Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)

Гладиаторы того времени были высококвалифицированными профессиональными спортсменами. Ими становились военнопленные, физически одаренные рабы, преступники, а иногда и добровольцы из граждан. Воспитание такого спортсмена стоило дорого. Его тренировали, вдоволь кормили жирной калорийной пищей, давали женщин, хорошо лечили, раненым делали сложнейшие операции. Именно в лазаретах при гладиаторских школах врачи той эпохи успешнее всего совершенствовали свое мастерство и развивали медицину. Естественно, что такие дорогостоящие игрушки римского общества нельзя было ломать запросто, мимоходом. Кровь настоящих гладиаторов в амфитеатрах и цирках лилась гораздо реже, чем красная краска в голливудских иллюстрациях к деградации сегодняшней цивилизации. Тем не менее, песок на римских аренах то и дело приходилось перепахивать и присыпать новым, чтобы скрыть следы крови. Но то, в основном, была кровь животных и преступников, для которых гибель в амфитеатре являлась разновидностью казни.

Для цирковых развлечений в Рим свозились тысячи африканских зверей: львов, тигров, леопардов, пантер, носорогов, гиен, крокодилов, бегемотов, слонов, жирафов, страусов. Из других краев доставляли медведей, быков, буйволов, косуль, зайцев. Иногда на арене устраивалась охота на зверей, в других случаях их стравливали друг с другом. При этом организаторы применяли различные ухищрения, чтобы разжечь ярость животных, например, связывали вместе короткой веревкой двух быков, льва и тигра, леопарда и медведя, и те после бесплодных попыток отделаться от противника приходили в неистовство и разрывали друг друга в клочья. Но чаще животных сталкивали с людьми. Существовал специальный вид гладиаторов, бестиариев, предназначенный для битв такого рода. Бестиарий с легким вооружением выходил против льва, медведя или пантеры. Устраивались и групповые бои. Самым жестоким действом была сцена расправы с преступниками, которых травили хищниками.

В промежутках между кровавыми номерами этого представления зрителей развлекали дрессированные животные. Тогда быки разъезжали на стремительных колесницах, вставая на дыбы, как настоящие возницы, львы дружили с зайцами, пантеры ходили в упряжке, слоны танцевали, ударяя в цимбалы, и проделывали различные фокусы. Нередко изображались сцены из мифов с жестокими расправами над сказочными героями или насилием над женщинами, которых, например, заставляли совокупляться с быком, представляя греческую извращенку Пасифаю. Впрочем, мифическая развратница стала таковой не собственной волей, а происком богов, а вот римляне шутили над собою сами.

Преступники погибали на арене не только от зубов и когтей своих эволюционных прародителей, но и от рук царя зверей – человека. Их заставляли биться друг с другом или с хорошо вооруженными гладиаторами, Тогда кровь лилась рекой. А затем на арену выходили служители из конторы подземного извозчика Харона в соответствующих масках и протыкали поверженные тела острыми штырями, пробуя качество смерти. Следом за ними веером рассыпались по полю битвы шустрые удальцы из команды Меркурия и крючьями утаскивали трупы с арены, чтобы сторговать их Харону. После расчистки поляна разравнивалась и предоставлялась следующим участникам празднества.

Однако для настоящих римских эстетов не было в мире ничего прекраснее, изящнее, изысканнее, чем гибель красавца гладиатора, высокого мастера во всем, что касается смерти, как чужой, так и своей собственной. Эти спортсмены профессионалы умели не только драться, но драться красиво, не только – убивать, но – убивать красиво, не только – умирать, но – умирать красиво. Неспроста они были любимцами толпы и петушиной осанкой вызывали женский визг.

Следуя своей общественной природе, люди обязательно должны кого-то любить, а кого-то ненавидеть. В восходящих цивилизациях они восторгаются лучшими согражданами и слагают о них мифы, дурных же позорят и проклинают. Но если общество теряет способность рождать героев, то оно создает псевдо героев из заурядных людей, удалых только в какой-либо декоративной области деятельности.

Такими персонажами римской жизни, которые пребывали на виду у масс и в то же время не были опасны властям в силу своей ничтожности, как раз и являлись гладиаторы, а также возницы колесниц, актеры, в том числе мимы. Восстание под руководством Спартака уже забылось, оно произошло в другую эпоху, теперь же лучшие гладиаторы были довольны своей участью. Один из таких кумиров толпы выражал порицание режиму Тиберия только в том плане, что стали реже проводиться гладиаторские игры и его лучшие годы пропадали даром. Поэтому властители позволяли плебсу преклоняться перед этими людьми, лишь бы только народ не рассмотрел истинных героев в крупных личностях оппозиции. И толпа неистовствовала в амфитеатрах, извергая холодную лаву пустой, лишенной сути любви на формализованных выставочных героев, не имеющих реального значения для общества. На них ходили в цирк зрители, о них говорил плебс на форуме, чиновники в базиликах и праздные богачи за пиршественными столами, из-за них устраивались потасовки на трибунах. Грозящая, настигающая энергия вздутых мышц гладиаторов пробуждала чувственность созревающих девочек, а восторги окружающих заставляли их пылко влюбляться в тех, кого будто бы любили все. Богатые матроны, которых лишние деньги делали не в меру озабоченными, покупали ночи всеобщих кумиров и получали несказанное наслаждение, бахвалясь потом перед подружками дорогими и престижными любовниками. Подобно тому, как сами кровавые зрелища выполняли функцию сточной канавы для дурных страстей толпы, их действующие лица являлись отдушинами, через которые испарялись в пустоту лучшие чувства людей.

Гладиаторы подразделялись на множество классов по типу вооружения и тактики. Некоторые из них представляли, так сказать, национальные школы рукопашного боя, например: самниты, фракийцы, германцы, галлы, а то и вовсе британцы. При этом, конечно же, в роли самнитов выступали не только именно самниты. Ими могли быть и фракийцы, и африканцы. Бои устраивались как между воинами одного класса, так и между представителями различных групп. Здесь было все: поединки героев, сражения отрядов и целых войск, пеших и конных.

Благодаря высокой технической оснащенности римских амфитеатров арена могла в краткий срок превратиться из поля боя в лес для травли животных или в озеро для морской битвы, на ней могла быть воздвигнута крепость или насыпан лагерный вал.

Такие зрелища продолжались по несколько дней. А всего число праздничных дней, в которые помимо гладиаторских игр устраивались состязания колесниц в Большом цирке и театральные представления, в императорское время доходило до половины года.

Август широко использовал такие зрелища, чтобы утопить сознание народа во хмелю развлечений и старательно изображал заинтересованность происходящим, но не без некоторой аристократической чопорности. Тиберий же гнушался плебейских забав. Подобно Сенеке, который высказался об этом позднее, а в то время был еще молодым человеком, он считал, что наблюдать за подобными зрелищами не менее унизительно, чем участвовать в них, и зло падает не только на головы тех, кто убивает на арене, но и на зрителей. Став правителем, он позволил себе привилегию не скрывать своей антипатии к тогдашней масскультуре. Народ не простил ему отсутствия лицемерия хотя бы и всего лишь в одном вопросе. Неприязнь плебса к принцепсу выразилась во враждебности к его сыну.

От распорядителя игр зависело многое. Он определял состав участников действа, виды боев, их условия, решал судьбу побежденных. Регулируя ход схватки, он мог влиять на ее характер, придавать ей большую ярость или, наоборот, смягчать жестокость.

Друз был типичным продуктом своего времени и социального положения. Эпоха эгоизма внушила ему, что суть жизни состоит не в созидании и творчестве, а в потреблении, не в том, чтобы запечатлеть себя в мире через реализацию своих талантов, а в поглощении созданного другими. "Бери от жизни все!" – вбивают в голову молодежи все агонизирующие в моральных конвульсиях цивилизации. И Друз брал, брал все, что щекочет нервные окончания во рту, руках, ногах, половых частях и чреве, а также и то, что ласкает самолюбие, тешит тщеславие, развлекает, позволяет бесследно убить время. Словосочетание "духовное потребление" – абсурдное в своей противоречивости, так как любое движение души порождает созидание, даже если исходным импульсом является переживание чужих эмоций – удачно подходило к занятиям золотой римской молодежи первого века именно ввиду абсурдности самого ее существования. Тем, кому было позволено потреблять больше, чем способно вместить тело, оставалось наверстывать упущенное посредством потребления культурных блюд, самыми калорийными из которых являлись театральные и цирковые представления. Потребительский акцент в восприятии зрелищ заставлял несчастных зрителей желать видеть как можно больше гладиаторов, схваток, смертей. Представляете, если молодой повеса на ночной пирушке сообщает, что наблюдал в амфитеатре бой тысячи гладиаторов, из которых сотня отправилась прямиком к Харону, а сосед с усмешкой отпарирует его заявление двумя тысячами участников и тремя сотнями трупов! Не исключено, что после этого флейтистка, ласкающая слух красавца нежной мелодией, а его торс – влажным взором, переместится к ложу удачливого соседа. Каковы же были чувства Друза в ходе игр, судьба которых находилась в его полной власти, где он мог казнить и миловать по собственному произволу?

Друз постарался и себя потешить, и произвести впечатление на других. Он сотворил славное пиршество смерти, которой удалось вдосталь испить неразбавленной крови и сытно закусить парным мясом. Он старался доводить поединки до смертельного исхода и редко щадил побежденных, а истомленных победителей ввергал в вихрь новых битв. Выжившие могли почитать себя любимцами Фортуны почти в той же мере, что и сам Друз. При этом распорядитель лично подавал пример зрителям, как следует наслаждаться зрелищем и получать удовольствие от чужой смерти.

Однако то, что в другом случае обрадовало бы плебс, теперь возмутило его. Народ выразил неодобрение кровожадности сына принцепса. Ненавистники Тиберия воспользовались ситуацией и провокационным поведением легкий ропот зрителей превратили в шквал негодования. Игры закончились скандалом, Друз оказался опозоренным, и Тиберию пришлось вынести официальное порицание сыну за некорректность поведения и жестокость организованного им зрелища.

– Болван, ты даже этого не сумел сделать! – кричал на него дома отец, сбросив привычную узду с эмоций. – Тебе был дан шанс произвести доброе впечатление на плебс, заработать очки в борьбе с Германиком, а ты все обратил против самого себя! Когда же ты поймешь, что являешься моим сыном, претендентом на трон, а не простолюдином? Ты принадлежишь своему великому поприщу, а не собственному узколобому "я". Да если бы я дал себе волю, то немедленно перерезал бы всех сенаторов, как ты – безмозглых гладиаторов! А я им улыбаюсь, потому что так надо, потому что я – принцепс и отвечаю за все государство, в том числе, и за этих сенаторов, на чью порочность смотрю как на собственную болезнь, как на язву своего тела.

Немного успокоившись, Тиберий более сдержанно сказал:

– Участь нормального человека, живущего собственными мыслями и чувствами не про нас. Хорошо это или плохо, но обратной дороги нет. Мы должны царствовать или погибнуть. Помни, Друз, если ты не сможешь быть царем, станешь прахом. И тогда плебс, который ты вчера забавлял чужой смертью, завтра будет потешаться – твоей.

Тиберий старательно заглянул в глаза насупившегося Друза.

– Ты понял?

– Понял. Я давно понял то, чего не понимаешь ты, – нехотя отозвался сын.

– Что же? – удивился отец.

– Народ не любит тебя за твою надменность и презрение к людям. Зная, как ты брезгуешь их чувствами, они не поверили и в мою искренность.

– Ты не политик, – угрюмо и почти с отвращением сказал Тиберий. – Ты должен думать не о том, как бы изловчиться в диалоге, чтобы уйти от ответа, свалив вину на другого, а о своем пути к победе, искать средства, а не оправдания.

Молва и в самом деле возложила ответственность за неприглядное происшествие на принцепса. Прежде всего, плебс был обижен тем, что сам Тиберий не изволил отведать их развлечения. "Он побоялся сравнения с Августом, который всегда выглядел снисходительным и благожелательным", – говорили на форуме. "Он знал, что при виде крови выкажет свою природную свирепость, перед всеми откроет грязную душу", – заявляли другие. "Это все так, – соглашались третьи, – но, кроме того, он не явился в цирк, чтобы предоставить сыну возможность продемонстрировать дурной нрав и заслужить неприязнь народа. Ведь он боится Друза так же, как и Германика! Тиран в каждом видит соперника, потому и жаждет всех очернить!"

В ответ на эти речи, достигающие и палатинских высот, Тиберий сказал Друзу, хотя у него пропало желание с ним разговаривать, что он добьется уважения порядочных людей делами, а не словами и лицемерием.

