что по его словам выходит: не мне он служит, а земле Рязанской. Мне же требуется, чтобы служили мне, князю рязанскому. Земле я сам слуга! – Олег Иванович встал.

Никто не проронил ни слова. Ближние мужи молчали, потупив взоры. Олег Иванович правильно оценил молчание: большинство бояр было недовольно суровостью приговора.

   – Но мы милостивы, и худые слова, по молодости сказанные, можем и забыть, если, конечно, одумается бывший наш стольник, найдёт слова нужные. Для того повелеваем ему в монастыре год постриг не принимать. Не одумается, не найдёт нужных слов – пусть на себя пеняет. Эй, отроки! Степашку взять и сопроводить в монастырь!

Глава тридцать первая

Вечером, уложив младших детей спать, княгиня Ефросинья пришла в княжескую библиотеку, заставленную неразобранными сундуками с книгами. Библиотека была у Олега Ивановича любимым местом отдыха, размышлений и бесед с Епифаном.

   – За что ты покарал Степана Дебрянича? – спросила без обиняков княгиня, усевшись на стольце против мужа.

   – А тебе уже доложили?

   – Мир слухами полнится, – хотела отделаться шуткой Ефросинья, но, встретив напряжённый вопрошающий взгляд, пояснила: – Алёна Корнеевна прибегала.

   – А она как к тебе тропку протоптала? – раздражённо спросил князь. Только дома ещё не хватало разговоров о Степане. Сегодня Епифан уже душу вынул, допытываясь, почему так суров приговор и за что осерчал Олег Иванович на своего верного слугу.

   – Ты же сам летошний год на охоте мне её представил. Сказал, что у боярина Корнея чудо-дочь выросла.

Великий князь припомнил. Было такое дело, пожалел он Ефросинью, тоскующую в обществе располневших, преждевременно состарившихся, глупых боярынь. Показалось по глазам, что дочь боярина Корнея, в отличие от отца, – умница, будет хорошей подругой Ефросинье.

   – Ты не ответил, великий князь, – сказала с шутливой укоризной жена.

   – А раз великий князь, то и отвечать не должен, ежели не желаю!

   – Почему не желаешь? – ухватилась за неудачное слово жена.

   – Долго объяснять.

   – Поглупела у тебя жена на старости лет?

   – Я бы сказал – наоборот.

   – Так поясни. Может, и пойму. Или ты и сам толком не знаешь, за что верного слугу в опалу отправил?

Отвечая на настойчивые вопросы Епифана, князь понял, что поторопился, поддался минутному гневу, вызванному тем, что какой-то сотник, стольник, в одночасье ставший, как доносил дьяк из посольства, любимцем Дмитрия Московского, прилюдно обвинил его в двуличии.

Олег Иванович молчал.

   – Неужто твой гнев вызван только тем, что Степан назвал имена твоих лазутчиков? Так ли уж нужны они тебе?

   – То моё дело решать, кто мне нужен, а кто нет, а не сотника! Сама подумай, как бы я без них знал, что соседи-князья, братья мои по власти, замышляют?

   – Значит, и в других княжествах есть у тебя подобные соглядатаи, что за рязанское серебро свою отчину продают?

Князь не ответил. Не рассказывать же Ефросинье, сколько лазутчиков, тайных сторонников, засланных ещё отцом, живёт в разных княжествах, особливо в Москве и Литве.

   – И не стыдно тебе с ними якшаться?

   – Ас теми, кто в Орде живёт и мне обо всех ханских замыслах сообщает, тоже должно быть стыдно?

   – Не пытайся спрятаться за Орду, Олег Иванович. Там – враги, здесь свои.

   – А если свои приходят и громят моё княжество?

   – Так ведь лишь однажды...

   – А если свои оставляют меня в беде?

   – Причины этого ты и сам понимаешь. Помнишь, как говорил, что и сам бы так поступил?

   – Да! – стал закипать Олег Иванович. – Говорил! Так что же мне, награждать Степана за то, что он меня перед всем миром двуличным выставил, моих сторонников в других княжествах выдал? Да и не только за то я на него осерчал. Он в глубине души к Москве склоняться стал.

