Текст книги "Пять лет спустя или вторая любовь д'Артаньяна (СИ)"

Автор книги: Юрий Лиманов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

– Как это откланяться? А кто сядет на козлы? – вдруг совсем по-мальчишески воскликнул де Вард.

– Вы, виконт. А ненавистную вам лошадь вернете нам. Это разрешит все наши споры, не так ли?

Все услышали приглушенный смешок королевы-матери, и дверца кареты со стуком захлопнулась.

– Но я не знаю, как управляться с четверкой коней!

– Разве вы не заметили, что на козлах все время сидит человек из Компьена, посланный хозяином кареты, чтобы вернуть ее домой? Вы просто сядете рядом с ним, – не без ехидства заметил д'Артаньян.

Де Вард промолчал и, спрыгнув с седла, подошел к карете.

– Не торопитесь, виконт. Мы еще немного подъедем к городским стенам, так что вы успеете договориться с графом, где и когда сможете встретиться с ним после того, как сочтете себя свободным от ранее принятых обязательств, – сказал д'Артаньян. В его голосе прозвучала откровенная насмешка. Однако де Вард послушно сел в седло.

Шагах в пятистах от города лес кончился. До самых стен тянулись поля и огороды. Д'Артаньян подскакал к карете и, сняв шляпу, почтительно произнес:

– Думаю, ваше величество, здесь мы, с вашего позволения, и расстанемся, – он учтиво поклонился. – Мы останемся на опушке и будем наблюдать за вами до тех пор, пока вы не въедете в ворота города. – Заметив, что королева-мать едва заметно кивнула, мушкетер крикнул: – Планше, Гримо! Настало время освободить место для его милости виконта!

Лицо де Варда перекосилось от ярости, но, тем не менее, он спешился и, дождавшись, пока слуги спустятся на землю, полез на козлы.

д'Артаньян ухмыльнулся, снял шляпу, склонился до земли и учтиво произнес:

– Всегда верный слуга вашего величества!

Остальные поприветствовали королеву на манер мушкетеров, хотя и были в цивильном платье.

Человек из Компьена хлестнул лошадей и безжалостно погнал карету через луг прямо к воротам города.

Мария Медичи, несмотря на то, что карета подскакивала на ухабах и рытвинах, вдруг ощутила удивительный покой. И как всегда в минуту успокоения, ее мысль вернулась к тому, что с раннего детства занимало ее больше всего на свете – собственная персона. Не судьба Франции, которую, несомненно, потрясет ее побег. И не судьба когда-то обожаемого, а потом ненавистного кардинала – король, несомненно, обвинит его во всем и лишит своего доверия, – нет, ее собственная судьба, ибо жизнь, как выяснилось, не кончилась и впереди ее ждали будоражащие остывшую, как она совсем недавно думала, кровь головокружительные политические комбинации. И конечно, ей и в голову не могло прийти, что приказ об ее освобождении отдал король. Пусть иносказательно, намеком, трусливо, но именно он. За те месяцы, что она провела в Компьене, ее нелюбовь к старшему сыну отлилась в безупречную форму истинно итальянской ненависти, и теперь она была готова на все, вплоть до… Она зажмурила глаза. Никогда не следует произносить это даже мысленно. Словом, она была готова на все, и это не были пустые слова, тому порукой кровь Медичи в ее жилах. Лишь бы Господь позволил ей пересечь границу Франции, этой неблагодарной, ненавистной страны, для которой она столько сделала, в которую вложила столько ума, сил и золота, что любое другое государство расцвело бы вместо того, чтобы погрязнуть в интригах и сварах, как это происходит с Францией. Она забыла в этот момент, что ее собственная родина пребывает в подобном же состоянии многие века и давно уже стала ареной борьбы десятка честолюбивых принцев, превратившись из государства в некое условное понятие “Италия”, освященное воспоминаниями о великой Римской империи. Приближаясь к границе Франции, она становилась все меньше француженкой и все больше итальянкой, а точнее, флорентийкой, дочерью той земли, где родятся самые умные, самые талантливые, самые тонкие, красивые и изворотливые люди в мире.