И он пытался действовать. Много жалоб раздавалось в адрес судов. Судопроизводство деградировало еще в прошлом веке, несмотря на развитие теоретических основ права, придания ему философской основы на базе стоицизма. Упадок судопроизводства как государственной меры по защите справедливости и порядка в обществе был вызван изменением морального окраса граждан. Трансформация личностных приоритетов произошла вследствие перехода от качественных оценок в общественном регулировании к, преимущественно, количественным. Деньги же, как универсальное воплощение количественных оценок, проникали во все области взаимоотношений людей и заменяли собою естественные межличностные связи. Применительно к судопроизводству это проявилось в том, что, по выражению Цицерона, судьи превратились в соучастников преступлений, требующих свою долю награбленного. А в результате, как сказал еще раньше Катон Старший, мелкие воры сидели в тюрьме, а крупные ходили в золоте и парче. При Августе этот процесс несколько упорядочился под его зорким оком, и в "золоте и парче" щеголяли те, кого хотел видеть таковыми принцепс. Но коррупция по-прежнему процветала под всеобщим покровом лицемерия режима принципата, как огромная вонючая раффлезия – в густых зарослях джунглей. Тиберий не был новатором, да и трудно было изобрести в тех условиях новацию, способную оздоровить смертельно больное общество. Поэтому он просто пытался заставить работать законы, личным контролем ограничивая произвол людей.

Тиберий приходил на судебные процессы и садился в углу или напротив претора. Обычно он молчал, но чутко следил за происходящим. Когда проницательность подсказывала ему, что в дело встревают посторонние силы в виде чьих-то корыстных интересов, он поднимал взор на претора и гипнотизировал его требовательным взглядом. Если молчаливого призыва к справедливости оказывалось недостаточно, Тиберий вставал и произносил нравоучительную речь в духе суровой старины. Он говорил о величии римского государства, о святости прав граждан, сформированных длительной историей борьбы, страданий и побед, и о высоком назначении суда как органа, охраняющего моральные устои общества и основополагающие завоевания римского народа. "Наши законы, – говорил он, – позволили нам стать такими, какие мы есть. Наши законы оказались лучшими во всем земном круге, благодаря чему мы теперь господствуем над миром. Если же мы утратим способность следовать своим законам, мы утратим, все, мы потеряем государство, друзей и самих себя".

При этом Тиберий не затрагивал темы конкретного процесса, не вмешивался в рассмотрение дела. Сам он нисколько не нарушал закон. Зато он вмешивался в людские души и производил на них хирургическую операцию, вживляя им гордость свободных римских граждан. В подобном духе Тиберий выступал ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы заставить золото отступить. Потом он замолкал и как бы впадал в прострацию, отрешаясь от всего земного.

Благодаря активному контролю принцепса на многих судебных процессах справедливость посрамила коррупцию. Однако пострадавшее богатство инициировало давнюю априорную ненависть плебса к Тиберию. И в народе пошли толки о том, что, защищая справедливость, принцепс ущемляет свободу. "Тиберий даже добрые дела творит отвратительным образом, – ворчал Форум. – Он нарушает свободное волеизлияние судей и тем самым ущемляет исконное право граждан. О злодей! О тиран!" О том, что без вмешательства Тиберия "свободного волеизлияния" судей лишают взятки преступников, толпу никто не надоумил, так как это было невыгодно господствующим в обществе "ворам в золоте и парче". Поэтому в ущемлении свободы упрекали только Тиберия, но не преступные деньги, идущие на покрытие преступлений.

На одном из заседаний Курии, бесплодном, как и большинство предыдущих, принцепс, желая побудить сенаторов к гражданской активности, завел речь о роли высшего совета республики в становлении и развитии государства. Он напомнил, сколь мудро и твердо руководил сенат римским народом в эпоху нашествий Пирра и Ганнибала, привел в пример слова эпирских послов о том, что Курия показалась им собранием царей или богов. Рассказал еще кое-что из школьной программы риторики, а потом подробно остановился на двух цензах Августа, в ходе которых тот существенно ощипал высшее сословие, и намекнул, что может продолжить его традицию. А в завершение этой помпезной, но довольно внятной речи принцепс призвал сенаторов не уронить свой высокий статус и подтвердить его славными делами на благо государства. После этого сенаторы столь многословно выражали восторг принципиальностью его выступления, что на дела, как обычно, времени не осталось.

