Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

– Рабыню вознеси на трон, она все равно в душе останется рабыней! – сказал Тиберий, с болью и страстью глядя в карие глаза, о которых он мечтал много дней.

– Это тебя трон не сделал царем. Ты не способен властвовать даже над женщиной! – воскликнула красавица, грациозным движением принимая гордую позу. – А я самого униженного и несчастного сморчка возвысила над всеми вами, над тобою, Цезарь, и сделала его самым счастливым существом на свете!

– Ххы, – донеслось от двери.

– Убрать урода! – крикнул Тиберий. – В Гемонии! В Тибр!

Сеян швырнул горбуна за дверь. Там его подхватили преторианцы и поволокли прочь.

– Пощади, великий Цезарь! – донесся скрипучий голос из коридора. – Мы тебя любим, боготворим! Мы разыгрывали сценку из пьесы. Маллония покровительствует искусствам и взялась помочь нам. Пощади! Я буду лизать тебе пятки! Я буду лизать тебе… – голос сгинул в недрах дома.

Глаза Маллонии расширились.

– Я ненавижу тебя! – крикнула она. – Отпусти его!

Тиберий схватил женщину за плечи и встряхнул.

– Опомнись, Маллония! – воскликнул он, участливо заглядывая ей в глаза. – Посмотри на себя, ты прекрасна! Будь же достойной своей красоты и своего ума. Ты наделена природным величием, так не роняй же его в грязь бесчестия!

– Отпусти его, и я отдамся тебе!

– Ты думаешь, я теперь прикоснусь к тебе? – возмутился он. – Нет, между нами все кончено… Но я все равно проявляю участие в твоей судьбе. Ты мне дорога, я хочу спасти тебя!

Этот диалог противоречивых страстей продолжался еще какое-то время и вопреки смыслу речей завершился бурной постельной сценой, не прибавившей, однако, достоинства ни Тиберию, ни Маллонии. Они расстались врагами даже при том, что он пообещал спасти горбуна.

После этого дух Тиберия надломился. Прежде он ревновал Маллонию к молодым красавцам, обладавшим теми качествами, которых уже был лишен сам, но реальность подействовала на него обескураживающе. "Вот что значили ее слова о стремлении любить неординарного мужчину!" – восклицал он, глядя в пол.

Последний мираж в жизни Тиберия растаял, и мир предстал ему непроницаемо черным. Эта вспышка чувств сожгла все добрые силы его души, которые уцелели под ударами прошлых неудач, и теперь он разом ощутил неподъемный груз старости.

Под стать его тусклому настроению был процесс над Лепидой. Допросы свидетелей озадачили Тиберия. Теперь у него не было повода обманываться и обелять эту женщину. Он уловил много общего в характере Лепиды и Маллонии, только их амбиции и испорченность реализовывались в разных областях. Узнав одну из них, он разгадал и другую. После столкновения с Маллонией, Тиберий легко проник в неприглядное нутро Лепиды и ужаснулся увиденному. Ему открылась такая бездна черной подлости этой аристократки, что он решил не шокировать общество голой правдой, которая навлекла бы еще большую ненависть масс на знать.

Принцепс считал своим долгом справедливо рассудить этот конфликт еще и потому, что Квириний оказал поддержку ему самому в трудное время родосской ссылки. Поэтому Тиберий провел собственное тайное расследование и по-возможности оградил сенаторов от добытой информации, полагая, что Лепида будет осуждена и без раскрытия всех ее преступлений. Лишь в тех случаях, когда следствие заходило в тупик, он допускал в сенат очередного свидетеля, чтобы тот подбросил дров в костер полыхавших страстей.

Изменение отношения принцепса к подсудимой было замечено, несмотря на его попытки затаиться. Это позволило активизироваться обвинителям. Вдохновляемые богатством Квириния, они обрушили на Лепиду шквал обвинений. Судебный процесс превратился в травлю.

