Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

Разобравшись с сыновьями, сенаторы наметили темой следующего заседания определение степени виновности Планцины. Это была самая деликатная тема, и Тиберий предполагал немало подводных рифов на пути расследования.

Его домашний совет оказался коротким. Августа заявила, что к Планцине никого не подпустит и допрашивать ее никому не позволит.

– Но государственный порядок требует хотя бы формального рассмотрения дела, – попытался возразить Тиберий.

– Государственный порядок в монархии заключается в том, что царь всегда прав, пока его не зарезали или не отравили! – жестко отреагировала Августа. Она обычно не церемонилась с сыном, тогда как перед посторонними всегда изображала приветливость и лояльность.

– С нашим царем так и поступили Брут и Кассий. Ты хочешь, чтобы я повторил его путь?

– Сам затеял эту показуху, сам и выкручивайся!

– Но как же без показухи? Да, римляне утратили добрые качества, однако они еще не способны признаться себе в этом. Лицемерие как раз и служит прокладкой между действительностью и их ранимым самолюбием. Причем это не моя выдумка, а ваша с Августом.

– Ты с Августом не равняйся! Он бы не развел такой потехи для толпы! Мы были вынуждены хитрить, а сейчас другое время. Неужели я и к старости не заслужила право быть самой собой!

– Дай мне Планцину. Я лично допрошу ее и подготовлю к встрече с сенаторами.

– С сенаторами! Смешно звучит! Послушали бы тебя Сципионы да Фабии! Если сброд в твоей курии – сенаторы, то ты, наверное, – Фурий Камилл! Нет, не мни себя великой личностью, ты – упырь, паразитирующий на людской порочности да моем могуществе!

Тиберий сверкнул глазами и нервно закусил губу. Ярость не позволяла ему произнести нечто членораздельное, он лишь рыкнул в ответ.

– Усмиряй, как хочешь, это распущенное стадо, – продолжала Августа, обретавшая все большую уверенность по мере того, как ее терял сын. – Сам виноват, что таковы твои подданные. Ты позволил им под видом Пизона осудить самого себя! А теперь они покусились на меня; не Планцина им нужна, а я!

После встречи с матерью Тиберий почувствовал необходимость вдохнуть свежего воздуха. Он вышел в перистиль и расположился на скамье у периферийного фонтанчика. Однако журчание чистых струй то и дело покрывалось рокотом форума, преследующим Тиберия повсюду. Этот шум имел четкую эмоциональную окраску: толпа всегда была недовольна. Заразная злоба форума взорвала душу Тиберия, и он застонал. Ему нестерпимо захотелось окружить агрессивную площадь когортой преторианцев и истребить всех этих крикунов, в которых не осталось ничего, кроме жадного чрева и большой глотки. Воображение нарисовало ему картину избиения, и он упивался зрелищем. Будучи унижен матерью, он жаждал отомстить всему остальному миру.

Наконец Тиберий разобрался в своих чувствах, и это помогло ему справиться с ними. Однако гам, доносящийся из римской низины, все же раздражал его, и он ушел под защиту стен. Там он начал обдумывать предстоящую речь в сенате, но тут его снова побеспокоили. Пришел один из доверенных советников принцепса и сообщил об очередных пропагандистских находках врагов. Оказалось, что по городу пущен слух, будто Пизон погиб насильственной смертью с имитацией само-убийства. Кто-то даже якобы видел поутру преторианцев у его дома. Говорили, будто он собирался выступить с сенсационными разобла-чениями. Некоторые заверяли, что в последние дни видели в руках обреченного сенатора какие-то записки. По словам друзей Гнея Пизона, в них содержались указания принцепса относительно Германика.

– А письмо? – гневно воскликнул оскорбленный Тиберий. – Письмо все это опровергает!