   – Ты уж и в душу ему заглянул?

Олег Иванович хотел было сказать, что о том ему донёс дьяк, посланный приглядеть за Степаном, но передумал. Опять не поймёт жена. Как объяснить, что сотник Степан вызвал его неприязнь, ещё когда возглавил добровольцев, желающих вместе с Дмитрием Московским дать отпор Бегичу? Злился, потому что завидовал, и едва сдерживал это раздражение, когда Степан вернулся, гордый победой, с повязкой на голове, осыпанный милостями Москвы.

   – Почему я, князь, должен оправдываться перед тобой или перед Епишкой?

   – Добавь ещё – перед Васятой, если бы он был жив! – воскликнула Ефросинья и вдруг вспомнила: – Ты Степана за своё спасение не наградил. А за пустые слова наказал!

   – За спасение я его наградил, стольником сделал.

   – То за Вожу. А за свою жизнь?

   – Меня его меченоша вывез раненого. А на выкуп Степана я деньги дал! Я так понимаю: ежели дружинную клятву принёс, то должен за меня жизнь отдать без всякой награды!

   – Бог с тобой, Олег Иванович, что ты говоришь!

Олег чувствовал в себе перемены, – нарастающее ожесточение, злость, зависть, – произошедшие с ним после московской победы и разорения родной Рязани. Заглядывая вперёд, он ясно видел: Мамаево нашествие неминуемо. Уж если намерился мурза стать ханом, разорив Русь, ничто его не остановит. И на Русь пойдёт в небывалой силе. Вот и раздирали князя сомнения, неуверенность, растерянность – как выгоднее поступить: встать всё же рядом с Москвой или пообещать поддержку Мамаю в надежде, что потом как-нибудь вывернется. Но говорить об этом жене, простодушной и прямой, не стал.

Поражение на Воже заставило Мамая с особенной тщательностью подсчитывать свои силы. Китайские советники и помощники мурз, чины, как называли их русские, ездили по всем подчинённым племенам и народам, вели учёт мужчин, способных носить оружие.

Основным населением земель, подвластных Орде, были половцы. Они же в результате ассимиляции истинных монголов и татар дали Орде свой язык, свою гораздо более высокую, чем у монголов, культуру.

Кроме того, в Орду входили покорённые в разное время волжские булгары, буртасы – племена, родственные мордве, собственно мордва, северокавказские племена черкесов, ясов (осетин), Ногайская Орда. Генуэзские колонии в Крыму также подчинялись Орде, их пехота была вооружена огнестрельным оружием.

Считалось, что после смерти Чингисхана наследникам досталась армия численностью до ста пятидесяти тысяч конников. В походе Батыя участвовало около пятидесяти тысяч татар, не считая союзных племён. Мамай владел через подставных ханов примерно половиной Орды. Таким образом, он мог собрать под свои бунчуки до восьмидесяти тысяч воинов. Восемь туменов! Было о чём задуматься Москве и Рязани!

Ехали в дальний мужской монастырь по раскисшим дорогам долго. Копейщики из охраны не спешили. Степан их, само собой, не подгонял, был задумчив, лежал на ворохе сена, которое набросал заботливый Юшка в телегу, и бездумно смотрел в низкое хмурое небо.

Несколько раз Юшка заговаривал, что и он пойдёт в послушники. Степан не поддержал, более того, обозвал дураком и велел жить в Переяславле, денег, сколько нужно, не скупясь, брать из добычи и служить Алёне.

Монастырь оказался неожиданно большим. Он стоял на палях посреди густого леса, окружённый крепкой дубовой, в два человеческих роста, стеной. Над ней возвышалась звонница. Завидя копейщиков, монах на звоннице – то ли звонарь, то ли сторож – ударил в малый колокол, звук поплыл над лесом. Вскоре ворота открылись, но копейщиков и тем паче Юшку внутрь не пустили, пошёл лишь Степан со скудной своей котомкой, набитой книгами. Ворота захлопнулись. Копейщики ускакали, а Юшка остался. Он переночевал в монастырской деревушке, что расположилась за лесом, потолковал с мужиками.