Однако римские женщины умели постоять за себя. Во время празднеств, прервавших судебное разбирательство, Лепида собрала воинство из почтенных матрон и в ходе представления в театре Помпея атаковала зрителей. Котловина театра наполнилась душераздирающими звуками рыданий, перемежаемых воззваниями к знатным предкам обиженной матроны. Прорвавшись к статуе Помпея Великого, возвышавшегося здесь мраморным колоссом на правах хозяина, Лепида устроила высокую истерику, сетуя на гонения, которым подвергаются представители лучших фамилий, со стороны безродных самозванцев. Легион величавых аристократок в траурных одеяниях вторил ей согласным хором. Правда, Лепида не объяснила, почему она, "представительница лучших фамилий", вышла замуж за безродного, но очень богатого "самозванца".

Все это произвело должное впечатление на эмоциональных римлян. В плебсе произошел взрыв ненависти к Квиринию и тем общественным порядкам, которые позволяли старику темного происхождения расправляться с жемчужиной лучших родов. Дурные общественные порядки у плебса, конечно же, ассоциировались с Тиберием. Как и всякие волнения в обществе последних лет, страсти вокруг суда над Лепидой обернулись проклятием принцепсу. Помимо общих упреков в преследовании знати, его обвиняли еще и в пособничестве Квиринию, как своему давнему сподручному в темных интригах.

В ответ на стихийное оправдание подсудимой Тиберий наконец– то позволил допросить арестованных рабов по тем вопросам, которые прежде рекомендовал обходить вниманием. Свидетельства преступлений были столь очевидны, что сенаторы потребовали лишить Лепиду "воды и огня", то есть обречь ее на изгнание. К этому мнению присоединился и Друз. Однако ночью матроны, соратницы Лепиды, поколебали решимость своих мужей-сенаторов. Эти дамы могли постоять за себя и лежа. Поэтому на следующий день многие государственные мужи принялись ратовать за смягчение приговора. Тут-то Тиберий и представил доказательства того, что Лепида предпринимала попытку отравить слишком богатого мужа. После этого сомневающихся не осталось, и преступницу безоговорочно отправили за пределы Италии.

Осуждение Лепиды психологически помогло Тиберию утвердиться в строгости по отношению к Маллонии. Он считал, что не может оставить ее поступок без должного возмездия.

– Ты обманула меня притворными заигрываниями, – выговаривал он ей при следующей встрече, организованной Сеяном. – Но так бывает между мужчинами и женщинами. Пусть это останется на твоей совести. Но ты оскорбила красоту, ты осквернила женственность! А это преступление против нравов!

– Не я тебя обманула, а ты меня, – тягуче произнесла она с язвительной улыбкой, прожигающей душу Тиберия до самых сокровенных недр. – Я хотела сильного мужчину, самого сильного! А ты меня разочаровал. Твоя сопливая влюбленность просто смехотворна в наше искушенное время.

– Оставь в покое меня и ответь за себя! – нервно перебил ее Тиберий, едва сдерживаясь, чтобы не броситься на женщину, которую ему хотелось удушить, только он не мог понять: задушить до смерти или задушить в любовных объятьях до экстаза. – Ты подвергла поруганью красоту!

– Моя красота! – вызывающе воскликнула она. – Хочу, возвышаю ее поэзией какого-нибудь впечатлительного простофили, хочу, позорю с рабом!

– Нет, твоя красота – не только твое достояние, но и всего общества. Ты римлянка и принадлежишь Риму так же, как Риму принадлежит состояние нобилей, нажитое ими в сотрудничестве со всем народом римским, как принадлежит Риму слава аристократических родов!

– И такой пафосный чудак сидит на троне! – расхохоталась красавица. – Ты не мужчина, ты не можешь брать!

– Если каждый станет брать, не создавая, то очень скоро все расползется по частным дворам, и государство рухнет. Работает на пользу только то, что обращается в обществе. Возьми греков, пока они были добродетельны…

– О, греков я брала, и они меня – тоже! – со смехом перебила задиристая оппонентка. – Нет более развращенных любовников. Хочешь, расскажу? – со злой усмешкой предложила она.

