Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 33 страниц)

Преуспевающие возницы, расфранченные, павлиньей походкой шествовали по городским улицам в окружении толпы поклонников, среди которых были всадники, а то и сенаторы, и снимали урожай народной любви, как в былые эпохи – полководцы, спасшие Отечество от вражеского нашествия. Их дружбой похвалялись юные отпрыски знатнейших фамилий, их небрежные ласки осчастливливали салонных красавиц, немало рассеянных сенаторов выкармливало в своих роскошных дворцах пустоголовых кукушат, подброшенных им незадачливыми героями хлыста и вожжей. Правда, вульгарное ремесло этих людей было весьма опасным, и ежегодно несколько десятков их гибло на италийских аренах. Однако поклонники не оставляли вниманием своих любимцев и после их смерти. Ни один оратор или полководец не мог мечтать о такой чести, какая выпадала возницам, слишком рьяно врезавшимся во вражеский экипаж. Однажды во время кремации тела гонщика его фанат сам следом бросился в костер.

Любопытно, что в эпоху заката эллинской цивилизации греки питали столь же неистовую, но еще более слепую любовь к спортсменам, этим поп-звездам угасающей античности. Однако, что же может сделать людей еще более слепыми, чем римляне императорских времен в поклонении возницам и гладиаторам? Лишает людей зрения то же, что порабощает их ум и душу, – деньги – универсальный заменитель человеческих свойств, способностей и чувств. Греки восторгались не возницами, а владельцами колесниц. С полной серьезностью греки могли объявить олимпийским чемпионом горбатого старца с дряблой грудью и отвислым животом только за то, что он, например, в молодости провел удачную торговую спекуляцию или выдал патриота македонским владыкам; ибо ничто не может обогатить быстрее, чем предательство!

Если же вернуться к римлянам, то следует отметить, что на третьем месте по популярности, после возниц и гладиаторов, у них были лошади, ну а на четвертом, наверное, такие светские знаменитости, как Юлия. Многие области Италии специализировались на выращивании скаковых коней для развлечений столицы. Особенно преуспевали Апулия и Калабрия. Иногда везло с лошадиным бизнесом Сицилии, Африке, Мизии, Фессалии, Каппадокии и Испании. Римляне знали лошадей лучше, чем консулов. Им были известны их родословные, возраст, характер, особенности бега. Накануне скачек отряды воинов-полицейских отгоняли от конюшен запоздалых прохожих, дабы те не мешали четвероногим "звездам" почивать. Впоследствии Нерон установил пенсии скаковым лошадям, а Калигула норовил произвести коня в консулы. В общем, лошади являлись уважаемыми членами римского общества императорской эпохи.

Естественно, что хмурый Тиберий со своим грузом государственных забот странновато смотрелся в гуще этих страстей, воскурявшихся чесночно-луковым ароматом из сотни тысяч широких глоток над огромной котловиной Большого цирка. Не желая оказаться в центре внимания этой публики, он явился на трибуну ранним утром. Однако его хитрость не удалась. Очередь в цирк выстраивалась с ночи. Та неуемная энергия плебса, которая прежде бушевала на форуме, выплескиваясь в политических баталиях, и в конечном итоге сотрясала весь Средиземноморский мир, теперь направлялась на развлечения. Ажиотаж был столь велик, что провинциалам было так же трудно пробиться на хорошие места в столичных цирках, как их предкам – устоять против мощи римских легионов. Конечно, принцепс не знал такой проблемы, он имел собственную ложу, но вот проникнуть на нее незаметно для толпы он не смог. Тиберию пришлось долго стоять с простертой в приветственном жесте рукой и, слегка поворачиваясь в направлении дальних трибун, терпеть необузданную радость народа, который внезапно полюбил еще вчера ненавистного правителя.

Вдруг он поймал себя на том, что подражает Августу, которого часто сопровождал при посещении подобных мероприятий. У него теперь была та же поза, аристократическая искусственная улыбка, те же плавные, подчеркнуто величавые движения. Он даже тянулся вверх, как невысокий Август. Тиберий подумал о том, насколько все это не идет его стати и противоречит характеру. Он смутился и попробовал изменить стиль поведения, но такая нарочитость сделала его неловким, не соответствующим праздничной обстановке и ликованию зрительских масс.

