Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

   – Нет, только не это! – отчаянно вскрикнула Алёна и прильнула к груди Степана.

Глава тридцать седьмая

Пригода появилась в Пажиновке к вечеру. Первой увидела её Алёна, бросилась на шею, заплакала, потом засмеялась и повела в дом с криком:

   – Степа, Юшка! Смотрите, кто к нам пришёл!

Вышел Степан, приобнял Пригоду, расцеловал в чумазые щёки. Отстранив, стал с удивлением рассматривать – была она одета в какие-то тряпки, платок надвинут на самый лоб, щёки вымазаны то ли землёй, то ли сажей. Степан хотел спросить, что приключилось, почему в таком виде, но тут вошёл Юшка.

Пригода ойкнула. Юшка крепко обнял её, воскликнул:

   – Я знал, что ты найдёшь нас!

Вечером, отмывшись в бане, Пригода, чистая, в длинной льняной сорочице с алой прошвой, в льняном же платочке сидела за столом и, уписывая за обе щеки обильное деревенское угощение, рассказывала:

   – Почитай двадцать дён добиралась до Москвы. А уж в Москве язык помогал – расспрашивала, пока концов не нашла.

   – Что, так прямо на улицах и расспрашивала? – удивился Юшка.

   – Нешто я такая глупая? Имя-то проклятого сотника в памяти осталось, вот и подумала, авось кто-нибудь из его бывшей сотни попадётся на моём пути.

   – И что же?

   – А ништо. Как встречу воина, так и спрашиваю – не знает ли он, где живёт Пажин.

   – Значит, воин какой тебя направил?

   – Да не сразу. Поначалу все отмахивались, не до меня, вишь. Тогда я схитрить решила, стала говорить, что бросил меня сотник, а у меня дите от него скоро народится. Наврала с три короба да сама и поверила: как начну рассказывать, так плачу. Тут меня слушать стали, сочувствовать.

   – Русский человек горю открыт, – сказал Степан.

   – Вот, вот. Даже хлебушка давали. На живот поглядывали, пришлось подкладывать... – Она заливисто засмеялась. – А один так прямо и сказал: у Хари не ты первая, не ты последняя, ищи ветра в поле – он ныне в Рязани обретается. Ну, думаю, раз попался такой разговорчивый, надо его порасспрашивать. Стала вокруг него виться – дядечка да дядечка... Вызнала, что деревня его так и зовётся, Пажиновка, по какой дороге искать. Ну, дальше дело простое: иду и каждую встречную бабу спрашиваю, не знает ли она такую деревню – Пажиновку.

   – А чего такая грязная да ободранная? – спросил Юшка.

   – Глупый. Навстречь не только бабы попадались. Мужики чаще. У многих взгляд такой, что не только сажей лицо испачкаешь, в навозе вываляешься.

Юшка опять сгрёб Пригоду в объятия.

   – Давно из дому убежала? – спросила Алёна.

   – Когда твой батюшка вернулся. Ох и злой был! Таким я его никогда прежде не видывала. Всё бубнил боярыне, что опозорили его дочь да воспитание. Я как смекнула, что ты, Степан, Алёну из монастыря собрался похитить, так той же ночью и ушла. Жуковинье твоё, Алёна, из светёлки взяла, подумала, тебе понадобится.

   – Так тебя батюшка воровкой ославит! – охнула Алёна.

   – Он ославит, ты отбелишь. Правда, одно колечко продать пришлось, ты уж меня прости, – дорогая жизнь в Москве, ох дорогая. Прости...

   – Господи, лапушка, да хоть бы всё жуковинье продала!

Вечером, когда Алёна собиралась ко сну, Пригода по многолетней привычке сунулась помогать госпоже. Алёна смутилась и от помощи отказалась.

Пригода сразу обо всём догадалась:

   – Давно?

Алёна зарделась:

   – От монастыря галопом мчались, я от усталости чуть с седла не падала, Юшка всё приговаривал: терпи, через Оку переправимся, там, в Москве, отдохнём. К ночи переправились, в ближайшей деревушке стали ночлег искать. Никто не пускает. Один сердобольный позволил на сеновале переночевать. – Алёна лукаво улыбнулась. – Юшка сразу, как поснедали, пошёл коней глядеть...

   – Сено-то душистое было? – с улыбкой спросила Пригода.