Были они все монастырские, кабальные. Монахов, понятное дело, не любили. Крепкий мёд, поставленный Юшкой, даже самым молчаливым быстро развязал языки.

   – Не первый твой господин тут.

   – И не последний.

   – Сюда многих ссылают. Да не многие выходят...

   – А как выходят? – заинтересовался Юшка.

   – А вот так: ежели постриг не принял, а милость князя вернул.

   – А бывает, что и монахами выходят. Отец Варсонофий, к примеру. Его князь отсюда в столицу взял, к книгам приставил. Сколько лет княжеским книжником был...

   – Покуда не спился бедолага. Тогда его сюда вернули.

   – А как их, сюда присланных, содержат? – спросил Юшка.

   – В кельях. А кельи на засовах.

   – Под замком? – удивился Юшка. – Такого в монастырях не водится.

   – Не под замком, а под засовом. Бедолага внутри, а засов снаружи. На ночь двери келарь[53]53
  Келарь – монах, заведующий монастырским хозяйством.


[Закрыть] запирает.

   – А настоятель каков?

   – Настоятель суров. Старый, помирать пора, а монахов в кулаке держит. Князь ему доверяет.

Настоятель действительно был властным и суровым старцем. Степан сразу почувствовал это на себе. Он требовал, чтобы и монахи, и послушники, а их в монастыре было несколько человек, выстаивали все без исключения службы, невзирая на хворости, бывало, что поздняя вечерня почти без перерыва переходила в раннюю заутреню. Одно спасало – кормили сытно, хотя преобладала рыба. Для души в келье дозволялось читать...

Прошёл месяц. Степан похудел, вернее, усох, втянулся в монастырскую жизнь. Тяготила полная оторванность от мира и сны: по ночам стали посещать соблазные видения. Добро бы, Алёна, а то всё больше Настя с межи да ещё та, рябая, о которой и думать-то забыл. Из монахов он ни с кем не сошёлся, правда, несколько раз разговаривал со старцем Варсонофием. Был тот, несмотря на свои сорок с небольшим, совершенно лыс, шустёр, с маленькими хитрыми глазками. Он пару раз заглянул к Степану, попросил книг почитать, но видно было, что не только за этим приходил, – хотелось ему поговорить. Хмельным от него пахло. Степан держался настороженно, хотя и приятен был ему старец. Как-то раз спросил его, когда шли в трапезную:

   – Брат Варсонофий, почему тебя монахи старцем зовут? Не так уж и стар ты.

   – Братия уважение высказывает, не за возраст мой, а за многие знания и долготерпение моё к их невежеству. Примешь постриг, станешь, к примеру, Софонием, и тебя старцем начнут звать за великие знания и столь же великие страдания, принятые в миру.

   – Откуда ты о моих страданиях знаешь?

   – Они на твоём лице написаны.

Стояло припозднившееся бабье лето. Окружающие монастырь леса оделись в золотой убор, по чёрным пашням важно расхаживали грачи, не спешившие улетать.

Юшка прискакал к монастырю к середине дня, покрутился у запертых ворот, постучал. Узкое, как бойница, окошко в створке ворот распахнулось. Глаз сторожа строго осмотрел пришельца, и оконце захлопнулось. Юшка только и успел сказать: «Отче...» Он с досады плюнул, поехал в деревушку, где в прошлый раз бражничал с мужиками. Но и там ждала неудача: все ушли на огороды, даже баб и детишек с собой забрали, остались только несколько глухих сгорбленных старух. Дело же, с которым Юшка прискакал, отлагательства не терпело.