Вообще-то Тиберий умел вести себя на людях и не только в сенате. Он, например, отлично управлялся с войсками. Но там ему не приходилось играть роль. Вместе с легионерами он занимался одним и очень важным делом. Здесь же все только внушали друг другу и самим себе, будто участвуют в чем-то значительном, заслуживающем внимания и эмоций. Это было всеобщее грандиозное по своим масштабам и абсурдности притворство, помпезная имитация жизни, вакханалия псевдострасти, псевдолюбви и псевдовосторга. Но тут Тиберий не мог прогнать прочь толпу, как он отгонял от своих носилок льстивых сенаторов, а должен был играть по правилам плебса.

Заметив сдержанность в поведении принцепса, зрители вспомнили, что перед ними не Август. "Он нас не любит", – подумали они и, будучи для самих себя эталоном добрых качеств, незамедлительно сделали вывод о его порочности. Тиберий тоже уловил изменение настроения публики и поспешил сесть. Однако гул недовольства заставил его вновь подняться и совершить еще несколько неуклюжих полувращений в ответ на оказываемые со всех сторон простоватые знаки внимания титулу принцепса. Его все время тянуло копировать манеру Августа заигрывать с плебсом, и он понимал, что следование привычному образцу лучше всего удовлетворило бы публику, но с тем большим отвращением подавлял в себе эту подражательность. Толпа оказалась в положении посредственного актера, тупо заучившего роль, но столкнувшегося на сцене с отклонением от сюжета. Все это создало неприятное впечатление. Народ чувствовал себя обиженным, ведь сегодня был его день, он пришел сюда развлекаться, и его должны были радовать и забавлять, но никак не озадачивать нарушением стандартов. Рим знал, что настоящим принцепсом был Август, если же Тиберий чем-то отличается от него, значит, он плохой принцепс, и раздумывать тут не над чем.

Но вот на арену вышли парадом участники состязаний, и все встало на свои места. Зрители сразу увидели, где "красные", "синие", "зеленые" и "белые". Любовь и ненависть легли на свои цвета.

Шествие возглавлял магистрат, распорядитель игр, изображающий триумфатора. Его колесницу окружали музыканты и пышная свита, далее следовали жрецы и караван с изображениями богов. Когда на арену внесли портрет Августа, трибуны взорвались торжествующим ревом. Тиберию показалось, что в этот момент зрители смотрели не столько на портрет, сколько на него, и демонстративным восторгом изображению мертвого принцепса порицали живого. Потом на глаза публике явились сами спортсмены в коротких туниках цветов своих обществ, с карикатурной гордостью торчащие на колесницах, в которые были впряжены по четыре, пять, шесть и даже семь лошадей. Тут общий шум обрел более высокие тона за счет голоса восхищенных до самых глубин своих душ женщин.

Тиберий со стыдом наблюдал, как унижаются знатные римлянки, многие из которых были столь прекрасны, что смотреть на них было труднее, чем на солнце. Ему вспомнилась конная схватка с ретами, где он сражался против косматых германских гигантов в одном ряду со всеми. Какие глаза были бы у этих красавиц, если бы они стали свидетельницами той, настоящей, а не игрушечной битвы? Впрочем – никакие, ведь те воины не были "раскручены" рекламой, как эти всегда и везде позирующие "звезды".

На колесницах и лошадях трепыхались колокольчики, чтобы отвести нечистую силу, так как на трибунах сидели специальные колдуны, буравившие их злобными взглядами. Религия и магия тоже внесли свой вклад в раздувание ажиотажа. За лошадей молились, искали подсказки у прорицателей, обращались за помощью к магам. Ну и, конечно же, такое шоу не могли обойти своим пронырливым вниманием деньги. Именно деньги, а не возницы, управляли симпатиями и антипатиями многих зрителей благодаря тотализатору.

Наконец парад завершился, и на арене остались только участники первого забега. Победить в этом заезде считалось особенно почетно, потому что лошади были несколько утомлены и перевозбуждены парадным шествием, вследствие чего хуже поддавались управлению. Распорядитель театральным жестом уронил платок, и это стало сигналом к началу гонок. Колесницы сорвались с мест и понеслись в ряд под резкие возгласы возниц и ободряющие шлепки их кнутов. По правилам придерживаться своей дорожки следовало только на начальном участке трассы, а далее разворачивалась борьба за более короткий путь, приводящая к красивым столкновениям и захватывающим авариям.