   – Ох, душистое, второго укоса.

Девушки рассмеялись...

Утром Юшка и Пригода завтракали вдвоём. Степан и Алёна ещё спали.

Подавала молодая повариха, оставленная из пажинского «малинника» за умелые руки и вкусную стряпню. Она украдкой разглядывала Пригоду, та в свою очередь, не стесняясь, рассматривала девушку.

Когда стряпуха ушла, Пригода спросила:

   – И все у Пажина были такие?

   – Все. «Малинник»!

   – Вот я тебя!

   – Да я ни одной «малинки» не сорвал, вот те крест! – Юшка полез обниматься.

Пригода шутливо стукнула его по рукам:

   – Верю, верю... Как вы с Берендеихой-то расстались?

   – Не мы, а я. Меня Степан наутро после того, как они на сеновале переночевали, погнал в Пажиновку, сказал: делай что хочешь, но чтобы к нашему приезду духа её не было.

   – Плакала небось?

   – Вначале плакала, а потом сказала, что убьёт.

   – Аты?

   – А я пригрозил: ежели осмелится чего-нибудь сотворить, то сама о смерти, как об избавлении, мечтать будет.

Пригода взглянула на закаменевшее лицо Юшки и подумала, что, пожалуй, и вправду он способен отомстить самым жестоким образом. Но тут Юшка широко улыбнулся, лицо его осветилось добротой, и Пригода успокоилась.

   – Нынче бабье лето дивное стоит. Пойдём по грибы?

   – Как проснутся наши голубки, так и пойдём.

   – Воин, кто же по грибы в середине дня ходит! По утречку, по холодку, пока они под листьями прячутся – самая грибная охота!

Три дня бабьего лета остались в памяти молодых людей как непрерывный праздник, самый лучший в их жизни.

На четвёртый день Степан с утра о чём-то думал, потом, когда все вчетвером сидели за столом, сообщил, виновато улыбаясь:

   – Надобно нам с Юшкой в Москву ехать.

   – Так скоро? – опечалилась Алёна.

   – Сколько уже дней после битвы прошло... Небось Семён нас в убитых числит, – сразу же поддержал друга Юшка.

   – Ну ещё хоть денёчек! – умоляюще прошептала Алёна. На глаза её набежали слёзы.

   – Хорошо, лада моя, ещё денёк, – быстро согласился Степан.

День прошёл незаметно, однако прежнего радостного настроения уже не было, словно тень чего-то страшного опустилась на дом.

Степан и Юшка ускакали ранним утром. Вечером вернулись усталые и угрюмые. Оказалось, Семён Мелик пал на Куликовом поле. Друзья помянули его в кружале и прихватили домой добрую баклажку старого мёда.

Новый воевода из молодых знал их плохо, строго попенял, что так долго не являлись. Особенно досталось Юшке:

   – Ну, допустим, сотник раненный лежал, не мог явиться, а ты-то целым из боя вышел. Вполне мог прискакать, рассказать. Я тут с ног сбиваюсь – сотников и десятских не хватает, а у меня, оказывается, два каких воина есть!

По ворчливому, но в общем-то доброжелательному тону Степан понял, что новый воевода сторожевого полка слышал о них только хорошее.

Семёна Мелика поминали вдругорядь вечером, наперебой рассказывая притихшим девушкам, каким он был замечательным человеком и отважным воином.

   – Завтра надо будет к вдове его наведаться, доброе слово молвить, – сказал Степан. – Один раз видели, но сразу поняли: они счастливо жили...

Юшка согласно кивнул. Над столом повисло молчание. Нарушил его Степан, смущённо откашлявшись в кулак:

   – Не сыграть ли нам две свадьбы?

Девушки замерли.

   – Отчего же нет, – степенно ответил Юшка.

   – Вот завтра и договоримся с батюшкой.

   – Это на ком же ты собрался жениться? – спросила с ехидцей Пригода.

   – А ты не знаешь?

   – Нет.

   – До чего же ты у меня недогадливая. На тебе!

   – А ты меня спросил? – неожиданно вскинулась Пригода.

   – Чего спрашивать? Почитай, пять годков...

   – Что пять годков?

   – Ну, это...

Степан поглядел на растерянное лицо друга и фыркнул.