Карета въехала на мост, перекинутый через полузасохший ров. Солдат с алебардой остановил карету у самых распахнутых ворот, лениво взглянул в окошко. Увидев двух пожилых женщин, он махнул рукой, показывая, что карета может проезжать. У губернаторского особняка де Вард остановил лошадей, спрыгнул с козел, сказал королеве-матери, что, по его мнению, губернатора надлежит предупредить о неожиданном визите, и скрылся в доме, властно отстранив вышедшего ему навстречу ливрейного слугу.

Опять ждать…

Мария смутно представляла себе, где проходит граница и как она обозначена. Ей просто хотелось как можно скорее пересечь эту условную, невидимую черту и, покинув владения сына, появиться во владениях зятя. Но почему-то вместо дочери, о которой ей, казалось бы, надлежало сейчас вспомнить, она подумала об Анне, единственном, кроме сына Гастона, человеке, о котором она иногда думала с некоторым подобием нежности. В этой симпатии было много противоречивого. Невысокая, с юности склонная к полноте, короткошеяя и, что греха таить, кривоногая, с плоской грудью и обвислым задом, Мария Медичи не могла не видеть торжествующую, всепобеждающую красоту Анны. Высокая, стройная, полногрудая, с унаследованными от далеких предков, австрийских эрцгерцогов, голубыми глазами, с тем таинственным налетом вечной печали на лице, который действовал столь завораживающе на мужчин, она по всем законам должна была вызывать у нее ненависть. А флорентийка ей сочувствовала и даже временами почти любила. Во всяком случае, она с радостью согласилась бы на сватовство Гастона к Анне, случись что с Людовиком. Почему? Не потому ли, что при всей своей победительной красоте Анна была по-бабьи несчастна, лишившись в юности возможности вступить в брак по любви во имя династических и государственных интересов, как в свое время лишилась ее сама Мария Медичи.

А ведь на браке старшего сына с Анной в свое время настояла именно она, Мария Медичи. И что из этого вышло? Шестнадцать лет ненависти с одной стороны и безразличия с другой. Что натворил ее сын в первую брачную ночь? А может быть, правы придворные сплетники, и он ничего не натворил? Ведь шептались же, что шесть лет Анна оставалась девственницей. Если она родит от Гастона, у нее появится внук, дофин, и все будут счастливы.

На мгновение острая жалость пронзила ее материнское сердце – жалость к этому нелепому, несчастному, неудачливому сыну великого отца, ее первенцу!

Глава 18

"Нелепый, несчастливый сын великого отца", король Франции Людовик XIII в этот момент чувствовал себя превосходно.

Похоже, большая охота удалась. Во всяком случае, он остался на какое-то время свободным от опеки кардинала: Ришелье, как сообщили королю, просидел под свист и улюлюканья толпы в одиночестве все то время, пока совершалась нелепая казнь портрета де Фаржи на Гревской площади. Когда позорный фарс закончился, он укрылся в своем огромном недостроенном дворце.

Анна ближе к вечеру уехала в Париж, сославшись на страшную мигрень.

Людовик до полуночи беспечно пил любимое им игристое в компании де Тревиля и нескольких мушкетеров, ветеранов итальянских походов, которые они прошли бок о бок с королем. Затем он крепко уснул в своем огромном шатре.

Утром придворный скороход, по его категорическому приказу, привез в королевской карете Маргариту де Отфор прямо к месту бивуака.

Король подошел к карете, сам открыл дверцу, подал мадемуазель руку. Девушка легко выпорхнула из экипажа. Людовик склонился и поцеловал ей руку. Окружающий мир для него исчез.

Придворные, пестрой, шумной толпой теснившиеся около короля, словно подчинившись знаку невидимого церемонимейстера, мгновенно разошлись и скрылись в кустах.

Не ушла только герцогиня ди Лима. Она осталась стоять у королевского шатра. Мрачная, невыспавшаяся, злая на весь свет и, в том числе, на короля, который настоял все-таки на своем и вытребовал сюда, на Большую охоту, Марго. На самом же деле истинной причиной ее отвратительного настроения было странное поведение Арамиса, куда-то бесследно исчезнувшего. Она хлестала в раздражении и бессильной злобе по высокому сапогу длинным хлыстом.

