Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

Глава десятая

Тринадцатого ноября 1359 года, прокняжив всего шесть лет, умер в Москве великий князь Иван Иванович. Кончился короткий период тишины и мира на русских северных землях. Иван Иванович не зря был назван в народе Кротким: войны, усобицы, разоры, распри были ему нетерпимы, он стремился всё решать по-родственному, меняясь посольствами, делая уступки, умиротворяя с помощью митрополита и епископов, всегда занимавших в спорах его сторону.

В это же время в Орде умер хан Бердибек. Его смерть положила начало распаду Орды: на престол чередой всходили потомки великого Чингиса, пока, наконец, Золотая Орда не раскололась на три почти независимых ханства. Во главе самого крупного в низовьях Дона укрепился мурза Мамай.

На московский престол сел девятилетний сын Ивана Ивановича Дмитрий. Совсем юный, как когда-то князь Олег, он, в отличие от рязанского правителя, не был одинок – рядом с ним стояли мать, суровая великая княгиня Александра, и митрополит Алексий.

Однако вскоре князья суздальский, владимирский и тверской стали оспаривать право девятилетнего мальчика на великий стол. Сердцем Олег был на стороне юного Дмитрия, но умом понимал, что утрата московскими князьями титула «великий» могла бы в значительной мере способствовать усилению Рязани, сыграть важную роль в непрекращающихся спорах о границе и приграничных землях. Казалось бы, у рязанцев есть неограниченные возможности расширяться на юг и на юго-восток, в сторону Дикого поля. Но нет, память о прошлом, о величии черниговских князей неуклонно притягивала взоры рязанцев к Брянску, ещё недавно именовавшемуся Дебрянском, к Смоленску, к землям стародубским и новосильским, Северску и Курску. Места эти, хотя и обезлюдевшие после Батыева нашествия, всё равно воспринимались как свои, родные.

В тишине и относительном спокойствии – на меже с Диким полем стычки со степняками не прекращались – прошло несколько лет. У Олега родился первенец, Фёдор, – так у Рязанского княжества появился наследник. За Фёдором через полтора года появилась сестричка, потом братик Родослав.

Фрося рожала исправно и спокойно, без мучений и криков, как простая баба: подчас могла опростаться на косовице под стогом. Мать Олега полюбила её как родную дочь, гордилась, не без удовольствия рассказывала сыну, что, мол, кашинская княгиня занемогла при родах, а можайская так вообще никак понести не может, из-за чего, по слухам, владыка Алексий испрашивал уже в Царьграде согласие на церковный развод. Сын слушал, посмеиваясь.

Олег Фросю тоже любил. Была она в хозяйстве неутомима, да и на ложе пылкой, вначале неумелой, а потом всё более изощрённой. Превзошла тех холопок и боярских жён, что прошли через Олега в годы его молодости. В короткие времена, что бывала она не в тяжести, Фрося со всей страстностью своей натуры отдавалась охоте, лихо мчалась с собаками за лисой, а то и волком, даже случалось ей убивать хищника точным ударом плети со свинчаткой на конце. Знала она и столь любимую всеми Рюриковичами соколиную охоту. Олег всегда любовался женой, когда та, разгорячённая, раскрасневшаяся, тоненькая, словно девушка, скакала с тяжёлым соколом на руке, одетой в рукавицу, часами, что и не всякому мужчине по силам.

Да, с женой ему повезло, это Олег понял ещё в первую брачную ночь в холодной верхней горнице. «Татарочка моя», – ласково называл он жену за её чуть раскосые жёлто-медовые глаза.

Фрося даже шахматы освоила и потихоньку от мужа учила этой его любимой игре Фёдора, мечтала сделать Олегу подарок к шестилетию сына. Олег догадывался об этом и, посмеиваясь в загустевшую, красиво подстриженную бородку, делал вид, что не замечает лежащую в детской резную фигуру индийских шахмат, случайно закатившуюся за ларь.

Сам Олег – впрочем, его давно уже звали Олегом Ивановичем – играл в шахматы только с Епишкой, которого тоже теперь величали «молодой Кореев», в отличие от отца.