– Вот они и шепчутся, будто его принудили написать это письмо, шантажируя расправой над сыновьями, – невозмутимо пояснил советник, готовый к такому вопросу. – Ты, Цезарь, якобы слишком явно похвалялся им перед сенатом и сам возбудил подозрения.

Выпроводив информатора, Тиберий велел слугам разыскать Сеяна. Через некоторое время выяснилось, что того нет в городе; он прибудет только утром. Тогда принцепс осознал, как необходим ему этот человек. Своей собственной испорченности Тиберию уже недоставало для понимания современников; у Сеяна это получалось лучше.

Тиберий, конечно же, не спал в ту ночь. Почва уходила у него из-под ног. За что бы он ни ухватился в стремлении выбраться из топи глобального проклятья, все оказывалось предательски ложно. Клокочущее болото всеобщей ненависти, хлюпающее волдырями клеветнических измышлений, отравляющих мозг, безнадежно засасывало его глубже и глубже. Вот они, результаты Цезарева насилия и Августова лицемерия! Чтобы править, они убили людей изнутри, превратили их в нравственных слепцов, лишенных способности к ориентации в обществе. Все чувства этих социальных калек трансформировались в злобу и зависть.

Плоды нового озарения, постигшего плебс накануне, вызрели уже к утру. Процессию принцепса, пробирающуюся через форум к курии, толпа освистывала намного увереннее, чем за день – два до этого. Тиберию показалось, будто время отбросило его на четыреста лет назад, в тот день, когда свирепые галлы, пользуясь ослаблением государства из-за разногласий в римской верхушке, ворвались в город и, столпившись на форуме, готовились к штурму Капитолия. Глядя на озлобленных людей, оккупировавших сегодня главную площадь Рима и окруживших его носилки, он въявь пережил горечь поражения вместе с далекими предками. Когда, наконец, завершился его путь к сенатскому дворцу, он ощущал себя попранным булыжником под ногами неистовствующей черни.

Войдя в зал заседаний, Тиберий увидел множество светящихся злорадством глаз на льстивых лицах. "Что ж, все правильно, – подумал он, – сегодня они упьются моим униженьем". Хмуро ответив на фальшивые любезности, принцепс сел на скамью между консулами. Едва магистрат открыл собрание, Тиберий взял слово и, напряженно глядя в пол, прошел на ораторское место.

"Отцы-сенаторы, – тяжело, нудным голосом заговорил он, – сегодня я выступаю перед вами по просьбе Августы. Она хотела, чтобы я довел до вашего сведения ее ходатайство за Планцину. – Он запнулся и несколько раз покусал губу, прежде чем смог продолжить. – Августа переговорила с Планциной, допросила ее, могу вас заверить, не хуже самого дотошного претора, и убедилась в ее невиновности. Августа поручилась за обвиняемую. Думаю, это что-то значит.

И в самом деле, что мы можем вменять в вину этой женщине? Слухи об отравлении Германика так и остались слухами; следствию не удалось обнаружить никаких реальных оснований верить им. Решение силой возвратить провинцию Гней Пизон принял на совете легатов, а жена к таковым относиться не может, даже если это Планцина. Но пусть бы жена и подстрекала мужа к противоправным действиям, ответственность все равно целиком лежит на мужчине. Если бы мы слушались своих жен, то все без исключения давным-давно стали бы преступниками.

Однако Планцина плохо отзывалась о главнокомандующем и его семье. Ее злые остроты способствовали раздуванию ссоры и распространению дурной молвы среди местного населения. В дни траура по Германику она обрядилась в неподобающе пестрые наряды, чуждые римлянам даже в обычные дни. Все это, скажу вам, вызывает тяжелое чувство, трудно симпатизировать этой женщине. Но опять-таки замечу, если бы мы казнили жен за злоязычье в отношении соперников их мужей, то Рим в миг предстал бы нам таким, каким он был в день своего основания – лишенным продолжательниц рода. Какая женщина будет смиренно молчать, когда нападают на ее мужа?"