Король повел мадемуазель в шатер. Герцогиня упрямо последовала за ними, игнорируя возмущенные взгляды Людовика.

Целый час она пыталась играть роль дуэньи при своей племяннице, пока, наконец, Людовик, выведенный из себя ее поведением, не отослал герцогиню, словно простую камеристку, с пустячным поручением к одному из распорядителей охоты маршалу д'Эстре.

– Наконец мы одни! – воскликнул король, проводив взглядом герцогиню.

Та шла прочь, не выбирая дороги, яростно сбивая хлыстом листья с кустов орешника.

– Сир, мне кажется, что вы смертельно оскорбили тетушку, – вздохнула Марго, мило покраснев, потому что осмелилась сделать завуалированное замечание королю.

– Ваша тетушка привыкла, что все находят ее прекрасной, и поэтому иногда бывает несносной.

– Вы должны понять ее, сир. Она несет ответственность за меня перед Богом и моей покойной матерью.

– Только не говорите мне “вы должны”. Я ненавижу эти слова с раннего детства, их так часто повторяла моя матушка.

– Вы не любите ее?

– Я ненавижу ее. Но недавно я обнаружил, что в этой ненависти нашлось место и для любви. – Людовик замолчал, его мысли унеслись туда, в Компьен, где в это время, наверное, если все прошло благополучно, в панике уже ищут королеву-мать.

– Вы очень похожи на вашу августейшую сестру, испанскую королеву, ваше величество, – осмелилась нарушить молчание Марго.

– А вы видели ее? – спросил король, обрадовавшись, что нашлась тема для беседы.

– Да, ваше величество.

– Как я не догадался! Приехав в Мадрид из монастырской школы, вы, конечно, были представлены ко двору?

– Да, ваше величество.

– Наверное, у вас сразу же появились поклонники?

– Ваше величество… – Марго потупилась и покраснела.

– Не смущайтесь, дитя мое. Нет ничего удивительного, если у такой очаровательной молоденькой девушки появляются поклонники.

– Вы слишком добры ко мне, ваше величество. Но я была при дворе всего один раз.

– Почему?

– Не знаю, смею ли я вам сказать, ваше величество…

– Говорите, Марго, говорите!

– При дворе царит ужасная скука.

– Мне неоднократно говорили об этом. Но я открою вам секрет, мадемуазель. И при моем дворе царит невыносимая скука. Если бы не охоты…

– А я мешаю вам охотиться, сир.

– Бог с ней, с охотой, мадемуазель. Сейчас мы будем завтракать! Вы завтракали?

– Нет. Скороход появился как раз в тот момент, когда я села за стол.

– И он не дал вам закончить трапезу?

– Ваше величество…

– Я прикажу примерно его наказать!

– Может быть, не стоит, ваше величество? Он старался как можно лучше выполнить ваше приказание. Разве можно наказывать за старательность?

– Пожалуй, вы правы, – король оглянулся. – Что за черт! Здесь толпилась куча людей, когда они мне не были нужны, а теперь, когда мне кто-то понадобился, их и след простыл, нет ни единого человека! – он громко хлопнул в ладоши. – Эй, Дюпон! Мы хотим завтракать! – он обратился к Марго: – Вы предпочитаете в шатре или на ковре?

– Как вам будет угодно, сир.

– В шатре, Дюпон! – крикнул Людовик.

Над кустами возникла физиономия Дюпона, он поклонился и скрылся.

Они сидели за столом в огромном, немного душном шатре, казалось, бесконечно долго. Неслышные слуги ревностно следили за многочисленными переменами блюд, приготовленными невидимыми поварами. Марго насытилась крохотным крылышком пулярки, а король, исправно пробуя каждое поданное блюдо, говорил, говорил, говорил, словно многие годы молчал в своем большом и мрачном дворце. И постепенно Марго почувствовала, что этот невысокий, изящный, темноглазый человек, так и оставшийся юношей, несмотря на свои тридцать лет, привлекает ее, а его внимание не только льстит, но и волнует.