– Да я тебя, негодница… – Тиберий запнулся, поперхнувшись гневом.

– Убьешь? Ты даже удовлетворить меня не можешь, а замахиваешься на кровавую расправу!

Тиберий понимал, что женщина намеренно издевается над ним, пользуясь его зависимостью от ее чар, но не мог ввести разговор в русло приличий и логики.

– Ты пытаешься меня стыдить и поучать! – надменно воскликнула она. – Я возвеличила ничтожество, а ты со всею своею властью, умом и способностями остался несчастным и презираемым! Так, по какому праву ты смеешь выступать с нравоучениями?

Тиберий опешил. Настолько угнетена была правда в этом обществе, что ее не удавалось защитить даже в очевидных ситуациях.

– Да ты сам первым отвернулся бы от меня, стань я добродетельной по твоей рекомендации, – продолжала Маллония, – тебя привлекает как раз моя порочность. У тебя грязь в душе, и твоя внутренняя грязь притягивается к моей внешней. Ты вещаешь о высокой морали, а сам жадно заглядываешь мне под подол!

– Довольно, ты будешь наказана! – вне себя вскричал Тиберий, действительно страстно влекомый к ее телу.

– О, ты мастер наказаний! Засудил Лепиду, а теперь взялся за меня? Замечательный ухажер, одолевающий женщин судебными приговорами при помощи тысячи лысых толстобрюхих сенаторов!

– Лепиду суд признал преступницей!

– Она такая же, как и я. Только твой суд может преследовать женщин!

– Точно, она такая же, как ты, а ты такая же, как она, – произнес Тиберий с задумчивостью прозрения.

С тем он и ушел.

Тиберий мучительно хотел принудить Маллонию к раскаянию. Но он убедился, что ему это не под силу. Мужчина никогда ничего не докажет женщине, если она его ни в грош не ставит. Ее собственное уподобление Лепиде натолкнуло его на мысль о публичном возмездии. Но намерение подвергнуть Маллонию судебному преследованию представлялось ему слишком постыдным.

Как всегда в момент тяжкого морального выбора, рядом с принцепсом оказался Элий Сеян.

– Понимаешь, Элий, – доверительно говорил Тиберий, – я пекусь не о себе. Я хочу в ее лице осудить сам порок. Ведь по сути эта женщина не менее опасна для нашего общества, чем Лепида.

– Да, несомненно, – подтвердил Сеян. – Но, поскольку она не замужем, уличить ее в разврате можно, только застукав с рабом. При ее вкусах это будет несложно. Тот урод, пользуясь твоим благородством, бежал из Рима, но найдется другой.

– Нет, Элий, такое обвинение слишком мелочное, рядовое, оно не вызовет отклика в обществе и лишь скомпрометирует нас. Посчитают, будто мы действуем, руководствуясь местью.

– Понял, Цезарь. И могу тебе заметить, что твоя интуиция вновь вывела тебя на верный след. Преступление никогда не бывает единичным. Преступная натура преступна во всем. Помнишь, Цезарь, как раб, потешаясь, склонял твое имя? Так вот, эта женщина распространяла сплетни о тебе, имея целью, опорочив тебя, дискредитировать власть, а значит, и само государство. Я не хотел говорить тебе об этом, щадя твои чувства, но теперь, когда ты излечился от женских чар, имеет смысл взяться за эту красотку как следует.

– Вот это уже серьезно, – обрадовался Тиберий и с благодарностью посмотрел на своего смышленого помощника, – займись расследованием, только, прошу тебя, будь объективен, не принимай в расчет мою личную обиду. Меня больше устроит честное разбирательство ее дела, которое позволит мне убедиться, прав я по существу или нет, чем просто сведение счетов.