Тиберий хотел отметить, что Агриппина тоже вела себя крайне агрессивно в той ссоре и провоцировала Планцину, однако дипломатическое чутье сдержало его. Он понимал, что через несколько часов эта речь станет достоянием толпы, причем из нее выбросят все прочее и оставят лишь недобрый отзыв о народной любимице.

"Безудержность женской неприязни, бестактность и грубость, конечно же, отвратительны, – продолжал он. – Тут вспомнишь греков, которые содержали своих женщин фактически в рабстве. Однако состава преступления в злоязычии Планцины нет. Мы можем не любить ее, но осудить не имеем права. К этому следует добавить, что судьба уже изрядно наказала ее за моральный проступок, сделав вдовою".

Поняв позицию принцепса, сенаторы были готовы сдаться, но они затянули рассмотрение дела на два дня. Не имея шансов расправиться с Планциной, они тешили себя удовольствием всласть поиздеваться над принцепсом. Попутно им хотелось что-либо выведать по существу вопроса, так как, несмотря на длительный процесс, никто не разобрался в этом деле.

Здесь звучали тонкие намеки на таинственные записки в руках у Гнея Пизона, упоминались преторианцы возле дома погибшего, анализировалась специфика раны, будто бы противоречащая версии самоубийства, тут же со скрытой издевкой высказывались восторги решительностью принцепса, с которой он зачитал предсмертное письмо Пизона. А кто-то сетовал, что не удалось официально допросить Планцину, дабы избавить Августу и принцепса от подозрений народа, неминуемых, по его мнению, в сложившихся условиях.

Вытянув за два дня морального истязания из Тиберия остатки души, сенаторы напоследок вынесли ему благодарность по случаю достойного воздаяния возмездия за Германика. Благодарности также удостоили Августу, Агриппину, Антонию, Друза и даже Клавдия, хотя он и произносил свои речи другими устами.

Так, издеваясь в течение двух заседаний над Тиберием под спасительным покровом лести, сенаторы напоследок насмеялись над собою.

– О люди, созданные для рабства! – процедил сквозь зубы Тиберий, покидая курию.

Многие услышали его слова и встрепенулись, но он уже не мог скрывать отвращения к ним и осмелившимся посмотреть в его сторону повторил свою тираду взглядом, сопроводив ее кривой презрительной усмешкой.

Несмотря на то, что суд завершился, принцепс все же вызвал к себе Сеяна и спросил, каково его мнение относительно слухов о насильственной смерти Пизона.

– Там, где есть оппозиция, будут и слухи, – чеканно отрапортовал префект преторианцев, а по собственному почину еще и начальник тайной полиции. – Если дело сделано небрежно, то через бреши будут просачиваться факты, если интрига сработана мастером, то вместо фактов на выходе только домыслы.

– А о чем, все-таки, говорят факты? – с некоторой язвительностью поинтересовался Тиберий.

– Факты говорят о том, что дело закрыто без какого-либо ущерба для императора и государства, – с ходу ответил Сеян.

Тиберий подумал, что именно это он и хотел услышать. Он выпытывал правду, но одновременно страшился ее. Сеян точно уловил его настроение, угадал желание и дал ответ, превосходящий значением вопрос.

Но в целом, несмотря на то, что Сеян уберег его совесть от самоистязания, Тиберий сделал два пессимистических вывода из последних событий. Во-первых, он окончательно разочаровался в своем государственном идеале честного делового принцепса. Стало очевидно, что ему не быть вторым Августом, потому что исчерпан кредит доверия римлян к этой роли. Бравурная пропагандистская раскраска более не способна оживлять фальшивыми румянами мертвый фасад республики. Не только народ, но и сенат утратил способность к самоуправлению. Коллективное правление под водительством лидера-принцепса сделалось утопией. И вообще, любые начинания во благо государства превратились в бессмыслицу, поскольку народ не был способен оценить их, а значит, и поддержать.

Этот вывод окончательно обрубал положительные связи Тиберия с внешним миром, а второй – уничтожал его внутренний мир. Он долго сомневался в своей матери, взвешивал упреки народной молвы, косвенные свидетельства обвинителей в деле о смерти Германика и намеки Сеяна. Однако прозрение наступило внезапно, придя как бы сверху, минуя слухи и домыслы окружающих. Тиберий вдруг осознал, что все его соперники по власти, все родственники Августа, умерли одинаковой смертью при сходных обстоятельствах вдали от Рима. Марцелла смерть настигла в курортном городе Байях, Гая Цезаря – в Малоазийской стране Ликии, Луция Цезаря – в Массилии. А теперь и Германик в расцвете сил скончался в Сирии. Невольно напрашивалась мысль о единой технологии в производстве всех этих смертей. С Марцеллом Тиберий соперничал еще в детстве и не очень сочувствовал ему, но Гай и Луций были его пасынками, и их преждевременная кончина потрясла его. Гай держался с ним по-взрослому, почти как друг, а Луция Тиберий любил чуть ли не как сына. Он даже написал лирическое стихотворение "Жалоба на смерть Луция". И вот теперь ему приходилось сознавать себя как причину гибели всех этих людей. Чего после этого стоили его потуги изображать честного делового принцепса? Каково было испытать такое прозрение в шестьдесят лет!

А по ночам он слышал крики с форума: "Отдай Германика!". Того же требовали подметные письма и надписи на стенах домов. У народа было свое представление о принцепсе и справедливости, которое никак не зависело от фактов.

Ц А Р Ь И С Т Р А Х

1

– Я держу волка за уши, – возвестил Тиберий, сопроводив фразу светской улыбкой, но в его глазах тускло засветилась тоска.

– А уши у волка, как известно, маленькие! – откликнулся его сотрапезник с соседнего ложа.

– Вы все утрируете! – возразил Луций Пизон, префект Рима. – Власть – это не только волк с оскаленной пастью, но еще жирная свинья, запеченная в яблоках, и соблазнительная козочка, такая, как, например, вот эта служаночка! – он за талию притянул к себе рабыню, принесшую блюдо с морскими моллюсками под едким соусом, и, вздернув ее ажурный подол, продемонстрировал собеседникам зовущие достопримечательности девичьей стати.

– Жест с наглядным пособием – новое слово в ораторском искусстве! – отметил Мессалин, возлежащий на центральном ложе, но на почтительном расстоянии от принцепса.

– Да, смазливая девчушка своими округлостями придала убедительности твоему высказыванию, Пизон, – согласился Корнелий Косс.

– Символично, – усмехнувшись, сказал Тиберий, – что после всего сделанного на государственном поприще сфера моих интересов сжалась до вашего "наглядного пособия" и опустилась ниже женского пупка.

Окружающие подобострастно захихикали.

– По этому поводу тост! – воскликнул, приподнявшись на локте с кубком в другой руке, Луций Пизон. – В женских низинах поэты обретают высокий творческий дух. Так пусть же и государственные мужи почерпнут в этом вечном источнике обновления вдохновение для создания нового законодательства!

– Замечательно! – крикнули все в один голос, за исключением принцепса, и опрокинули кубки, вкусив освежающий дар Фалернской долины.

– Даже новые законы не омолодят застаревшее государство, – с кислой претензией на шутку произнес Тиберий.

– Ты, Цезарь, забыл, за что мы пили? Будем искать спасения там же: устарели эти люди, родим других для твоих новых законов!

– Запросто! – подтвердили сразу несколько великовозрастных молодцов, готовых хоть сейчас заняться воспроизводством населения.

Тиберий подумал, что люди рождаются дважды: первый раз – женщиной, а второй – обществом, которое всех подводит под свой стандарт. Но оптимистичная наивность друзей все равно подняла ему настроение, и он повеселел.

Еще совсем недавно Тиберий жестко критиковал Цестия Галла в сенате за слишком развеселые пиры. По всему городу ходили легенды о его изысках в области обжорства и разврата, об эффектном симбиозе двух составляющих обывательского счастья. Принцепс счел своим долгом воззвать к уснувшей совести сенатора. Особенно его возмутило то, что на пирах у этого господина прислуживали длинноногие рабыни исключительно в наряде природной красоты. Он долго громил римским красноречием оголтелую чувственность Цестия, а теперь вдруг сам напросился к нему на пир и попросил, чтобы тот ни в чем не отклонялся от традиций своего застолья.

Первая фаза обеда близилась к завершению. На столе еще оставалось немало устриц, мидий, морских ежей, а горки грибов и овощного салата были лишь разворошены. Однако все это потеряло первоначальную эстетичную форму, приданную блюдам художественными стараниями повара, и напоминало многочисленное, но потрепанное войско после стремительной атаки летучих парфян. Естественно, такое хаотическое состояние стола оскорбляло изысканный вкус аристократической публики, да и острые приправы, которыми были сдобрены Нептуновы дары, горячили аппетит и звали гостей навстречу новым гастрономическим приключениям, поэтому хозяин велел перейти ко второму этапу обеденного распорядка.

Красивые служанки в коротких туниках проворно подхватили стол и унесли его прямо с остатками трапезы, а на его место поставили другой, пока еще пустой. Они же выдали гостям новые полотенца и накидки на плечи. При этом девушки улыбались и все действия выполняли играючи, словно танцуя вокруг развалившихся на ложах пожилых грузных мужчин.

Эти перемены пока не затронули второй группы участников обеденного шоу. В богато отделанном мраморном зале, украшенном многочисленными скульптурами, изображавшими мускулистых героев греческих мифов, фресками и картинами эротического содержания также на эллинские сюжеты, располагалось два триклиния, обращенных друг к другу открытой стороной.

Римский триклиний представлял собою три трехместных ложа, составленных в виде буквы "п", между которыми размещался небольшой столик. Ложа были слегка наклонными и возвышались в направлении стола, их покрывали многочисленные ковры и накидки, места отделялись подушками. В то время в моду вошли большие полукруглые ложа, объединявшие собою классическую тройную группу, но Цестий предпочитал древний вариант триклиния, однако в современном роскошном оформлении, так как, по его мнению, это позволяло избежать тесноты и более четко соблюдать иерархию гостей при распределении мест. Но столики в дань моде были овальными. Таким образом, и здесь проявил себя господствующий стиль той эпохи – эклектика, владевшая умами и управлявшая вкусами тогдашних римлян. Противоречия политического строя, смешавшего несов-местимые республиканские и монархические формы правления, спроецировались в людское сознание и выразились в эклектической культуре, особенно в жизни знати и богачей.

В первом триклинии возлежали хозяин, принцепс, Пизон и другие выдающиеся гости. Во втором, расположенном напротив, рассыпалась по ложам более бледная публика, и не только потому, что пила худшее вино, чем то, которое румянило щеки нобилей, а из-за своей недостаточной знатности. Здесь были клиенты, предприниматели и богатейшие откупщики, своей звонкой деятельностью поддер-живающие материальное благополучие дома Цестия Галла, в то время как он обеспечивал государственное прикрытие их смелым авантюрам. Эти весьма решительные в других условиях люди здесь вели себя тихо, робко прикасались к вину, стараясь создать миф о своей скромности, зато много ели. Плотно набитые рты также способствовали их немногословности и помогали им изображать почтительных слушателей, внимающих мудрым речам, доносящимся из господского триклиния.

Вокруг этих лож стояли художественно выполненные столики и этажерки, используемые рабынями в качестве промежуточных пунктов при сервировке основных обеденных столов. Поодаль, в полумраке, разместился оркестр, наполняющий атмосферу пиршества романтикой чарующих мелодий. Распорядителем, против всяких правил, выступала женщина, что являлось экстравагантной находкой Цестия, изюминкой, придававшей действу особый колорит.

Многие критиковали старого развратника за пристрастие к хорошеньким женщинам. Восхищаться красотой тогда считалось дурным вкусом, представлялось чем-то тривиальным, простона-родным. Цестия упрекали в том, что он отводит рабыням слишком большую роль в организации своих увеселительных мероприятий. Впрочем, он увлекался и почтенными матронами, а также их дочками, которые нередко служили пикантным десертом на его пирах. Тиберию же нравилось наблюдать за пригожей расторопной девицей лет двадцати восьми, артистически дирижирующей ансамблем порхающих служанок. Это казалось ему гораздо приятнее, чем постоянно зреть перед собою хитрую физиономию угодливого раба, непрестанно кривляющегося в стараниях предупредить любое желание хозяина и знатных гостей.

Вначале красотка выглядела весьма скромно в длинном одеянии, ручьями складок живописно струящемся до пола и как бы являвшемся продолжением ее роскошных распущенных волос. Потом она стала поддергивать повыше подол своей мантии, мешающей ей вертеться во все стороны при выдаче указаний служанкам. А в какой-то момент с ее левого плеча упала туника, и на волю жизнерадостно выпрыгнула безупречно округлая грудь. Девица тут же отправила ее обратно за кулисы, спрятав за занавесью возвращенной на место туники. Потом этот трюк повторялся неоднократно, причем гости заметили, что прелестная грудь ловкой шалуньи смело покидала свое укрытие всякий раз, когда хозяин произносил тост и опрокидывал кубок. А при второй смене блюд распорядительница и сама сменила облик, сбросив длинное одеяние и оставшись в диковинном наряде, сотканном из множества лоскутов белой и кое-где пурпурной ткани. При движениях лоскуты то там, то здесь вспархивали группами, как воробьиная стайка, и обнажали тело. Так эта искусительница не только руководила обслугой пира, но и управляла взглядами главных участников действа, возбуждая в них голодный блеск.

Тем временем на борьбу с аппетитом пирующих были брошены основные ресурсы кухни. Прелестные рабыни водрузили на стол трехэтажный поднос, выполненный столь художественно, что это ювелирное произведение искусства на равных конкурировало с творчеством самой природы, создавшей девушек, внесших его. На первом этаже красовался поджаренный кабан. Царь дубовой умбрийской рощи, массивно возвышался над свитой лесной челяди: зайцами, утками, куропатками, двумя дроздами и одним жирным тетеревом. Все это лоснилось в потоках ароматных приправ, своих для каждой зверушки. На втором этаже обосновалась мурена, плавающая в широкой ладье, заполненной соусом. Рядом с некогда грозной хищницей бесстрастно булькали вареные раки. Каким-то образом в посудине было организовано круговое течение, и раки хороводом кружились вокруг статичной, лишь слегка покачивающейся рыбины. А на самом верху вздымались египетские пирамиды, сложенные из румяных пирожков. У их основания расстилалась отнюдь не пустыня, а красно-желто-зеленая роща из всевозможных овощей и съедобных трав.

По мере того, как взгляды восхищенных гостей совершали путешествие по благодатным этажам удивительного подноса, хозяин с пафосом комментировал предстающее им зрелище.

– Кабана мои охотники выследили в Умбрии и завалили его, только убедившись, что он действительно откормился желудями, – говорил Цестий таким тоном, словно вещал о победе над Карфагеном. – А вот лаврентийские кабаны, питающиеся болотной растительностью, грубы на вкус, да и, сказать по правде, вообще вкуса не имеют. Так, Лилия? – обратился он к распорядительнице.