Завтрак плавно и не спеша перешел в обед. Затем так же незаметно, словно по мановению волшебного жезла, исчез стол… Король и Марго полулежали на огромном пушистом ковре, опираясь на целый ворох подушек. Где-то пели охотничьи рожки, время от времени доносились выстрелы, но Людовик, увлеченный беседой, не спешил покинуть шатер, чему Марго только радовалась. Ей было страшно подумать, что такой прекрасный день может закончиться кровавой потехой, убийством беззащитного зверя, виноватого только в том, что он оказался в пределах неотвратимой облавы…

Спустилась ночь, и Маргарита впервые вспомнила о тетушке. Но та не появлялась. Слуги ловко разожгли костер чуть в стороне от шатра. Король галантно помог встать девушке и проводил ее к костру.

Долгое время они молча смотрели на огонь. Говорить не хотелось.

Взошла луна. Марго зевнула, прикрыв рот ладошкой. Людовик поднял руку, и сразу же появился Дюпон. Король что-то шепнул ему. Дюпон поспешно скрылся и вскоре вернулся, сопровождая герцогиню ди Лима, все еще обиженную, но собранную и решительную. У короля было слишком хорошее настроение, чтобы обратить внимание на обиду прекрасной испанки.

– Мадемуазель де Отфор хочет спать, – сказал он с истинно королевской лаконичностью.

Герцогиня увела Марго в свой шатер, разбитый недалеко от пустующего шатра Анны Австрийской. Марго заснула на полуслове, отвечая на вопросы тетушки.

А Людовик еще некоторое время сидел у костра перед своим роскошным шатром, пытаясь разобраться в собственных чувствах.

Что произошло, почему он, до тридцати лет испытывавший стойкую неприязнь ко всем женщинам, неприязнь, которая уже привнесла столько сложностей в жизнь не только его, но и всей Франции, тщетно ждущей появления на свет наследника, вдруг почувствовал влечение к этой милой, хорошенькой, застенчивой провинциалке?

Появился Дюпон, встал на одно колено у костра и, поправляя прогоревшее полено, шепнул:

– Сир, к вам гонец из Компьена.

Людовик хотел было уже воскликнуть: “Так зови его”, но тут вспомнил, что он не должен ничего знать о том, что вероятно, уже произошло, и спросил:

– От королевы-матери?

– Нет, сир, от командира швейцарцев. У него приказ вручить донесение только вам, ваше величество. Вы же знаете швейцарцев, они упрямы, как беарнские ослы.

– Веди его сюда, – перебил Дюпона король.

Швейцарец, внушительного роста, в широкополой шляпе и цивильном платье, возник в неверном свете угасающего костра, как видение из далеких детских сказок. Он потоптался на месте, не зная, видимо, как приветствовать короля, лежащего на подушках, снял шляпу, запустил руку за отворот пропыленного камзола, извлек пакет и с поклоном вручил его королю.

Людовик нетерпеливо вскрыл пакет, пробежал глазами две короткие строки послания, откинулся на подушки, улыбнулся, еще раз прочитал лаконичное донесение и бросил бумагу в костер.

– Дюпон, распорядись, чтобы его накормили. И дай ему десять пистолей! Да, и пошли за Тревилем, я хочу видеть его немедленно.

Людовик возлежал на подушках в шатре, облаченный в тончайший шелковый халат, когда Дюпон ввел капитана роты мушкетеров.

– Сядьте рядом, Тревиль. Я не хочу кричать на весь лес, сообщая вам одну тайну. Правда, уже завтра утром она перестанет быть тайной. Садитесь, садитесь, не до церемоний. Королева-мать сбежала из Компьенского замка.

Тревиль долго молчал, что-то сопоставляя, затем склонил голову, чтобы скрыть легкую усмешку, появившуюся у него на лице.

– Вы улыбаетесь, капитан? Вы не удивлены?

– Я не очень удивлен, ваше величество, так будет точнее.

– Объяснитесь.

