Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Тиберий взял охрану и с помощью проводника спустился в пещеру, наполненную прохладной, но не холодной водой. Где-то в глубине грот сообщался с морем, однако его вода отличалась от морской благодаря интенсивным ключам. Принцепсу понравилась мрачная, чуть ли не загробная экзотика этого места, и он решил оборудовать его для своего отдыха.

В скором времени на утесе, под которым таился загадочный водоем, началось строительство еще одной виллы для правителя. Все подходы к озеру были перекрыты, кроме единственной высеченной в скале тропы, ведущей в глубь прямо из спальни принцепса.

Наблюдая, как быстро возводится монументальное дорогостоящее сооружение, Тиберий дивился собственному могуществу. Когда он выступал перед людьми с ясными, полезными для всех предложениями, его осмеивали и презирали. Но стоило ему замыслить грандиозный, чуть ли не сказочный проект в угоду собственной прихоти, как его причудливая фантазия сразу же получала воплощение в реальность.

Тиберий увлекся и сам руководил работами, как некогда его сын Друз, подвергавшийся тогда критике со стороны отца за легкомысленное занятие. За этим делом Тиберия застала весть о смерти матери.

Августе было почти восемьдесят шесть лет. До последнего времени характер этой женщины торжествовал над возрастом. Она всегда стремилась вперед, и старость не могла угнаться за ее амбициями. Когда-то Ливия боролась за власть над мужем, конкурировала с его родственниками, потом продвигала к головокружительной вершине своего сына, а достигнув цели, вступила с ним в битву за господство над миром. Лишь проиграв последнее сражение, она превратилась в обыкновенного человека, в обычную женщину, и годы разом взяли свое. С утратой мечты о власти над сыном и через него над Римом, Августа лишилась смысла существования, ее жизнь остановилась, и в образовавшуюся пустоту шагнула смерть, терпеливо выжидавшая своего часа.

Для Тиберия это событие не стало неожиданностью. Он знал, что без борьбы за власть мать не задержится на свете, не станет размениваться на мелочи. При этом он не чувствовал за собою вины. Даже небожители дают людям какой-то простор для проявления своей воли, она же, по его мнению, властолюбием превзошла самих богов. Более того, он теперь испытывал облегчение, словно избавился от тяжкой ноши или от застарелой болезни. Правда, это избавление походило на состояние тяжелораненого, у которого полностью ампутировали пораженные гангреной конечности: боль ушла, но он остался калекой. Отныне не довлел над Тиберием цензорский взор проницательной Августы, строго оценивающий все его поступки, мысли и чувства, но вместе с тем мир вдруг опустел. Как ни соперничали мать с сыном, но она была единственным человеком, способным понять его действия и отдать ему должное, пусть и не высказывая этого вслух. Теперь же Тиберию не на кого было равняться в оскудевшем человечестве. Все великое ушло из его жизни: и великая вражда, и великое единение в стремлении к цели. Он повис в космической пустоте, где не осталось ни звезд, ни планет, а была лишь заразная человеческая пыль.

В спектре противоречивых чувств Тиберия особым цветом мерцало ощущение освобождения от груза страшной тайны его восхождения на престол. С уходом Августы, уже никто никогда не узнает, каким путем достались подземным богам Марцелл, Германик, Гай и Луций Цезари. Это окончательно избавляло Тиберия от опасности разоблачения, но одновременно преграждало путь к очищению души от скверны дурных подозрений. Страх и надежда умерли одновременно с Августой.

Тиберий ничего не ответил гонцу, принесшему весть о смерти Августы. Молчал он и на следующий день. А потом прибыл посланец сената с перечнем предлагаемых погребальных мероприятий и посмертных почестей матери принцепса. Тиберий тщательно откорректировал этот документ в плане снижения помпезности похоронного обряда и последующих актов увековечивания памяти заслуженной личности. В частности, он запретил обожествление почившей, написав, что такова была ее собственная воля.