Через некоторое время Сеян действительно добыл улики против Маллонии, подтвержденные надежными свидетельскими показаниями. Тиберий выслушал его с усталым видом, взгрустнул по поводу испорченности сограждан и признался Сеяну, что слишком устал от подобных интриг, а потому сомневается, стоит ли затевать новое дело на старую тему.

– Но допустимо ли оставлять на государственной ниве ростки сорня-ков? – озадачился верный Сеян. – Они разрастутся и забьют урожай.

– Оставлять нельзя, – согласился принцепс, – но я не могу охватить все проблемы. Мне тяжело.

Сеян вошел в положение царственного друга, и через несколько дней сообщил, что объявились люди сенаторского достоинства, озабоченные антигосударственной деятельностью Маллонии. Перед лицом такого горячего стремления обуздать порок принцепс отступил и дал согласие открыть процесс против пышнотелой преступницы.

Малонию привлекли к суду. Ее недавние любовники наперебой спешили рассказать собранию, как она подговаривала их убить принцепса, отравить Друза и даже удавить Августу. Оказалось, что вся ее жизнь была сплошным преступлением. Будучи замужем за Цетегом, она якобы вытравила его плод, помешав Риму украситься отпрыском знатного рода. А в последнее время злодейка в промежутках между оргиями – как заявляли свидетели – брала уроки отравительства у Лепиды до самого момента ее изгнания.

Маллония вначале вела себя дерзко, терзая чувственность судей хищной красотой и приводя их в смущение нахальными насмеш-ливыми глазами. Но, когда все восстали против нее, она замкнулась в себе и с тех пор выглядела растерянной.

Тиберий сказался больным и под этим предлогом ушел от активной роли в процессе. Однако он приходил на все слушания по делу Маллонии и, засев в углу словно в засаде, следил за нею с плохо скрываемой болью во взоре. Он жаждал торжества, но теперь испытывал совсем другие чувства. Пока красавица хорохорилась, Тиберий радовался ее обвинениям, но, когда она из тигрицы превратилась в слабую несчастную женщину, он стал мучительно раскаиваться во всей этой затее и проклинать день, в который увидел ее впервые.

Тем временем дело шло к трагической развязке. Маллония уже была обречена. Теперь лишь принцепс мог вырвать ее из цепких рук обвинителей. Взглянув в ее по-детски испуганные глаза, Тиберий почувствовал преступником самого себя. Школа лицемерия многих десятилетий придворной жизни и змеиная выдержка принцепса отступили на задний план, а вперед выступил человек и, невзирая на злорадные усмешки окружающих, шагнул к несчастной женщине. Наклонившись к ней и заглядывая в знакомые глаза с излишне богатым спектром эмоций, Тиберий умоляюще спросил:

– Ну, теперь ты раскаиваешься? Ты сожалеешь о том, что все так вышло?

– Мне не в чем раскаиваться! – зло сказала Маллония, и в ее карих глазах сверкнул черный металл.

– Раскайся! – воскликнул он голосом отвергаемого любовника.

– Пошел прочь, вонючий старик с похабной пастью! – брезгливо крикнула женщина и выбежала из курии.

Никто не посмел ее задержать, так как ввиду позорного рецидива всем известной влюбленности принцепса одинаково опасным казалось как препятствовать этой женщине, так и потворствовать ей.

Маллония прибежала домой, выпроводила служанок и закололась. Так она избавилась от обвинения, одновременно вынеся обвини-тельный приговор самому Тиберию.

Городская толпа получила замечательный повод позлословить по адресу принцепса. С театральных сцен под рукоплескания всех зрителей звучала острота из ателланы: "Старик-козел облизывает козочек!" Она же повторялась на городских улицах и площадях.

Вскоре после этих событий умерла Випсания Агриппина. Ей, конечно, не было дела до постыдных увлечений ее бывшего мужа, она скончалась естественной смертью с надеждой, что ее сын Друз станет добрым принцепсом. Однако для Тиберия ее смерть подвела черту под немногим хорошим, что было в его жизни. Вместе с этими двумя женщинами он похоронил свою израненную оскверненную душу.

