Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Несмотря на то, что Антонии доложили о визите принцепса, она не вышла к нему навстречу, как делала это обычно. Но Тиберий не был в обиде, сейчас он простил бы ей даже серьезные прегрешения, столь сильно страшила его эта встреча. Служанка провела его через пустой угрюмый атрий в женские покои. Антония сидела на жестком стуле у маленького столика, который сейчас назвали бы журнальным, и лишь подняла навстречу гостю взор. Тиберий остановился у порога и с волнением смотрел в ее глаза. Она словно ухватила его за этот взгляд и долго не отпускала.

– Я… – попытался заговорить Тиберий, но осекся и вспотел от напряжения.

Еще какое-то время длилась пауза, потом Антония встала, подошла к нему и, обняв, грустно припала лицом к его плечу.

– Я верю тебе, – сказала она тихо, но твердо.

Многое пережил в тот момент Тиберий. Слова этой женщины перевесили для него слепую злобу всей римской толпы.

Затем она снова села, сославшись на слабость, и предложила ему другой стул напротив себя. Но он по-прежнему стоял и смотрел на нее во все глаза. Так они еще некоторое время общались без слов, потом Антония медленно произнесла:

– Зло заключено во мне самой. Судьба изначально задумала меня как источник несчастий для всех близких. Смотри сам: мой отец – Марк Антоний, а дядя – Август, я совмещаю в себе несовместимое, в моих жилах течет не кровь, а яд противоречия. Мое рожденье – итог лицемерной политической сделки. На какую же я могла рассчитывать жизнь? Меня одинаково ненавидели и отец, и дядя, для каждого из которых я была вражеским плодом. Я принесла несчастье любимому мужчине – Друзу, любимому сыну – Германику. Внутренний разлад, заложенный в меня природой, в открытую проявился в уродстве Клавдия. За тем он и жив, чтобы быть мне наказанием и свидетельствовать перед всеми об изначальном изъяне в моей душе. И этот еще долго будет жить, а вот Германик…

Тиберий предпочел бы промолчать и теперь, но почувствовал, что надо оказать помощь женщине. Не в его силах было отвлечь ее от горя, но он мог хотя бы избавить ее от необходимости говорить, взяв инициативу на себя.

– Я был справедлив к нему, – начал он. – Ты же видела, Антония, что я оказывал ему почет на столько же больший, чем Друзу, на сколько он превзошел делами моего… то есть младшего сына. И поручения я ему давал наиважнейшие, чтобы он мог отличиться.

– Я тебе верю, – повторила Антония спасительную формулу.

Тиберий ушел от невестки просветленным и, будучи успокоенным, начал обдумывать новую политическую обстановку, сложившуюся со смертью главного наследника и потенциального конкурента, как любой наследник. Он со стыдом признавался себе, что чисто практически ситуация для него значительно упростилась, и старался побороть в себе невольную радость. "Впрочем, мне особой разницы нет: Германик или Друз. Для меня важнее, что все эти события дискредитировали Гнея Пизона, – подвел он итог своим размышлениям. – Но как судьба благоволит моему Друзу!"

Впервые за несколько последних дней Тиберий уснул спокойно, без терзаний. Но вдруг среди ночи его разбудил громкий клич торжествующего народа: "Жив, здоров, спасен Германик: Рим спасен и мир спасен!"

"Что это? Как такое может быть? – вопрошал себя потрясенный Тиберий. – Не иначе как боги наказали меня за неблаговидные мысли. Но в таком случае боги – не природные силы, не духи различных стихий, а такие же существа, как и мы, люди, со своими страстями, ненавистью, завистью, злорадством и, между прочим, чувством юмора! Совсем, как в мифах наивных греков! Нет, не может быть! Но ведь есть?!"

Тиберий вышел на веранду дворца и увидел факельное шествие у подножия Палатина, двигавшееся вдоль Священной улицы. А далее весь форум был запружен толпами ликующих граждан.