Он дождался, когда стемнеет, вернулся к монастырю, проехал к задней стене, встал, как научился на меже, на седло, забросил татарский аркан на еле заметный выступ, подёргал, проверяя надёжность, и легко взобрался на гребень. Осмотревшись, перекинул верёвку вовнутрь, опять подёргал, крепко ли держится, и скользнул вниз, в монастырский сад. Мелодично и протяжно ударил колокол на звоннице. Юшка с тревогой подумал, что бьют к первой вечерней молитве и скоро все монахи соберутся в храме. А посланцы князя, которых он обогнал, должны уже скоро появиться, и тогда всё усложнится. Он почти не таясь выбрался к задам каких-то хозяйственных построек и увидел медленно бредущего по протоптанной тропинке монаха. Скуфейка открывала высокий с залысинами лоб, глазки были полузакрыты, полные губы шептали что-то неслышимое.

Юшка подкрался сзади и положил руку на плечо монаха.

   – Ох! – испуганно воскликнул тот и оглянулся.

   – Т-сс! Как тебя зовут, отче?

Монах закрестился.

   – Свят, свят, свят... – забормотал он. – Изыди, сатана, сгинь, нечистый.

Юшка притянул монаха к себе и зажал ему рот рукой.

   – Какой я тебе нечистый? Самый что ни на есть земной.

   – Молчу, молчу, Господи, помилуй! – Монах попытался вырваться.

Юшка сжал его покрепче.

   – Стой! Господь помилует, если я пощажу. А я пощажу, коли вести себя будешь тихо. – Для убедительности Юшка выхватил нож и приставил к горлу монаха.

   – Ты это убери. Я человек смиренный, я и без твоего ножа порты замочил от страха. Убери...

Юшка хихикнул.

   – Чего ржёшь-то, окаянный? – Монах уже справился с первым испугом. – А ежели – тебя так...

   – Ишь ты, ершистый какой, – улыбнулся Юшка, убирая нож. – Приведи мне стольника, коего князь Олег Иванович недавно заточил у вас.

   – Старца Софония?

   – Неужто постригся? – ужаснулся Юшка, и было на лице его написано такое отчаяние, смешанное с недоверием, что монах не удержался и захихикал:

   – Нет, не постригся. То я его так шутейно называю в счёт будущих заслуг перед Господом нашим... Брат Степан он.

   – Вот я тебе сейчас врежу промеж глаз за такие шутки, – рассердился Юшка. – Давай веди его сюда.

   – Что мне будет, если приведу?

   – А чего твоей душе надобно? – ответил Юшка вопросом на вопрос, прикидывая, много ли у него с собой в баклажке крепкого мёду: уж слишком явно пахло перегаром от святого брата.

Ответ подтвердил его предположение.

   – Душа глотнуть просит. – Монах вздохнул и облизнул губы.

   – Ай да душа! – Юшка достал баклажку. – На вот, глотни задаток. Приведёшь – всю получишь.

Монах вцепился в сосуд, поднёс его трепетной рукой ко рту, борода задралась... Юшка услышал несколько булькающих глотков.

   – А ну отдай, ишь присосался. – Юшка отобрал баклажку. – Брата Степана приведёшь вон туда, к задней стене монастыря, где сад густой. Там я буду ждать. Ну иди. – Он подтолкнул монаха в спину.

Монах ушёл. Юшка подумал: это, наверное, и есть тот самый Варсонофий, что спился в княжеской библиотеке. О нём поведали в деревне...

Ждать пришлось долго. Когда Юшка уже забеспокоился, появился Степан в монашеской хламиде и вслед за ним запыхавшийся Варсонофий. Степан бросился к Юшке, обнял его, прижался и долго не мог слова вымолвить.

   – Что с Алёной? – спросил наконец.

   – Бежать тебе надо, Степан, – не ответил на вопрос Юшка.

   – А мне обещанное, человече? – подал голос монах.

Степан удивлённо оглянулся. Юшка протянул баклажку монаху.

   – Бог с тобой, куда мне бежать? Лучше расскажи об Алёне, не томи.

   – А что рассказывать? Живёт как в монастыре – запер её боярин в светёлке. Спасибо, Пригода иногда исхитряется на волю выбраться, весточку передать.

   – Ты говори, говори, что тянешь-то!

   – Велела тебе передать, что любит по-прежнему...