Васята как-то незаметно отошёл в сторону. Олег знал, что друг детства переживает, но ничего не мог сделать – ему было скучно слушать нехитрые рассказы о дворцовых новостях, о боярских жёнах, о далёких заокских Рюриковичах. Всё в устах Васяты было каким-то мелким, суетным и неумным. А с Епифаном можно было рассуждать обо всём, ибо в знаниях он не только не уступал своему князю, но даже в чём-то превзошёл его.

Больше всего места в их разговорах занимало будущее Рязани. Виделось оно по-разному. Молодой Кореев утверждал, что Великое Рязанское княжество – последний осколок и оплот древней Киевской державы Рюриковичей. Киев лежал в руинах, так и не оправившись после набега ордынцев, равного по бессмысленному варварству разгрому Рязани в тридцатые годы тринадцатого столетия. Сильно пострадали Чернигов и все многочисленные, когда-то славные и богатые приднестровские княжества. Правда, по слухам, Галич возрождался и даже давал временами отпор татаро-монголам, но разве можно было сравнить нынешнее Галицкое княжество с теми богатыми, могучими княжествами, по сути, королевствами, что лежали до нашествия Батыя на дальнем западе Руси? Вот и выходило по всему, что именно Великое Рязанское княжество, вобравшее в себя такие земли, как Муром, Пронь, Мещера и ещё десяток удельных княжеств, включая гордый Козельск[16]16
  В истории татаро-монгольских нашествий Козельск прославился самым длительным и упорным сопротивлением врагу.


[Закрыть], должно взять на себя роль ядра новой Руси.

Как бы Олегу ни хотелось согласиться с мечтами друга, он оставался прочно на земле, ибо понимал, что Рязань не в силах на равных вмешаться в бесконечные споры наследников Юрия Долгорукого, создавшего бескрайнее владение в Залесье, где сплавились воедино и древние города, Суздаль, Владимир, и новые – Ярославль, Москва, Переяславль-Залесский, и соперник Киева – Господин Великий Новгород. Десятки, а теперь и сотни потомков Юрия Долгорукого всё время открыто или исподтишка боролись друг с другом за власть, за земли, за выход к Ладоге, откуда начинался путь в немецкие страны с ненасытным рынком и столь же ненасытной жадностью к русскому богатству – мехам, пеньке и корабельной древесине. А сотрясающие время от времени Европу неурожаи и следующие за ними глад и мор подсказывали, что если чуть расширить Ладожские ворота и освоить путь по бурной, короткой, но могучей реке Неве, то и зерно может потечь в неметчину непрерывным золотым потоком.

Всё это могли бы сделать залесские владетели, прекрати они бессмысленный спор за великий стол. Так нет – Тверское княжество стало называть себя великим, и нижегородские князья тоже всё чаще оговаривались в грамотах, возвышая свой титул. Кипели страсти, завязывались междоусобицы, князья повадились призывать на помощь ордынцев, а после размахивали купленным ярлыком перед глазами противника.

Олег Иванович всё больше убеждался, что Рязань, до Батыева нашествия одно из богатейших княжеств Руси, должна идти своим путём и заботиться только о собственной судьбе. Это означало оградиться от Орды и силой, и подачками, и договорами и втянуть в свою «орбиту» северные княжества – вон их сколько: Новгород-Северское, Стародубское, Новосильское, Смоленское. Правда, там Рязань сталкивалась с растущими аппетитами Ольгерда Литовского. С ним следовало искать пути сближения: не по силам пока рязанцам тягаться с Ольгердом. Литва, по сути, отсиделась во время татарского нашествия за спинами русских и теперь стремительно набирала силу...

В 1365 году сотник с межи донёс, что мурза Тагай, один из беспокойных царевичей, осевший недавно в стольном граде Мордовии Наровчатове, собрал тайно несколько тысяч конников и пришёл в рязанские земли. И хотя в тысячах преобладала мордва, ордынской выучки не прошедшая, она была страшна многолюдством и чудовищной склонностью к грабежам.

Тагай мордву не жалел, бросал впереди своих воинов. Но, несмотря на тяжёлые потери, после каждой, даже самой маленькой, победы к нему приходили новые добровольцы-мордвины.