Тиберий был раздосадован бесплодностью своих усилий и не скрывал плохого настроения. Но тут вдруг оказалось, что его слова проросли в душе одного из сенаторов удивительным цветком. В то время как другие разбегались из зала заседаний, словно ученики из школы, спешащие к своим игрушкам, сенатор преторского ранга Проперций Целер подошел к принцепсу и попросил об исключении его из списка высшего сословия. Тиберий, привыкший сталкиваться с хитростью, озадачился, в чем же тут Целер усматривает выгоду.

– Я беден, – пояснил тот. – Помимо формальной причины невыполнения условий ценза, недостаток средств не позволяет мне должным образом справляться со своими обязанностями. Я теряю клиентов, не вкладываю деньги в публичные мероприятия, не способен на высоком уровне содержать семью.

– А почему же ты обеднел? – подозрительно спросил Тиберий. – Я не помню, чтобы ты был уличен в особом разгуле.

Целер потупился, словно готовясь сделать тяжелое признание, но потом распрямился и с достоинством обреченного пояснил:

– Я прилагал усилия, чтобы выйти из позорной нужды, но моих способностей не хватило. После твоего, Цезарь, сегодняшнего выступления о достоинстве статуса сенатора, я окончательно пришел к убеждению о своем несоответствии ему.

– Ладно, я удовлетворю твою просьбу, я исключу тебя из сената, – с подчеркнутой холодностью сказал Тиберий и испытующе заглянул в глаза Целеру.

– Благодарю тебя, Цезарь, – с почтительным поклоном ответил тот и спокойно удалился.

Тиберий выждал несколько дней, полагая, что Целер как-то заявит о себе и тем самым выдаст корысть своего замысловатого хода, но ничего не произошло. Тогда принцепс, наконец-то, понял, что перед ним просто честный человек. Он навел справки и выяснил, что бедность Целер унаследовал от отца, и его собственной вины в упадке фамилии нет. Тщательно разобравшись в этом деле, принцепс выдал честному сенатору миллион сестерциев из императорской казны и ободрил его, сказав, что именно такие порядочные люди, как он, нужны высшему сословию и государству в целом.

Этот случай получил известность, и Тиберий понадеялся, что он послужит воспитательным примером для развращенных корыстью соотечественников. Но действительность обошла его ожидания. Эффект и вправду оказался велик: к принцепсу выстроилась длинная очередь, змеившаяся далеко за порог курии. Почтенные мужи внезапно не досчитались в своих состояниях ровно по миллиону и теперь взывали к великодушию монарха. Этот рев жадности заставил Тиберия пожалеть, что дворец курии находится не на берегу Авернского озера, откуда, по преданию, существовал кратчайший путь нисхождения в загробный мир. Он согласился бы возглавить жаждущее миллионов шествие дорогой Энея в царство Орка, единственного из богов и людей, кто был способен избавить тогдашних римлян от недуга алчности. Однако Тиберий привычно совершил над собою насилие и принял дипломатичную позу сенатора, беседующего с собратьями по классу, только наклонил голову больше обычного, отчего казался ссутулившимся.

– Я не могу брать на себя решение столь масштабной государственной задачи, – не без сарказма заметил он в ответ на разноголосый хор, поющий одну и ту же молитву о миллионе.

Дальше он запнулся. Нужно было как-то обратиться к этой толпе просителей, но назвать их отцами-сенаторами, как велось с республиканских времен, у него не поворачивался язык, тем более что они будто бы сами признали собственную несостоятельность, а – квиритами – было бы жестковато. После некоторой борьбы дворцовая школа лицемерия все же уступила брезгливости, и Тиберий никак не назвал этих людей.

– Будет справедливо, если проблемы сенаторов, возникшие столь внезапно и в большом числе, решат сами сенаторы, – сказал он. – Думаю, будет правильно, если вы подадите свои прошения в сенат. Однако полагаю, что собрание потребует от вас обоснования этих заявлений, подтверждающего ущербность ваших состояний.

Дав неуклюжий, но категоричный ответ, Тиберий избавил казну от человеческой саранчи, поскольку никто из просителей не сумел представить доказательства свой бедности. Но всеобщая ненависть к принцепсу возросла еще больше. "Он специально спровоцировал этот фарс, – говорили сенаторы, оставшиеся при прежних миллионах. – Он хотел поиздеваться над нами, унизить нас! А мы-то, наивные, поверили, будто Тиберий способен на благородный поступок!" Плебс не понял, что сохраненные деньги в конечном итоге послужат его благу, он, как обычно, ничего не понял, но вынес категоричный приговор: "Добро в исполнении отвратительного Тиберия – это то же самое зло!"

