Текст книги "Олег Рязанский"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

   – Слышь, благодетель, там два отрока княжеских и копейщики. Отец настоятель отроков-то в монастырь впустил. Не бывало такого допрежь.

   – Всё. – Юшка схватил друга за плечи и потряс. – Времени думать не осталось. Сейчас тебя хватятся и начнут по всему монастырю искать.

Варсонофий неожиданно ясным голосом изрёк:

   – Издревле на Руси велось, что волен боярин али иной слуга какой отъехать от своего князя к другому князю, ежели порушено единомыслие меж ним и князем его.

   – Слышишь? – подхватил Юшка.

   – На что вы толкаете меня? Потерять Алёну, предать и её и родину?

   – Родина у нас в сердце и в мыслях, – так же ясно и назидательно сказал монах. – А ежели нету её в сердце, то и не обрящешь нигде.

   – В подвал тебя Олег кинет – вот там и обрящешь родину, – уточнил Юшка.

Степан прислушался. Вокруг пока было тихо.

   – Ну ладно, Юшка – друг, любит меня, заботится. Ты-то, брат Варсонофий, чего хлопочешь?

   – Был бы в силах и в крепости духа, бежал бы и я, поднял бы против лукавого Олега не меч, но слово! Дряхл есьм телом и духом и пороку привержен... – Монах поднял баклажку и вылил остатки в рот.

   – Так, говоришь, три заводных коня и для меня боевой? – спросил Степан.

   – Да.

   – Значит, за меня решил?

   – Я не решал. Я всё подготовил, а решать тебе, господин, – качнул головой Юшка.

   – Я тебе не господин! – бросил Степан. – Сколько можно повторять!

Варсонофий задумчиво смотрел на стену, за которой исчезли две тёмных фигуры. Он повернулся, чтобы идти в свою келью, и тут его окликнул со стены голос:

   – Брат Варсонофий!

   – Тут я. – Монах оглянулся и увидел Степана, сидящего на верху. – Ты что, передумал?

   – Книги у меня в келье остались... жалко бросать, особенно одну... Взял бы себе?

   – Иди с Богом, не волнуйся, книг я не оставлю. Да будет тебе Москва не мачехой – матерью. – Монах вздохнул: – Обеднела земля Рязанская ещё на одну светлую голову и на одну твёрдую руку.

Глава тридцать вторая

Степан и Юшка, переправившись через Оку в стороне от шумной переправы у Коломны, оказались на Московской земле. Отсюда уже не таясь поехали вдоль Москвы-реки путём, знакомым ещё с тех времён, когда ходили в облике певцов разведывать, как строят каменный кремль.

Степан грустил. Юшка, по обыкновению, играл на дудочке, чаще простое и печальное. Три заводных коня, груженных собранными вьюками, поматывали головами в такт дудочке.

В Москве направились к дому Семёна Мелика. Его жена, удивительно моложавая для своих сорока лет, статная, красивая женщина, встретила их приветливо, хотя никогда до того не видела, а только слышала от Семёна.

Весь сторожевой полк, воеводой которого давно уже стоял Мелик, знал, что его жену когда-то давным-давно, когда Семён был рядовым гридем, а Настя одной из самых красивых молодок на Москве, похитил, уезжая в Орду, баскак. Семён в одиночку налетел на баскака, хотя того сопровождал десяток воинов. Баскак от самоуверенности потерял осторожность, поэтому Мелику удалось отбить у растерявшихся ордынцев жену. Он ускакал, посыпая свои следы «чесноком» – железными шариками с длинными шипами. Попадая в копыта обычно некованых татарских лошадей, «чеснок» выводил их из строя. Средство жестокое, но действенное, в сторожевых боях проверенное. Семён успел доскакать до ельника, где загодя приготовил засеку, обошёл её, ведя коня в поводу, несколькими ударами припрятанного топора свалил уже подрубленную ель, закрыв единственный проход в засеке, и умчался, оставив разъярённых татар ни с чем. Больше пяти лет после пережитого волнения Настя не могла родить, пока однажды золовка не уговорила её сходить на богомолье к отцу Сергию. Вскорости Настя понесла и родила мальчика.