Тиберий действовал подобным образом и при похоронах других своих родственников, однако молва не знала слова "скромность" применительно к этому человеку и упрекала его в черствости и непочтительности к матери.

Между прочим, Тиберий дал распоряжение повременить с обнародованием завещания Августы. Он обошел вниманием только один вопрос: им ничего не было сказано о своем участии в погребальных мероприятиях. В Риме напрасно прождали принцепса несколько дней и похоронили Августу только тогда, когда ее тело стало разлагаться и заражать воздух зловонием. Так сын игнорировал последний призыв матери. Власть напрочь расторгла узы родства. Похвальную речь в честь усопшей произнес повзрослевший Гай Цезарь, прозванный с детства Калигулой.

Народ проклинал жестокость принцепса и шумно восхищался достоинствами почившей матроны. Не в пример угрюмому сыну, она всегда демонстрировала приветливость и расположение к простым людям, на праздничных мероприятиях в цирке или театре не хуже самого Августа играла роль "звезды", крепко войдя в образ "матери отечества". Правда, в последние годы плебс подарил свое изменчивое сердце Агриппине, но ныне вопиющее бездушие принцепса пробудило давнюю симпатию, и любовью к матери народ выражал ненависть к сыну.

Тиберий почти ничего не знал о том, что происходило на форуме. Капрейская бухта надежно укрывала его от столичных штормов. В то время, когда плебс язвил его похвалами Августе, он держал совет с Сеяном об изменении расстановки политических сил в Риме.

– Теперь с Агриппины спала последняя узда, – говорил верный соратник, и мы должны воспрепятствовать ей захватить инициативу.

– Ты прав, Луций, надо идти в наступление, пока не поздно, – согласился Тиберий и благодарно посмотрел в мерцающие стальными бликами глаза Сеяна.

– Кое-кто, внедренный мною в свиту Агриппины, рассказал, как она воздевала к небу кулаки и восклицала, что теперь у нее руки развязаны, – продолжал Сеян. – А среди матрон, так сказать, второго круга ее сторонников, хитрая женщина, наоборот, ломала комедию, изображая страх. Она утверждала, будто до сих пор Августа сдерживала твой, извини Цезарь, жестокий нрав, а теперь якобы твоя свирепость раскроется во всем своем безобразии и первым делом обрушится на нее.

– Негодяйка! – скрипя зубами от обиды, простонал Тиберий.

– При этом она лукаво просила подружек не распространяться о ее опасениях, отлично зная, что бабская сплетня летит по миру быстрее ветра. "Впрочем, мой Нерон уже повзрослел и в состоянии заступиться за меня перед тираном", – тоном смиренницы добавляла она.

– Вот, эта ехидна и проговорилась! – глухо обрадовался Тиберий. – Нам пора приструнить ее нагленка.

– Мне уже давно докладывали о его проделках, но я молчал, понимая, что он был твоей главной надеждой в качестве преемника… – осторожно начал Сеян.

– Юношей он проявлял хорошие задатки, но злоба матери отравила его душу… – задумчиво произнес Тиберий. – О моя жестокая судьба, на кого мне положиться!

Сеян расправил могучий торс и слегка выпятил нижнюю губу. Но принцепс не мог заметить гордой крутизны груди какого-то всадника, и главный преторианец перешел от пантомимы и мимики к риторике.

– Ты знаешь, Цезарь, что в городе давно муссируются всяческие гороскопы, якобы гласящие, что ты навечно останешься в Кампании, – повел он развернутую речь. – Рим бредит надеждой на нового принцепса. Толпа не терпит постоянства. Агриппина все это трактует в свою пользу и засоряет разным вздором рассудок любимого сынка – к Друзу-то она совсем охладела, увлеченная перспективами Нерона. И вот этот, прости Цезарь, оболтус уже возомнил себя правителем и демонстрирует царский образ жизни.