Налёт Тагая оказался полной неожиданностью для Олега Ивановича. Он и его ближние бояре, в том числе тысяцкий, не предвидели удара с этой стороны, полагая, что Тагай занят покорением мордвы и на какое-то время удовлетворится добычей, попавшей в его руки после захвата Наровчатова. Никому даже в голову не приходило, что мордва, давний и вроде верный союзник Рязани, вдруг с необъяснимой готовностью перейдёт на сторону ордынцев. Лазутчики же, в своё время засланные к Тагаю, чтобы вовремя оповестить Рязань о намерениях мурзы, либо погибли, либо переметнулись на его сторону.

Получалось, что Олег Иванович как бы ослеп на какое-то время, – самое страшное, что может произойти с князем.

Предстояло решать – уходить ли привычными путями в мещёрские болота либо, не дожидаясь помощи удельных князей, идти навстречу Тагаю с теми полками, что есть под рукой.

   – Уходить, – решил Олег Иванович.

Он сидел в библиотеке с Кореевым, ожидая прихода старого тысяцкого. Доска с расставленными шахматными фигурами, забытая, стояла на низком ларе в стороне.

Князь потягивал лёгкий мёд, боярин – квас.

То один, то другой тяжело вздыхали. Редкие слова падали в тягучую тишину библиотеки.

   – А город? – спросил Кореев.

   – Коли есть лес, то город нагородим, – невесело пошутил Олег Иванович, но осёкся – слова прозвучали как-то бездушно. Он заговорил, словно оправдываясь: – Какой это город, если у него и стен-то нет? Один детинец. На валу обороняться?

Вошёл тысяцкий, сел, отдышался и сразу же в лоб спросил:

   – Чего медлишь, великий князь?

   – Я не медлю, я взвешиваю. Можно, конечно, выйти в поле и дать бой. Потерять половину дружины, полки, а главное, ополчение, поильцев и кормильцев нашей земли, и разгромить Тагая. Или быть разгромленными. В этом случае всё равно придётся уходить в Мещеру, только уже в спешке, в суматохе. Потеряем людей, зато сохраним лицо. Вот я и взвешиваю: лицо или зажиток, накопленный народом за пять лет спокойной жизни?.. Вели позвать Софония.

Вскоре пришёл боярин Софоний Алтынкулаевич. Отец его, сын видного татарского мурзы, будучи с посольством в Переяславле, влюбился в прекрасную рязанку, и даже не боярышню, а дочь дружинника. Посватался, получил отказ, уехал, но понял, что забыть её не может. Вернулся, хотел посвататься в другой раз, но прежде стал выспрашивать, что делать, чтобы не получать вдругорядь отказа. Знающие люди сказали: обнищавшие родители красавицы готовы отдать её за богатого татарина, но ведь басурман, нехристь, иноверец. Алтынкулай передал через сваху: он готов принять православную веру и отъехать от хана к рязанскому князю. Родители красавицы ответили, что ещё остаётся один вопрос: у них пятеро дочерей, все бесприданницы...

Мурза понял и согласился дать приданое четырём сёстрам будущей жены.

Началась череда пиршеств: одна неделя – по случаю вступления в княжескую дружину, другая – по случаю крестин Алтынкулая, потом – пиршество по случаю сговора.

Происходил Алтынкулай из древнего монгольского рода, но в род из поколения в поколение вливались жёны завоёванных народов – уйгурки, булгарки, половчанки, белые венгерки. Оттого и сгладились характерные монгольские черты в лицах родителей Алтынкулая, и был он сам красив и не слишком смуглолиц. Вскоре рязанка сама без памяти влюбилась в мужа – басурман не басурман.

Бог послал им семерых детей. Старший, Софоний, светловолос, в мать, и черноглазый, в отца, с хищным носом, но сглаженными скулами, стремительно возвысился при деде Олега Ивановича, вошёл в число ближних бояр, был и мужем совета, и мужем битвы, не раз водил полки против ордынцев, одерживая победы. К старости стал больше сидеть в думе, но, если возникала необходимость провести тонкие, сложные переговоры – с ордынцами ли, мордвой, мещерой – словом, с соседями, умеющими по-восточному сложно и терпеливо плести петли и кружева дипломатии, – Иван Александрович и Олег Иванович всегда посылали на переговоры именно Софония Алтынкулаевича.