   – А ты чего смеёшься? А ты меня спросил? – поддержала подругу Алёна с таким серьёзным и строгим лицом, что Степан на какое-то мгновение растерялся. Но девушек надолго не хватило: вначале Пригода, за ней и Алёна с хохотом бросились на шею каждая своему суженому.

До первых петухов сидели за столом, обсуждали, спорили – коль скоро мужчинам предстояло служить в сторожевой сотне в Москве, то и жёнам следовало перебраться в столицу.

   – Купим большой дом и заживём вместе, – убеждал Степан девушек, которые никак не хотели переезжать в Москву, боясь, что окажутся там белыми воронами.

Уговорить удалось, лишь когда Юшка пригрозил: мол, на Москве весёлых жёнок много, а как соблазнят они соломенных вдовцов?

Потом стали спорить, где лучше венчаться. Женская половина стояла за скромную церковь. Степан с Юшкой хотели венчаться в самой Москве, найти церковь, чтобы поближе к кремлю, да служил бы не просто поп, а архиерей.

Сошлись на большом храме, что стоял в подмосковном селе на Ярославской дороге, рядом располагался большой мытный двор. Там же жили и сами мытники, или, по-московски, мытышники, знаменитые тем, что деньгу за товар умели взять у любого не мытьём, так катаньем. Потому и храм был в селе богатым, и звоны славные на всю округу, и хор, как говорили, митрополичьему не уступал.

Ещё долго шепталась каждая пара в своей светёлке, до самой тусклой осенней зари, перемежая разговоры ласками, пока наконец не сморил всех сладкий сон.

Юшка примчался на полузагнанном коне из Москвы ближе к вечеру. Спрыгнул во дворе, бросил повод на крюк у крыльца, вбежал в дом.

Навстречу вышла Пригода, румяная, весёлая, ясноглазая, в новом хитоне.

   – Вот хорошо, что приехали. А мы баню протопили.

   – Где Алёна?

   – А что?

   – Быстро приведи! – Пригода, почуяв неладное, не говоря ни слова, скрылась в дальних покоях.

Юшка торопливо поднял половицу в сенях, пошарил, извлёк закутанный в холстину пояс, в котором ещё во времена службы на меже прятал добычу, взвесил на руке. Затем метнулся в горницу, прогромыхав коваными сапогами по дубовым ступеням, рывком открыл дверь, схватил сундучок, стал перекладывать из него в пояс жуковинье, золотые иноземные монеты, гривны.

   – Юшка, что случилось? – донёсся снизу голос Алёны.

Он быстро скатился с лестницы, застёгивая под портами набитый пояс.

   – Степана схватили!

   – Кто схватил? – охнула Пригода.

Алёна, пошатнувшись, ухватилась за её плечо и зажала рукой рот, сдерживая готовый вырваться крик.

   – Митрополичьи стражники.

   – За что?

   – По навету рязанского епископа за оскорбление святости женского монастыря и похищение монахини.

   – Вот оно, наказание Господне! – прошептала Алёна.

   – Что же делать? – спросила Пригода.

   – Степан велел всё бросать и уезжать. За Алёной наверняка приедут. Я всю дорогу гнал. Надо успеть опередить. Не вздумай плакать! – прикрикнул он на Алёну. – Мы и в худших передрягах бывали, ничего. Надо вам в наше старое мужское платье переодеться, поскачем на конях. Косы придётся срезать...

Юшка распоряжался уверенно – всю дорогу из Москвы он обдумывал положение и теперь точно знал, что делать.

Ещё не началось смеркаться, когда из задних ворот выехали трое всадников: один воин и двое с виду подростков. За ними в связке три навьюченные лошади.

В ближайшем лесочке, недалеко от большой дороги, ведущей из Москвы в Ярославль, Юшка остановился, предусмотрительно выбрав густые заросли орешника.

   – Надо коню овса задать, с утра бедняга ничего не видел, а такие два конца проскакал, – сказал он, наполняя торбу припасённым овсом.

   – А сам-то ты ел? – спросила Алёна.

   – Теперь и о себе подумать можно.

Верховой конь похрустывал овсом, другие паслись. И Юшка снова и снова рассказывал, как увели Степана, не ожидавшего, что его схватят, и потому не успевшего даже потребовать присутствия воеводы.

Издалека донёсся конский топот, и вскоре по дороге, скрытой от беглецов зарослями орешника, промчались пятеро всадников.