Уже во втором круге колесница белых, удачно "подрезанная" "зеленой", перевернулась, и возница, не удержавшись за обод, оказался под копытами "красных". Его, окровавленного, с болтающейся сломанной рукой унесли с арены. Зрители бурно приветствовали столь удачное начало зрелищ и гадали, останется ли пострадавший в живых или им представится возможность похвалиться перед теми, кто не попал в Большой цирк, пикантной деталью состязаний. Ликовали все, кроме, естественно, "белых". Последние обвиняли "зеленых" и проклинали "красных", а заодно грозили им местью в последующих заездах. Гвалт скандала усиливался и обещал перерасти в потасовку "фанов", но, видимо, присутствие строгого принцепса стесняло еще не вошедших в раж болельщиков, потому страсти улеглись и общее внимание вернулось к событиям на арене.

"Красный" оказался очень ловким парнем и, с изысканной смекалкой лавируя своим экипажем, к седьмому кругу обошел остальных почти на целую длину арены. Глядя, как он управляется с лошадьми, Тиберий подумал, что мог бы взять его в поход в составе вспомогательных войск. Однако публика была разочарована столь очевидной развязкой интриги заезда, и ни мастерство возницы, ни даже тяжелое увечье "белого" не могли компенсировать им отсутствие жестокой борьбы.

Два следующих заезда отличались напряженным соперничеством, но зато не было жертв. Зрители заскучали и попытались скрасить блеклое представление обменом тумаками с соседями. Но они действовали слишком вяло, и наряды преторианцев успевали тушить все конфликты в зародыше.

Тиберий давно потерял интерес к зрелищу. Только победитель первого заезда своим мастерством произвел на него впечатление как на военного человека, разбирающегося во всем, что касается обращения с лошадьми. Поэтому он смотрел не на арену, а на трибуны. "Это и есть мой народ, – думал он. – Ну и зачем он мне? Ливию бы на мое место! Женщинам нравится, когда на них все глазеют и показывают пальцем. А мне в этом какое удовольствие, если толпа поклоняется не моим делам и уму, а только титулу? Посади вместо меня любого фигляра из этих возниц, и плебс будет в восторге. Правда, он скоро почувствует такую подмену в упадке государства. А ведь о государстве эти люди как раз и не думают. Они полагают, что обязанность правителя – улыбаться им, да устраивать зрелища. Но случись государственный кризис, и беда придет не только в дворцовые палаты, но и в каждый дом, в каждую лачугу".

Многие сенаторы предавались страстям арены ничуть не меньше простолюдинов. Они так же кричали, восторгались, бранились, жестикулировали и вдобавок избавлялись от эмоций, отвешивая оплеухи беззащитным слугам. Наблюдая за их поведением, Тиберий терял к ним остатки уважения. "И с этими людьми я должен править гигантским государством, в хозяйстве которого отнюдь не все так замечательно, как это пытался представить Август", – думал он. Впрочем, кое-кто из аристократов держался весьма достойно. Прилично смотрелся Луций Аррунций, сидевший в стороне от Тиберия, шагах в тридцати, и на несколько рядов ниже. Он был сдержан, но приветлив, не потворствовал инстинктам толпы, но и не обижал народ брезгливой отстраненностью, как принцепс. Видя, сколько внимания уделяют ему окружающие и даже люди с противоположной трибуны, указывающие друг другу на его осанистую фигуру, Тиберий начинал терзаться ревностью. "Что за проклятая жизнь, – думал он, – я презираю низких людей, но вынужден страшиться порядочных".

В четвертой гонке участвовали двенадцать колесниц. Тут были столкновения, отлетающие колеса, падающие лошади, но трупов зрители опять не получили. Даже носилки не понадобились, все потерпевшие аварию возницы уковыляли с арены без посторонней помощи. Правда, сама гонка получилась захватывающей по своему сюжету и напряжению, и, возможно, при других обстоятельствах публика отдала бы должное спортивной стороне зрелища за отсутствием прочих. Однако у нее уже сложилось мнение, что мероприятие вышло скучным, и вывести ее из состояния гипнотического скепсиса было сложно.