– Должна согласиться с тобою, господин, однако отмечу, что иногда и болота порождают нечто замечательное, например, лилии, – бойко отреагировала красотка и, совершив пируэт, в плавном кружении позволила гостям запустить оценивающий взгляд под свои волшебные лепестки.

У всех мужчин кровь горячей энергетической волной хлынула от желудка вниз, и они согласились, что эта Лилия гораздо соблазнительнее лесного кабана.

– Однако, – вновь открыла накрашенные уста прелестная эрудитка, – самый нежный вкус у луканского кабана, заваленного при южном ветре. Обязательно, при южном! – подчеркнула она и смешливо улыбнулась.

Гости так и не поняли, говорит ли она всерьез или пародирует модные гурманские изыски.

– Мурена поймана с икрой, – тем временем продолжил экскурсию по многоэтажным яствам Цестий. – Выметав икру, она во многом утратит и вкусовые качества. А вот пирожки у меня печет специальный умелец. Он всю жизнь изучает эту область кулинарии и, признаюсь вам, стал настоящим кудесником. Им изобретено множество новых, диковинных сортов пирожков.

Комментариям подверглись и зайцы, и птицы, и салаты; отдельная глава была посвящена соусам. Когда лекция подошла к завершению, к столу подступил коренастый раб с голым мускулистым торсом, лоснящимся от оливкового масла, как у атлетов. Девушки прислуги лебединой стайкой последовали за ним, боязливо, но заинтересованно поглядывая на игру крепких мышц. Одна из них поднесла ему кривую секиру, какими орудовали в степях свирепые кочевники. Он взял оружие, не глядя на девушку, и с ненавистью воззрился на кабана. В следующее мгновение секира уже кромсала жареную тушу несчастного животного, подвергшегося жестокой посмертной казни. Тут же по броскому жесту распорядительницы Лилии оркестр громко заиграл воинственный марш. Девушки заплясали перед ложами. Танцуя, они подхватывали отлетающие под ударами секиры куски мяса, укладывали их в серебряные посудины и разносили гостям.

При всей размашистости, резкости и видимой грубости движений, рубильщик действовал очень расчетливо и точно. Осколки костей и жирные брызги мяса летели только в свободное пространство. Ни одна капля не запачкала гостей. А за спиной этого умельца, приплясывая, вертелась распорядительница с таким энтузиазмом, что казалось, будто именно она заряжает всех этих людей энергией, будто она питает звуками оркестр и вдохновляет могучего мясника на расправу с кабаньей тушей. Ее игривые лоскутки уже не вспархивали, как раньше, отмечая отдельные движенья, теперь они непрестанно кружились, образуя вокруг оголенного тела несколько колец. Казалось, что нагая красотка парит в облаках воздушной ткани. При этом она не упускала из виду ни одной мелочи и споро дирижировала своею когортой, поддерживая порядок в зале.

Но вдруг рубильщик сделал неловкое движение, и шматок рваного мяса, стартовав из-под лезвия его инструмента, неопрятной гроздью повис на груди самой симпатичной из рабынь. Рубильщик без смущения схватил взвизгнувшую девушку за грудь и, делая вид, будто счищает свои огрехи, сорвал с нее верх туники. Под его рукой одеяние рабыни подозрительно легко разделилось на две части. Девушка, разрумянившись от приятного стыда, схватила себя за прыгающие мячики и слегка согнулась, пряча оголившиеся тайники своих красот от жадных посягательств публики. Но при этом она слишком заманчиво округлила другие достоинства девичьей фигуры. Последовал очередной взмах безжалостной секиры, и кабан выстрелил косным мозгом, который кляксой прилип к тунике девушки в месте пересечения всех мужских взглядов. Раб с деловитой невозмутимостью огромной ладонью обхватил выпуклое место попавшей под обстрел девицы и сорвал с нее последнюю одежду.