"Жив, здоров, спасен Германик: Рим спасен и мир спасен!" – гремел жизнерадостный хор в центре огромного города, а окраины отзывались: "И мир спасен!"

Оказалось, что именно в тот день в Риме распространилась ложная весть о выздоровлении Германика. Лишь к следующему вечеру удалось разобраться в ситуации и выявить ошибку. За это время едва не произошла революция, лишь отсутствие лидера уберегло принцепса от расправы. Однако некоторые группы агрессивных граждан забросали дом Тиберия и других аристократов камнями, а кого-то из нобилей даже побили, застав на улице.

Этот драматичный день изменил оценку Тиберия в отношении про-изошедших сдвигов в римском обществе. "Германик не был мне сопер-ником живой, но стал таковым мертвый, – сделал он неутешительный вывод. – Иногда мертвые сильнее живых, их легче обожествлять".

Вторично похоронив Германика в своих душах, народ был безутешен и скорбел даже после истечения срока траура. Уныние, как эпидемия, поразило огромное государство и почти парализовало его жизнедеятельность. Стараясь реанимировать поникшее духом общество, Тиберий активизировал работу сената и добился нескольких постановлений по очищению нравов.

Много шума наделал процесс по делу распутницы Вистилии. Она была дочерью претора, то есть принадлежала довольно знатному роду. Когда эдилы застукали ее в самый сладкий момент горького нравственного заблуждения и налицо были все орудия преступления, она прилюдно опустошила кошелек любовника и объявила себя проституткой. Эдилы испытали моральное удовлетворение и удалились, предоставив разудалой красотке возможность завершить начатое и благодаря отсутствию морали получить то, что находилось за ее гранью.

Испокон веков страшнейшей бедой у римлян считалось бесчестие. Поэтому предельным наказанием для падшей женщины являлось признание в своем позоре. Теперь же нравы изменились, а обычаи и законы не успевали отслеживать их деградацию. В возникший зазор между жизнью и законом проникла хитрость. И те женщины, которые были проститутками в душе, легко объявляли властям и народу о своем низком статусе, позволявшем собирать высокий доход, и таким образом уходили от ответственности.

Тиберия более всего возмущала именно такая, ползучая хитрость. Поэтому он вознамерился перекрыть пороку прямой доступ к прелестям знатных римлянок. С этой целью он превратил процесс в отношении Вистилии в дело государственной важности.

Если по-старинке считалось, что с проститутки спроса нет, то очень строго спрашивалось с ее мужа. Римские законы закрепляли за мужьями обязанность блюсти честь жен, а тех, кто не справлялся с этой задачей, обвиняли в сводничестве. У мужа Вистилии потребовали объяснений, почему он сам не подал в суд на жену за попрание супружеского долга. Тот со змеиным хладнокровием, позволившим ему в дальнейшем достичь преклонного возраста, напомнил, что установленным порядком обманутым мужьям предоставляется шестьдесят дней на обдумывание своей несчастной судьбы. Поскольку в его случае минуло только пятьдесят девять или вовсе пятьдесят восемь дней, он якобы еще не оценил степень измены жены, не решил, в достаточной ли степени она проститутка. После долгих прений сенат постановил невозмутимого мужа оставить в покое, а Вистилию выслать из Рима. Но главным итогом этого дела стал указ, запрещавший промышлять телом тем женщинам, чьи деды, отцы или мужья принадлежали сословию всадников. Охранение чести женщин сенаторских семей имелось в виду как само собою разумеющееся.

Следующим государственным актом принцепс ввел дотацию на хлеб из средств своей, императорской казны. Цены для народа, естественно, снизились, но плебс, страдая по утраченной полити-ческой мечте, потерял аппетит. Правда, усердствующие подхалимы инициировали волну восхвалений правителя и вновь попытались объявить его отцом Отечества. Но Тиберий опять отказался.

Тогда же принцепсу пришло письмо из Германии от вождя племени хаттов. Тиберий велел зачитать его в сенате. После изгнания Маробода, междоусобица в Германии лишь усилилась. Арминий яростно боролся за власть. По-видимому, он намеревался создать единое Германское царство, что, конечно же, было крайне опасным для Рима. И вот теперь один из его конкурентов предлагал Тиберию услугу: он обещал отравить обидчика римлян, если ему передадут хороший яд. Едва только письмо было оглашено в курии, Тиберий поспешно взялся его прокомментировать. Он опасался, как бы кто-нибудь из сенаторов не запятнал себя дурною речью.

– Уже не только мы сами, но и наши соседи стали забывать, что мы – римляне, – сказал он. – Напомним же им об этом, чтобы впредь никто не смел унижать нас предложением предательства.

После такого начала обсуждение оказалось недолгим. Сенаторы с негодованием отвергли гнусную услугу, как не раз делали в подобных случаях их предки.

Гордый ответ римлян не намного продлил жизнь Арминия. Он на собственном опыте убедился, что создавать гораздо сложнее, чем разрушать. Германские племена не хотели терять свою автономность, и претендент на царство встретил ожесточенное сопротивление. Война шла с переменным успехом, битвы сменялись интригами, в результате одной из которых Арминий погиб. Римляне, будучи единственным народом, способным ценить доблесть своих врагов, запечатлели его в истории как героя, освободителя Германии.

Однако Тиберию не удалось отвлечь внимание народа от его страданий. Что бы ни сделал принцепс, массы все встречали неодобрительным гулом. Сограждане не могли простить Тиберию двух вещей: смерти Германика и того факта, что сам он все еще жив. В общем, по мнению римлян, Тиберий был "плохим римским парнем" и исправлению эта ситуация не подлежала. Зато боги, кажется, не имели к принцепсу особых претензий и сделали ему превосходный подарок. Ливилла, жена Друза, родила двойню, причем оба ребенка были мальчиками.

Тиберий очень радовался доброму событию и даже, забыв официальный тон, похвалился своим счастьем в сенате. При этом он обратил внимание на то, что прежде ни у кого из высшей римской аристократии не рождалась двойня. Пополнение в семействе Цезарей казалось тем более желанным явлением, что оно последовало сразу за несчастьем, постигшим этот род, ведь младенцы приходились племянниками Германику. Кроме того, Тиберий придавал происшедшему мистический смысл. "Дурного человека судьба не облагодетельствует таким образом, – говорил он друзьям. – Народ не верит ни моим словам, ни делам, так пусть же поверит небесам!" Клиенты принцепса пытались внедрить эту мысль в народное сознание, но плебс встретил радость Тиберия с угрюмым осуждением. И даже сам факт прибавления в царствующей фамилии огорчил простолюдинов. "Теперь Друз, обогатившись потомством, совсем оттеснит семью Германика", – сетовали они.

В начале следующего года к италийскому берегу причалила эскадра, которая доставила Агриппину с прахом Германика. Под стон тысяч собравшихся со всей округи людей она сошла на пирс в Брундизии с подросшим Калигулой и младенцем, родившимся уже во время командировки мужа. Агриппина сама несла урну с прахом. Едва ступив на берег, она остановилась, словно с этим шагом иссякли ее последние силы, и вперила страдальческий взор в землю. Некогда она одним своим видом смирила солдатский бунт, несколькими словами воодушевила обескураженное поражением войско. Вот и теперь она сразу приковала к себе всеобщее внимание и овладела душою огромной толпы. Глядя на эту женщину, люди поняли, что ныне их земля, на которую так горестно взирала Агриппина, совсем осиротела, лишившись своего последнего героя. Но, когда всеобщее отчаяние достигло предела и кто-то начал сходить с ума и рвать на себе одежды, Агриппина слегка подтолкнула вперед Калигулу. Вид заносчивого семилетнего мальчугана, с младенчества привыкшего позировать перед толпой, пробудил в людях угасавшую надежду. "Только бы судьба уберегла потомство Германика! – взмолился народ. – Только бы жестокая длань тирана не коснулась славной семьи!" Затем Агриппина приподняла повыше погребальную урну, и народ снова зарыдал.

Так, дирижируя народным хором, с искренним надрывом исполнявшим песнь скорби, Агриппина начала свой траурный поход на Рим. Тиберий прислал ей для сопровождения две преторианские когорты и дал указание властям областей, через которые пролегал путь колонны, организовать все необходимые мероприятия для воздаяния посмертных почестей Германику. Перед прахом героя склонялись войсковые знамена, опускались фасцы магистратов. Народ прибывал даже из отдаленных поселений и, весь в черном, вливался в черное шествие. Друз специально возвратился из Паннонии и, захватив в Риме остальных детей Германика, а также Клавдия, выступил навстречу колонне. Сам Тиберий коснулся урны с прахом приемного сына у ворот Рима. Когда шествие вступило в черту города, все граждане высыпали на улицы и залили их слезами. Тут же рыдали консулы и другие должностные лица. Скорбели все: простолюдины, всадники, аристократы, женщины, дети, и даже торговцы, наверное, потому, что торговля впервые спасовала пред людской бедой и слезы не дали барыша.

Возвратившись после захода солнца домой, Тиберий чувствовал себя посрамленным всеобщей тоской по ушедшему в небытие Риму, олицетворенному в Германике, и презрением к Риму сегодняшнему, его Риму. Он, может быть, тоже предался бы печали по прошлому, будь его воля, но ему приходилось создавать настоящее и прокладывать путь будущему. Для этого требовалось много сил: и физических, и духовных. А народ весь день бросал в него ненавидящие взгляды. Злоба сограждан, как щелочь, вытравляла в его душе остатки добрых чувств.

Зато на виду у принцепса плебс ластился к Агриппине еще сильнее, чем раньше. И она сумела этим воспользоваться, она постаралась! Агриппина словно объявила Тиберию войну, словно вызвала его на битву. Находясь рядом с ним, она всячески привлекала внимание народа к себе, норовя оставить его в тени, а то и вовсе – бросить на него тень недобрым взглядом, понятным массе. Германик был племянником, а формально сыном принцепса. Поэтому Тиберий имел ничуть не меньшие основания скорбеть об умершем, нежели его жена. Но стоило ему сказать слово, как Агриппина его перебивала, стоило сделать красноречивый жест, Агриппина выступала вперед, заслоняя его от народа, или страдальчески заламывала руки. Если этого оказывалось недостаточно, то вдруг пронзительно вскрикивал Калигула, которому по его малолетству прощалось все. Естественно, Тиберий негодовал, сталкиваясь с такой неуместной, как ему казалось, оппозицией. Но лишь только его лицо искажалось недовольством, Агриппина отступала назад, и плебс с возмущением наблюдал брюзгливую мину на лице ненавистного тирана. "Он даже не скрывает своей злобы к Германику, Агриппине и ко всем нам, – шептались простолюдины. – Зато взгляните на внучку Августа! Как глубоко она страдает, а все равно смотрит ласково на нас". "А мне, так вовсе, улыбнулась!" – отзывался кто-то рядом. Аналогичные пересуды волною разносились по всей толпе, как круги на воде, расходясь от брошенного камня. Сенаторы, ориентируясь на вкусы публики, тоже почтительно склонялись перед Агриппиной и заигрывали с малолетним хулиганом, поворачиваясь спиною к Тиберию.

Для незадачливого плебса все здесь было ясно и четко раскладывалось по лицам и знакам: тяжкое горе, которое обозначено черной урной, добро в образе великолепной Агриппины, и зло в обличии отвратительного, вечно всем недовольного принцепса. Народ вел себя в соответствии с таким пониманием обстановки. А многолюдство, всегда умножающее эмоции, и траурная атмосфера, нивелирующая приличия, делали выражение страстей толпы особенно откровенным. Даже на Родосе, будучи всеми гонимый, Тиберий не испытывал такой муки, как в этот день. Провожая урну с пеплом Германика, он нес в себе пепел собственной души, отравленной людским непониманием и сожженной ненавистью.