Хозяйка усадила гостей за стол. Степан украдкой поглядывал на неё, вспоминая об Алёне. Что-то общее было в чертах этих красивых женщин, несмотря на разницу в летах, – за внешней мягкостью скрывалась сильная воля. Юшка же, не терзаемый пустыми думами, ел и похваливал, от чего хозяйка улыбалась, и на щеках её проступали ямочки. Потом он сел на крыльцо и заиграл на дудочке. Настя подсела к нему, и Юшка, к удивлению Степана, вдруг сделался словоохотливым и рассказал ей грустную историю изгнания из Рязани.

Вечером Семёну Мелику свою историю Степан рассказывал куда короче и гораздо менее красноречиво, нежели внезапно разговорившийся днём Юшка.

Воевода выслушал, задумчиво покачал головой и произнёс одно-единственное слово:

– Властитель...

Князь Дмитрий Иванович принял Степана через день. В отличие от Мелика он был многословен:

   – Я рад, что ты пришёл ко мне. Я тебя ещё в бою приметил и в дни твоего посольства к тебе присматривался. Но вот что хочу сказать: ты на Олега Ивановича зла не держи. Он князь своей земли и поступил по-княжески. Не сотниково и даже не боярское дело осуждать князя, государя за совершаемые им тайные деяния на пользу своего государства.

Государь... Это слово Степан услышал в тот день впервые. Он во все глаза смотрел на Дмитрия Ивановича.

   – По-твоему, великий князь, правы латиняне, утверждая, что цель оправдывает средства?

   – Латиняне были не глупы, если говорили это.

Степан вспомнил слухи о не очень высокой образованности московского князя, что особенно грело тщеславие Олега Ивановича.

   – Я бы только уточнил: не средства, а поступки.

   – В чём ты видишь разницу, великий князь?

   – Не знаю, мне так чутьё подсказывает. Ну да ладно об этом... Я тебя, сотник, вотчиной жалую! А служить будешь под началом воеводы Семёна Мелика.

Вотчина оказалась той самой, коей владел ПажинХаря до своего бегства в Рязань.

   – Не разбрасывается наш князь вотчинами, счёт им ведёт, – сказал с явным одобрением дьяк дворцового приказа, выписывая сотнику грамоту на владение. – Пажин убежал, ты прибежал, – чего попусту земле-то простаивать.

Дьяка пришлось угощать в кружале, да и Степан с Юшкой, вопреки заведённому на меже правилу, воздали должное тем медам, что подавал хозяин.

Как домой добрались, не помнили. Вроде верхом...

Поутру, злые с непривычного похмелья, они поскакали с провожатым в Пажиновку, благо, находилось сельцо недалеко от города.

Когда прискакали, Юшка сунул грамоту прямо в нос оторопелому тиуну. Тот опешил, долго не мог понять причины внезапной перемены владельца, но под грозными взглядами смирился и повёл гостей к господскому дому.

Шли гуськом: впереди тиун, за ним Юшка, победно оглядываясь, затем понуро Степан.

Дом стоял на пригорке, был обнесён крепким, нещелястым забором с большой, украшенной затейливой резьбой калиткой. Всем своим видом он говорил о рачительности хозяина и его любви к порядку. К дому примыкали хозяйственные постройки, за которыми начинался плодовый сад.

По двору сновали пёстрые сытые куры, что-то озабоченно выискивая в свеженасыпанном жёлтом песке. Среди них важно расхаживал огромный красавец-петух, время от времени встряхивая кроваво-красным гребешком. На вошедших он не обратил никакого внимания, видно, чувствуя себя хозяином.

Степан присел у крыльца – не хотелось идти со двора в дом. Отправил туда с тиуном Юшку – тот куда хозяйственней, лучше во всём разберётся, если нужно, сразу и распорядится. Дом ему не понравился. Не потому, что был некрасив или ещё что. Просто это был чужой дом, не им, Степаном, построенный, как мечталось и как должно было быть, не на отцовской земле, в детстве исхоженной вдоль и поперёк. Здесь даже пахло по-другому, не похоже на запах родной земли, что помнил он все эти годы.

Перед самым крыльцом, где сидел Степан, петух принялся топтать хохлатку. Делал он это так истово, что у Степана шевельнулись с похмелья срамные мысли. Он даже рассердился на себя.

На крыльцо вышел Юшка, непонятно весёлый, словно не у него всю дорогу из Москвы болела голова.