   – Любит, – выдохнул Степан и отвернулся.

   – Эй, человече, – подал голос монах, – я тут Господа славить буду, недалеко от вас...

   – Славь, отче, славь, – отмахнулся от него Юшка. – В Рязани такие дела начались, что боюсь, долго ей ждать придётся. Бежать тебе надо!

   – Бежать? Как я могу бежать? Лишиться всех надежд на Алёну? Я тут милости Олега Ивановича дождаться должен.

   – Неужто ты не понимаешь, что ждать тебе здесь нечего! Дело в том, что...

   – Так хоть надежда на княжеское слово есть, – перебил Степан. – А убегу – и того лишусь.

   – Можешь ты меня дослушать, наконец? – повысил голос Юшка.

   – Говори.

   – Объявился на Рязани давешний твой ночной гость. Помнишь, в Москве приходил к тебе?

   – Пажин-Харя? Ещё бы не помнить, почитай, с него-то всё и началось.

   – Он самый, Харя. Сбежал из Москвы. И на тебя князю Олегу Ивановичу челом бил, дескать, ты выдал его в Москве великому князю Дмитрию.

   – Я выдал?! Его? – Степан удивился.

   – Ты. Он, по его словам, тебе доверился, а ты выдал. И что, дескать, он еле-еле ноги из Москвы унёс, не то сидеть бы ему в яме, а то и головы лишиться.

   – Ты же знаешь, я даже тебе слова не проронил! Вот те крест, никому, самому Олегу Ивановичу не сказал, от кого всё вызнал. Один на один князю бы поведал, а при всех умолчал.

   – Я-то знаю. Да Олег Иванович поверил Харе и все твои деревеньки на него отписал.

Степан остолбенел. Получалось, что ни надежд, ни достатка, ни будущего для него в Рязани нет.

   – Боярин Корней сунулся было к князю, да так и выкатился, будто его тараном вышибли. Пригода передала, что князь попенял боярину: больно долго стольник покаянную челобитную обдумывает, никак не соберётся писать. Ты и вправду не писал?

   – Завтра же сяду, – с готовностью сказал Степан.

   – Раньше надо было, а ты небось всё дурью маялся, сомневался. Каяться тоже вовремя надо.

   – Ты как со мной разговариваешь!

   – А так. Я княжеских отроков с копейщиками обогнал – едут они за тобой, чтобы везти на княжеский суд. И сдаётся мне, что будет тот суд скорый и далеко не праведный! Бежать тебе надо.

   – Вот и хорошо, я на суде князю всё скажу. А бежать – не хочу.

   – Да что же ты никак не уразумеешь! – сорвался Юшка. – Не сбежишь – головы лишишься! Я все денные книги твои, рухлядишку, золотишко, жуковинье из военной добычи – всё собрал, в тюки увязал, на заводных коней навьючил, здесь оно всё, только решай. А что похуже – в саду у Корнея закопал, чтобы той Харе гнусной не досталось. Ну решай! Вот она, стена, перелез – и свободен.

   – Нет, нет, Юшка, не могу. Я, право слово, сейчас же челобитную напишу, ты и отвезёшь...

Издалека донёсся громкий стук в ворота.

   – Слышь, отче, – позвал Юшка, – сбегал бы ты к воротам да вызнал, кого это на ночь глядя принесло.

Монах исчез в темноте между деревьями.

   – Я верное дело говорю, Степан. Сейчас всё у нас тут, за стеной: три заводных коня и два под седлом – твой да мой. И ночь впереди, в ночи нас никто не догонит, а там, глядишь, и затеряемся...

Степан молчал, уставившись в бревенчатую кладку стены.

Послышался громкий голос, распевающий:

   – Истомилась душа моя... желая во дворы Го-о-ос-подни! И птичка хочет себе жилья, и ласточка гнезда себе, где положить птенцов сво-о-их! – Голос пустил «петуха».

   – Вот Варсонофий упился, сейчас все сбегутся, – сказал Степан с досадой.

   – Это он нам знак подаёт: что-то не так. Решай скорее...

Появился монах: