Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

В страхе перед этим камнепадом Тиберий отписал сенату, что помимо принцепса в государстве есть еще и законы, проверенные вековым опытом предков, которых вполне достаточно для разрешения большинства возникающих конфликтов. В своем желании отдалиться от дел он начал тосковать даже по годам родосской ссылки. Теперь, когда появилась надежда переложить груз власти на Друза, Тиберий почувствовал, что его моральные силы давно истощились и лишь крайняя необходимость заставляла его терпеть монаршую участь. Но и здесь, в кампанском раю, до него доходили зловонные испарения столичных пороков. Рим клокотал раздорами, как бурлит котел злой колдуньи, в котором варится отрава на пагубу всему миру. Тиберий более не мог выносить этого нравственного яда, его душило отвращение, разум мутился гневом, и он готов был возненавидеть род людской так, как это ему приписывалось уже много лет.

В поисках спасения Тиберий все более отгораживался от сената и Рима вообще буфером из таких людей как Сеян. Но, будучи воспитанником Августа, Тиберий был слишком добросовестным человеком. Он не мог предать забвению государственные нужды, потому всемерно старался укрепить положение Друза. Настал момент, когда принцепс обнародовал свои планы по передаче власти сыну. Он направил в сенат письмо, в котором просил предоставить Друзу трибунские права. Это являлось прямой попыткой сделать Друза соправителем.

Некогда должность народного трибуна была введена в Риме для защиты плебеев от посягательств всемогущей тогда знати. Трибуны имели право вето по отношению к магистратским распоряжениям и юридическую неуязвимость, они не подчинялись даже диктатору. Но такие особенности их власти компенсировались кратковременностью должности и многочисленностью самих трибунов, среди которых нобили всегда могли завербовать себе сторонника и противопоставить его несговорчивым коллегам. В эпоху гражданских волнений выявился поначалу скрытый потенциал, заключенный в этой должности. Братья Гракхи, Ливий Друз и Клодий, будучи трибунами, фактически возглавляли государство. Август, оформляя свой монархический статус в республиканских рамках, не стал покушаться на консулат, но присвоил себе пожизненную трибунскую власть. С того времени трибунские полномочия у всех римлян стали ассоциироваться с правителем.

Выступая с такими просьбами, которые возводили Друза в ранг принцепса, Тиберий упорно ссылался на пример Августа. Он якобы не нарушает республиканские порядки, а следует счастливой практике Августова правления. Поэтому в своем обращении он отметил, что ведет себя по отношению к Друзу так же, как некогда Август поступил с ним, Тиберием, испросив для него такие же права. Сенаторы, давно поняв намерения Тиберия, изобразили восторг по поводу этого обращения и честно разделили свою лесть между соправителями. В курии вновь развернулось состязание в низкопоклонстве. Приз абсурда выиграл Квинт Гатерий, высказавший пожелание начертать сенатское постановление во славу Друза золотыми буквами.

Тиберий в ответ поблагодарил сенаторов за удовлетворение его просьбы, но существенно ограничил намеченные Курией торжества в честь возведения Друза на престол путем присвоения ему трибунских полномочий. Отдельно помянув Гатерия, он настоятельно рекомендовал никогда более не грезить о золотых буквах.

После свершения акта легализации первенства Друза в сенате Тиберий стал еще спокойнее воспринимать неутихающие дрязги в аристократической среде. А там поднималась волна борьбы с роскошью и ее дитятями: чревоугодием и распутством. Мастерскими обличительными речами сенаторы подготовили моральную атмосферу для лавины судебных преследований за нарушение закона об ограничении издержек на всяческие удовольствия, введенного Юлием Цезарем и подкорректированного Августом. В ожидании похвал принцепса борцы за чистоту быта богачей оповестили его о своей затее. Однако ответ престарелого правителя их разочаровал.