   – По наши души, не иначе, – сказал Юшка. – Вовремя я успел...

   – Что же теперь с нами будет? – спросила испуганная Пригода.

   – Отвезу вас в Суздаль или в Ростов Великий. Определю на подворье в монастыре. Сам вернусь в Москву, попытаюсь узнать, что со Степаном. Может, и выручу... не впервой. Главное – вас определить. Ночью скакать не побоитесь?

   – С тобой – нет. – Пригода поднялась, чтобы собрать развязанный вьюк.

Вновь послышался отдалённый конский топот. Юшка прижал Пригоду к земле, сам осторожно выглянул из-за куста.

Обратно в Москву скакал одинокий всадник из той пятёрки, что промчалась недавно в направлении Пажиновки.

   – Глупцы, меня вздумали вчетвером ловить, – сказал Юшка, провожая всадника взглядом. – Я бы их перестрелял из лука как куропаток. Да только ни к чему множить московскую злобу на нас, рязанцев.

Алёна, за время пути не проронившая ни слова, а только покорно выполнявшая все указания Юшки, вдруг спросила:

   – А те четверо, что поскакали в Пажиновку, не найдя нас, озлятся?

   – Ну и черт с ними! – перебила Пригода.

   – Не в том дело. – Алёна бросила укоризненный взгляд на подругу. – Они ведь не станут там сиднем сидеть. Я вот всё думаю, куда они дальше денутся?

   – Верно, Алёна, незачем им там сидеть. Дальше поскачут.

   – Знать бы куда... – произнесла задумчиво Пригода.

   – Были б мы в Рязани, я бы вмиг смекнул – там каждую тропку, каждую деревню знаю. А здесь, в Московии, бог его знает...

Юшка помолчал.

Девушки терпеливо, с надеждой ждали его решения.

   – Степан мне говорил, что дорога эта ведёт в Ростов Великий, а затем в Суздаль. Вот и получается, что туда нам путь заказан.

   – Куда же подадимся? – с тревогой спросила Пригода.

   – Надобно нам в Тверь скакать, – после недолгого раздумья произнёс Юшка. – У Москвы нелюбье с Тверью, они туда не сунутся. Только вот незадача: не знаю я дороги в Тверь.

   – Эка беда, – ухмыльнулась Пригода. В сгустившемся сумраке Юшка увидел, как блеснули в улыбке её зубы. – Поедем через лес до первой деревни, а потом, как и меня давеча, язык до Твери доведёт.

Юшка кивнул. Где-то в глубине леса негромко, словно примериваясь, ухнул филин. Алёна прижалась к Пригоде.

   – Айда, девки. Берите коней в повод и за мной. Поглубже заберёмся в чащу, костерок разложим, переночуем, а с восходом и двинемся, – нарочито бодрым голосом сказал Юшка.

Глава тридцать восьмая

Кованая низкая дверь отворилась с противным тягучим скрипом. Степан остановился на пороге, чтобы в последний раз взглянуть на сумрачное осеннее московское небо, на стремительно рвущиеся ввысь башни белокаменного кремля, но его подтолкнули в спину, и, хватаясь за неровную кладку стены, он стал спускаться в холодную глубину подбашенного подвала. Дверь захлопнулась, отрезая неумолчный крик кремлёвских наглых ворон, стало темно – стражник с факелом успел спуститься ступеней на десять. Степан ускорил шаг, догнал стражника. Теперь перед его глазами маячила заросшая рыжим волосом шея, бугристая, красная, жирная, с рубцами от чирьев, так и вызывала желание по ней ударить. Воистину чудовищно: последнее, что суждено запомнить в мире людей, – отвратительная шея. Степан опустил глаза, разглядывая ступени ведущей вниз, казалось, бесконечной лестницы. Выложенные из белого известняка, они были ещё не истёртыми, – видно, не так часто спускались сюда, это узилище, за двенадцать лет, прошедших с тех пор, как построил Дмитрий Московский свой каменный кремль.