– А подробнее? – поторопил собеседника уязвленный принцепс.

– Пирует за полночь, развратничает и засыпает прямо в гуще нагих тел. Причем женщины ему уже наскучили – это в его-то возрасте – и он все больше увлекается мужчинами, портит юных и позорится со старшими.

– Какая гнусность!

– Впрочем, я сам факел при нем не держал, так говорят. Может быть, сгущают краски?

– Проверь.

– А еще в цирке и амфитеатре он красуется перед зрителями, подражая отцу, а то и вовсе подавая себя Августом. Заигрывает с толпою, обещает россыпи золота и хлеба, море гладиаторской крови на арене и прочее: все то, что любо грубой черни.

– Ну, за второе мы предать его суду не можем, а вот первое оставлять без внимания нельзя, – подвел черту Тиберий.

"Хорош преемник! А каков он будет, когда дорвется до власти! – то и дело повторял про себя принцепс после разговора с Сеяном. – Нет, такому я не могу отдать государство, не имею права перед предками, тем же Августом, той же Ливией".

Пока Тиберий терзался моральной ответственностью за судьбу Отечества, префект пристально изучал телесные упражнения претен-дента на престол. Проведя развернутое исследование, его агентура подтвердила, что, действительно, не все физиологические отправления Нерона проходят согласно схеме матушки-природы. Сей прискорбный вывод был немедленно доведен до сведения правителя, и Тиберий взялся составлять послание в сенат о деле государственной важности.

Он писал о значении добрых нравов для общества и о том примере, который издавна подавали народу первые люди государства. Украсив текст фамилиями древних героев, славных не только законопроектами и победами на поле брани, но также нравственным поведением в семье, дружеском кругу и на форуме, принцепс на контрасте обрисовал Агриппину и Нерона. Она надменна и злоречива, смущает народ нападками на лидеров сената и демонстративным неприятием проводимой принцепсом политики. А ее сын в предвкушении особого положения в обществе, даруемого ему принадлежностью к семье Цезарей, уже видит себя царем и в своей разнузданности уподобляется восточному деспоту. "Я пытался досрочно приобщить Нерона к государственным делам в надежде, что тем самым вырву его из подчинения строптивой матроны, – писал Тиберий, – и в начале это удавалось. Но мои заботы, связанные со статусом принцепса, не позволяют мне всецело посвятить себя какому-либо одному вопросу. Все доброе в государстве должно утверждаться совместными усилиями. Вы же, отцы-сенаторы, не поддержали меня в этом деле, не уберегли юного Нерона от дурного влияния, не предотвратили его скверных поступков. И теперь этот молодой человек с некогда хорошими задатками, сын славного отца запятнал себя низким пороком и оказался потерянным для государства". Далее он еще несколько раз повторил ту же мысль в других выражениях.

В этом послании Тиберий был многословен, как всегда, когда чувствовал душевный дискомфорт, будто тем самым пытался запутать след мысли, чтобы сбить с толку своего внутреннего цензора. Однако Сеяну письмо понравилось, и он переправил его в сенат.

Курия слушала послание принцепса так, словно это был ультиматум Ганнибала, стоящего с войском жадных наемников у Капенских ворот. Сенаторы боялись даже смотреть друг на друга, страшась выдать взглядом тайные мысли и страхи. "Тиран вознамерился нашими руками расправиться с семейством Германика, – думали они, – а потом нас же и казнит за это. А может быть, он просто проверяет нас? Или в очередной раз пугает Агриппину?" Обращение Тиберия не было однозначным, его намерения не поддавались четкой расшифровке. В этой ситуации как активность, так и бездействие сената могли повлечь трагические последствия.