В пространном письме Тиберий в вежливой форме давал понять, что разгадал замысел инициаторов очередной кампании, который состоял в том, чтобы поживиться за счет разоблаченных нобилей. Там, где правит бал богатство, борьба с роскошью, развратом и преступленьями против нравственности, то есть против человеческой природы заведомо обречена на провал. Все будут врать и таиться. Верх возьмет тот, кто первым подсидит соседа и выдаст его прежде, чем попадется сам. Естественно, в такой обстановке сначала пострадают наиболее честные и скромные, а потом наступит черед и всех остальных. Это будет война без шансов на окончательную победу. Признавшись, что он не видит пути к успеху в такой войне, Тиберий писал: "Если кто из высших должностных лиц обещает такое усердие и такую твердость, что для него будет посильным вступить в борьбу с роскошью, я воздам ему похвалу и признаюсь, что он снимет с меня часть моего бремени; но если они пожелают подвергнуть пороки лишь словесному бичеванию, а затем, добыв этим славу, оставят мне распри, то я не хочу попреков; мирясь с ними, по большей части несправедливыми, в государственных делах, я прошу избавить меня от пустых и бесплодных". По мнению Тиберия, корень всех зол находился не в статуях, картинах и кулинарных шедеврах, а в людских душах. "Пусть нас изменит к лучшему ощущение меры дозволенного", – увещевал он сенаторов. Правда, принцепс не сказал и не мог сказать, что души людские впитывают порок из окружающего мира, подобно тому, как легкие жертв пожара наполняются смертоносным дымом, клубящимся из развалин полыхающего отчего дома.

Отклонил Тиберий и многие другие инициативы не в меру активных сенаторов. "Меня больше заботят проблемы снабжения Италии, утратившей способность самостоятельно содержать свое население, заморским хлебом, чем проделки мелкого корыстолюбца, переплавившего мою статую на серебряную утварь", – заверял он отцов города.

Единственное, что по-настоящему в тот период беспокоило Тиберия, это слухи о неладах между Друзом и Сеяном. Говорили, будто горячий Друз однажды даже ударил префекта преторианцев в лицо. Но выяснить что-либо определенное Тиберию не удалось, поскольку главным его информатором был сам Сеян. Тот утверждал, что сенаторы, враждебные дому Цезаря, намеренно распускают дурные слухи в надежде посеять недоверие между отцом, сыном и их верным слугою. Сеян успокаивал Тиберия, заверяя его, что сам он никогда не пойдет на поводу у скрытых врагов принцепса. "С тобой, Цезарь, моя душа и мой разум, – говорил он, – я ценю тебя как мудрого правителя и люблю как своего благодетеля. И даже самый эгоистический расчет, если бы я был способен руководствоваться им, тоже призвал бы меня к сотрудничеству с тобою, ибо кто я без тебя! Друз же еще молод и вспыльчив. Но он чист душою, а потому, не сомневаюсь, оценит меня по-достоинству, невзирая на все наветы". А сам Друз говорить о Сеяне отказывался и мрачнел, когда отец пытался завести разговор на эту тему. "Да, он молод, а потому ревнив, – думал Тиберий, – он не знает, что править такой огромной страной в одиночку невозможно, нужны верные и умные соратники. Ничего, повзрослеет".

Между тем Сеян вновь и вновь привлекал к себе внимание римлян исправной службой государству. Именно он со своими преторианцами, опередив пожарную службу, первым прибыл к месту бедствия во время пожара, вспыхнувшего в театре Помпея. Благодаря решительным и разумным действиям Сеяна разгул стихии был остановлен, и огонь не перекинулся на другие постройки. Тиберий официально принес благодарность своему помощнику и взялся руководить восстановлением разрушенного здания, так как никто из рода Помпея не имел достаточных для этого средств. По решению сената восстановленный театр должен был украситься статуей Сеяна.

А вскоре Блез, рекомендованный принцепсу Сеяном, подавил мятеж в Нумидии. Тиберий присвоил ему триумфальные отличия и закрепил за ним данный солдатами титул императора. При этом принцепс опять-таки воздал хвалу Сеяну.