Тиберий поймал на себе несколько недовольных взглядов, и ему подумалось, что плебс винит в своем плохом настроении его. Все хорошее исходит от богов, а все плохое – от принцепса. Он уже привык к такому раскладу. "Противна чернь мне, чуждая тайн моих", – вспомнился ему стих Горация. "Они не ценят, что я избавил их от гражданской войны, успокоил волнения на Балканах, усмирил бунт в войсках, они даже утратили способность видеть искусство в исполнении своих кумиров – возниц! – думал он. – Крови им нужно! Мало трупов в амфитеатре, они жаждут бойни еще и здесь!" Ему вдруг мучительно захотелось согнать всех этих зрителей на арену и затравить их африканскими хищниками. Он живо представил себе такую картину, и в его глазах потемнело, а в голове гулким молотом застучала боль. "Уж тут вам хватило бы трупов, тут бы вы захлебнулись кровью!" – зло думал Тиберий, и сам себя ненавидел за эти мысли, но все же не мог избавиться от навязчивого наваждения.

Тем временем организаторы, чутко реагирующие на настроение публики, провели лотерею. На трибуны просыпался благодатный град жетонов с обозначениями выигрышей. Наиболее шустрые зрители могли, поймав жетон, получить продукты, одежду, драгоценности, произведения искусства, домашний скот, корабли, квартиры, дома, виллы. Но многие призы были шутливыми, например, простолюдин, живущий в каморке на шестом этаже доходного дома, мог выиграть свирепого тигра или доброго слона, другому доставался павлин или поцелуй танцовщицы. Естественно, такое мероприятие всколыхнуло разомлевшую на солнце толпу. Кого-то оно порадовало, кого-то огорчило, кто-то вступил в спор с соседями. Чтобы сгладить возникшие противоречия, по рядам пошли красиво заголенные рабыни, несущие корзинки с даровыми, как и все здесь, угощениями.

Устроители подобных игр выдумывали великое множество всевозможных мероприятий и эффектов для возбуждения интереса толпы. Если в республиканскую эпоху увлечь за собою народ можно было патриотической речью на форуме или, верша справедливый суд, то теперь у магистратов и богачей осталось только одно верное средство добыть популярность – задобрить плебс зрелищами. Поэтому Август специальными постановлениями ограничил масштабы увеселительных мероприятий, проводимых должностными и частными лицами, с тем, чтобы никто не мог тягаться в этом средстве воздействия на массы с ним самим и с членами его семьи. Кстати, такую же монополию он ввел на строительство общественных сооружений, которые в Риме издавна служили популяризации имен своих создателей.

Во втором отделении представления подобревшие зрители нашли для себя много интересного. Кто-то радовался победе своего цвета, кому-то щекотала нервы авария, в результате которой пострадавшая лошадь взбесилась и ринулась на трибуны, но рухнула в защитный ров и переломала ноги. Одних осчастливил выигрыш в лотерее, других – тот факт, что его сосед ничего не выиграл. Были тут и кровь, и слезы, и радость, и отчаяние, и сытая апатия разбогатевших вольноотпущенников, ничего не понимавших в римских забавах, но считавших своей обязанностью посещать мероприятия того народа, в который они теперь влились или втерлись.

Тиберий испытывал беспредельную брезгливость, будто его вываляли в навозе и окунули в помои. "За какие провинности я должен подвергаться столь мерзостному зрелищу? – думал он. – И за что все эти люди так наказывают себя, губят собственные души, зверски истребляют в себе лучшие чувства?"

Благодаря способности сопереживать себе подобным, определяемой общественной природой человека, люди могут испытывать возвышенный катарсис при восприятии высокого искусства, но таким же образом дурное зрелище заражает их души пороком и делает зрителей соучастниками преступления.

Тиберий мучился сомнениями, идти ли ему в театр на следующий вид программы празднеств. В конце концов он посчитал, что не имеет права отсиживаться во дворце в столь важный для нынешнего Рима день, и должен перестрадать развлечения вместе со своим народом. С тем он решительно направился в, так называемый, театр Марцелла, выстроенный Августом, но названный им в честь племянника, которого он собирался сделать наследником власти.

За две сотни лет до этого у римлян были популярны греческие трагедии и еще больший успех имели комедии. Латинские авторы создали множество собственных пьес на базе греческого материала, в основном, мифов. Однако, как и все римское, они были ближе к реальности, поэтому производили более сильное художественное впечатление. Но с упадком общественной жизни при переходе к монархии и с заменой межчеловеческих связей меркантильными интересами духовная жизнь римлян существенно упростилась. Теперь трагедии с их глубокими переживаниями действительно стали для этих людей мифом, как их сюжетная канва, чем-то запредельным, потусторонним и неестественным. Руки с мозолями от пересчета монет не способны аплодировать высокому искусству. Комедии, любимые дедами и отцами, казались их потомкам слишком долгими, замысловатыми и тоже утратили былые позиции на сцене.