Миновали поворот лестницы. Стражник открыл такую же низкую скрипучую кованую дверь, как наверху, и они вошли в неожиданно просторный сводчатый подвал, слабо освещённый двумя светильниками: один стоял на ларе с бумагами, другой в дальнем углу, где смутно виднелась дыба, вделанные в стену железные кольца и ещё нечто, напоминающее жаровню. Под ложечкой у Степана заныло, он отвёл глаза. Посреди подвала, у мощного опорного столба стояла лавка, сколоченная из грубо отёсанных досок, на полу валялась солома. В другом углу, где дыба, появился человек. «Палач, – мелькнула догадка. – Палач, и никто другой». Это Степан не просто понял, а почувствовал всей кожей, хотя видел палача впервые. На Москве при великом князе Дмитрии Ивановиче казней не бывало, разве что обезглавили одного из великих бояр Вельяминовых, Ваську, умыслившего отравить государя. Но то было давно, когда Степан ещё не жил в Москве. И вот перед ним стоял палач, с которым придётся познакомиться в этом тёмном кремлёвском подвале. Степан, холодея, вгляделся – обычный молодец, в меру высокий, в меру дородный, вот только льдистые глаза на припухшем лице поражали отсутствием какого-либо выражения. Они скользнули по лицу Степана, и палач махнул рукой стражнику, давая понять, что тот может уходить. Рыжий стражник, торопясь покинуть клятое место, бесшумно исчез. И сразу же откуда-то из полумрака возникла странная фигура человека в тёмной бесформенной одежде, напоминающей рясу, в нелепой ермолке, глубоко надвинутой на голову, и в коротко обрезанных валенках.

Человек пытливо оглядел Степана, поскрёб в редкой до прозрачности бородёнке удивительно тонкими, длинными пальцами с обкусанными ногтями, усмехнулся, как показалось, с удовлетворением и указал на лавку, приглашая сесть. Он заговорил, рассыпая слова акающей московской скороговоркой, не сводя со Степана жёстких умных маленьких глаз, не вяжущихся своим напряжённым выражением с ласковой речью.

   – Садись, Степанушко, располагайся. Тут тебе назначена тихая обитель до суда... Так-то... А меня кличут Нечаем. Небось не чаял нечаянно с Нечаем встретиться в узилище, хе-хе... – Рот старика растянулся в улыбке, хотя глаза не смеялись. – Судить будет великий князь Дмитрий Иванович. Он сюда самолично пожалует – вот какая высокая честь тебе, Степанушко, не каждому узнику её оказывают, так-то...

Степан послушно сел на лавку и осмотрелся. Глаза уже привыкли к полумраку, и он смог разглядеть за ларём со светильником худого носатого человека в скуфейке, – вероятно, писаря, согбенного и застывшего неподвижно. Другие углы подвала тонули во мраке.

   – Ты не смотри, Степанушко, не смотри, – зачастил Нечай. – У нас тут сухо. И воздух завсегда чистый. И мышей нету. Раньше, когда кремль деревянный стоял, тварей этих было видимо-невидимо, ну никакого спасу. А как сложил великий князь Дмитрий Иванович белокаменный кремль – повывелись. Негде им, голохвостым, норки себе устраивать – камень ить кругом. Так-то... – Нечай поскрёб в бородёнке, словно прикидывал, где бы действительно могли устроиться тут мыши. – Ив железа мы не куём. Ибо не уйти отсюда. Так-то, Степанушко. Да ты не вешай головы, человече, не вешай. Жизнь – она и в узилище жизнь.

Степан слушал, не улавливая смысла слов. Угнетало безмолвное присутствие палача. Как захолонуло, заныло где-то в глубине сердца при первом же взгляде на молчаливого детину, как начало мелко подрагивать нутро и засосало под ложечкой, так всё и продолжалось. И чем дальше, тем сильнее становилась дрожь, распространяясь уже на всю грудь, захватывая плечи, расползаясь по рукам. Унять её не было никакой возможности.

Нечай, видимо, догадался о состоянии Степана, потому что сделал знак палачу. Тот скрылся в дальнем углу, сел там тихонько, вздохнув как сонная корова в теплом хлеву ночью, – шумно и протяжно. Дрожь стала утихать. Неизвестно почему – ведь никуда не ушёл чёртов детина, просто скрылся с глаз.