Когда смолк голос чтеца и страшные слова были завернуты обратно внутрь свитка, в зале еще долго стояла тишина, оглушая несчастных сенаторов. Наконец, некоторые из них посчитали, что настала пора дерзаний, и смело выступили толкователями воли загадочного правителя. Они энергично предлагали "рассмотреть это дело", требовали "не оставлять без внимания этот вопрос", воздавали должное мужеству принцепса, "решительно выступившего против этого порока". Причем до поры до времени не давалось определения "этому вопросу", и речи ораторов, заряжая агрессией зал, не имели направленности. Только тогда, когда Курия возбудилась до предела, прозвучали имена Нерона и Агриппины. И тут, несмотря на серьезную подготовку, сенаторов охватила паника. При виде такой реакции осекся на полуслове запевала активистов Котта Мессалин. Даже столь бывалый и крайне ядовитый обвинитель струсил.

В этой ситуации неожиданно взял на себя инициативу сенатор второго плана Юний Рустик. "Опомнитесь, отцы-сенаторы! – смело, словно ведомый божественным озарением, воскликнул он. – Старик еще, может быть, пожалеет о расправе… – он запнулся, – о нападках на семью Германика! Не предпринимайте непоправимых мер!" Этот призыв, избавленный мутной оболочки лицемерия и потому поражающий кристальной искренностью, произвел на сенаторов сильное впечатление. Кроме того, высказыванию Рустика придавало особое значение то обстоятельство, что он был избран Тиберием для ведения сенатских протоколов, и как его доверенное лицо мог лучше других судить о планах принцепса.

Сенаторы старших рангов и магистраты, на которых лежала ответственность за все постановления Курии, поддержали призыв Рустика к умеренности. В это время здание сената окружили толпы народа с портретами Агриппины и Нерона в руках. Простой люд оказался изобретательнее изощренных аристократов и придумал дипломатичный ход. "Письмо подложное! – кричал плебс. – Родственников принцепса хотят погубить против его воли!" В хоре подобных возгласов время от времени раздавались лозунги в поношение Сеяна, о Тиберии ничего плохого сказано не было.

При такой активности масс сенаторы посчитали за благо последовать народной воле. Никакого решения по письму принцепса принято не было, и все почувствовали облегчение, хотя и понимали, что затишье продлится недолго.

Через несколько дней Сеян говорил принцепсу:

– Чернь не выходит на массовый митинг сама по себе и не действует столь осмотрительно и тонко.

Тиберий угрюмо молчал, опустив голову.

– Как быстро плебс узнал о письме! Как скоро собрался в огромном числе! – продолжал префект. – И тут же у простолюдинов оказались под рукой изображения их вдохновителей! Разве все это не свидетельствует о спланированности акции? А разве толпа способна быть настолько хитрой, чтобы не раздражать сенат и магистратов нападками на тебя, Цезарь, а направить свой удар якобы в сторону, на меня? О, они, эти закулисные организаторы, хорошо все продумали. Целясь в меня, они будто бы не посягают на государственный строй, но при этом отлично понимают, что мы с тобою не разделимы. Я не существую сам по себе, я только выражаю и реализую твою волю, император! Ведь, так?

Тиберий встрепенулся и испуганно посмотрел на Сеяна.

– Ну, так, – недовольно произнес он.

– Заметь, Цезарь, их лозунги по сути носили политический, а не частный характер, хотя и связывались только с моим именем. При этом звучали ссылки на сенатские решения. На деле была заявлена их политическая программа. И это неспроста! Вспомни, как отчужденно повела себя Курия, когда честный Мессалин предпринял попытку атаковать теневые силы.

– Теневые силы? Хорошо сказал, – заметил Тиберий, поеживаясь. – Вели рабу принести еще пяток светильников, чтобы хотя бы здесь, у нас, осталось поменьше тени.

Сеян смутился, но быстро овладел собою и громко расхохотался, демонстрируя одобрение шутки принцепса. Тем не менее, приказ был исполнен, и в комнате стало заметно светлее. И тогда Тиберию подумалось, что Сеян, возможно, сгущает краски в своих трактовках событий. Однако тот продолжал:

– Но в открытую они не посмели восстать против воли принцепса, и поначалу их оппозиция была пассивной. А в тот момент, когда понадобилось внести перелом, как раз и грянула народная стихия. Вот так совпадение!