Ныне в театре господствовал мим, вид народного италийского творчества. Первоначально мим представлял собою импровизацию одного или двух актеров на бытовую тему с гротескной жестикуляцией, песнями, плясками и скабрезными шутками. Мимические сценки обыкновенно заполняли паузы между настоящими театральными постановками. Но в императорскую эпоху "пауза" возобладала над действием, и мим стал самостоятельным и весьма затребованным театральным зрелищем. Правда, спрос на мимы привлек к ним внимание лучших поэтов, и эти мини-пьески обрели литературную форму.

Персонажами мима были ремесленники, рыбаки, рабы, ловкие пройдохи, простофили, хитрые любовники, а иногда правители и даже философы. Актеры не надевали масок, женские роли исполнялись женщинами. Мим был шутовским или сатирическим представлением с множеством сальных шуток и непристойностей. Но иногда в ходе действия проскакивали колкие насмешки над богачами и даже правителями. И это столь бурно приветствовалось зрителями, что диктаторам и принцепсам приходилось мириться с самыми едкими остротами в свой адрес. Так, например, к Юлию Цезарю со сцены были обращены следующие пророческие фразы: "Кого многие боятся, тот также должен многих бояться", "Глядите, свобода уходит!". А в одной пьеске высмеивалась гипотеза Пифагора о переселении душ. По ходу действия возвышенный дух философа переселился в боб, весьма неуважаемое пифагорейцами растение.

Благодаря своей малой форме и импровизационному характеру этот вид театрального творчества был динамичен и живо откликался на злободневные вопросы. Он мало поучал, но позволял простолюдинам посмеяться над своими повседневными заботами. Тем он и был мил народу. Однако его вульгарная форма отпугивала аристократов, а острословие по адресу сильных мира сего настораживало правителей. Тем не менее, мимические актеры и актрисы имели бешеный успех вообще и у представителей знати – в особенности. Актерская профессия, да еще с импровизационным оттенком, развила в них интеллект и способность к общению. Поэтому в светской компании они выгодно отличались от популярных гладиаторов и возниц. На пиру у богачей актеры могли и позабавить публику, а не только служить модным аксессуаром. Даже Цицерон водил дружбу с мимом Росцием, а Марка Антония в честь актрисы Кифериды – одной из его ранних клеопатр – называли Киферием. Но если на закате республики таких "кифериев" презирали, то после Цезаревой победы они стали задавать тон в светском обществе, которое, пожалуй, будет вернее назвать "тусовкой". Там же, где общество превращается в тусовку, а тон задают киферии, царят, естественно, кифериды. Чопорный в отношении внешних приличий Август терпел такое положение дел ради своего друга и помощника Мецената, который был серьезно болен мимами.

Тиберий любил утонченную поэзию, особенно греческую. Сам сочинял стихи и занимался изысканиями в области мифологии. На досуге, например, когда прозябал на Родосе, он с удовольствием общался с греческими грамматиками. За одного из них он даже ходатайствовал перед Августом с просьбой пожаловать ему римское гражданство, но получил отказ. Кроме того, Тиберий, как всякий римский аристократ, был высокообразованным оратором. Будучи ценителем изысканной словесности, он с особой брезгливостью относился к грубым шуткам мимов. Не менее его коробило от вульгарного смеха зрителей, подчас несвоевременного, характеризующего не столько представление, сколько саму публику. Ну, и конечно же, он знал, что с театральной сцены обязательно пустят стрелу ненависти в него и его близких. И вообще, Тиберию было неприятно терпеть на себе внимание праздной толпы, неприятно бессмысленное людское сборище, не объединенное полезным делом. Даже в молодости, при Августе, когда Тиберию в силу своего положения при дворе приходилось давать игры для завоевания любви плебса, сам он на них не присутствовал. Теперь же власть сделала его более зависимым, чем прежде – положение пасынка принцепса.