Грохнула железная дверь. В подвал ворвался свет факела, и Степан увидел старика, чем-то неуловимо напоминающего Нечая, только на голове его красовался меховой треух, словно наступила уже на Москве зима. Старик шустро подскочил к Нечаю, держа факел в вытянутой руке, что-то прошептал на ухо и засеменил обратно к двери. Та скрипнула, и старик исчез. По знаку Нечая сидевший за ларём писарь встрепенулся, встал, оказавшись высоким и тощим, и тоже направился к выходу. Из темноты появился палач и побрёл следом. В подвале остался один Нечай.

Он ещё раз задумчиво оглядел Степана, словно покупатель на конских торгах, вздохнул, направился было к двери, но неожиданно вернулся, заботливо проверил, сколько масла осталось в светильнике на ларе, удовлетворённо покивал сам себе и наконец ушёл.

Стало так тихо, что у Степана зазвенело в ушах. Он подумал, что раз Нечай проверял масло в светильнике, значит, ушёл надолго. Может быть, до завтрашнего утра. Сказал, сам великий князь будет допрашивать – получается, что сегодня ему недосуг.

Взяли Степана сразу, как только он приехал в Москву, день продержали на съезжей, потом – сюда. Времени прошло достаточно. «Конечно, – подумал Степан, – Юшка успел спрятать Алёну». Хорошо, когда схватили его внезапно стражники, затаившиеся, словно ордынцы на меже, он успел сказать Юшке, чтобы скакал в подмосковную деревню Пажиновку к Алёне.

От голода заурчало в животе. За весь вчерашний, бесконечно долгий день Степану дали всего лишь ломоть ржаного хлеба и кружку воды. И утром тоже.

Он вздохнул, нагнулся, сгрёб солому, побросал на лавку, прилёг, с наслаждением вытянулся. Принюхиваясь к домашнему запаху свежей соломы, подумал, что в этом подвале прохватит его мёртвым холодом до костей, встал, собрал ещё соломы и наконец лёг, зарывшись в неё. Ещё успел подумать, что Юшке с Алёной нет пути никуда, кроме как в Новгород, и тут же навалился тяжёлый, тёмный сон...

Степан проснулся от собственного крика. Даже не крика, а мычания, словно пытался что-то сказать, но звуки вырывались из безъязыкой глотки. Он сел, суматошно шаря вокруг себя руками и не различая в темноте предметы, крикнул: «Юшка!», чтобы убедиться, что ощущение немоты всего лишь сонное наваждение. Звук голоса не принёс облегчения – какая разница, потерял он дар речи или нет? Здесь, в тёмном, глухом подземелье никто не услышит, хоть криком кричи. Да, это не сон. Сном теперь казались те весёлые, счастливые солнечные дни, что пролетели в Пажиновке рядом с Алёной.

...Степан подумал, что надо бы встать, походить – солома, трухлявая и потому особенно сыпучая, сползла с ног, холод подземелья пробрал до мелкой противной дрожи, но вставать не хотелось. Хотелось снова закрыть глаза и погрузиться в воспоминания. Он превозмог себя, встал, потянулся и заставил поглядеть в угол, где давеча сидел палач. Там никого не было. Светильник моргал, давая знать, что масло на исходе.

Послышался лязг ключа в двери, потом громкий стук – отодвинули засов, дверь заскрипела.

«Неужели она каждый раз будет вот так отвратительно скрипеть?» – подумалось Степану, и он увидел в ярко освещённом проёме двери стражника, за ним знакомого старика в меховом треухе. Старик держал в руках глиняную миску, покрытую ломтём ржаного хлеба.

Стражник остался стоять в дверях, а старик прошмыгнул к ларю, поставил еду и, ни слова не говоря, пошёл обратно.

   – Утро на дворе? – спросил Степан.

   – Утро, – односложно ответил старик и скрылся.

Стражник медленно затворил дверь, отрезая утренний свет. Степан сообразил, что не догадался попросить масла для светильника.

«Видно, придётся ждать следующего посещения в темноте», – равнодушно подумал он и пошёл к ларю.

Толстые, шероховатые глиняные края миски оказались горячими от густых, наваристых щей. Степан некоторое время держал миску в ладонях, грея руки. Потом поел, тщательно протёр последним куском хлеба миску, съев всё до последней крошки. Хоть и говорил Нечай, что нет в каменном подвале мышей, но мало ли что, может и завестись всякая нечисть.

Степан вернулся на лавку, посидел, потом лёг, укрылся соломой и стал опять вызывать воспоминания.