– Позавчера один из моих лейтенантов, вам хорошо известный мсье д'Артаньян, попросил отпуск на три дня для устройства личных дел. Ему, как всегда, должны были помогать Атос, Арамис и Портос. Я решил, что несколько дней слишком незначительный повод, чтобы беспокоить ваше величество, и дал разрешение. Они уехали утром в день охоты…

– Подождите, Тревиль, – перебил капитана король, – я отлично помню, что они сопровождали меня в лесу. Их видели десятки людей! – поспешил он добавить, заметив на губах своего капитана чуть заметную улыбку.

– Совершенно верно, ваше величество. Но вскоре они уехали.

– Вы уверены, капитан? – с подчеркнутым удивлением спросил Людовик.

– Абсолютно, ваше величество. Сразу же после того, как двинулись загонщики.

– Откуда вам это известно?

– Мне доложил штабной сержант.

– И что из того?

– Ваше величество, они уехали все вместе, вчетвером и со слугами!

– Куда же они направились?

– К Амьенской дороге. И это меня насторожило.

– Вот как… – произнес король и пожал плечами, давая понять, что беседа наскучила ему.

– А сегодня дежурный мушкетер задержал швейцарца, переодетого в цивильное платье. Он пытался пройти к вашему величеству. Мушкетер допросил его, и тот объяснил на своем дурацком французском языке, что направлен к королю капитаном швейцарской стражи из Компьена с важным сообщением…

– Вот же идиот! – не выдержал король.

– Он просто исполнительный солдат, сир. И тогда я сложил два и два…

– Что же у вас получилось, Тревиль? – нетерпеливо спросил Людовик.

– Это был гениальный ход, ваш величество!

– Чей?

– Если бы здесь не был замешан д'Артаньян, сир, я бы решил, что этот ход сделал кардинал. Но поскольку гасконец с кардиналом несовместимы, как винный уксус с парным молоком, остается предполагать только одно…

– Почему вы считаете этот ход гениальным? – перебил капитана Людовик, тщетно пытаясь скрыть самодовольную улыбку.

– Потому что отрезанная от Франции королева-мать скоро превратится в лишнюю фигуру на шахматной доске истории.

– Позаботьтесь, Тревиль, чтобы завтра как можно больше людей узнали вашу точку зрения, – и король протянул своему капитану руку для поцелуя.

Гонец, посланный преданным Ришелье капелланом Компьенского замка с известием о побеге Марии Медичи, добрался до Парижа глубокой ночью, отстав от швейцарца на несколько часов. После долгих переговоров со стражей у северных ворот он был сопровожден в Пале Кардиналь.

Ришелье сразу же принял его.

Выслушав краткое сообщение, кардинал распорядился накормить гонца и задержать его до следующего дня, чтобы новость не расползлась раньше времени по Парижу.

Следовало найти надежного человека, который незамедлительно отправился бы в Компьен и самым дотошным образом расспросил швейцарцев обо всех подробностях похищения. Еще совсем недавно кардинал, не сомневаясь, послал бы за Рошфором. Но в последнее время граф последовательно проваливал одно задание за другим. Ришелье и мысли не допускал, что Рошфор предает его. Просто у каждого человека в жизни случаются полосы неудач. Поэтому он вызвал секретаря и попросил узнать, не дежурит ли сегодня лейтенант Ле Брэ, и если дежурит, то прислать его немедленно. Лейтенант обратил на себя его внимание находчивостью, ловкостью и умением не задавать вопросы.

К счастью, Ле Брэ оказался на месте.

– Лейтенант, – обратился к нему Ришелье, как только тот появился в кабинете. – Я хочу поручить вам одно дело. От того, как вы с ним справитесь, во многом зависит ваша дальнейшая карьера. Случилось невероятное: королева-мать бежала из Компьенского замка.

– Ваше преосвященство!..

– Да, бежала! – с раздражением подчеркнул кардинал. – Скачите в Компьен, вручите командиру швейцарской стражи замка мою записку и вдумчиво побеседуйте с солдатами, которые дежурили в ночь побега и подверглись нападению неизвестных. Меня интересует любая деталь, любые подробности, приметы нападавших: рост, костюмы, акцент, все, что удалось разглядеть ночью. По возможности выясните, сколько их было. И немедленно, не жалея лошадей, возвращайтесь.

Кардинал черкнул несколько слов на листке плотной бумаги, отдал лейтенанту и кивком головы отпустил его.