Он вошёл, внутренне уже готовый ехать, хотя и не знал, куда нынче направит его князь.

   – Мурза Тагай идёт, – сказал Олег Иванович без всяких предисловий.

   – На Рязань или на Москву?

   – Даже если на Москву, то путь из Мордвы лежит через рязанские земли, – ответил тысяцкий.

   – Я хочу просить тебя, боярин, – начал князь. Софоний Алтынкулаевич поклонился, показывая, что готов исполнить любую просьбу. – Поскачи немедля к Тагаю, спроси, сколько серебра хотел бы он получить, чтобы обойти наши земли стороной. Пообещай всё, что ни запросит. Возьмёшь с собой гонцов, оставишь на пути подставы, будешь мне доносить о каждом новом слове мурзы. Иди! Распоряжайся от моего имени, боярин.

Софоний поклонился и вышел.

   – И тебе придётся в ночь скакать, – обратился Олег Иванович к Корееву. – К Титу Козельскому и Владимиру Елецкому. Писать ничего не буду, передашь на словах.

   – Поверят ли?

   – Тебе поверят, – кивнул тысяцкий.

Кореев вышел.

   – На Москву Тагаево нашествие решил направить? – сказал хмуро тысяцкий.

   – Снова уходить в леса? – вместо ответа спросил князь.

   – А когда Москва Тагая побьёт, он домой через Рязань возвращаться будет злой. На нас свою злость сорвёт, забыв о серебре, разграбит.

   – А если Москва не побьёт Тагая?

   – Она его побьёт в любом случае. Но если мы её предупредим, разгром будет сильнее, а он слабее, и мы его, битого, от своих земель отгоним.

   – Значит, предупреждаем?

   – Я бы послал гонца, великий князь.

   – А Рязани что делать?

   – То, что задумал. Жён и детей в Мещеру, а нам встретить его, когда время придёт, со всеми дружинами удельных и союзных князей, со всеми полками, и дать бой.

Олег долго сосредоточенно молчал, насупившись и хмуря брови. Под глазами лежали глубокие тени, которые тысяцкий только сейчас разглядел. Кто бы дал сейчас молодому князю его двадцать пять лет?

   – Иди, снаряжай гонца, – сказал Олег наконец.

   – Если от меня гонец, то к Вельяминову? – спросил для порядка тысяцкий.

Вельяминов был потомственным тысяцким Москвы, давним знакомым тысяцкого рязанского.

   – Тебе виднее.

Старик ушёл. Олег немного посидел, потом поднялся, сделал шаг к двери, ведущей на женскую половину, и остановился. Там жена и мать купали детей. Доносились радостные, весёлые голоса, беззаботный смех. Лицо князя было мрачным, руки крепко сжаты. Если козельский, елецкий и, не дай бог, пронский князья не посмеют выйти с дружинами, сил своих недостанет не только отразить налёт Орды, но даже поставить заслон степной коннице у стен беззащитного Переяславля. Обо всём этом надлежало сказать жене и матери...

Горько было думать о необходимости после стольких тихих лет вновь со всем скарбом, детьми, домашними и скотом тащиться в мещёрские леса, отдавать богатые подарки племенным князькам, чтобы помогли, укрыли, отвели ордынцев, и терпеть шёпот за спиной: мол, в который раз уходит Олег от боя. А ведь один бой, даже самый удачный, ничего не решает.

Олег Иванович ещё помедлил и решительно шагнул к двери...

Тагай, идя на Москву, взял беззащитный Переяславль, разграбил то, что не смогли забрать с собой жители, сжёг город, прошёлся, неся смерть и пожарища, по ближним волостям, но в Мещеру, лесную и болотистую, сунуться не посмел. Он двинулся на Москву. Однако до Коломны не дошёл, получив донесение от лазутчиков о сильном московском войске, затоптался на берегу Оки, медля в нерешительности, что всегда подобно смерти в боевом походе.

Олег Иванович, успокоившись за судьбу жён и детей, собрал полки, объединился с пронскими, козельскими и елецкими дружинами и ударил по ордынцам. Общими силами разбили татаро-мордовские войска у Шишевского леса в жестоком бою. Сам Тагай едва спасся с немногими соратниками, потеряв в одночасье и славу, и награбленное.