Когда он попал к боярину Корнею, Алёнки ещё не было на свете. Приняли его в доме как богоданного сына. И когда ходила боярыня на сносях, Корней всё говорил – вот скоро появится у тебя братик. А потом родился не братик, а сестричка...

Как ни старался Степан, он не мог вспомнить ни пухлявую малышку из далёкой юности, ни девочку – высокую, синеглазую, с льняными волосами. Вместо неё перед глазами стояла бледная, осунувшаяся, с потухшим взором когда-то сияющих глаз монашка со впалыми щеками и страдальческой складкой у самого уголка скорбного рта, в чёрных одеяниях, умоляющая не губить её, не трогать, оставить в покое...

Господи, подумал Степан, сколько же пришлось вынести ей, бедной, что превратилась она из весёлой и ясной, как солнышко, девушки в молодую старушку, слабо сопротивляющуюся, когда выносил он её на руках из кельи монастыря, более похожей на узилище...

Снова звякнул ключ, загрохотал засов. Дверь с лязгом отворилась. Появился ставший уже привычным стражник, озарённый светом факела, а за ним палач. Всё внутри у Степана захолонуло, он привстал было, но, взяв себя в руки, откинулся обратно, на лавку.

За палачом, деловито прошедшим в свой угол, появился Нечай, а следом и писарь.

– День добрый, – приветливо сказал Нечай, вглядываясь в полумрак. – День добрый, человече, вишь, не пришлось тебе долго в неведении ждать, вспомнили о тебе властители...

   – Палача привёл – значит, и дыба будет? – Степан почувствовал, как забила его мелкая дрожь.

   – Вестимо, – певуче ответил Нечай, улыбаясь.

   – Что же ты говоришь «день добрый»?

   – А по обычаю. – Старик принялся деловито подливать масло в светильник, затем зажёг факел, укреплённый в стене, и другой факел, на могучем опорном столбе.

Осветив подвал, Нечай засеменил в угол к палачу, где тот раскладывал своё снаряжение и разжигал жаровню, о чём-то спросил его шёпотом и, выслушав негромкий ответ, пошёл к писцу. Тот сидел у ларя неподвижно, подперев руками голову. Нечай поглядел сокрушённо:

   – Ну что сидишь? Ломит?

Писец тяжело вздохнул.

   – Заготовил опросной лист-то?

Писец привстал, изогнулся угодливо, чуть не воткнувшись острым кончиком носа в ларь:

   – Не уловил, батюшка...

   – Опросный лист, говорю, заготовил? Дабы не томить великого князя напрасной проволочкой?

   – Так ведь никогда досель загодя я не делал, батюшка...

   – Не де-елал, – передразнил Нечай. – Никогда досель великий князь самолично не спускался. Пиши, чего пялишься?

   – Пишу, пишу, – сел за ларь писец, выбирая перо. Наморщил лоб. – Что писать-то, благодетель?..

Степан усмехнулся, почувствовав, как дрожь ушла из сердца, холодок растаял, и вздохнулось свободнее, легче.

   – Что всегда пишешь, будто впервой, – ответил Нечай, почёсывая бородёнку и поглядывая на Степана.

   – Ох, грехи наши, – вздохнул писарь, макнул перо в чернильницу и заскрипел, диктуя сам себе: – «Лета от сотворения мира шесть тысяч восемьсот восемьдесят восьмого[59]59
  1380 год.


[Закрыть] Дмитрий Иванович, великий князь Московский, Владимирский, князь Угличский, Галицкий и прочая, прочая...»

Степан откинулся на лавке и упёрся взглядом в нависающий свод, а писец продолжал бубнить:

   – «...Призвал на суд стольника своего Степана Рязанца по просьбишке епископа рязанского владыки Василия...»

Нечай встрепенулся, вскочил, подбежал с нежданной лёгкостью и остановил писца:

   – Ты что, никак, белены объелся! Нешто епископ обращается с просьбишкой?

Писец торопливо закивал, засопел виновато, скобля написанное. Противный звук повис в недвижном воздухе подвала. Закончив счищать, глянул на лист пергамена на свет, поводил ногтем по чистому месту, наводя лоск, заискивающе посмотрел на Нечая и сказал раздельно и внятно, но с вопросительной интонацией:

   – По велению епископа рязанского?