Вид Юшки вызвал у Степана раздражение – господин в тоске, места себе не находит, а этот зубы скалит, идёт фертом да ещё и весёлый.

   – Никак, поднесли тебе?

   – А что? И поднесли! По всему видать, хорошее сельцо, стольник.

   – Не зови меня стольником, – с неожиданной злостью рыкнул Степан.

   – Как скажешь, – с готовностью ответил Юшка, всё так же широко улыбаясь.

   – Чему улыбаешься-то, дурень?

   – Ничему, Степан. Пойдём-ка лучше в дом. Там тебя малинник ждёт.

   – Какой ещё малинник?

   – Пажин-Харя ни единого мужика на дворе не держал, одни девки красные. – Юшка закатил глаза. – Не дурак был, этот Харя, не промах.

   – Всех девок по домам разогнать! – раздражённо приказал Степан.

   – Зачем?! Малинник – душа радуется. Взыгрывает душа. – Юшка даже пританцовывать стал от полноты чувств, поводя плечами.

   – Я что сказал! Всех девок по домам, пусть работают!

   – Зачем же по домам, господин? – прозвучал чей-то звонкий голос.

Степан и Юшка оглянулись. Они и не заметили, как на крыльцо вышла статная молодая женщина с хлебом-солью в руках. Она стала спускаться по ступеням, а за нею высыпал целый табунок девок – румяных, насурьмлённых, дебелых, в ярких сарафанах: одна дородная, другая – как ивовая лоза гибкая, третья такая, что всё в меру, ни убавить, ни прибавить. У первой в руках поднос с корчагой, у второй – с чарками, у третьей – с заедками. Молодая женщина спустилась с крыльца и, поклонившись Степану до земли, проговорила нараспев:

   – Не побрезгуй, господин, своего хлеба, своей соли, своего мёду хмельного.

Степан встал, отломил корочку хлеба, окунул в солонку, съел, взял чарку, выпил и оглядел девок. Те уже спустились во двор, окружили, стояли вольно, но почтительно; будто солнышко выглянуло, вроде как распогодилось.

   – Благодарствуйте. – Степан улыбнулся. – Как звать-то?

   – Лукерьей, господин. Ключница я твоя. – Молодая женщина поклонилась снова. Выпрямилась, повернулась к Юшке: – И ты, господин меченоша, чаркой не побрезгуй, заедку мимо рта не пронеси. – Она сделала знак, девка поднесла чарку Юшке.

   – Будь здоров в своём новом владении, Степан, – сказал тот и выпил.

Степан и не заметил, как его чарка вновь оказалась полной.

   – Ну и мёд у тебя, Лукерья, – крепок, душист, – выпив, крякнул он. Женщина поклонилась. – Чем же тебя отблагодарить за встречу?

   – По обычаю, господин, – ответила Лукерья, поводя чёрными глазами, – хозяйке за старание поцелуй полагается.

   – Ишь ты, какая шустрая. – Степан обнял и поцеловал Лукерью. Хотел в щёку, но то ли мёд тому был виной, то ли ещё что, получилось – в губы. Оторвавшись, смутился. Хорошо, Юшка выручил, сказал со смехом:

   – А я?

Лукерья подставила ему щёку с улыбкой. Степан подумал, что улыбка у неё чудесная, ясная, открытая, на тугих щеках соблазнительные ямочки. Юшка смачно чмокнул её, картинно закатил глаза.

   – Ох и ядрёная баба! А ещё медку поднесёшь?

Лукерья сделала девке знак, та налила и хозяину, и меченоше. Степан отметил: наливала она мёд из корчаги так, словно всю жизнь этим занималась: струя шла широкая, сильная, ни капли мимо не упало. Да, пили здесь, видимо, часто, много и вкусно.

Степан протянул чарку Лукерье:

   – Выпей и ты, ключница, – этими словами утверждая её в прежнем звании.

Лукерья противиться не стала, лишних слов не говоря, в очередной раз поклонилась и взяла чарку. Девка тут же налила новую, протянула стольнику. Лукерья подняла свою и глянула Степану прямо в глаза.

   – Будь здоров, весел и счастлив в новом владении, господин! – сказала она распевно. Что-то в говоре её показалось Степану необычным, слишком мягким для акающего московского разговора.