Глава одиннадцатая

К пятнадцати годам Степан неожиданно стремительно вытянулся и догнал ростом боярина Корнея. Парень ходил вечно голодным, хотя и накладывали ему за столом изобильно. Он и сам не заметил, как вдруг стал обращать внимание на дворовых девок, на то, как волнующе и таинственно колыхались у них под холщовыми сорочицами налитые груди. Всё чаще, вместо того чтобы сидеть в библиотеке или махать мечом на бронном дворе, он убегал на сенокос метать стога или возить копёшки на волокушах, а потом с хохотом возился в душистом сене с девками. По вечерам он пел под Юшкину дудочку восхищенным девушкам песни, долгие былины и озорные припевки.

Прошёл год. Однажды в конце весны 1367 года боярин Корней сказал за обедом:

   – А Дмитрий Московский всё же решился.

Дело было во время обязательного воскресного застолья. За огромным столом сидели все старшие дружинники, стоял негромкий гул голосов. Степан, хотя и считался сыном боярина, сидел на самом дальнем конце стола, где и положено было сидеть младшему. После обеда он, улучив минуту, спросил у Корнея, что тот имел в виду, говоря о московском князе.

   – Дмитрий начал строительство каменного кремля. Доносили торговые гости: всю зиму возят в Москву белый камень из окрестных каменоломен. Владыка говорит, что затеял Дмитрий богоугодное дело – возведение великого собора. Олег Иванович же больше склоняется к мысли, что хочет Дмитрий построить детинец. Ежели построит он каменный кремль... – Корней задумался.

Степан хотел было сказать, что надо радоваться появлению в сердце Руси каменной крепости, способной выстоять против татар, но почему-то промолчал.

Ещё через несколько дней, когда поздно вечером Степан поднимался переходом из библиотеки к себе в светёлку, его перехватила дочь боярина – Алёнка.

   – Стёпушка! – позвала она, выходя со свечой из тёмного угла.

   – Ты что не спишь, коза, вот я боярыне пожалуюсь, – сказал в привычном шутейно-весёлом тоне Степан.

   – Стёпушка, – повторила она прерывистым тихим голосом, – тебя батюшка в княжескую дружину сговорил дружинником. Он сейчас матушке рассказывал, я случайно услыхала. Завтра объявит.

«Неужели свершилось?» – пронеслось в голове Степана.

Неужели сбылись его самые смелые юношеские мечты – попасть в дружину, принести князю Олегу клятву, отдать всю жизнь без остатка, сражаясь против поганых?

   – Ты будешь приходить к нам? – Алёнка сжала руки у горла, словно молилась.

   – Конечно, к кому мне ещё приходить, – ответил Степан, хотя мысли его были в этот момент совсем о другом – о боях, славе, мести.

   – Ты не забудешь меня?

   – Почему я должен забывать тебя, коза? – удивился Степан.

Алёнка привстала на цыпочки и робко поцеловала его.

Скрипнула дверь, раздались тяжёлые шаги. Алёнка отпрянула, скользнула вдоль бревенчатой стены и исчезла, растворяясь в темноте, а из-за угла вышел старик дворский. Степан молча поклонился ему и поспешил в свою светлицу.

Утром он, хотя и не спал полночи, мечтая о том, как станет дружинником и поедет бить татар, занимался на бронном дворе.

Тут появился холоп и передал: боярин ждёт его у себя. Корней принял Степана в гриднице. Он с удовольствием оглядел юношу, отметил про себя, что волосы у него влажные, значит, успел ополоснуться, сорочица чистая – значит, успел забежать к себе, сменить, на ногах не лапти, в которых обычно занимались молодые дружинники на бронном дворе, а сапоги – успел переобуться.

   – Садись, разговор долгим будет, – начал боярин. – Заглянул я вчера на бронный двор. Знатно бьёшься на мечах, знатно...

Степан встал и поклонился, благодаря за похвалу.

   – Сиди, сиди, – велел боярин. Было видно, что поведение юноши ему по сердцу. – Завтра отвезу тебя к князю Олегу Ивановичу. Я уже переговорил с ним, берёт он тебя в свою дружину.