Теперь можно было взвесить все возможные последствия побега королевы-матери и подумать о контрмерах, буде они потребуются.

По сведениям, полученным Ришелье, тетка короля Испании Филиппа III инфанта Изабелла, вдова рано умершего эрцгерцога Альбрехта, фактическая правительница Нидерландов, совсем недавно гостила у племянника в Мадриде. Буквально на днях она возвратилась домой и неожиданно сразу же срочно выехала в Брюссель, где и находится в настоящее время. Он долго думал, пытаясь отгадать причину такого стремительного вояжа далеко не молодой инфанты. Пожалуй, побег Марии Медичи объясняет все самым убедительным образом. Особенно если учесть, что младший сын королевы-матери, принц Гастон Орлеанский, находится не так далеко от Брюсселя, в гостях у своего родственника герцога Лотарингского, скрываясь у него от гнева старшего брата. Коль скоро так, то все это части одного грандиозного заговора! А значит, те, кто помог бежать королеве-матери, совершили государственную измену. Они, несомненно, сопровождают Марию Медичи и сейчас тоже находятся за пределами Франции. Но здесь остались их родственники, их земли, замки! Кардинал не считал себя мстительным, он просто полагал, что в юриспруденции важное место занимает положение о неотвратимости наказания.

Скорее всего, королю уже сообщили о побеге. Интересно, когда его величество соблаговолит известить своего первого министра о столь значительном событии в государстве?

Утром король проснулся в отличном настроении и, едва умывшись, послал с Дюпоном приглашение мадемуазель де Отфор позавтракать с ним. Она незамедлительно явилась в сопровождении герцогини ди Лима. Король с неудовольствием посмотрел на герцогиню и сказал решительно, что было совершенно несвойственно ему:

– Мадам, я пригласил к завтраку мадемуазель де Отфор.

Герцогине не оставалось ничего иного, как откланяться.

Завтрак, по желанию короля, сервировали на полянке перед шатром, чуть в стороне от черной проплешины, оставшейся после вчерашнего костра. Король покосился на нее, и немедленно слуги под руководством Дюпона обломали ветки на окружающих кустах и забросали черное пятно.

Людовик, не обращая внимания на поднявшуюся суету, сидел у ног Марго. Теперь уже она говорила, рассказывая ему о бесконечных мелочах, заполнявших совсем недавно ее монастырскую жизнь. Король осмелился и подсадил ее на высокие подушки, а сам примостился у колен девушки.

Незаметно ушли слуги. Исчез Дюпон. Где-то в отдалении ржали кони, лаяли собаки, над головами запели птицы. Тень от высокого дерева уползала с поляны, открывая дорогу ослепительным лучам солнца. Марго сняла шляпу, ее пышные волнистые волосы рассыпались по плечам. Король глядел на нее с таким восторгом, что она, смутившись, отняла руки, которые он время от времени нежно целовал. Тогда он приник к ее коленям. Его горячие губы жгли ее кожу сквозь легкий шелк амазонки. От смущения она затараторила, описывая чопорный Мадридский двор, а он смеялся и воровато утыкался своим длинным бурбонским носом в ее колени, еще по-девичьи угловатые, и с жадностью ловил раздувающимися ноздрями божественный запах от смеси флорентийских духов, свежей травы и того неподражаемого аромата, который источает разгоряченное девичье тело, ощущая с упоением, как вздрагивает еле заметно девушка от каждого его прикосновения.

Ему никогда еще не было так хорошо. Хотелось бесконечно ласкать, поглаживать, целовать эти податливые колени, зная, что девушка, в отличие от многочисленных прелестниц Лувра, не посмотрит на него с плохо скрытым презрением, если он, погладив и повздыхав, не сделает больше никаких поползновений. И в то же время его пьянила мысль, что, возможно, в нем вот-вот проснется желание и тогда, стоит ему только протянуть руку, он сможет сорвать этот прелестный, еще только распускающийся бутон. Он не торопился, продлевая упоение, подсознательно применяя самую изощренную тактику приручения взволнованного и жаждущего быть прирученным зверька.

А Марго не понимала, что с нею происходит.