4

Тиберию пришлось покинуть кампанское убежище из-за болезни Августы. Возвратившись в Рим, он продемонстрировал притворное сочувствие захворавшей матушке, а та высказала притворную благодарность. При этом недоверчивому Тиберию показалось, что и сама ее болезнь не более чем притворство, имеющее целью нарушить его спокойствие. Наверное, любящая мать узнала, что он недопустимо хорошо чувствует себя вдали от Рима. Так Тиберий вновь погрузился в вертеп столичной жизни.

С юных лет Августа стремилась к власти, заразившись этой страстью от мужа и усугубив ее женским нравом. Мир для нее был двухполюсным: с одной стороны – ее прихоть, а с другой – все остальное. Когда же она наконец-то достигла цели, водрузив на трон сына, то с ужасом стала замечать, что с каждым днем теряет по частям и влияние на сына, и власть. Ее Тиберий из инструмента господства превратился в конкурента. Она мстила ему с мелочной язвительностью женского коварства.

Вот и теперь, выслушав от Тиберия натужные пожелания скорейшего выздоровления, Августа сообщила ему, что, невзирая на возраст, продолжает заниматься делами.

– Правда, благодаря твоим неусыпным трудам, мой дорогой, не осталось государственных вопросов, где я могла бы дать тебе полезный совет, опираясь на наш с Августом опыт, – с подобием усмешки говорила она. – Ты сам безукоризненно управляешься со всем этим хозяйством и споро разделываешься с врагами. Но все-таки мои дни не проходят бесследно. В мартовские календы, например, я освятила статую Августа. Знаешь, там, на углу, у театра Марцелла.

По злорадному блеску в мутных глазах Августы Тиберий догадался, что ее поступок заключает в себе какую-то каверзу, поэтому он решил не приближаться к упомянутому памятнику. Много раз Тиберий обходил стороной площадь у театра Марцелла, но его мучительно тянуло туда, как преступника на место свершенного злодеяния. Тогда он пожаловался Сеяну. Тот изучил скульптуру божественного основателя римской монархии и доложил, что все в норме, за исключением одного нюанса: в посвятительной надписи Августа упомянула себя впереди Тиберия. Это выглядело оскорблением принцепса, которое он вынужден был проглотить, чтобы растворить в крови очередной порцией яда. Народ днями напролет толпился у памятника и злорадствовал по поводу очередного унижения ненавистного принцепса.

Примерно в то же время Тиберий получил еще одну похожую моральную пощечину, но она не вызвала его обиды. В почтенном возрасте скончалась Юния, племянница "последнего республиканца" Марка Катона. В завещании эта богатая матрона уважительно упомянула почти всех знатных вельмож, но пропустила принцепса. Здесь все было честно: родственница Катона не могла симпатизи-ровать Цезарю. И, хотя плебс много рассуждал на тему столь демонстративного умаления чести принцепса, Тиберий оценил прямоту поступка гордой женщины и ни в чем не препятствовал возданию ей посмертных почестей при пышном погребаль– ном обряде.

В тот период Тиберий был особенно честен и принципиален в делах и великодушен в обращении с окружающими. Источник высшей силы, питавшей его дух, заключался в идее о постепенной передаче власти сыну и укреплении его положения за счет таких надежных соратников как Сеян. Подрастали и его приемные внуки. Вслед за Нероном достиг совершеннолетия другой сын Германика Друз. Тиберий представил его сенату и испросил ему такие же привилегии, какие были дарованы Нерону. Эти молодые люди не годились в соперники сыну принцепса, так как тот уже был дважды консулом, имел военные и политические заслуги, зато они укрепляли фамилию Цезарей в целом. Возмужание наследников защищало старшего Друза от посягательств со стороны аристократов, поскольку лишало их надежды на захват власти в случае его устранения. Тиберий искренне возвеличивал сыновей Германика, желая выглядеть справедливым правителем и будучи уверенным в своем Друзе. Кроме того, добрым отношением к этим юношам он отчасти успокаивал угрызения совести перед прахом Германика, поскольку опасался, что являлся поводом к возбуждению ненависти к нему со стороны Августы.