Вскоре Тиберий еще сильнее разгневал сограждан. Сенатор Аврелий Пий обратился к собранию с жалобой, что прокладка у его дома дороги и водопровода расшатала строение и привела жилище в полную негодность. Он просил у государства материальную помощь на ремонт. Но либо Пий был недогадлив, либо слишком благочестив в соответствии со своим именем, только он не вызвал интереса у преторов казначейства и получил отказ. Тиберий же, расследовав дело, убедился, что Пий прав, и выделил ему деньги. Сей поступок он усугубил дерзким заявлением, что и впредь все выплаты из казны будут производиться по-честному.

Граждане вновь возроптали: "Принцепс подавляет свободу, творит произвол!" Однако наиболее богатые тут же ринулись к принцепсу с плачем о своих покосившихся дворцах, надеясь отхватить себе долю "произвола". Увы, им не удалось обмануть проницательность Тиберия, которую окружающие все чаще называли подозрительностью.

Тиберий руководствовался простым и ясным, как ему казалось, принципом: поддерживать честных людей, попавших в объективные затруднения. Но понятие о справедливости было утрачено его соотечественниками. Это понятие подразумевает комплексную оценку ситуации в каком-либо социуме, что возможно, если система координат личности совпадает с общей системой. Но морально измельчавшие люди живут исключительно в частной системе координат, ориентированной на индивидуальный интерес, воспринимаемый в узком смысле. Здесь тесно понятию справедливости, тут тиранически господствует "мое". Но для Тиберия ввиду его статуса правителя целой страны "мое" в значительной мере совпадало с общественным. Различие в ценностных системах координат и приводило к недоразумениям и непониманию между ним и гражданами. "Кому-то принцепс что-то дает, – размышляли эти люди, – но когда к нему обращаюсь я, то получаю отказ". Поскольку "мое" для них "добро", а "не мое" – "зло", то и получалось, что Тиберий зол. В то же время римляне подспудно ощущали ущербность своих оценок. Но они не по собственной прихоти утратили способность воспринимать общие интересы, их лишила этого система. Однако система для них олицетворялась в принцепсе, а значит, Тиберий был дважды виноват перед ними. Так каждая из сторон "несла свой крест", страдая за чужие "грехи".

Тиберий выходил на площадь, смотрел на толпу и не видел людей. Ему чудилось, будто у всех одинаковые лица, один голос, одна и та же мысль злобно блестит в глазах. Что бы он ни сделал: дурное или хорошее – все встречалось ропотом недовольства и ненавистью эпиграмм. "Где вы, римляне? – спрашивал самого себя Тиберий. – Такие, как сейчас, вы не могли создать великую цивилизацию, вы способны только разрушать. Значит, существовали другие римляне… Неужели их всех порезали Цезарь, Антоний и Октавиан?"

Последнее имя укололо его давней занозой ревности и повернуло мысль в другую сторону. "Августа вы нахваливали. Он заставил любить себя, глядя на вас с монет, вызывая почтение гордым обликом бесчисленных статуй по всему городу, умиляя трогательными картинами на барельефах, где его окружают прелестные детишки и толпы счастливых сограждан. Он улыбался вам с трибуны амфитеатра, и вы были счастливы оттого, что сидели рядом с ним. И это все, что вам нужно? Я же действую исключительно рационально, без показухи. Однако этот рационализм вынудил меня расправиться с конкурентами. Может ли народ любить меня, если я убил Постума, Юлию, Семпрония? – испугался внезапному сомнению Тиберий. – Хорошо было Августу: все его соперники полегли в гражданской войне и в ходе проскрипций. После такого кровопускания легко править обессиленным народом. Но теперь выросло новое поколение, наглое и своевольное, потому что не знает той бойни, и притом не до конца утратившее дух республиканской свободы. Оно не боится меня, поскольку не может оценить блага мира. А ведь, устранив конку-рентов, я всю страну избавил от гражданской войны. Получается, что я поступил правильно, но любить меня все равно нельзя. Выходит, эта толпа несправедлива ко мне и в то же время по-своему права".