   – Где же тебя, такую чернобровую да черноокую, Пажин-Харя отыскал? – спросил он, выпив.

   – На Черниговщине.

«Вот откуда мягкость», – подумал Степан.

   – Что же он тебя с собой в Рязань не взял?

   – Может, я не захотела? Может, на нового господина взглянуть пожелала?

Девки захихикали, подталкивая друг друга локтями, прикрывая рты концами платков.

   – Это чему же вы, трясогузочки, смеётесь? – спросил Юшка.

Одна, что пошустрее, ответила:

   – Дак он сам от её бежал, от Берендеихи-то. Ишо небось и радовался.

Лукерья повела на них чёрным глазом – девки враз замолчали. Шустрая как-то незаметно, бочком, отступила и скрылась за другими, будто и не было её.

   – Почему Берендеиха? – спросил Юшка.

Лукерья ответила, глядя при этом на Степана:

   – Может, знаешь, ещё при князе Владимире Мономахе половецкое племя берендеев заключило союз с русскими и осело под Черниговом? Вот от них я и происхожу. От них и прозвище. Ханского рода я!

   – Эка невидаль – ханского! Да мы этих самых ханов на реке Воже во как били! – обиделся Юшка.

   – Не этих,– поправил его Степан. – Берендеи ещё нашим пращурам союзниками против Дикого поля были. – Он поднял чарку. – За твоих и наших предков, ключница. Ты своих на Черниговщине оставила, мы – на Рязанщине... Сироты мы все.

   – Как есть сироты, – подхватила Лукерья, уловив настроение стольника. – Ты уж меня по моему сиротству-то не обижай.

   – Такую обидишь! – засмеялся Юшка и хотел обнять ключницу. Та гибко отстранилась, притворно ударила его по рукам, но Юшка, войдя в раж, полез снова. Тогда Лукерья шлёпнула его больно, и в застывшей улыбке её промелькнуло что-то злое.

   – Не для тебя припасена, паря!

Степан стоял, чуть покачиваясь, – после вчерашней браги крепкий мёд быстро затуманил голову. Он повторил с пьяной настойчивостью:

   – Сироты... да, сироты... Родину потеряли, на земле московской встретились...

   – Выпей ещё медку, господин, – вкрадчиво заговорила Лукерья. – Жизнь не кончается с разлукой, я это знаю. Горе горькое – да мёд сладок, память грустная – да хмель радостен! – Она протянула чарку, неизвестно когда наполненную. – Утешься, господин, а я девкам плясать велю!

   – Плясать? Вот это дело, это по-нашему – плясать. – Степан обернулся к Юшке, от резкого движения он потерял равновесие и ухватился за плечо ключницы. Плечо было мягким, податливым и одновременно сильным, надёжным. Степан не спешил отпустить, а ключница не спешила освободиться.

Юшка достал из-за пояса дудочку, заиграл. Девки, не дожидаясь знака, сноровисто пошли кругом, поплыли, взвихряя пыль сарафанами, перестроились парами, раскрутились и опять змейкой с поклонами да улыбками – не хоровод-пляска, а нечто бесовское, соблазнов.

И голос зазвучал Лукерьи над ухом – соблазный:

   – Чем же мне тебя ещё потешить, господин? Может, баньку с дороги?

   – Баньку? Хорошо! – мотнул согласно головой Степан, не спуская глаз с девок. – Вели топить.

   – Так готово уже, господин, протоплено. Хочешь, девку тебе пришлю, веничком похлестать? – И вкрадчиво: – Или мне самой?

   – Веничком! – подхватил Степан, не отпуская плечо Лукерьи. – Березовым, как в Рязани нашей... Берёза, она всюду берёза... Банька, она всюду банька на Руси нашей! – Он неожиданно ухнул, ворвался в круг пляшущих девок и стал выделывать ногами что-то несуразное, дикое, хмельное, выкрикивая: – Баньку мне! Баньку! Первую на московской земле баньку! Всю память проклятую веничком выхлестай, Берендеиха, прочь её, память! Веди в баньку, веди...

Глава тридцать третья

Семён Мелик обрадовался назначению Степана в сторожевой полк. Говорила не только личная приязнь, но и рачительность хозяина большого, сложного, разбросанного по всей меже войска, почему-то по старинке всё ещё именуемого сторожевым полком. Он не раз повторял Дмитрию Ивановичу, что надо бы разделить полк на межевой, или пограничный, – название, придуманное и ещё не утвердившееся на Руси, – и собственно сторожевой.

Дмитрий Иванович соглашался, но резонно спрашивал: а кого на межевой полк поставить? Кто столь хорошо, как Мелик, знает пограничное дело? Не было подходящего воеводы. И когда появился Степан, Мелик сразу же подумал, что за полгода из него можно сделать хорошего воеводу межевого полка. Но Степану о своей задумке говорить не спешил. Юшка же, по глубокому убеждению Мелика, давно мог принять сотню, тем более что Степану, уже не дружиннику, меченоша не был положен. Говорить об этом тоже не стал – пусть сам Степан решит, что и как, он сотник, все на его участке межи ему подвластно.

По просьбе Степана Мелик предоставил друзьям седмицу, чтобы привести в порядок дела в вотчине: последнее время Пажин-Харя за хозяйством не следил, тиун распустился и был нечист на руку, Лукерья, хоть и держала в крепких руках дом, в другие хозяйственные дела не лезла.

Возвращаясь в Пажиновку, Степан и Юшка прикидывала что следует сделать в первую очередь, но, когда приехали, Степан опять попал в сладкие сети.

Снова всё началось с баньки. Оказалось, что за полгода монастырской постной жизни накопилось у Степана столько сил, подавляемой тоски по женской ласке, что Берендеиха стала для него как баклажка родниковой воды для путника, изнывающего в безводной степи.

Лукерья, знавшая многих мужчин до того, как обосновалась у Пажина, завлекательно-бесстыжая на ложе, вдруг ощутила к Степану дотоле неведомое ей чувство. На третий из семи отведённых Меликом дней она призналась себе, что каким-то чудесным образом успела полюбить Степана всем своим истосковавшимся сердцем.

В итоге хозяйство свалилось на Юшку. Тиуна он прогнал, «малинник» распустил по домам. Нового тиуна по совету Лукерьи взял из деревенских, не со стороны. По вечерам, поглядывая в сторону топящейся бани, вздыхал, играл жалобно на дудочке, но девок из бывшего «малинника» не трогал.

Провожая Степана, Лукерья, как ни крепилась, а зарыдала.

Это тронуло Степана и даже немного примирило Юшку с настырной Берендеихой, вытеснившей из сердца друга Алёну.

Но вытеснившей ли? Степан на это вопрос, задай его Юшка, ответить бы не смог.

В Москве Мелик передал повеление великого князя перед отъездом отыскать его, где бы он ни был, хоть в Кремле, хоть в поездке по волостям.

К счастью, Дмитрий Иванович оказался дома, разбирал грамоты в библиотеке.

Степан шёл в библиотеку, терзаемый дурными предчувствиями. Никак, передумал Дмитрий Иванович, решил оставить его в Москве, при своём дворе, где Степан чувствовал себя чужим. Он часто ловил недобрые взгляды завистников. Понимал их – всю жизнь прислуживать и вдруг видеть, как никому неведомый рязанец в одночасье становится и милостником, и вотчинником.

Если Дмитрий Иванович передумал, надо упасть ему в ноги, молить, заклинать всеми святыми не оставлять его при дворе! Мало разве тех, кто всё бы отдал, лишь бы мельтешить на глазах великого князя?

В сенях перед библиотекой сидели монах-смотритель и воин дворцовой стражи. Завидя Степана, воин встал, перегородил путь:

– Никого пускать не велено.

Монах же присмотрелся, узнал Степана.

   – Великий князь ждёт его, – сказал он.

Стражник посторонился. Степан вошёл в библиотеку. Располагалась она в огромной палате, но даже здесь полкам с книгами было тесно. Собирали их с незапамятных времён. Были даже фолианты, доставшиеся московским князьям от Александра Невского.

Степан поклонился, оглядывая ряды книг, подумал, что не прав Олег Рязанский, говоря о невысокой учёности Дмитрия.

   – Разбежались глаза? – оторвался от грамот князь.

   – Да, великий князь. – Степан снова поклонился.

   – Я тебя позвал попрощаться и поговорить по душам.

   – Великая честь для меня, государь.

   – Ты не обижен, что я тебя, стольника, простым сотником сделал? Прямо скажи, есть ещё время. А то вдруг держать обиду на меня будешь.