– Да, ты прав, Луций. Полностью прав…

– Все было у этой толпы, кроме оружия. Осталось только взять мечи и копья! Все прочее у них есть: предводители, подготовленные сенатские постановления и знамена, в качестве которых используются портреты Агриппины и Нерона!

Речь Сеяна выглядела убедительной, но Тиберия в силу медлитель-ного нрава томили сомнения. Поэтому он потребовал от Сеяна дополнительных разъяснений. Их разговор продолжался еще долго.

А в Риме народ праздновал свою победу над тираном и заодно готовился к новым битвам. Версия о неподлинности письма была красивой, но маловероятной, поэтому нашли распространение мнения, будто послание тирана в свое время перехватила Августа и держала его у себя. Это предположение вписывалось в гипотезу о благотворном влиянии матери на жестокого сына. Пропагандистская линия на роль Августы как сдерживающего фактора для агрессии принцепса была направлена на раскол в стане приверженцев семьи Цезарей, а кроме того, предвещала страшные бедствия в скором будущем. Таким образом римлянам внушалась мысль о необходимости противодействовать политике принцепса.

В то время как оппозиция стремилась изолировать Тиберия, отделить от него сторонников Сеяна, а потом и Августы, сам принцепс тоже вознамерился внести разлад в ряды врага. Он решил напасть на одного Нерона, оставив в покое Агриппину. Его расчет заключался в том, что мать при виде травли сына сполна обнаружит свой вздорный нрав и пойдет на противоправные действия. Тогда все будет выглядеть так, будто Нерон подвергся наказанию исключительно за безнравственность, как прежде это происходило с родственницами Августа, а в ответ Агриппина развязала настоящий мятеж и тем самым вынесла себе приговор.

Однако политическая атмосфера в Риме была столь накалена, что тонких намеков принцепса никто не заметил, и тому пришлось ринуться в открытый бой. Он отправил в сенат грозное послание, в котором упрекал высший совет за попустительство недругам, позволившее им оскорбить честь принцепса, Рустика называл предателем и требовал предоставить решение поднятого вопроса его собственному усмотрению.

Теперь уже сенаторы не посмели сопротивляться и вынесли постановление, поощряющее правителя в его непримиримости к пороку. Несмотря на кажущееся подчинение воле принцепса, сенат все-таки добился своего: Тиберию не удалось расправиться с Нероном чужими руками и пришлось взять ответственность на себя.

Тиберий пытался предстать обществу в образе Августа, изгоняющего свою дочь за аморальное поведение. Но ему надо было продлить этот фарс, чтобы спровоцировать Агриппину к открытому противодействию. Поэтому он излишне долго громил в своих письмах в Рим разнузданное, позорное поведение Нерона. За примерами порочности далеко ходить не требовалось. Само время превращало людей в жадных похотливых животных, и чем выше был общественный статус того или иного лица, тем грязнее оказывалась его жизнь. Так бывает всегда, когда целью становится не созидание, а потребление.

Нерона судьба занесла слишком высоко, и он не мог избежать головокружения. Трудно предположить, будто он устоял против соблазнов своей эпохи, не предался увеселениям "золотой" молодежи и не усугубил эти "развлечения" возможностями, предоставляемыми его высоким положением. А ведь рядом с ним находился Друз, соперник в притязаниях на наследство, ненавидевший старшего брата прямо пропорционально размерам этого необъятного наследства. Естественно, Друз всячески способствовал популяризации застольных и постельных побед и поражений Нерона. То есть при взгляде со стороны казалось, что Тиберий, как блюститель общественных и семейных нравов, имеет вполне достаточные основания для осуждения внука.