3

В который раз изначально добрые намерения Тиберия привели к дурному исходу. Но он привык к тому, что в этом мире все его начинания извращались, поэтому не стал истязать себя анализом происходящего и трагический итог своего увлечения Маллонией объяснил себе порочностью окружающих.

В скором времени умер Саллюстий Крисп, один из немного-численных друзей принцепса, с которым он мог быть откровенным. Саллюстий не искал выгоды, не стремился сделать карьеру, он жил в пассивной оппозиции к своему веку. Будучи избавленными корысти, их отношения выросли в полноценную дружбу.

Но теперь судьба лишила Тиберия и этого счастливого исключения из практики его безрадостного существования. Попытки найти новых друзей или хотя бы соратников оборачивались разочарованием и неприятностями. Никому нельзя было доверять. Даже мать превратилась во врага. Причем Августа несла угрозу Тиберию не только в настоящем и будущем, но покушалась на прошлое. Он страшился встреч с нею, боясь узнать о ней, а значит, и о себе нечто такое, что сделало бы его жизнь совсем невозможной. Тем охотнее Тиберий открывался все понимающему и, казалось, ни на что не претендующему Луцию Элию Сеяну. Луций не набивался принцепсу в друзья, помня о разнице в их положении. Но он лучше всех умел заглянуть в тайник мыслей и чувств Тиберия, чтобы извлечь оттуда его сокровенные желания и предъявить их миру в удобном для реализации виде. Не претендуя на личное расположение, Сеян оказывал принцепсу служебные услуги, но делал это так удачно, с такою проницательностью и тактом, что сама его служба была под стать дружбе.

Начав с дворцовых и политических интриг, Сеян теперь показал себя деловым человеком государственного масштаба. Одна из его инициатив была направлена на упорядочивание статуса и положения преторианцев. До тех пор эта гвардия правителя вела рассеянный образ жизни. За исключением периодических сборов преторианцы были предоставлены самим себе. Они не имели постоянного места дислокации и определялись на постой к горожанам частным порядком. Объективная тенденция к укреплению централизованной власти в государстве требовала придания преторианцам облика настоящего воинского подразделения. Сеян обстоятельно обрисовал приинцепсу существу-ющее положение дел и в качестве назревшей меры предложил создать преторианский лагерь в Риме по образцу зимних армейских лагерей в провинциях. Тиберий оценил выгоды такого положения, когда у него под рукой будет постоянно находиться мощное войско, и дал согласие.

С того дня, когда в стенах Рима на Виминале начали регулярно бряцать оружием гвардейцы принцепса, сенаторы стали еще боязливее ежиться при виде Тиберия. Однако непосредственно преторианцами командовал Элий Сеян, поэтому аристократии пришлось обратить внимание и на этого человека. Но, внушая страх сенаторам, Сеян все еще вынужден был взирать на них снизу вверх. Тиберий вошел в положение друга-соратника и предоставил ему преторское достоинство. Более того, он решил вступить с ним в родство и обручил сына своего племянника Клавдия с дочерью Сеяна.

Укрепив самодержавную власть путем создания противовеса сенату в лице префекта преторианцев и, так сказать, внутренних войск, Тиберий начал всерьез задумываться о преемнике. Он ощутил в себе надлом. Ему не сделать в будущем больше, чем осталось в прошлом. Он разуверился в возможности исправить этот мир. "Пусть теперь другой попробует, пусть Друз дерзает. А я заслужил право на отдых", – думал Тиберий. Особенно разрушительно на его психику подействовала трагическая смерть Германика и сопровождавшие ее события. Однако, отняв у него силы, эта же смерть открыла ему путь к покою. Теперь у Друза не было достойных соперников, и отец мог отойти от дел, предоставив простор энергии сына.

В скором времени Друзу предстояло вступить в должность консула. Он во второй раз удостоился этой магистратуры, но лишь теперь его консулат воспринимался всерьез. Только потеряв Германика, римляне обратили взор на Друза.