   – Не буду, государь, – твёрдо ответил Степан. – Наоборот, Господа Бога за тебя молить стану – нет для меня выше чина, чем сотник в сторожевом полку! – Степан сам не заметил, как употребил новое местное слово «чин».

В библиотеку вошёл боярин Михаил Бренк.

   – Государь, воротный прислал сказать: отец Сергий к тебе идёт.

Дмитрий подошёл к окну, глянул во двор. Через его плечо посмотрел и охваченный любопытством Степан – о настоятеле Троицкого монастыря отце Сергии слава шла по всей Залесской Руси.

К красному крыльцу великокняжеского терема быстро шёл, крестясь на златые главы кремлёвских церквей и соборов, худой, высокий монах в подоткнутой, чтобы не мешала при ходьбе, рясе, босой, с котомкой за плечами и с высоким посохом в правой руке. Ноги были по колено замызганы, Степан подумал, как холодно месить грязь на осенней дороге.

Монах остановился перед крыльцом, снял скуфейку, вытер лицо, благословил бросившихся к нему копейщиков, достал из котомки тряпицу, обтёр ноги и, твёрдо ступая, поднялся по лестнице.

   – Как же он босиком? – не удержался Степан.

   – А вот так! – с мальчишеской гордостью за своего настоятеля ответил Дмитрий. – После ранней заутрени выходит босиком и к вечерне приходит. Конные мои гонцы не намного быстрее добираются. – И, прочитав в глазах Степана неподдельный восторг, сказал: – Если хочешь, останься, он тебя благословит.

   – Конечно, княже! – с радостью кивнул тот.

В палату вошёл отец Сергий. Великий князь склонился под благословение, потянулся поцеловать руку, но Сергий отвёл её и сказал низким, густым, проникающим в душу голосом, хотя слова были самыми обычными:

   – Извини, княже, пылен я с дороги.

Степан шагнул к старцу. Сергий, на мгновение вобрав в себя восторженный взгляд голубых глаз, благословил и даже кивнул каким-то своим мыслям с едва уловимой доброй улыбкой на устах.

   – Иди, Мелику от моего имени сам всё расскажешь, – распорядился великий князь.

Степан коротко, по-воински поклонился и вышел.

Через несколько дней, попрощавшись с неожиданно приехавшей Лукерьей, что вдруг тронуло сердце, он уехал с Юшкой принимать сотню на литовскую границу. Именно там недавно в пограничной стычке был тяжело ранен сотник. Как ни уговаривал Степан Мелика послать его на рязанскую границу, доказывая, что в тех местах ему всё до мелочей знакомо и толку будет не в пример больше, чем на западной меже, Мелик не согласился.

Разницу Степан почувствовал сразу: зимой татары редко выходили из Дикого поля, а если выходили, то передвигались в основном по руслам замерзших рек, избегая лесов. Литвины же, как и русские, лес любили и чувствовали себя в нём как дома. И зима была для них привычной. Оттого пограничные стычки происходили на западе круглый год. Литвины были сноровистыми воинами, сильными в пешем бою, хотя уступали татарам в умении сражаться на коне. Сотня несла большие потери, и люди менялись часто.

От новых воинов Степан узнавал, что происходит в мире – в Москве и даже на Рязани. Однажды к нему приехала Лукерья с небольшим обозом мороженого мяса, сала, битой птицы, мёда. Степан хотел было, осерчав за самовольство, прогнать её, но настырная баба ухитрилась остаться и прожила у него две седмицы, ухаживая, обстирывая и лелея.

После её отъезда Степан вдруг запел как-то вечером, сидя с Юшкой в тёплой избе, ещё хранящей особый, домовитый бабий дух. Юшка достал дудочку и принялся подыгрывать. Песня задалась. Слова становились в ряд послушно, сами, словно и не участвовал в том певец...

Лукерья повадилась приезжать с обозом каждый месяц, и Степан уже не пытался её прогнать, не прятал глаз от холостых соратников. Да и стояла сотня в обжитых местах: бабьей заботой воины обделены не были.

Там, на Москве, в отсутствие Степана Лукерья вела хозяйство умело: тиуна держала в ежовых рукавицах, не давая ему ни воровать, ни самовольничать, крестьян не мучила понапрасну, семь шкур не драла, а если кто нуждался – помогала, но под кабальную и долговую запись.