Степан бухнулся боярину в ноги.

   – Встань, встань, парень, чего ты... Я ведь тебе что отец родной, – заворчал Корней. – Прямо скажу, жаль мне с тобой расставаться, да и боярыня моя против, ты ей как сын, но... не дело тебе, боярскому сыну, в боярской дружине быть.

Степан поклонился, стоя на коленях.

   – Сказал тебе, встань. Встань и садись. – Корней указал на лавку напротив себя. – В бою, конечно, моя дружина мало чем от княжеской отличается, разве что числом помене. Но к боярству путь ведёт только через княжескую дружину. Так что жить ты теперь будешь во дворце, на глазах князя. Помни, он всем нам вместо отца[17]17
  Русская формула вассальной зависимости.


[Закрыть], и все милости от него идут.

Боярин долго ещё рассказывал Степану, кто при князе близко стоит, кто подале, кто силён при дворе, а кто пустышка и кого опасаться надобно, потому как у него, Корнея, не одни только други есть, встречаются и завистники.

   – И вот что я тебе ещё скажу. Ты тут на клиросе пел со всякими певчими. Я не возражал, хотя и не по нутру мне это. А при дворе забудь. Не ровен час, услышит князь, определит тебя в дружинные певцы, и тогда не видать тебе ни боярской шапки, ни воеводства, ни славы боевой.

   – Почему, батюшка?

   – Потому что певца в бою в задних рядах держат, оберегают, словно красну девицу.

Степан представил: в гуще боя стоит он в тылу войска и наблюдает, как сражаются другие. Он отчаянно замотал головой.

   – А то, что ты к чтению привержен, – продолжал Корней, – не скрывай. Наш князь ещё от своих черниговских предков любовь к чтению и книжной мудрости унаследовал. Это тебе в зачёт, – назидательно добавил он.

Сам боярин, как давно уже понял Степан, к книгам особой приверженности не выказывал, хотя и собрал, по примеру князя, у себя дома отменную библиотеку[18]18
  Здесь и далее автор сознательно употребляет современное слово «библиотека», чтобы не перегружать текст архаичным «вивлиофика».


[Закрыть]. Он более любил махать на поле боя мечом и шестопёром, уряживать полки, задумывать военные хитрости.

Степан очередной раз поклонился, благодаря за науку.

   – Дозволь идти, батюшка? Хочу скорее Юшке сказать, порадовать...

   – Чем порадовать? – не понял боярин.

   – Что идём в княжескую дружину.

   – Ты идёшь. Юшка у меня останется. Нет ему места в княжеской детской[19]19
  В детскую дружину зачисляли только детей старших дружинников и бояр.


[Закрыть].

   – Как же так? – растерялся Степан.

   – Кто он? Смерда сын.

   – Не смерда, погибшего лучника.

   – А лучник из каких? Из смердов. Тебя в детскую дружину берут, понимаешь? В детскую, – повторил боярин раздельно.

   – А меченошей ко мне ему можно?

   – Нет!

   – Почему?

   – Из меченош прямой путь в дружинники. Меченошей тоже из боярских да дружинных детей набирают.

   – Ну хоть стремянным?

   – Нет, я сказал! – возвысил голос Корней.

Расстроенный, Степан пошёл искать друга. Но Юшка весть о его переходе в княжескую дружину воспринял спокойно, – во всяком случае, внешне это выглядело именно так, – только достал свою дудочку и заиграл что-то тоскливое и задумчивое.

   – Ты не сомневайся, я возьму тебя к себе, только заслужу перед князем. Вот те крест!

   – А я и не сомневаюсь, – ответил Юшка, оторвавшись на мгновение от дудочки...

Вечеряли рано. Корней позволил себе по случаю вступления воспитанника в княжескую дружину лишнего выпить, и боярыня, не дослушав его разглагольствования, увела мужа в опочивальню. Ещё раньше нянюшка увела Алёнку. Степан остался со старым дворским. Он был из дружинников отца нынешнего боярина, потому сидел на верхнем конце стола. Дворня боялась его куда как больше самого боярина, хотя хозяин мягким нравом не отличался: мог, вспылив, повелеть и запороть до полусмерти.