   – Час от часу не легче, – перебил Нечай. – Рази епископ рязанский может повелевать великому князю, да ещё московскому?

   – Ох, прости, благодетель... – Писец страдальчески сморщился, потёр рукою лоб: – Со вчерашнего голова, будто улей, гудит. Может, ещё есть время, – я бы сбегал, хлебнул медку, похмелился...

   – Вот я тебя сейчас батогами похмелю! Пиши: по жалобе!

Грозные слова Нечая не вязались с помягчевшим голосом. Степан подумал: «Как же всё-таки на Руси завелось, что похмелье не в укор, а в оправдание?» Задумавшись, он опять вперил взгляд в нависающий свод, а когда взглянул на писца и старика, то с удивлением обнаружил, что они как бы приостановили какое-то действо, разыгрываемое для него, Степана. Чтобы не пропустил по невнимательности ни слова – мысль мелькнула, но додумать он не успел, потому что, поймав его взгляд, Нечай ткнул костяшками пальцев в темя писца, тот дёрнулся, охнул и, словно нерадивый ученик, вспоминающий от тычка урок, спросил:

   – А что его, стольника, ждёт-то, благодетель?

Нечай словно ждал этого вопроса:

   – Если подтвердит, признает, что виновен, то ждёт его тяжкое наказание! Великий князь в гневе несдержан!

Писец согласно закивал.

   – Неужто казнят, если сознается бедолага-стольник?

   – Казнить – нет, оно не по-божески, да и не водится того на Москве. Великий князь наш по Русской Правде живёт. А вот заточить навечно может.

   – Это, выходит, по-божески?

   – Ежели признает вину на себе. А не признает – тут воля княжеская. Может и миловать, всё в его руке.

   – Князь у нас строг, да отходчив, – сказал писец и, склонившись над листом, проворно и уверенно заполнил его, словно не он и спрашивал, что да как писать. Отложил перо, сощурился, поглядел на Нечая, склонив по-птичьи голову набок, и заговорил уже иначе – неторопливо, задумчиво, как бы беседуя:

   – Я вот думаю – чего бы это стольнику монашек красть? Иль мало на Москве жёнок, девок весёлых, вдовушек жарких? Вон их сколько после Куликовой-то битвы безмужних. Только мигни – так и летят к тебе лебёдушки, утешения ищут, прости нам, Господи, грехи наши, успокоения и душе, и плоти...

   – Утешитель, – вдруг подал голос из дальнего угла палач. О нём Степан успел забыть, опять в груди что-то дрогнуло и застучало.

   – А то, – ответил писец. – Ты не гляди, что телом я хил. В ночи я лев рыкающий, хе-хе... Сухое дерево в сук растёт.

Слова скабрёзные, и повадка, и весь облик писца так разительно переменились, что Степан подумал: нет, не случаен разговор Нечая с писцом о его, стольниковой, судьбе. «Если признается – виновен, не признает вину – в княжьей воле...» Это был явный знак, перст указующий. Только кому, с какой целью? Задумавшись, Степан не слышал шутливой перебранки палача и писца, не заметил и того, что вдруг они умолкли: на лестнице, ведущей в подвал, раздались тяжёлые, уверенные шаги.

Вошёл великий князь Дмитрий Иванович Московский. Все встали, поклонились. Степан ждал, что за великим князем появится кто-либо из ближних бояр, но никто больше не спускался. Это отметилось в сознании как странное, однако осмыслить Степан не успел, потому что Дмитрий Иванович подошёл к Нечаю, о чём-то негромко спросил, тот, выпрямившись, метнул взгляд на Степана и так же негромко ответил. Князь кивнул утвердительно, движением руки отослал Нечая и писца в тёмный угол к палачу, а сам подошёл к Степану и положил ему руку на плечо, усаживая на лавку. Сел и сам.

   – Серчаешь на меня?

   – На государей не серчают, – тихо ответил Степан.

   – Не мог я иначе поступить. Сам рассуди: добро бы ты простым воином был, в государственных делах несведущим. А ты и не просто стольник, ты книжный человек, да ещё и песнетворец, как мне ведомо. Что же, мне из-за тебя с Рязанью ссориться? В кои-то веки к согласию стали близки. Или с церковью русской, не дай бог, разойтись из-за того, что мой стольник, как лис в курятник, в монастырь женский полез?