Уверившись в перспективах сына, Тиберий начал расточать милости семье Германика. Он представил сенату старшего отпрыска почившего героя. Юноша по имени Нерон мало походил на своего отца, но унаследовал от него народную любовь. Принцепс, будто бы находясь во власти этой всеобщей любви, попросил сенаторов о лояльности к молодому человеку. Помимо общих пожеланий благорасположения, он обратился к ним и с конкретным ходатайством: позволить Нерону выступить кандидатом в квесторы на пять лет раньше положенного срока. В качестве оправдания за такое отклонение от установленных порядков Тиберий привел в пример Августа, который в свое время так же содействовал карьере самого Тиберия.

Все эти кивки на республиканские законы в условиях гнетущей монархии вызывали насмешки, но сенаторы, злобно фыркая в отворот тоги, улыбались в лицо принцепсу и его выдвиженцу. Зато плебс ликовал, видя, как вступает на лестницу магистратур сын Германика.

В начале года Тиберий, едва успев разделить с Друзом консулат, сослался на болезнь и уехал в Кампанию в одно из имений. Так он предоставил сыну возможность провести репетицию своего будущего принципата.

Несмотря на все неудачи последних лет, дела в государстве устраивались к лучшему. Поэтому, испытывая боль в душе, Тиберий мог искать утешения у голоса разума. Прибыв в благодатный край торжествующей роскоши природы, он взирал на окружавшую его красоту с чувством человека, исполнившего свой долг и заслужившего право наслаждаться покоем. В течение многих десятилетий мир естественной жизни был ему недоступен. Сначала его угнетало изнурительное восхождение к трону, а потом терзали страхи пред опасностью падения с этой высоты. Он всегда смотрел либо вверх, на холодную вершину власти, либо вниз, в пропасть, в зияющей мгле которой змеились заговоры, покушения и перевороты. Но ему не доводилось глядеть по сторонам, вширь, он был лишен возможности воспринимать солнечные равнины простой жизни. И вот теперь мир открылся ему по-новому.

Тиберий радовался обыденным вещам, его удивляло и умиляло все вокруг. Неожиданно для себя он стал приветлив с простолюдинами. Это не осталось без внимания, и его добрые чувства нашли отклик у окружающих. Тиберию даже улыбнулось счастье в лице миловидной девушки из соседней усадьбы. Эта особа не была ни знатной, ни образованной, но деревенская жизнь уберегла ее от порчи столичного разврата, и она походила на свежий майский цветок. Увидев Тиберия свободным, избавленным масок дворцового лицемерия, разительно отличающимся от персонажа жутких слухов о страшном тиране, девушка усмотрела в нем невинную жертву людской зависти и пожелала вознаградить его за понесенные от других обиды собственной красотою. Для нее он был великим человеком, гонимым злобными пигмеями. Создав в своей душе столь интригующий образ, она влюбилась в собственную фантазию и подарила эту любовь Тиберию.

Разбуженная на пиру у Цестия чувственность быстро отреагировала на девичьи чувства, и Тиберий легко сорвал этот цветок, как срывал сочные плоды в богатых кампанских садах. Казалось, и в личной жизни, как недавно в политике, беды обернулись удачей. Потеряв роскошную, но испорченную красавицу Маллонию, он обрел истинную любовь прелестного создания с хрустальной душою.