   – Посиди, послушай старика, – сказал дворский. – Я князя Олега Ивановича с пелёнок знаю. Труженик он, пахарь на поле нелёгкой княжеской жизни. Ежели по старому, по лествичному праву, то быть ему одним из первых Рюриковичей, если не самым первым. А он на шатком рязанском столе в пограничье сидит и почти каждый налёт из Дикого поля первым на себя принимает: первым страдает, отпор даёт, потери несёт. Впрочем, то судьба Рязани нашей, а не токмо князя. Потому Олег Иванович храбр, но не без оглядки, умён, но не без увёртки, хитёр, но не без честности, честен, но не без хитрости. Гневлив и отходчив. И ладить долгое время с ним могут лишь такие, как наш боярин, – кто в бою безогляден и смел, а в думе согласен и тих...

Засыпая, Степан подумал: вот странно – все словно сговорились, толкуют ему, как скорее преуспеть в княжеских милостях. А его думы совсем об ином – не о милостях, а как бы скорее схватиться в бою с погаными, отомстить за мать-отца, за поруганную землю, за всё, что творят из года в год на русских окраинах. Уже засыпая, он вспомнил волчицу, что провожала их с Юшкой ночью по тропинке. Волчица и та не тронула человеческих детёнышей, а нехристи поганые никого не жалеют...

Князь Олег Иванович Рязанский в отношениях с дружиной держался старины: никогда не забывал, что слово «дружина» восходит к слову «други» и от неё в бою зависит жизнь и благополучие князя.

Князь и дружина сидели за длинным столом в пиршественной палате. На нижнем конце стола, как и заведено, располагалась младшая, или детская, дружина – полтора десятка юношей не старше восемнадцати лет, ещё безбородых, румянощёких, плечистых, с живыми быстрыми глазами, смешливых и пытающихся казаться старше своих лет. Когда боярин Корней ввёл в палату Степана, взоры их оборотились на будущего товарища с доброжелательным любопытством.

В середине стола сидела собственно дружина: два десятка закалённых в боях могучих воинов. Каждый из них при случае мог служить воеводой, возглавить малый поход, сесть наместником в городе, выдержать осаду или встать в бою рядом с князем, прикрывая его щитом и собственным телом.

Они поглядели на Степана почти равнодушно, продолжая негромкую беседу друг с другом.

И наконец, на верхнем конце стола сидела старшая дружина: воеводы, окольничьи, конюшие, бояре и несколько удельных князей. Здесь, среди самых верхних, было место и боярина Корнея – рядом с удельным князем стариком Милославским и стариком Кореевым, отцом посла и дипломата Кореева-младшего. Во главе стола восседал сам Олег Иванович, князь рязанский. Было ему немногим больше тридцати, но на вид можно было дать все сорок – многотрудные княжеские заботы, сраженья, походы и, увы, частые поражения от степных соседей до времени состарили его и вплели в светло-русую холёную бороду раннюю седину.

Степан смотрел на князя во все глаза. Он не раз видел его прежде на торжественных выходах, в соборе, на охоте. Но сегодня, хотя и был одет князь без особой роскоши, показался он особенно грозным, могучим и мудрым.

Олег Иванович поднял руку, и шум голосов за столом стих.

   – Доброго витязя воспитал боярин Корней, – сказал он. – Думаю, порадовался бы верный наш слуга покойный Алекса Дебрянич, если бы мог увидеть своего сына.

Одобрительный гул голосов прошёл по палате. Старшие дружинники хорошо помнили Дебрянича, во многих битвах сражались плечом к плечу, много дорог прошли стремя к стремени.

   – Готов ли ты принести нам клятву верности? – спросил князь.

   – Да! – Степан встал на одно колено, как учил его Корней.

Князь поднялся из-за стола, спустился со ступеней, вынул свой блестящий, узкий, прославленный в боях меч.

И тут словно что-то нашло на Степана: он впал в восторженное состояние, слёзы выступили на глазах. Он ничего не соображал, отвечал князю как во сне, помнил только, что целовал крест и клялся на мече в верности. Так велико было его потрясение, что он даже не понял слов:

   – Встань, дружинник, и займи место за нашим пиршественным столом в кругу другов своих.