Прошёл год.

Как-то дошли слухи, что татары в очередной раз напали на Рязань, разграбили и столицу, и восточную часть княжества и ушли, избегая встречи с посланными из Москвы полками. Степан с горечью думал: никак не дают проклятые подняться его родине. Заболело сердце – тупо, тягуче, словно воткнулась татарская стрела куда-то за грудину. Прорвалась изгоняемая усилием воли мысль об Алёне: как она там, ушёл ли Корней от налёта в дальние свои деревеньки? И так сильна была эта боль, рождённая страхом за судьбу всё ещё любимого человека, что Степан оставил самовольно сотню на старшего десятника, а сам решился: поскакал, минуя Москву, к Пронску в надежде узнать там хоть что-нибудь о судьбе Корнеевой семьи.

Но пронские ничего толком не знали, потому как сами при первых сведениях о нашествии татар ушли в лесные дебри, в сторону Дебрянска, который теперь всё чаще называли Брянском.

Не в силах больше выдерживать пытку неизвестностью, Степан ночью выехал в Переяславль. Ранним утром Юшка перехватил одну из дворовых девок боярина Корнея, что вышла за ограду. Оказалось, что Алёна с Пригодой теперь постоянно живут в деревушке, купленной боярином на Мещере на случай татарских набегов.

От сердца отлегло. Степан погнал Юшку вслед за девкой, чтобы узнал, как добраться до деревни, но глупая девка там не была ни разу, дороги не знала, а если бы и знала, едва ли могла связно рассказать: в мещёрских топях и лесах вольно ходили только местные.

Не торопясь, заботясь об уставших от скачки конях, поехал домой. Степан усмехался – домой теперь означало на московскую границу.

Там поджидала Лукерья. Как Степан ни клялся, что ездил по княжеским делам, не поверила и оттого была особенно неистощима в ласках.

...В самом начале лета – шёл второй год его жизни в Московском княжестве – с очередным пополнением приехал новый сотник и привёз повеление Мелика возвращаться. Степан признался Юшке, что даже рад этому: однообразная пограничная жизни уже приелась.

В Москве Мелик объявил, что выполняет волю воеводы Боброка, который уже ждёт Степана. Велено явиться к Боброку домой сразу по приезде. Но Степан сосвоевольничал: съездил в деревню, к Лукерье, помылся, попарился, отдохнул – хотя какой отдых в женских объятиях? – и через день вернулся в город.

Дом Боброка знала вся Москва – первый каменный дом в столице. Храмы давно уже возводили из камня, а вот жилой дом впервые построил, приехав с Запада, именно Боброк. Москвичи, когда строился, отговаривали: мол, от камня сырость в доме разводится, кости ломит, не дышит камень подобно дереву, нет в палатах особого, смолистого духа, что хранят хорошие брёвна десятками лет. Но Боброк не слушал. И когда во время Ольгердова налёта – тот осадил московский кремль несколько лет назад – литовцы подожгли посад, а затем стали кидать огненные заряды, многие боярские хоромы погорели, Боброков же дом остался нетронутым. Горючие заряды скатывались со свинцовой крыши или разбивались о каменные стены, дворовые людишки тут же тушили остатки огня, и дом только почернел от копоти. А у многих бояр выгорело всё дотла, с узорочьем, рухлядью и сундуками. Когда отбили Ольгерда и замирились с ним, дальновидные люди стали возводить дома из камня...

Степана поразило обилие книг в горнице Боброка. Пожалуй, столько он видел лишь в великокняжеской библиотеке.

Боброк предложил присесть. Сам сидел у большого стола, подобного пиршественному, – тоже принесённый с Запада обычай. Русские работали всё больше у ларей, куда удобно было прятать и пергамен, и чернила, и даже книги.

   – Позвал я тебя вот зачем, – без обиняков начал Боброк. – Хочу поручить важное дело. Известен ты мне как муж не только ратный, но и книжный. А на Москве у нас люди пока что всё больше о ратях думают, а не о книгах.

   – А библиотеки, воевода? Великокняжеская, где мы с тобой встречались, твоя, Вельяминовых?