Когда же ночь позволила Тиберию, наконец-то, скрыться от толпы в своем дворце, он в мраморной тишине атрия ощутил себя, как в склепе. Гложущая боль униженья усилилась, едва только он остался в одиночестве. От оскорбления не спрячешься в четырех стенах, его всегда придется носить в себе.

– Я говорила тебе, что не следовало идти к разъяренной черни, – раздался из темноты голос Августы.

Тиберий вздрогнул и неприязненно поежился при звуках знакомой речи, но в следующий момент едва не бросился в объятия матери, как в далеком детстве. С трудом удержав эмоции в кулаке воли, он сказал:

– Как же было не идти?

– Может быть, ты пойдешь и на погребенье?

– А разве есть шанс избежать…

– Будешь выдавливать слезинки из холодных старческих глаз, когда они поволокут горелую пыль в мавзолей?

– Августа, как ты выражаешься? Ведь он был твоим внуком!

– Да, очень давно, до того, как он стал мужем Агриппины. Август изменял мне телом, а этот изменил душой. Он всецело предался ей! Она его околдовала и подчинила. Но зато ты, Тиберий, целиком мой! Даже когда ты гневаешься на меня, когда ненавидишь – все равно мой!

– Давай пройдем в таблин и зажжем светильник, – нервно сказал Тиберий, чтобы сменить тему.

Когда они расположились в кабинете и их разделил бледный свет масляного фонаря, Тиберий с надеждой спросил:

– Августа, ты не бросаешь слов на ветер. Скажи, что ты придумала во спасение от злобы разъяренной толпы?

– Мы никуда не пойдем. Мы не будем участвовать в триумфе Агриппины!

– Но разве отец может отсидеться во дворце, когда хоронят сына?

Августа не спешила с ответом, наслаждаясь мгновеньями торжества над ним, столь явно обнаружившим зависимость от нее.

– Если мы скажемся больными, никто не поверит. Это будет дурно выглядеть, – натужно размышлял Тиберий.

– А разве сегодня ты выглядел не дурно?

В этот момент с улицы донесся рев страдающего плебса, словно рык раненого зверя. Там снова было факельное шествие.

Тиберий совсем сник.

– Я всегда находил выход, но сегодняшний день отнял у меня все силы, лишил меня последней уверенности…

Августа высокомерно усмехнулась и царственным тоном изрекла:

– Да, отец может прятаться дома во время похорон сына, если там же будет находиться и мать.

– Что ты сделала с Антонией? – испуганно воскликнул Тиберий и даже вскочил с места, проявив редкую прыть при его извечной, можно сказать, профессиональной сдержанности.

– Я убедила ее остаться, – с наигранной простотой разъяснила Августа, втайне наслаждаясь своим триумфом, точь-в-точь, как Агриппина несколько часов назад. Сколь схожи все женщины и в торжестве, и в горести!

– Это невероятно! Что ты с нею сделала?

– Успокойся, мой мальчик, мое великовозрастное порочное дитя, все честно и добровольно. Я всю жизнь управляла мужчинами, что же против меня какая-то женщина, пусть и твоя любимица? Мне подчиняются все, а она ничуть не лучше других, напрасно ты ее так боготворишь.

– Я ее увижу? – неуверенно спросил Тиберий.

– Да жива она! – зло крикнула Августа и, резко взмахнув подолом, встала и ушла, не попрощавшись.

Тиберий всю ночь думал, что же хуже: предстать ненавистному оку плебса и материализовать в собственной персоне все недовольство римлян, накопившееся за столетие гражданских войн, репрессий и подавления свободы самореализации людей, или же быть проклинаемым за глаза? На каком бы варианте он ни остановил выбор, тот казался наихудшим. А в тех случаях, когда Тиберий не мог найти положительного решения проблемы, он предпочитал избегать активности. И Тиберий остался дома, как и Августа. Они якобы утешали впавшую в отчаянье и слегшую от душевного недуга Антонию. Отсутствие на похоронах матери умершего будто бы оправдывало и дядю, и бабку.