"Еще немного усилий, – думал Тиберий, – и моя миссия завершится. Тогда, по прошествии лет, развеется дух сплетен, злобных наветов, и люди увидят, что я сохранил великое государство в целости, приумножил казну, улучшил положение провинций, продвинул людей достойных и поставил преграду алчным и порочным. Мне воздадут должное, и, может быть, я еще доживу до этого дня где-нибудь в кампанской тиши".

Эта мечта примирила Тиберия с его судьбою. Он почти полюбил жизнь. Поэтому, когда заболел Друз, отец не испытал особого беспокойства. Слишком много бед он изведал, начиная с раннего детства, и награда в виде спокойной старости казалась вполне заслуженной. Однако Друзу становилось все хуже, а Тиберий не мог даже помыслить о страшной развязке. У него просто не осталось сил, чтобы пережить трагедию, потому он и не думал о таком исходе.

Высокооплачиваемые врачи коршунами слетелись к ложу больного со всего света. Сам Тиберий с тридцатилетнего возраста обходился без врачебных покушений на свое здоровье, но ради сына согласился приютить эту братию. Множество бессвязных речей, пестрящих умными словами, было произнесено у бессильно распростертого тела. Немало упреков прозвучало в адрес отца и почившей матери и даже самого Друза. Все были повинны в усугублении болезни, кроме, конечно же, лекарей. Лишь постоянный звон монет несколько смягчал суровость этих нахлебников беды. Впрочем, Друз действительно подвел надменных жрецов смерти. Он умирал без помощи врачей, чем умалял их перспективы на богатый гонорар.

Тиберий изо дня в день ходил в сенат, добросовестно вникал во все проблемы государства, а в его голове зудел один вопрос, не связанный с разговорами в курии: "За что?" Казалось, там завелся червь, который днем и ночью гложет мозг.

И вот Друз умер, ненасытная свора лекарей разом испарилась, а Тиберий с мертвой душою двинулся в курию. Он опять должен править, теперь уже без надежды на смену, без шансов на избавление. Огромное государство с десятками миллионов алчных ненавидящих друг друга и его самого людей неподъемным грузом повисло на его шее. Он ссутулился, согнулся теперь уже навсегда.

Консулы в знак траура сели вместе с сенаторами. Тиберий напомнил им об их высоком статусе и предложил занять курульные кресла на возвышении. Те не заставили себя ждать и быстренько переместились на консульские места. После этого принцепс поторопил их огласить повестку дня. Но государственные вопросы сегодня никого не занимали. Сенаторы были деморализованы происшедшим, пугала их и монументальная невозмутимость принцепса. Тогда Тиберий обратился к поникшей Курии с речью. Он сказал, что, хотя многие люди в его положении всецело предаются скорби, едва выдерживая при этом соболезнования близких, для него лучшим утешением является погружение в дела. Далее он выразил сожаление, что с уходом Друза лишился главной опоры в государственной деятельности, так как преклонные годы Августы мешают прибегать к ее помощи в качестве мудрой советчицы, а внуки слишком малы. "Вот единственная отрада в моем несчастии", – сказал Тиберий, и по его знаку в курию ввели сыновей Германика.

"Отцы-сенаторы, после горькой кончины их родителя я поручил этих юношей попечению дяди и попросил его, чтобы он любил их и лелеял так же, как своих собственных детей. Сейчас, когда смерть похитила и его, я умоляю вас пред богами и Отечеством: примите под свое покровительство правнуков Августа, руководите ими, воспитывайте их на благо государству и народу римскому.

Отныне, Нерон и Друз, – обернулся он к молодым людям, – вот они, сенаторы, цвет нашего Отечества, будут вам вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства".