Тиберий бесстрастно смотрел на сцену и старался думать о своем. Но резкие взрывы смеха, поощрительные выкрики или, наоборот, поношения актерам, а то и просто неестественно звонкие голоса самих мимов разбивали тонкую вязь его мыслей. Он вздрагивал и нервно кривился тогда, когда другие смеялись. Наблюдательный актер тут же отреагировал на одну из его гримас и процитировал чей-то давний стих, а может быть, выдал за таковой собственную стилизованную под старину импровизацию. "Ты, который злобствует, что твой народ еще способен веселиться…" – начал он, и толпа разразилась рокотом аплодисментов, на фоне которого периодически раздавались одобрительные возгласы.

Тиберий побледнел, и по его белому лицу пошли красные пятна. Однако более он ничем не выдал волнения, поскольку понимал, что за ним следят и жаждут увидеть его в гневе.

Актер замысловатой тирадой "въехал" в прежний сюжет и теперь в нем трудно было узнать того, кто только что нанес пощечину самому могущественному человеку в мире. Но, как только страсти улеглись, последовала сцена, где мать журила сына-недотепу. Текст был вполне безобидным, но зато актриса так живописно изображала осанку и походку Ливии, говорила нарочито повелительным тоном, а ее партнер столь точно копировал манеры Тиберия, что публика хваталась за животы и задыхалась от смеха. Далее подобные издевательства над принцепсом сделались регулярными, словно актеры устроили состязание, кто сильнее уязвит угрюмую, поникшую головою фигуру, сидящую в почетной ложе.

А Тиберий, чтобы не сойти с ума от бешенства, повторял про себя собственную фразу, сказанную им в сенате: "В свободном государстве должны быть свободны и мысль, и язык". Но периодически его мозг вскипал, и тогда ему виделось чудовищное землетрясение, сокрушающее многоэтажное сооружение, обрушивающее скамьи с этими вопящими, озверевшими от безделья и ненависти людьми и погребающее всех их под обломками.

Тем временем актеры совсем распоясались и в своих репликах стали нападать друг на друга. На самом деле принцепс интересовал их гораздо меньше, чем коллеги по ремеслу, соперники по славе, враги, отвоевывающие у них поклонников. Зрители тут же разделились во мнениях, согласно своим пристрастиям, и принялись яростно поддерживать любимцев и освистывать их конкурентов. Вскоре театрализованный конфликт на сцене спровоцировал драку на трибунах, переросшую в настоящую битву.

Тиберий с отвращением смотрел на эту бойню, но не мог отделаться от чувства злорадного удовлетворения. Словно боги вняли его скрытым желаниям и, сняв покровы лицемерия с толпы, представили ее в настоящем свете. Тайное вдруг сделалось явным. Духовная грубость, низость и злобность плебса вырвались на поверхность и предстали оку небес чудовищным побоищем в огромной получаше театра. "Надо бы привести сюда гладиаторов и поставить их на сцене, – подумал Тиберий. – Пусть бы они посмотрели, как их зрители отрывают друг другу головы".

В конце концов нарядам преторианцев удалось разогнать безумную толпу. Многих при этом арестовали. На трибунах валялись трупы, истерически вопили раненые, по лестничным проходам лилась кровь. Театр!

В этом "представлении" погибли не только зрители, но и солдаты, был убит центурион, тяжело ранен военный трибун. Таковы были развлечения богатейшего и еще совсем недавно просвещеннейшего народа в мире.

После празднеств Тиберий несколько дней ходил молчаливый, вынашивая какую-то мысль. Вообще-то, он все решил еще в театре, но, будучи верным своему нраву, не торопился с принятием мер, вновь и вновь обдумывая каждую деталь. Затем собрал сенат.

Открывая заседание, он сказал: "Я полагаю, отцы-сенаторы, что сегодня ваши умы, как и мой, занимает факт бесчинств в театре, а также в амфитеатре и цирке. Нет, я говорю не о том, что происходит на сцене или арене: если плебс столь испорчен, пусть карает себя такими зрелищами. Но преступление с арены перебросилось на трибуны, а завтра оно может захлестнуть весь город.

Недавно мы боролись с мятежом в войсках. Бунт легионеров представлял серьезную опасность для государства, но дело происходило на периферии. Теперь же кровопролитие свершается в центре столицы. Нравственная болезнь переросла в физическую. Считаю, нам нужно всерьез подумать над этой проблемой".

Далее принцепс витиевато в духе своего учителя красноречия Мессалы Корвина, но без его блеска и чистоты слога, поговорил о добрых нравах былого Рима, извлек из его богатого исторического наследия поучительные примеры и, полагая, что ему уже удалось разбудить сенаторов, предложил им высказаться.