Народ был в гневе на властителей за то, что они игнорировали такое событие, но в то же время многие вздохнули с облегчением, поскольку теперь им никто не мешал искренне предаваться горю. Принцепс и его мать воспринимались плебсом, как чужие люди, чье присутствие сковывало и угнетало. Агриппина была рада отсутствию врагов. Она считала это своей победой, причем Тиберий был повержен ею в борьбе за народную любовь в очном поединке, а ненавистная Августа и вовсе не осмелилась вступить в бой. Сегодня никто не помешает ей, Агриппине, править римлянами, властвовать над их чувствами, готовить их к грядущему возмездию!

Активное участие в погребальном ритуале принимал Друз, но Агриппина сумела затмить и его. В конечном итоге она солировала в исполнении Римом песни скорби по ушедшей доблести, а все остальные лишь вторили ей, подпевали, подражали. Когда шествие с погребальной урной вышло на Марсово поле и направилось к гробнице Августа по дороге, размеченной пылающими факелами, все: и магистраты, и воины, и плебс, распределенный по трибам, как во время комиций, – разразились рыданьями и стали восклицать, что Римское государство погибло и надеяться больше не на кого. Сейчас никто не боялся соглядатаев и доносчиков свирепого тирана. Не явившись сюда, к ним, он признался в собственной слабости, выказал страх перед нравственным судом сограждан. Так им ли, победителям, страшиться трусливого злодея? Нет, сегодня они достигли дна пропасти, дальше падать некуда и можно, наконец, поднять голову, чтобы посмотреть в лицо пороку. А лицом порока общественной системы был, конечно же, Тиберий. В адрес этого отвратительного, никогда не улыбающегося лица и выплевывались теперь все проклятия.

Когда же плебс на стихийном народном собрании таким образом затвердил свою ненависть к принцепсу, Агриппина встала на возвышение и выразила людям благодарность. Нет, не за ненависть к ее врагам, а за любовь к Германику и всей его семье. Она отлично понимала, что воодушевление народа – явление недолговечное, как порыв весеннего ветра, и расходовать его нужно рационально, поэтому ее слово было кратким. Произнеся несколько чеканных, летучих фраз, она будто поперхнулась горем, осеклась, потом вскинула голову выше прежнего и, хлопнув ресницами, широко распахнула глаза, в которых сердобольные граждане увидели слезы. А на лице ее засветилась грустная, но теплая улыбка – словно солнце проглянуло на исходе дождливого дня. Для дальних зрителей, не имеющих возможности увидеть ее игру глазами, Агриппина сделала синхронный перевод жестами и взмахнула руками, как крыльями, заставив чувства людей воспарить ввысь.

"Агриппина – украшение отечества!", – воскликнули в восторге простолюдины, радуясь поводу продемонстрировать и добрые чувства.

"Поистине так! Ведь она – единственная, в ком струится кровь Августа!" – запели рядом.

"Агриппина – непревзойденный образец древних нравов!" – гремела толпа, очищая душу неумеренным ликованием после неумеренной ненависти.

"Внемлите горестному гласу Рима, счастливые небеса! Мы отдали вам душу лучшего из граждан, так подарите же добрую жизнь его чадам! Спасите, бессмертные боги, отпрысков Агриппины, пусть они здравствуют на радость всем нам! Пусть они переживут своих недоброжелателей и восторжествуют над ними!"

Агриппина внимала этому хору в позе жрицы в момент апогея экстатического обряда. Ее фигура изображала устремление к небесам и, казалось, из нее вот-вот стартует душа, чтобы белым лебедем воспарить к багровым закатным облакам. А лицо Калигулы, как всегда, стоящего рядом, осклабилось широкой улыбкой, и в его смышленых глазах блеснул озорной огонек. Старшие дети блюли предписанную обстановкой серьезность. Другой будущий правитель, Клавдий, страдавший несварением, неосторожно испустил газы. Это случалось с ним в самых неподходящих ситуациях. Сенат в свое время даже примет по этому поводу специальное постановление, придающее побочному следствию дурного пищеварения статус приличного, вполне светского процесса.