Сенаторы прослезились и наперебой осыпали принцепса добрыми пожеланиями на будущее. В некоторых высказываниях даже прозвучала мысль, что несчастье в каком-то смысле обернулось благом, так как теперь сам Цезарь не отойдет от дел и не оставит своим попечением государство.

Тиберий расчувствовался и несколько утратил контроль над собою. Оковы воли лопнули, и вся боль, спрессованная в нем, хлынула наружу. Он стал жаловаться на неподъемную ношу власти, принялся просить сенаторов определить другой способ правления, усилить роль консулов и других магистратов. Только о народе не было речи. Лишь сумасшедший мог полагать, будто римский плебс той эпохи, все эти "фаны" "синих" и "зеленых", пожиратели хлеба и зрелищ, способны к самоуправлению, как то было во времена республики.

Едва Тиберий приоткрыл душу, сенаторы брезгливо поворотили носы. Их более всего на свете угнетала монаршая власть, но и сами они являлись продуктом монархии, поэтому высшая их мечта состояла не в устранении единоличной власти, а в ее захвате. Корона была вожделенной запредельной мечтой каждого из сидящих в курии и преклоняющихся пред могуществом принцепса. Следовательно, поверить в искренний отказ Тиберия от высшего статуса сенаторы не могли. Для них его крик души был воплем надругательства силы над слабостью, лицемерной претензией на самоутверждение, заявленной уже не в первый раз. Все добрые чувства сенаторов разом погибли. Теперь и его скорбь по сыну, и воззвания во благо детей Германика показались им лицемерием. "Какое чудовище! – мысленно восклицали они. – Даже смерть сына не смягчила его, не отвратила от обычных властолюбивых поползновений! Даже в такой день он пришел сюда, чтобы измываться над нами! Ему неведомы отцовские чувства!"

Тиберий обнаружил изменение настроения Курии и очнулся от грез о взаимопонимании. Ему, как и сенаторам, подумалось, что утренний час единодушия и сопереживания был всего лишь проявлением лицемерия. "Эти люди не способны сочувствовать, они только злорадствуют, – решил он. – О, люди, созданные для рабства!"

Принцепс направил собрание на рассмотрение намеченных государственных вопросов. Еще несколько часов длилась эта пытка. После бесплодных споров, в которых мысль не облекалась словами, чтобы стать доступной пониманию окружающих, а наоборот, служила словам, придавая им пустую красивость, заседание закрылось. Подчиняясь силе взаимоотталкивания, эти люди поторопились в разные стороны, чтобы в мраморе богатых дворцов посудачить о духовной нищете коллег и зверином бесчувствии принцепса.

Только самому Тиберию некому было высказать свои чувства. Лишь одного Сеяна он допустил к себе, поскольку требовалось дать ему некоторые поручения.

Префект преторианцев был, как всегда, собран, внимателен и предупредителен. Он не оскорблял принцепса навязчивым соболезнованием, а сочувствовал молча, беря пример сдержанности с самого несчастного отца. Тиберий оценил такое благородное участие в его беде и, покончив с делами, напоследок взглядом разрешил ему высказаться по больному вопросу.

– Друз жил слишком интенсивной жизнью, – горестно сказал Сеян. – Он не щадил своих сил, хотя я просил его поберечь себя для отца и Отечества.

– Да, Друза сгубила невоздержанность, – согласился Тиберий и погрузился в страдания.

Вдруг он очнулся, почувствовав на себе энергетический взгляд Сеяна. Тиберий разом вскинул голову и в упор посмотрел на префекта. Тот стоял с невозмутимым видом в ожидании распоряжений своего императора. Его глаза были непроницаемы. Сеян умел без дрожи выдерживать взгляд Тиберия. Кроме него это удавалось только Августе.

– Иди, – устало сказал несчастный отец.

На следующий день Тиберий с ростральной трибуны на форуме произносил прощальную речь в адрес Друза при стечении огромного числа граждан.