Видя, как ненавистный старик преследует ее сына, слыша, как сквернословит по адресу Нерона поддавшаяся шумихе толпа, Агриппина, забыв об осторожности, бросилась спасать дорогое чадо. А чадо действительно было дорогое, так как вот-вот должно было сделать свою мать императрицей. Безутешная мать взывала к впечатлительному плебсу, обращалась к сенаторам, строила козни через подружек, приходила в храмы, молила жрецов и припадала к алтарям. Лишь одного действия она не могла предпринять, именно того, которое спасло бы ее сына. Агриппина не имела возможности попросить пощады у самого принцепса.

Вот тут и проявились преимущества, которые давало Тиберию удаление на остров, куда был заказан путь всем, кроме кучки доверенных соратников и слуг. Если бы Агриппина застала Тиберия в палатинском дворце и пала к его стопам, он вряд ли сумел бы ей отказать там, совсем рядом с многолюдным форумом. Но пошла бы Агриппина на такой шаг, ведь она люто ненавидела Тиберия и считала его убийцей своего мужа? Женская логика в этом вопросе была проста: если бы не существовало на свете Тиберия, то Германик не поехал бы на Восток, а правил бы в Риме и был бы жив – значит, во всем виноват Тиберий. Однако судьба не поставила Агриппину перед сложным моральным выбором: доступа на остров у нее не было. Поэтому всю свою энергию она выплеснула на Рим.

Вначале Агриппина просила, потом принялась угрожать, а в конце концов стала призывать. Она повсюду метала проклятья жестокому принцепсу, стращала людей пророчеством кровавого разгула. "Лишь влияние Августы и мое противодействие препятствовали тирану показать свое гнусное нутро всему народу римскому! – заявляла она. – Потому он преследовал судом моих друзей и подруг, потому пытался отравить меня. Но, разделавшись со мною и моим Нероном, он возьмется за всех вас! Если до сих пор преступления и казни шествовали по Риму вереницей, то скоро они обрушатся на город лавиной, и Тибр выйдет из берегов от притока римской крови! Опомнитесь, люди, пока не поздно, пока у вас еще есть я, есть Нерон! Заступитесь за нас, и потом мы спасем вас!"

Страшные пророчества Агриппины в отношении Тиберия сбылись в скором будущем, но вот предположить, каким спасителем на троне окажется ее сын, невозможно было даже в самые страшные дни правления Тиберия.

Естественно, поведение Агриппины не вписывалось в рамки верноподданной гражданки благоустроенного государства. Но принцепс не торопил события и продолжал играть с ней в "кошки-мышки". Он выносил ей одно порицание за другим, стыдя ее перед сенатом и народом. "Божественный Август первым обратил свой гнев на единственную дочь, когда ее поведение перестало соответствовать чести славной фамилии, – писал Тиберий, – а Агриппина выгораживает своего сына, потакая ему в позорном пороке. Теперь становится понятным, почему этот юноша пал так низко. Если бы мать была с ним строга, как подобает римской матроне, он теперь являлся бы украшением народа римского и служил бы мне, старику, изнуренному трудами на благо государства, отрадой и надеждой. Но Агриппина не видит собственной вины, потому что ее ослепил гнев. Не задумываясь над вопросом, кто на самом деле погубил Нерона, она на всех римских перекрестках проклинает меня. По ней выходит, будто в том, что солдат лишился ноги, повинен не враг, пронзивший ее отравленной стрелой, а лекарь, отрезавший омертвевшую конечность. При этом она забывает, что моя потеря ничуть не меньше, чем ее, ведь Нерон мне внук и, кроме того, наследник моего дела. Она передала ему только свою кровь, а я намеревался доверить целое государство!"

Сеян тоже не бездействовал. Он пустил слух о том, что подбирает кандидатов в магистраты на несколько лет вперед, и по указанию принцепса готовит новые назначения в провинциях и войсках. Многих сенаторов, особенно из числа молодых и перспективных, полученные сведения моментально сделали горячими приверженцами политики Тиберия и врагами Агриппины. Не забыл префект и о простых людях. В массы были запущены агитаторы, которые хорошо оплаченным красноречием связали имена Агриппины и Нерона с названиями всех существующих и вымышленных пороков.