Такого еще никогда не бывало. Невероятная истома разливалась по всему телу от мягких, легчайших прикосновений рук и губ короля. Его горячее дыхание, проникая сквозь тонкий шелк, бередило, а в голове мелькали обрывки рассказов более опытных монастырских воспитанниц вперемешку со сценами из романов, украдкой прочитанных в обширной библиотеке дворца ди Лима, и ночных смутных видений. Голова короля все глубже погружалась в складки ее платья. Ей захотелось взлохматить еще недавно безупречно уложенные волосы и прижать к себе его голову.

Только дьявол мог так изощренно слить испанскую и буйную южно-французскую кровь и влить эту горючую, воспламеняющуюся, как ямайский ром, смесь в жилы юной девушки, давно созревшей для плотской любви под жарким солнцем ее второй родины. И более того, подсунуть ей в качестве искусителя не наглого покорителя женских сердец, луврского кавалера, а робкого, стеснительного с женщинами короля…

Глава 19

Герцогиня ди Лима взвилась от бесцеремонных слов короля, сказанных ей утром, как породистый конь от удара хлыста.

Она второй день не находила себе места от душившей ее ярости. Мрачная и оттого подурневшая, она отвратительно провела ночь на плохо взбитых подушках, брошенных прямо на ковер. Мысли о неслыханном оскорблении, нанесенном ей каким-то жалким мушкетеришкой, который осмелился отвергнуть ее благосклонность, не давали покоя. Так нагло повести себя, ускакать после того, как она позволила ему пламенные объятия и поцелуи! Она кусала ногти от бешенства, тем более яростного, что с каждой минутой понимала: она все сильнее и безнадежнее влюбляется в этого наглеца, бабника, избалованного вниманием первых красавиц двора! Никогда и никто еще не посмел так пренебречь ею! А тут еще и король, столь явно отдавший предпочтение этой тихоне Марго. Сегодня утром она просто взвилась, как породистая кобыла от удара хлыста, когда Людовик недвусмысленно велел ей уйти.

За время охоты герцогиня дважды осмелилась прервать нежный дуэт Людовика и племянницы и просить, ссылаясь на нездоровье, разрешения покинуть охоту и вернуться в Париж. Но король только отмахивался, отлично понимая, что если он разрешит герцогине уехать, ему придется отпустить с ней и Марго.

Черт бы побрал его столь несвоевременное и непредусмотренное хитроумными планами мадридских политиков увлечение!

А солнце тем временем неуклонно поднималось в зенит, напоминая, что время приближается к полудню, третьему полудню этой бестолковой, ужасной, бессмысленной охоты.

Главный ловчий, сияя самодовольством, вывел пеструю нарядную толпу благородных охотников к просторной поляне, застланной поистине гигантским ковром. Белоснежные скатерти, в продуманном беспорядке разбросанные по ковру, были уставлены серебряными и золотыми приборами, повсюду стояли корзины с бутылками вина, и лежали охапки только что срезанных роз.

Наградой ловчему были аплодисменты. Даже король, подъехавший к поляне верхом в сопровождении мадмуазель де Отфор, соизволил выразить удовлетворение. Он спрыгнул с коня и приблизился к мадемуазель. Она скользнула с седла прямо в крепкие руки короля, и при этом ее щечка коснулась щеки короля. Мимолетная ласка, словно молния, пронзила обоих, он задержал Марго в объятиях, что не укрылось от внимательных взоров придворных, и бережно поставил на землю.

Людовик сделал несколько шагов вдоль опушки, его взгляд отыскал в центре ковра некое подобие возвышения, образованное взбитыми подушками, представил себе, как он будет на протяжении несколько часов сидеть в центре любопытных взоров подданных, подозвал главного ловчего.

– Все, что вы подготовили, граф, великолепно. Но, видите ли, мне бы хотелось… – король замялся, не зная, как выразить то, что он хотел сказать, и растерянно посмотрел на Марго.

Главный ловчий перехватил этот взгляд, мгновенно истолковал его, поклонился королю и решительными шагами пошел туда, где высокие кусты отделяли от большой поляны небольшую тенистую лужайку. Там он огляделся, хлопнул в ладоши и отдал негромкое приказание подбежавшим слугам.