"Квириты, обычно сыновья держат слово во славу и за упокой отцов, – говорил он, – а меня жестокая судьба лишила сына и обрекла…" – Тут Тиберий запнулся, потому что последняя фраза смутила его ощущением чего-то неприглядного, постыдного. Однако он не разгадал секрет интуитивного предостережения и заставил себя продолжить выступление.

От человека в его положении бессмысленно ждать блистательной, искрометной речи. Душа отца навсегда прощалась с душою сына, и его сознание находилось рядом с душою. Тиберий говорил в соответствии с давно выработанными риторическими стандартами для погребальной темы. Однако многократно слышанные слова лишь теперь обрели для него смысл, наполнились настоящим содержанием, ожили и враждебным строем обрушились на него, коля, рубя и выжигая ему грудь.

Многолюдство площади невольно будоражило эмоции Тиберия, стихия масс вовлекала его в свой круговорот. Он наполнялся энергией сопереживания, истинно человеческой энергией, и обретал силу, разум просветлялся, душа очищалась от боли. Теперь его слова четко выстроились под знаменами своих когорт, и речь развернулась над форумом торжественным шлейфом, окутав прах покойного посмертной славой. На глазах Тиберия выступили слезы, но с этими слезами из него выходили страдания. Казалось, его речь пробудила небеса и с заоблачных высот к нему спустились маны Клавдиев и Юлиев, чтобы двинуться незримым парадом в похоронной процессии. Вот идет Тиберий Клавдий, его отец, вот Друз Старший, брат, а это Август… Тиберий вновь запнулся. В столь неподходящий момент он вдруг понял, что смутило его в начале выступления. Ссылаясь на жестокую судьбу, он повторил фразу Августа. Того постигло семейное несчастие, когда умерли его внуки, а теперь и Тиберий познал аналогичную участь. Август тяжело переживал утрату внуков, как и позор дочери. Он же, Тиберий, держится стоически, являя собою образец истинно государственного мужа. Он действительно гордился своей выдержкой, но в тот миг осознал, что им руководит не воля, а бравада. Он заочно состязался с Августом. Всю взрослую жизнь над ним довлело проклятье постоянного повсеместного сравнения с великим правителем, и он всегда проигрывал, если не по существу, то во мнении окружающих. Это безнадежное соперничество, навязанное ему матерью, сенатом, плебсом, иноземными царями, болезненной занозой проникло в его душу и исподволь, предательски подчинило все его помыслы. И вот теперь он воспользовался смертью единственного сына, чтобы пред толпою обывателей отыграть несколько очков у Августа. Оказывается, все его усилия по обузданию отцовских чувств имели целью добиться, чтобы чьи-то пропахшие чесноком и луком уста произнесли: "А принцепс-то наш смотрится молодцом, не то что Август, проклинавший дочку и внучку на глазах у народа!"

У Тиберия почернело в глазах, и он едва не рухнул с трибуны. "Как же я низок! – думал он. – Может быть, правы все эти люди в том, что ненавидят меня?" Тиберий окинул взором толпу и сказал сам себе: "А они меня ненавидят даже сейчас и ничуть не сочувствуют".

Тогдашний плебс существенно отличался от римского народа в республиканскую эпоху, потом и кровью отстаивавшего и возвышавшего государство. Для этих людей существовала только смерть своих близких, а все другие смерти являлись атрибутом зрелищ в шумном амфитеатре. Публичные кровавые представления приучили их жить игрушечными страстями. Ситуация усугублялась устойчивой ненавистью плебса к Тиберию, а кроме того, накануне сенаторы уже посеяли в массах мысль, что жестокий принцепс не способен на родительские чувства. Но главным фактором в этом спектре неприятия трагедии Тиберия было соображение, что смерть Друза открывает путь к власти сыновьям народного любимца Германика.

Теперь, когда Тиберий избавился от чар самовоодушевления, он и окружающих увидел без маски притворного сострадания. В тот момент он не смог бы ответить на вопрос, кто внушает ему большее презрение: эти бездушные люди или он сам.