Корнею пришлось поднимать воспитанника и тихонько подсказывать, что надлежит делать. Только потом, с его слов узнал Степан, что отвечал он князю достойно и произвёл хорошее впечатление. Сам же пришёл в себя, лишь когда на младшем конце стола потянулись к нему кубки с пенным мёдом...

Первый год пролетел как один день. Занятия на бронном дворе, частые охоты, в них обязан был участвовать любой дружинник, если не нёс службу, долгие застолья, когда князь, по обычаю, советовался с дружиной и, приняв решение, пил братину[20]20
  Большая чаша для питья вкруговую.


[Закрыть]. Были и тихие вечера, без пиров и службы, когда Степан заходил в княжескую библиотеку, наполненную редкими книгами, и читал, жадно поглощая страницу за страницей, либо писал своё, сокровенное.

За этим занятием и застал его однажды Олег Иванович. Князь вошёл неслышно в своих мягких козловых сапожках, незамеченным приблизился к склонившемуся над листом пергамена Степану и заглянул через плечо. Степан вздрогнул, почувствовал за спиной чужое присутствие, вскочил, роняя пергамен и чернильницу на пол, узнал князя, зарделся.

Олег Иванович по-доброму улыбнулся, велел поднять пергамен и прочесть написанное. Выслушал, кивнул, жестом усадил Степана и пошёл к двери:

   – Пергамен можешь брать у моих переписчиков, – и вышел.

Как следовало понимать эти слова? Как одобрение? Поощрение? Степан хотел было спросить Корнея, но, вспомнив предостережение, сделанное им в напутственной беседе, решил ни о чём не говорить.

Слова боярина Степан вспомнил ещё раз через неделю, когда Олег Иванович призвал его к себе в неурочный час, поздно вечером.

   – Ты, думаю, не только пишешь песни, но и поешь? – спросил князь без предисловий.

Застигнутый врасплох и не умеющий хитрить, Степан молча кивнул.

   – Получается? – без улыбки спросил Олег.

   – Так я вполголоса, для себя, вроде как прикидываю... – смутился Степан.

   – Я спрашиваю – получается?

   – Не мне судить, князь. – Степан почувствовал раздражение: князь настырно лез к нему в душу, туда, где пряталось самое заветное – песни. Прав был боярин Корней: напрасно он ходил в библиотеку.

   – Если я попрошу тебя спеть мне то, что ты себе вполголоса напевал?

   – Позволь, князь... – начал было отказываться юноша.

   – Тогда прикажу, – не дал договорить Олег Иванович.

Он знал, что не следует позволять человеку отказываться: потом ломать отказ куда сложнее, нежели просто сомнение.

Степан растерянно смотрел на князя, всё ещё подыскивая предлог, чтобы не петь.

   – Нет, не думай, певцом я тебя неволить не стану, – догадался князь. – Зачем терять доброго воина? Я тебя не во имя праздной забавы, а для дела прошу – спой.

Что делать? Отказать в просьбе князю? Но как, если за ней стоит приказ?

   – У меня нет ни гудов, ни гуслей...

   – Пой так.

Степан запел. У него только недавно закончилась ломка голоса и обнаружился густой, приятный баритон:

 
Ох, Солоча моя, ох, Солоча-река,
По весне разливаешься морем ты...
 

Постепенно успокаиваясь, Степан спел песню своего сочинения о девице, что ждёт на берегу разлившейся реки суженого, который ушёл на бой с погаными. Песня была немудрёная, но князю она, видимо, понравилась, потому как дослушал до конца.

   – Хорошо, – коротко бросил он, когда Степан закончил и стал, готовый бежать куда глаза глядят. – Иди.

Степан ушёл и всю ночь корил себя за то, что не внял совету Корнея. Спору нет, он куда как хорошо знал характер и повадки своего князя...

Прошло несколько дней. Однажды вечером за Степаном пришёл отрок: вызывали во дворец, в малую горницу, где принимал князь только самых близких доверенных людей. Побывать там было столь почётно, что верхние бояре говорили между собой – тот из числа допущенных, подразумевая в малую горницу.