   – Библиотеки есть, да людей книжных мало. Москва в этом деле всё ещё захудалым удельным городом остаётся, хоть и кремль у нас каменный, и стол – великий, и митрополит у нас живёт. Надобно, чтобы знание равно с силой в гору шло. Ну, да не о том сейчас разговор. Доносят наши лазутчики, что Мамай всё чаще стал говорить, будто наложит он на Русь Батыевы дани. Если не подчинимся, пойдёт походом.

Нужна ему, безродному, победа, чтобы в Орде встать вровень с правнуками Чингисхана.

Степан только вздохнул. Всё это на Руси уже знали.

   – Говорят, ты песни поешь и даже сам сочиняешь? – неожиданно спросил Боброк.

   – Пою, князь. Но пока ещё сердце не проснулось для песен. В Москве я чужой, а в Рязани – отрезанный ломоть.

   – Тоскуешь здесь, на Москве?

   – Тоскую, князь, хотя и не на что жаловаться, – вздохнул Степан.

   – Зови меня воеводой, – велел Боброк мягко.

Степан согласно кивнул и улыбнулся, показывая, что понимает: родиться князем в многочисленной и разорившейся княжеской семье – случай. Стать же великим воеводой в крупнейшем русском княжестве – заслуга.

   – Значит, тоскуешь? Это хорошо.

   – Чего же хорошего? – удивился Степан.

   – То, что правду мне сказал, не стал вилять да скрывать.

   – Я, воевода, никогда не виляю, с детства приучен к правде.

   – Знаю... Думаю, потому и в Москве оказался.

Степан опять удивился – великий воевода знал даже о такой мелочи. Нашёл время разузнать.

   – В чём-то и я виноват, – вздохнул Боброк. – Когда схватили гонцов Олега Ивановича, это я приказал ни сотнику Пажину, ни тем паче тебе ничего о том не говорить.

   – Зачем? – вырвалось у Степана.

   – Дело обычное. Чтобы посмотреть, есть ли ещё тайные сторонники рязанского князя в Москве, есть ли люди из Литвы, Твери... Знаешь, как на живца ловят?

Степан кивнул – живцом отчасти был и он сам.

   – А ты весь мой хитрый замысел порушил – взял да всё Олегу Ивановичу выложил, отчего и пострадал.

Степан облегчённо вздохнул – слава богу, и это знал вещий Боброк. Но получалось, что и в Рязани сидят соглядатаи?

А Боброк продолжал:

   – Не знаю, как о том вызнал Пажин, только в ту же ночь, как тебя в монастырь увезли, сбежал он из Москвы... Произошёл размен слонов...

Степан улыбнулся – он умел играть в хитрую восточную игру «шах и мат». Правда, умел плохо, но боярина Корнея обыгрывал – тот был нетерпелив и прямолинеен.

   – А как идёт служба при дворе?

   – Что могу сказать, воевода? Идёт... Пришлый я, рязанец, вот и косятся иные, полагая, что занял их место у порога княжеских милостей.

   – Я тоже пришлый, понимаю тебя... – Боброк пристально глянул в глаза Степану.

   – Разве можно сравнивать, – смутился Степан.

   – А там, на родине, в Рязани, у тебя только сердце осталось или помыслы твои тоже там? Я с Волыни к Москве по велению разума отъехал. А сердце моё всё ещё там, потому что сердцу разумом не укажешь.

   – Все мои помыслы здесь. Я ведь Москву после долгих раздумий выбрал. Слава богу, дал мне такую возможность Олег Иванович, в монастырь посадил... Не вижу я сейчас на Руси иной силы, что могла бы Орде противостоять. И не просто противостоять, а собрать вокруг себя других для общего дела.

   – Латынь тебе ведома? – опять перескочил Боброк.

   – Нет, – растерялся Степан и, оправдываясь, добавил. – Я с шестнадцати лет в княжеской дружине.

   – Есть у ромеев мудрые максимы, поговорки по-нашему: «Praemonitus praemunitus». Сие означает примерно – коль предупреждён, то и вооружён. Мы предупреждены своевременно, надо, чтобы были и вооружены. Мамай может собрать под свои бунчуки до двухсот тысяч конного войска, а может, и того больше. Батый с меньшим войском разгромил Русь. Так что, стольник, надобно нам тоже всё заранее рассчитать и взвесить. Для чего и призвал тебя...