Когда опальные мать и сын были, наконец, арестованы, никто не удивился. Казалось странным, что это не произошло раньше. Агриппина к тому моменту дошла до такой степени озлобленности, что даже вступила в драку с преторианцами славного Сеяна, пришедшими ее схватить. Однако солдаты победили, а центурион в борьбе выбил внучке Августа глаз. Этот эпизод дал повод заковать арестованных в цепи и транспортировать их в зашитых носилках, как злостных преступников.

Сенат помог Тиберию добиться в отношении Нерона и Агриппины всего, чего он хотел, и вскоре сын и мать отправились в ссылку на острова.

Плебс с коровьим равнодушием смотрел, как осуществляется расправа с его недавними любимцами. Но, когда непоправимое свершилось, народ вдруг очнулся от приступа апатии. Снова над форумом стали раздаваться сетования на горестную судьбу Рима и проклятья в адрес свирепого тирана и его палача – префекта преторианцев.

Оказавшись в заточении, Агриппина в знак протеста объявила, что уморит себя голодом. Тогда Тиберий распорядился насильно открывать ей рот и вталкивать пищу. Стражникам не сразу удалось исполнить повеление правителя, поначалу они не могли совладать с челюстями сильной женщины и получили немало боевых ран от ее зубов. Наконец один из них догадался зажать ей нос. Задохнувшись, она открыла рот и получила пшеничную лепешку. Так Агриппина продолжала жить.

Изолировав зачинщиков смуты, принцепс, увы, не обрел покоя. Сеян принес ему сведения, вызвавшие новые огорчения.

Начал префект издалека, он поведал о своем воспоминании из детства. "На вилле у дядьки я наблюдал за жизнью землероек, – загадочным тоном заговорил он. – Во многом поучительное зрелище. Я расскажу только об одной стороне их поведения. В той кроличьей колонии был самец-лидер. Он казался самым сильным и агрессивным. Прочие самцы заискивали перед ним, прижимали уши и подобо-страстно нюхали его под хвост, а он мог в прыжке безнаказанно обрызгать любого из них. Это был истинный герой, особый и неповторимый, как раз такой, каких любит чернь. А все другие выглядели просто зверьками иной, низшей породы. Но, что ты думаешь, Цезарь, когда он умер, его место в тот же день занял другой! Причем этот новый лидер раньше не выступал ни вторым, ни третьим, он был просто серым, как его шерсть. Теперь же преемник ни в чем не уступал прежнему герою".

– Ты хочешь сказать, что с твоею смертью найдется кролик, способный тебя заменить? – мрачно пошутил Тиберий, не довольный развязным, как ему показалось, поведением префекта.

Сеян едва не проглотил язык, зрачки его глаз в напряжении сжались чуть ли не до точек, но лицо не дрогнуло.

– Конечно, – сказал он ровным тоном. – Незаменим у нас только один ты, Цезарь. На смену людям приходят другие люди, а боги уникальны.

– Прости, Луций, у меня это семейное: мы всегда стремимся сострить позлее. Но здесь дело не только в желании покрасоваться шуткой. Увы, обладаю я даром провидения, и сдается мне, Луций Элий, что твоя жизнь не будет долгой.

Сеян окаменел, но ничто в его облике, кроме зрачков, не выдавало волнения.

– Впрочем, надеюсь, что в любом случае я не увижу твоей кончины, – задумчиво продолжал Тиберий, – пусть моя судьба будет ко мне милостива хотя бы в том, чтобы избавить меня от участи стать свидетелем смерти единственного друга.

Только теперь Сеян выдохнул.