Женский визг потонул в торжествующем реве гостей. Могучий раб подхватил девушку на руки и закружил в эротическом танце, развеявшем последние иллюзии, будто ей удастся что-либо утаить от нескромных взглядов развеселившейся публики. Остальные служанки, как бы страшась участи стать добычей коварного мясника, сами сбросили туники и пустились в пляс вслед за солирующей парой. Правда, на них все же остались набедренные повязки, иногда скрывавшие женские прелести и создававшие вокруг них атмосферу заманчивой тайны. Но при этом девушки не забывали своих основных обязанностей: одарив гостей мясом, они украсили стол сосудами с вином нескольких сортов и, наполняя кубки, обносили ложа в соответствии с указаниями распорядительницы. Раб – гроза жареной дичи и радость танцовщиц – незаметно отступил на задний план, а потом и вовсе удалился.

Увлеченные этим представлением знатные гости не заметили, как произошла перемена блюд и на столе второсортной публики. Теперь там тоже перешли к главной части трапезы. Однако кушанья второго стола уступали тем, которыми потчевали нобилей, и вкусом, и оформлением, и особенно ценою.

Когда-то глава фамилии обедал вместе с рабами. В этом проявлялась особая сплоченность римской общины и приоритет сущностных оценок над формальными. Позднее знать удостаивала такой чести клиентов из простонародья. Потом от клиентов стали отделываться подачками: им вручали корзинки с персональным обедом, и отправляли их восвояси. Лишь некоторые допускались к пиршественным ложам патрона. И в конечном итоге гостей начали в открытую делить по рангу. Так обеденная процедура, изначально призванная подчеркивать и закреплять на практике идею гражданского равенства римлян при любых экономических и должностных различиях между ними, теперь превратилась в свой антипод и цинично демонстрировала расслоение общества. Статус восторжествовал над личностью. Здесь так же, как и в других областях римской жизни, исконная форма выражала противоположное содержание, коллективистское мероприятие тешило тщеславие эгоистов.

Корнелий Косс, не оборачиваясь, поманил к себе одного из своих рабов, и тот с проворством тени предстал перед господином с новой туникой. Корнелий брезгливо сбросил одеяние, в котором провел целый час, и, кряхтя от удовольствия, завернулся в свежую ткань. Его примеру последовали другие пирующие за редким исключением. Тиберий остался в прежней тунике.

Римляне за обедом располагались кучно, много ели, жарко спорили, а потому обильно потели. У аристократии давно стало правилом переодеваться в ходе долгой трапезы. Со временем и в этом обряде форма возобладала над содержанием, и теперь меняли одеяния для шика, чтобы лишний раз показать свое богатство. Тиберий же не считал нужным избавляться от еще чистой одежды ради прихоти моды.

Хозяин застолья поднял кубок, и по мановению вездесущей распорядительницы оркестр стих, а служанки замерли в тех позах, в которых их застал торжественный момент. Лепестки на главной красавице пира разом опали и почтительно прикрыли ее наготу. Зовущий глас женского тела смолк, как трели райской птички, накрытой в клетке темной занавесью. Тогда Цестий произнес напыщенный тост за здоровье принцепса. Тут же грянула музыка. Снова взметнулись лепестки, раздев красотку, мозаичный потолок разверзся, и небеса излились на пирующих ароматным дождем розовых лепестков. Затем сверху, не иначе как от самого Юпитера, спустился на невидимой нити лавровый венок. Служанки подхватили его и передали распорядительнице, а та, изящно изогнувшись, водрузила пахучее украшение на голову принцепса. Тиберий невольно обнял на миг прильнувшую к нему красавицу и успел убедиться, что на ощупь она еще приятнее, чем на вид.

– Здоровья принцепсу! – раскатом грома прозвучал неестественный механический голос с потолка, после чего его створки снова закрылись.

– Здоровья принцепсу! – подхватили гости и дружно запрокинули головы, подставляя уста под вознесенные в бравурном тосте кубки.