5

Когда пришло время проведения очередных празднеств, Тиберий почел своей обязанностью разделить радость общественных увеселений с народом. Однако он решил посетить только бега в цирке и театральные представления, как наиболее культурные виды зрелищ, но не битвы гладиаторов. Такой избирательностью он хотел заставить сограждан задуматься об эстетическом уровне поглощаемых ими продуктов масскультуры и собственным примером задать им хоть сколько-то приемлемые ориентиры.

Ристания, как вид развлечений, возникший из боевого искусства, был известен в Риме еще со времен древних царей. Уже тогда в длинной лощине между Палатином и Авентином устраивались гонки колесниц, за которыми наблюдали зрители со скамей, установленных на склонах этих холмов. Деревянные строения нередко уничтожались пожарами, но возводились вновь, каждый раз в виде все более масштабного сооружения, получившего название Большого цирка. Когда Тиберий изволил в качестве принцепса посетить Большой цирк, тот представлял собою стадион длиною шестьсот метров и шириною – сто пятьдесят, вмещающий более ста тысяч зрителей. Продолговатая арена с одной короткой стороны заканчивалась едва заметной дугой, а с другой – была полукруглой. Вдоль ее делила пополам стена со всевозможными архитектурными украшениями, группировавшимися вокруг египетской колонны, привезенной Августом в качестве трофея из края фараонов. На этой стене также обозначалась нумерация заездов. По периметру арены возвышались многоярусные трибуны, отделенные от нее трехметровым рвом для обеспечения безопасности зрителей при проведении представлений с участием хищных животных. В дальнейшем ров был заменен ограждением со свободно вращающимися барабанами, которое звери никак не могли преодолеть, поскольку сваливались при проворачивании этих барабанов.

В Большом цирке проходили некоторые торжественные мероприятия, например, парад при триумфе, но чаще всего он использовался для устройства увеселительных зрелищ. Здесь бывали и гладиаторские игры, и травли животных, выступали борцы, скороходы, кулачные бойцы, но основным развлечением являлись ристания.

В Риме существовали как бы четыре спортивных общества: красные, белые, зеленые и синие. Соответственно в заездах участвовали четыре, восемь или двенадцать колесниц. Управляли ими профессиональные возницы низкого происхождения. Однако своим спортивным искусством и удачей они добивались богатства и безумной популярности.

Популярность возниц действительно была безумной, то есть исходила от инстинктов, а не из сознательной оценки их деятельности. В республиканское время, когда люди оценивали друг друга в основном по личным качествам, к спортсменам предъявлялись требования в плане их мастерства и удали. Зрители находили в состязаниях эстетическое удовольствие, возвышающее спортивный азарт до уровня переживаний свойственных искусству. Но с утратой способности воспринимать суть событий и людских характеров, римляне в зрелищах, как и в политике, стали ориентироваться по ярлыкам. В ристаньях это было просто: если ты болеешь за "зеленых", то все возницы в зеленых туниках – прекрасные спортсмены и замечательные люди, а прочие, всякие там "синие", "белые", "красные" – негодяи, не умеющие обращаться с лошадьми, которые могут победить в заезде только посредством каверзы, если им удастся "подсечь" "нашу" колесницу на повороте. В общем, тошнотворный голливудский расклад на "хороших" парней и "плохих", где "хорошим" позволяются любые низости для достижения успеха. У каждого общества был фан-клуб, который ретиво приветствовал "своих" в цирке и не давал им проходу за его пределами, терроризируя "героев" слепым восхищением. Нередко на трибунах возникали потасовки между "фанатами" различных цветов. Истерия вокруг возниц усугублялась тем обстоятельством, что среди публики было много женщин, которые располагались вперемежку с другими зрителями, а не на отдельной трибуне, как на других видах зрелищ. Женский визг являлся существенным компонентом в шквале любви и ненависти, обрушивавшемся сверху на головы возниц. Естественно, темпераментные римлянки любили всеобщих кумиров тем экспрессивнее, чем меньше в сравнении с мужчинами понимали хитрости их ремесла. Для них не имели значения ни способности возницы, ни даже его внешность, страсть в их трансцендентных сердцах возгоралась исключительно в результате рева толпы. Кого будто бы любят все, того будто бы любит и женщина, пока массовый психоз не направит ее внимание на новый объект.