Тиберию доложили о триумфе Агриппины во всех подробностях. Особенно живописную картину нарисовал Элий Сеян, по долгу службы находившийся вблизи охраняемого им семейства. Как всегда, он сумел сделать акцент на тех деталях события, которые особенно волновали принцепса.

– Ладно, главное, что все осталось позади, – сказал Тиберий после долгого молчания, последовавшего за рассказом префекта преторианцев.

– Боюсь, Цезарь, что, наоборот, все только начинается, – угрюмо или вкрадчиво предупредил Сеян.

– Ты думаешь? – вновь встревожился Тиберий.

– Зато ты можешь рассчитывать на меня, Цезарь. Я всегда с тобой.

Подобные заверения Тиберий слышал от многих людей, но они редко радовали его так, как в этом случае. Правда, на том все доброе для него и закончилось, поскольку волнения в народе не улеглись и после захоронения праха Германика. Кто-нибудь вновь и вновь поднимал очередную волну сожалений об утраченной мечте, которая тут же пробуждала недовольство существующей властью. "Похороны такого героя, сына принцепса могли бы быть и более пышными, – ворчал народ. – Вспомним, какие почести отцу Германика Друзу оказал Август!" Упреки Тиберию в несоответствии уровню Августа были любимой темой плебса, которой, пожалуй, исчерпывался весь его интерес к политике. "Август выехал навстречу Друзу и встретил его тело у самого Тицина, – с почтением говорили люди, – а Тиберий едва доплелся до городских ворот. Да какое там может быть сравнение! Тиберий, конечно же, не Август! Не умеет править, так хотя бы уважение к добрым людям проявлял! Он не любит сына, не любит народ римский! Он никого не любит!"

Подобные пересуды продолжали будоражить столицу, и Тиберий обратился к гражданам с особым эдиктом. В этом воззвании он напоминал, что множество великих римлян погибло или скончалось преждевременной смертью и соотечественники всегда отдавали им должное, почитая их память. Но ни о ком народ не страдал так безутешно, как о Германике. А все чрезмерное не нормально. Принцепс призвал сограждан помнить, что они, будучи народом-повелителем, должны вести себя сообразно своему статусу. Потенциал Рима велик, и сколь ни тяжела была бы утрата, его мощь не поколеблется. "Правители смертны – государство вечно! – чеканно вещал Тиберий. – Пора возвращаться к нормальной жизни".

После этого пессимистический ропот на форуме поутих, однако люди продолжали скорбеть в душе. Но тут произошло событие, вновь пробудившее народный гнев. В Рим возвратился Гней Пизон.

Будучи высланным из своей провинции, он не спешил в Италию, где ему грозил суд. Всячески затягивая путешествие, Пизон надеялся дождаться, когда в толпе улягутся страсти, чтобы его дело рассматривалось холодным рассудком, а не трепещущим от гнева сердцем. Прибыв, наконец, на Адриатику, он отправил в столицу сына Марка, а сам завернул к Друзу в Паннонию, куда тот возвратился после завершения погребальных мероприятий.

Друз теперь был самым явным претендентом на престол, и этому так или иначе посодействовал Пизон. Если даже бывший наместник Сирии не совершал отравления Германика, то он косвенно способ-ствовал его болезни, препятствуя его начинаниям и создав вокруг него нервозную моральную атмосферу.

Гней Пизон надеялся на признательность прямодушного, бесхит-ростного принца. Однако Друз принял незваного гостя холодно и заявил ему, что если обвинение в его адрес справедливо, то, значит, он принес ему самое большое горе. Выждав, пока эта фраза уляжется в сознании легатов и других должностных лиц, присутствовавших на встрече, Друз дипломатично добавил: "Впрочем, я надеюсь, что все слухи и обвинения в твой адрес, почтенный Пизон, окажутся лишь вздорными наветами, и несчастье, постигшее нашу семью, не навлечет бед на других". На этом прием завершился, а от дальнейших встреч Друз отказался.