В таких душевных мучениях его речь дохромала до финиша, и настал следующий этап погребального обряда. Постановлением сената Друзу были определены такие же посмертные почести, как и Германику.

5

Проводив Друза до могилы притворными слезами, плебс уже на следующий день выказал свое истинное отношение к происшедшему в настенных надписях. Сеян лично на глазах принцепса стирал с камня фразы: «Тиран, ты рано убил Клутория, сегодня он бы тебе пригодился! Не торопись убивать народ римский, когда-нибудь тоже сгодится!», «Тиран, боком тебе вышло убийство Германика! Мы недаром кричали: „Отдай Германика!“ – боги возвращают нам его в образе благородного Нерона! А твое гнусное семя пусть сгинет бесследно!»

Тиберий привык к поношениям толпы, но сейчас его дух был ослаблен потерей сына, и отравленные стрелы ненависти разили его в раскрытые раны. Прежде он мог укрыться от злобы, с головой уйдя в дела. Но смерть Друза лишила его не только отцовства, но и смысла деятельности. Кому он передаст столь лелеемое им государство? Нерон приходился ему внучатым племянником, а через усыновление Германика – внуком. Однако письмена на стенах римских домов показывали, какой благодарности можно будет ждать от этого юнца в тогдашней моральной атмосфере Рима. И впрямь, сын Агриппины не может любить и почитать его, Тиберия.

– А как ведет себя Агриппина? – встрепенувшись, спросил принцепс у Сеяна.

Тот потупился, но потом, подчиняясь требовательному взору своего императора, с натугой вымолвил:

– Пусть на эту тему тебя, Цезарь, информирует кто-нибудь другой. А меня уволь…

– Луций, ты всегда был тверд и говорил мне все начистоту.

– Цезарь, не важно, что судачит эта избалованная женщина, смеется она или плачет. Главное, чтобы она не предпринимала шагов к смуте. А уж этого я, можешь быть уверен, не допущу.

Тиберий озаботился новой проблемой. При встречах с Агриппиной на традиционных семейных мероприятиях он с ненавистью высматривал в ней признаки злорадства и торжества. Его пристальное внимание, конечно же, не укрылось от чуткой женской интуиции, и Агриппина в ответ бросала на принцепса высокомерные взгляды победительницы.

Тиберий попытался посоветоваться о сложившейся в семье ситуации с Августой. Но та пришла в крайнее раздражение при первом же упоминании об Агриппине.

– Ты не уберег сына, просмотрел его и сам возвел на престол эту гордячку! Для кого мы с Августом создавали великое государство? Для чего я посадила тебя на трон? Чтобы ты передал его отродью Агриппины?

"Вообще-то, Нерон – твой правнук", – хотел сказать Тиберий, но почувствовал невозможность продолжения разговора.

– Ты указала мне корень всех зол, благодарю тебя, – сказал он и вышел.

Через некоторое время умер малолетний внук принцепса, один из близнецов, которыми он похвалялся перед сенаторами. Так реализовывалось проклятье толпы.

"Наверное, я и в самом деле последний негодяй на земле, если меня столь невзлюбили боги", – со злой иронией повторял он про себя в те дни.

В том же году ушел из жизни еще один его друг. Тиберий остался почти в одиночестве, беспомощно барахтающимся в людском море врагов, завистников, соперников, злобных, неумных, коварных, хитрых, изощренных, лицемерных. Мир в его восприятии был подобен балу-маскараду, где все гости старательно прячутся под масками, их лица никогда не увидишь, но знаешь наверняка, что среди них нет ни одного доброго.