Пока король ополаскивал руки в серебряной миске, пока, улыбаясь, помогал умыться Марго, и даже галантно протянул ей полотенце, прелестную лужайку успели подготовить к королевской трапезе: застлали ковром, уложили на него белые скатерти, уставили изысканными блюдами, в серебряном ведерке со льдом принесли пару бутылок игристого вина из Шампани.

Поблагодарив ловчего, король провел Марго на преображенную полянку.

Герцогиня ди Лима бесцельно бродила вокруг большого ковра, поглядывая в сторону соседней лужайки. Место, выбранное для Людовика главным ловчим, слишком напоминало альков, чтобы можно было пройти туда без приглашения короля. А Людовик с истинно королевской невозмутимой небрежностью не реагировал на все ее попытки обратить на себя внимание, как она не крутилась, задевая ветки в окружающем полянку кустарнике. Он никак не замечал прекрасную испанку, увлеченный беседой с Марго.

В конце концов герцогиня потеряла надежду получить приглашение короля к завтраку, презрительно усмехнулась, вздернула высокомерно подбородок, будто не она только что вела себя, как последняя втируша, и оценивающим взглядом обвела, выбирая для себя место, большую поляну, превратившуюся в огромный обеденный стол, за которым, наподобие римлян, возлежали придворные.

Ее внимание привлекла живописная компания молодых кавалеров, окруживших герцогиню де Шеврез. Кто-то полулежал в ногах весело смеющейся Мари, кто-то склонялся над ней с салфеткой в руке, изображая слугу, а рядом сидел красавец де Шатонеф, доверенный человек кардинала, член Государственного совета, хранитель государственной печати и, как шептались придворные, любовник Мари. Сама де Шеврез, всегда выезжающая на охоту в мужском костюме и, надо признать, носившая его с превеликим шармом, полулежала в вольной позе, подогнув под себя ногу и опираясь на локоть.

Ди Лима решительно направилась, лавируя между дамами и кавалерами, к своей единственной хорошей знакомой при французском дворе.

– Я хотела бы посплетничать с вами, – сказала она непринужденно де Шеврез по-испански.

Белокурая герцогиня бросила внимательный взгляд на черноволосую герцогиню.

– Господа, я вас не смею задерживать, – сказала она окружающим ее кавалерам, и они покорно удалились.

– К вам это тоже относится, мой друг, – мило улыбаясь, сказала она де Шатонефу.

Тот неохотно поднялся, поклонился, бросил неприязненный взгляд на герцогиню ди Лима и ушел.

– Кажется, я приобрела недруга, – заметила испанка. – Не стану утверждать, что я в отчаянии. Ваш красавец де Шатонеф слишком слащав. Если быть откровенной, я поражаюсь вашему выбору, дорогая Мари.

– Временами я и сама поражаюсь своему выбору, Агнес.

– Значит ли это, что он продиктован обстоятельствами? – ди Лима намекала на то, что приближенный к кардиналу член Государственного совета де Шатонеф может оказаться очень полезным источником информации.

– Разве я похожа на женщину, которая в своих предпочтениях руководствуется чем-либо иным, кроме чувств? – спросила де Шеврез с улыбкой, прямо противоречащей ее словам.

Красавец, острослов, бретер де Шатонеф обладал еще одним достоинством, которое черноокая герцогиня еще только начинала ценить в людях: он был политическим игроком до мозга костей, а будучи истинным французом, часто опирался для реализации своих амбиций на женщин. Как член Государственного совета, он варился в самом пекле французской внутренней и внешней политики и в этом качестве был бесценен для Шеврез. Белокурая герцогиня, к тридцати годам испытавшая все утехи любви, – говорили, что из ее любовников можно было бы составить целый гвардейский полк! – открыла для себя, что нет на свете ничего увлекательнее, чем тонкая политическая интрига, когда разговоры иносказательны, недосказаны, и все может измениться в любую минуту. По некоторым признакам де Шеврез поняла, что ее испанская подруга только вступает в этот мир тайн, интриг, заговоров, и снисходительно улыбнулась.