Римляне тут же прокомментировали такое "взрослое" поведение Друза как результат наущений Тиберия. "Не мог простофиля Друз действовать столь грамотно и ловко, – шумела толпа на форуме. – Не в его характере прибегать к стариковским уловкам". Никому почему-то не пришло в голову, что молодой человек посерьезнел именно в силу своего нового статуса, что он начал примерять на себя титул принцепса. В конечном итоге все это навлекло очередные подозрения на Тиберия. "Тиран дистанцируется от своих вчерашних пособников, – думали добропорядочные граждане, – заметает следы преступления".

А в это время Тиберий выслушивал исповедь Марка Пизона. Принцепс держался с Марком подчеркнуто приветливо, стараясь продемонстрировать согражданам свою беспристрастность перед лицом предстоящего судебного разбирательства.

После такой "разведки боем" в столицу явился и сам Гней Пизон. Он прибыл по Тибру и высадился с корабля в центре Рима в час наибольшего многолюдства, гордо проследовал с Планциной в сопровождении толпы клиентов сквозь озадаченную толпу и восшел на Палатин, где возвышался его дворец, подготовленный к пиршеству. Всем своим видом он хотел показать, что ни в чем не виноват и чувствует себя вполне комфортно. Однако Пизон переиграл. Он заботился лишь о том, как бы посолиднее подать себя, но не подумал о чувствах народа. Его поведение стало вызовом людской скорби, и плебс не замедлил с ответной реакцией.

"До чего же распоясался порок, средь бела дня на глазах у всех празднует свою победу над доблестью и честью! – возмущались горожане. – Пизон посмел причалить у самой гробницы Августа! С непристойной усмешкой убийца прошествовал мимо праха своей жертвы!"

Дом Пизона на склоне Палатина был празднично украшен лентами. Слуги в парадной форме встречали хозяина у порога. Тут же толпились гости, поглаживавшие животы в предвкушении яств аристократического стола. Пизон намеренно переобнимался с многочисленными гостями прямо у входа, чтобы это видели задравшие головы простолюдины на форуме. Затем грянул пир, и шум пьяной радости обрушивался с палатинских высот на головы возмущенного плебса.

На следующий день Фульциний Трион вызвал Гнея Пизона в суд. Добыча от победы над Либоном лишь разожгла аппетит этого хищника, промышляющего красноречием в дебрях форума, а если доведется, то и среди внушительных колонн зала курии. Но ему преградили дорогу бывшие легаты Германика. Они заявили, что Трион не достоин выступать солистом в главной драме последних лет как человек посторонний. Сами они будто бы тоже не берутся быть обвинителями, и намерены лишь предъявить свидетельские показания. Правда, они тут же дали понять, что в данном случае честное свидетельствование одновременно является и самым тяжким обвинением. По их предложению, вести этот процесс надлежало самому принцепсу. Пизон согласился с их мнением, полагая, что Тиберий в своих суждениях менее зависим от воли толпы, чем сенаторы.

Тиберий почувствовал себя в ловушке. Народ требовал крови, следовательно, не осудить Пизона было невозможно. Кроме того, в случае оправдания обвиняемого, принцепс, по представлению плебса, подтвердил бы подозрения в собственный адрес. Но для того, чтобы осудить Пизона, требовалось доказать факт отравления. Это представлялось крайне сложным даже в случае, если отравление имело место. Однако важнейшим в этом деле был не технический аспект, а политический. Признание Пизона отравителем опять-таки усугубило бы подозрения в причастности к преступлению самого Тиберия, поскольку никто не поверил бы в то, что проконсул осмелился на такой шаг, как устранение наследника престола, без ведома принцепса. Помимо прочего, аристократия обвинила бы Тиберия в гонениях на высшую знать. Но уйти от ответственности, уклониться, ему тоже не представлялось возможным; как лидер сената он должен был взвалить этот груз на себя.