– Цезарь, я хочу жить долго, но умереть прежде тебя! – браво, по-военному, отрапортовал префект. А далее уже другим тоном он продолжил: – Именно поэтому, то есть, чтобы продлить наши годы, я пришел сегодня к тебе, Цезарь, с намерением сообщить об очередной опасности, исходящей из Рима.

– Ну что еще? – устало перебил Тиберий. – Мы уже казнили и изгнали всех, кого только можно, кто хоть сколько-то выделялся из серой массы!

– Дело в том-то, что серые быстро линяют и принимают вызывающе яркую окраску, как та землеройка! Теперь во весь голос заявил о себе Друз. Еще месяц назад я бы не поверил в возможность такого перевоплощения. Но это произошло.

– Ты полагаешь, будто мне опасен несмышленый птенец? Да ты меня просто унижаешь!

– Не кипятись, Цезарь, Друз тебе не соперник, но его используют те силы, которые толкали к мятежу его мать и брата.

– Если эти силы так могущественны, что должны вызвать мой страх, то почему они столь легко отдали нам Агриппину и Нерона?

– Разве легко, Цезарь? Вспомни, сколько лет мы подбирались к ним. Если можно было бы атаковать их раньше, я тебе сказал бы об этом. В том-то и дело, что долгое время нам не удавалось подступиться к ним, и мы довольствовались мелкой добычей в лице сподручных Агриппины. Но в конце концов мы сумели вывести Агриппину и Нерона на чистую воду и так четко вскрыть их испорченность, что от них отвернулись даже близкие сторонники. Особенно удачным оказался твой, Цезарь, ход с обвинением Нерона в мерзком распутстве. Это сделало его защиту делом неблагородным. Растоптав в нем личность, ты разом уничтожил его и как политика.

Тиберий поморщился. Он не любил резких выражений.

– Ближе к делу, – недовольно потребовал он и тут же добавил: – Нерон сам себя растоптал.

– Да, конечно, – легко согласился Сеян, – но ты сумел показать это всему народу римскому. И вот тогда партия Агриппины решила избавиться от запятнанного лидера, отстраниться от него. А поскольку сама Агриппина не смирилась с потерей сына и скомпрометировала себя заступничеством за обреченного, недавние соратники сдали ее нам вместе с Нероном. Это страшные люди, Цезарь. И Друз – худший из них. Он быстро уловил, куда дует ветер, и стал самым ярым обвинителем своего брата, а попутно – и матери. Я об этом узнал совсем недавно и ужаснулся. Он понял, какую перспективу сулит ему низвержение Нерона, и старался, как мог, выслеживая старшего брата и предавая огласке всяческие перчинки его похождений.

– И вот теперь партия Агриппины, как бы возродившись, получила нового, ничем не запачканного лидера, – после небольшой паузы подытожил Сеян. – А в глазах народа Друз, к тому же, предстает мстителем за мать и брата, которые теперь уже подаются черни как жертвы репрессий. Вот такой у него ныне выигрышный образ.

– Опять ты сумел убедить меня, Луций Элий.

– Не я убедил тебя, Цезарь, а факты.

– Но если вспомнить твой пример с землеройками, то можно ожидать, что после низложения Друза появится другой лидер.

– Нет, Цезарь. Лидером у землероек бывает только самец, а применительно к нашему случаю следует утверждать, что самцом в римской политике может быть только представитель рода Цезарей. После Друза надолго образуется пустота, ведь Гай еще слишком юн.

– Гая ты не трогай! – встрепенулся Тиберий.

– О, я знаю, Цезарь, что он твой любимец.

– По крайней мере, он не развратничает, а усиленно постигает науки, – горячо заговорил принцепс, – он лучший оратор из всех молодых аристократов, образован в греческой литературе, да и в прочих благородных искусствах преуспевает на зависть всем. К тому же, заметь, он ничем не поддержал мятежных братьев и саму Агриппину. Более того, мне говорили, будто он пытался образумить их.