Однако идиллия оказалась недолгой. Стыдливые ласки нежной девушки не проникали через зачерствевшую оболочку его чувств, намертво закупорившую душу. Тиберия невольно влекло к экстравагантному, неистовому, запредельному. Он уже не мог наслаждаться любовью, его манила оргия. Та извращенность восприятия красоты и любви Цестия, Цезония и Маллонии, которая прежде удручала Тиберия, исподволь, как заразная болезнь, отравила его душу, и теперь он сам предстал влюбленной девушке в образе такого же нравственного монстра. Она горько раскаялась в своей доверчивости. Ее светлые чувства были запачканы его нечисты– ми желаниями и растоптаны агрессивными посягательствами, унизительными для нормальной женщины. Перестрадав свою любовь, она с проклятьями отвергла Тиберия. Уединившись, несчастная женщина еще долго переживала происшедшее. В конце концов нектар лучших чувств перебродил в желчь разочарования, и в дальнейшем она поразила всю округу разнузданной похотливостью. Это была ее месть миру за оскорбление первой любви. Так бацилла порока продолжила смертоносное путешествие по людским душам. Но Тиберий об этом ничего не узнал.

Даже в райском саду Кампании принцепса настигли государ-ственные проблемы. Еще не утерев с лица плевок судьбы, в который трансформировался нежный девичий поцелуй, он был вынужден заботиться о наведении порядка на южной границе, где римлян побеспокоил неутомимый нумидиец Такфаринат. Собрав нужные сведения, Тиберий направил в сенат письмо с предложением назначить в Африку более расторопного наместника.

Информацией принцепса снабжал верный Сеян. Он же назвал ему Юния Блеза в качестве кандидата на пост командующего африканским корпусом. Для создания видимости свободы выбора Тиберий предложил сенату помимо Блеза еще и Мания Лепида. При обсуждении этого вопроса в курии Лепид всячески отказывался от грозящей ему чести, ссылаясь на слабость здоровья, малолетних детей, дочь на выданье. В самой многочисленности выдвигаемых причин угадывалась неискренность. А проблема состояла в том, что Блез был дядей Сеяна, и сенаторы уже понимали политическую значимость этого семейного обстоятельства. Сам Блез показал, что ему тоже не чужда скромность, но все же дал себя уговорить и отправился в Африку проконсулом.

Началось восстание и в Галлии. Оно угрожающе ширилось, в борьбу с римлянами вовлекалось все больше племен. Молва, как обычно, преувеличивала беду, и в Риме уже ждали варварского нашествия. Однако настолько изменились нравы в этом городе, что многие его жители жаждали иноземного владычества, наверное, полагая, будто завоеватели предоставят бесполезному плебсу больше хлеба и зрелищ, чем прижимистый Тиберий. Когда в обществе утверждаются количественные факторы престижа, сразу всем всего становится мало, люди ненавидят друг друга, зарятся на чужое и злобствуют так, что готовы сами погибнуть, лишь бы катастрофа поглотила всех остальных. И те, кто боялся галлов, и те, которые мечтали увидеть резню и пожарища, уничтожающие ненавистную империю, сходились в одном: во всем виноват угрюмый и нерадивый принцепс, озабоченный лишь сведением счетов с аристократами. "Может быть, он и вождя галлов привлечет к суду за оскорбление величия?" – насмехались площадные, а также салонные остряки, и народ вторил им громким эхом ненависти.

Однако сам принцепс сохранял спокойствие. По-прежнему пребывая в Кампании, он своей невозмутимостью показывал сенату, что ситуация в Галлии находится под контролем и не требует каких-либо чрезвычайных мероприятий. "Видимо, у Сеяна нет второго дяди, потому Цезарь и не делает новых назначений в Галлии", – шепотом разносилось по курии.

Между тем сенаторы собственным поведением создавали себе Сеянов и Тибериев. Ко всем государственным вопросам они подходили с узкой меркой частной выгоды. Так, один вельможа поднял в народе волну недовольства состоянием дорог. Он шумно критиковал злоупотребления подрядчиков и бездеятельность магистратов. А когда сенат поручил ему навести порядок в этой сфере государственного хозяйства, он, вооружившись властью, занялся исключительно вымогательством и разорил многих видных людей. В другом случае, при обсуждении кандидатуры в проконсулы Африки, некоторые сенаторы использовали трибуну лишь для очернительства неугодных лиц. Получилось, что собрание решало вопрос не о том, кто достоин ответственной миссии, а выявляло наиболее порочных представителей высшего сословия.