Полилась вода речей. Тиберий тужился отфильтровать суть, чтобы добыть крупицы золотого песка идей из мутного словесного потока. Эта смышленая публика быстро уловила, чего он от нее хочет, и наперебой предлагала меры борьбы с беспорядками на массовых мероприятиях. Однако все это облекалось в такую форму, чтобы никак не могло быть принято.

"Они очень стараются угодить мне, – думал Тиберий, – но боятся ответственности так же, как и я. Однако я один, и мое имя – вывеска государства, мне не пристало брать на себя непопулярные решения. А их много, им – можно, имена инициаторов затеряются в общей массе. Но они совсем отвыкли от реальной деятельности. А туда же: свободу им подавай! Вот она, свобода, – действуйте. Интересно, однако, беспокоит ли их самих сложившаяся ситуация с цирками и театрами, или все их мысли очерчены вопросами кулуарных интриг в сенате? Отцов города не смущает, что рядом кого-то убивают. Они думают: авось пронесет, и их беда не коснется".

Тем временем сенаторы, забыв о Тиберии, который ушел в тень, распалились до такой степени, что стали выступать с весьма резкими заявлениями. Интенсивную полемику вызвало предложение ввести для актеров порку розгами. По законам розге были недоступны только истинно римские тела. Актеры же не являлись полноправными римскими гражданами и избегали такого наказания только в силу особой привилегии. Когда мнение большинства склонилось в пользу торжества розги над кумирами толпы, один из народных трибунов наложил запрет на это предложение. Возобновился спор. В защиту мнения трибуна стали выдвигаться ссылки на Августа, который якобы не позволял хлестать актеров. Это было не совсем точно. Август не раз подвергал неугодных актеров порке, но, благодаря своему таланту покрывать неприглядные поступки лоском лицемерия, утвердил за собою репутацию охранителя актерских ягодиц. Самым яростным противником трибуна был Азиний Галл, который ревностно выслуживался перед принцепсом, стараясь таким угодничеством искупить перед ним вину своих чресл. Однако протесту трибуна мог воспротивиться только другой трибун, каковым и являлся принцепс. Поэтому, когда Тиберий встал, чтобы высказаться, все ожидали от него именно этого, но, как всегда, ошиблись.

– Отцы-сенаторы, – начал он, – прошу извинить меня за вторжение в ваш в высшей степени ученый, насыщенный идеями диспут. Но, по моему скромному разумению, большую пользу могут дать профилактические меры, нежели наказывающие. Зрелища обрели излишнее значение отчасти потому, что мы позволили возвыситься актерам, возницам, гладиаторам. Это люди второстепенные для общества, так как они не строят жизнь, а лишь слегка ее приукрашивают. Мозаика на стене, хотя и радует глаз, но не греет и не спасает от дождя, она имеет меньшее значение для дома, чем сама стена. Вот государство, полагаю, и должно поставить их на место. Приструним актеров, поутихнут и зрители.

Самые находчивые сенаторы, раскусив ребус принцепса, тут же начали предлагать меры, направленные на понижение актерского статуса. В конце концов было принято решение уменьшить мастерам сцены жалованье, запретить сенаторам посещать мимов у них на дому, а всадникам – толпиться вокруг них в общественных местах и, вообще, встречаться с ними где-либо, кроме театра. Помимо этого, сенат постановил сократить количество гладиаторов и уменьшить финансирование на устройство зрелищ. Всех арестованных за драку в театре приговорили к изгнанию. И впредь преторам предоставлялось право карать нарушителей порядка удалением из Рима.

Против всякого ожидания, собрание получилось весьма плодотворным. Сенаторы были так довольны собою, что даже не спешили к злату и порфиру своих дворцов. Их глаза светились особым блеском, и они с удивлением рассматривали друг друга. Впервые им удалось забыть, что над ними довлеет коварный тиран, впервые никто из них не подставил под удар соседа, потому что они не конкурировали, а действовали совместно. Но тут вдруг Тиберий напомнил о себе, и все сразу съежились и задрожали.

– Отцы-сенаторы, мы сегодня славно потрудились над задачей оздоровления нравов граждан, – заговорил он, – но при этом совсем забыли о себе. А ведь народ руководствуется не только нашими указами, но и нашим примером.