Вдобавок ко всему, Тиберия обезобразили многочисленные прыщи, высыпавшие на заметно постаревшем за последний год лице. Праздная толпа на форуме с нескрываемым злорадством глазела на уродство принцепса, и он готов был возненавидеть самого себя. Видно, вправду боги казнят его за преступленья, приписываемые ему плебсом, а может быть, за грехи матери, в которых он невольно или косвенно принимал участие. Тиберий перестал появляться на форуме и в других людных местах. Но однажды в богатом доме новой римской аристократии, успевшей купить все, кроме культуры, во время представления хозяином своей семьи принцепсу, девочка лет семи с таким жадным любопытством воззрилась на царственные прыщи, что Тиберию захотелось провалиться под землю. Она впилась взглядом в его болячки и принялась обходить его, заглядывая с разных сторон, чтобы лучше насладиться зрелищем. Казалось, она сейчас подпрыгнет и вонзится зубами в его больную щеку. Этот ангелок уже усвоил уроки современной нравственности и испытывал болезненную тягу ко всякому уродству. Кого-то такое создание будет любить в двадцать лет? Тиберию было мерзко и страшно при мысли о том, какое поколение идет им, старикам, на смену.

– Я больше не могу оставаться в этом городе, – признавался он Сеяну. – Меня душит людская злоба, и я чувствую, что сам начинаю ненавидеть сограждан еще сильнее, чем они – меня.

– Тебе надо удалиться в Кампанию, – советовал верный соратник. – Благодаря твоим мудрости и опыту, ты можешь руководить этим сбродом и посредством писем. Удачный опыт уже был.

– Тогда здесь оставался Друз. А теперь нет никого, только враги. Я вынужден вновь надеть на себя ярмо власти.

– Да, если бы мы с Друзом держали в узде Рим, ты мог бы чувствовать себя спокойно где угодно.

– Теперь мне уже не вырваться из этой западни. До скончания скорбной вереницы дней моих карабкаться мне под гнетом государственных проблем. И ради чего? Кто оценит? Кто продолжит?

– Не отчаивайся, Цезарь, есть Нерон с братом Друзом. Наконец, у тебя имеется еще и родной внук.

Тиберий пытался найти утешение в делах. Провинции завалили столицу жалобами на магистратов. Государственные чиновники в полном соответствии с нравами своего века использовали пребывание в должности для самообогащения и не ведали о каком-либо другом назначении магистратур. Коррупция, вымогательства, махинации столичных посланцев опутывали экономику периферийных областей и заставляли ее рыдать серебряными слезами. Однако Тиберий значительную часть жизни провел в войсковых лагерях и в прочей нецивилизованной обстановке, а потому выглядел порою диковато, почти как первозданный римлянин. Он дотошно провел расследования и добился осуждения многих знатных лихоимцев. В благодарность несколько азиатских городов постановили воздвигнуть храм в честь Тиберия, Августы и сената. А некоторых подсудимых принцепс оправдал, усмотрев в обвинениях по их адресу злонамеренность недругов. Это также вызвало добрый отклик в народе. Но положительные мнения о принцепсе походили на случайные всплески речных струй, направленные против течения, и быстро растворялись в безудержном потоке ненависти. Всю отрицательную энергию разобщения антагонистического социума люди изливали на того, кто олицетворял собою государство. При этом в разгуле народной стихии просматривалась некоторая связность, угадывалась чья-то организующая мысль.

Форум шуршал зловещими слухами, на свой манер трактующими все происходящие в Риме несчастья. Еще недавно молва обвиняла принцепса в гибели Германика, а сегодня бросала ему упрек в смерти Друза. Старательные доносчики сообщили Тиберию несколько версий его расправы над сыном. Согласно самой популярной из них, он отравил Друза, будучи у него в гостях. Якобы принцепсу подбросили анонимное письмо с предупреждением, что в первой чаше, которую Друз предложит отцу за обедом, будет находиться яд. Подозрительный Тиберий внял предостережению и, отклонив угощение сына, заставил его самого выпить отравленное кем-то вино. Не предполагающий дурного Друз осушил злосчастную чашу, а мстительный отец внимательно следил, как он это делает, будучи уверенным, что тот принимает яд в страхе разоблачения.