Тиберий сполна продемонстрировал выдержку и лишь тогда объяснился с сенаторами, когда в соответствии с его расчетом галль-ское восстание было подавлено штатными войсками под руководством постоянных легатов. Он написал, что величие Римской державы не позволяет ее первым лицам бросать столицу, откуда осуществляется управление всем государством, и устремляться навстречу локальному мятежу. Потому ни он сам, ни Друз не выехали в Галлию.

Несмотря на то, что развитие событий подтвердило правоту принцепса, его не миновали обычные упреки в нерадивости и безразличии к государственным интересам. Однако все, что осуждалось шепотом, одобрялось вслух. Прилюдно сенаторы на все лады превозносили мудрость принцепса. Успехи римского красноречия, обращенные ныне только на лесть и клевету, позволили аристократам подняться до таких высот в низком угодничестве, что выделиться на фоне этого искрометного фальшивого блеска было весьма сложно. Но трудности никогда не останавливали римлян. Вот носитель славной фамилии Корнелий Долабелла и предложил назначить принцепсу овацию по возвращении из Кампании. В ответ Тиберий написал, что он не настолько бесславен, чтобы после покорения многих воинственных народов и отпразднованных триумфов в пожилом возрасте добиваться награды за загородную прогулку. "Сплоховал ты, Долабелла, – со смехом отреагировали на ответ принцепса сенаторы, – Цезарь не доволен предложением. Тебе следовало присудить ему триумф, а не овацию".

Сам Тиберий, как никогда, спокойно относился к шумихе вокруг его имени. После потрясений минувшего года и карикатурных влюбленностей он окончательно смирился с мыслью, что жизнь его фактически закончилась. Непосредственно для себя он уже не ждал ничего хорошего. Поэтому главным для него теперь было дождаться успехов Друза. И по доходящим из Рима сведениям опыт пробной передачи власти удался. Друз сумел уладить несколько конфликтов в сенате и в целом управлял государственным аппаратом уверенно и грамотно. Правда, сенаторы продолжали посылать гонцов к Тиберию по всякому вопросу, что, однако, можно было отнести на счет их осторожности, страха обидеть невниманием грозную фигуру.

Но при очевидных успехах Друз все-таки не торопился взрослеть. Как сообщал дотошный Сеян, консул многие дни проводил на частных постройках, теша свою страсть к возведению дворцов, а по ночам пировал. Впрочем, и такое легкомысленное поведение не вредило репутации Друза. Незатейливый нрав приближал его к народу и, что было еще важнее для плебса, отличал сына от угрюмого, нелюдимого и скрытного отца. "Пусть он лучше беззаботно веселится, чем вынашивает мстительные планы в ночной тишине", – говорили на форуме.

Сенаторы все более яростно конкурировали за расположение принцепса. Они выслеживали друг друга, чтобы уличить коллег в чем-либо неблаговидном и донести Тиберию. Порою и представители всаднического сословия становились добычей цепких доносчиков. Так к суду был привлечен всадник Клуторий. Он увлекался поэтическими опытами и в свое время отличился стихами, оплакивающими смерть Германика, за которые получил денежное вознаграждение от Тиберия. Позднее, когда заболел Друз, Клуторий загодя воспел трагическими строками его предполагаемую кончину в надежде на еще больший дар от безутешного отца. Однако Друз выздоровел. Тогда разочарованный поэт подбросил стихи знатным дамам, чтобы утешиться славой и дамскими восторгами.

Этот образец современной нравственности стал лакомым кусочком для обличительного аппетита сенаторов. Немало прекрасных речей прозвучало в курии, и в итоге Клуторий был казнен как государственный преступник. Принцепс, следивший за происходящим из кампанской засады, попенял сенаторам за излишнюю крутость мер, но абстрактно похвалил их за бдительность и непримиримость к пороку. Это было воспринято как поощрение, и доносы посыпались на Тиберия, как созревшие плоды в кампанских садах.