Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Тиберий пытался с головою уйти в дела. Но нравственная болезнь той эпохи проникла во все поры жизни, и он повсюду видел отвратительные язвы. Его опять преследовали дрязги, наговоры, клевета, разоблачения. В бесконечной череде судебных процессов вырисовывался обвинительный приговор всему обществу, а значит, и самому Тиберию, поскольку он не смог исправить нравы сограждан.

Рим казался ему тюрьмой. Он походил на узника подземелья, забывшего дневной свет, который сходит с ума от одиночества, бьется головой о сырые камни стен и воюет с крысами, мокрицами и ночными привидениями. Полчища подземной нечисти непрерывно атаковали его черной ночью и тусклым днем. И каждое из этих бесчисленных существ казалось ему знакомым. Крысиный оскал походил на физиономии злорадствующих сенаторов, в лениво ворочающихся червей словно вселились души разбогатевших вольноотпущенников, унылые мокрицы топли в слизи, как плебс – в рутине бессмысленного существования. Повсюду люди-грызуны, люди-змеи, люди-стервятники, люди-мухи; нет лишь человека.

Тиберий вспомнил грека Диогена, который с зажженным фонарем пробирался через кишащую народом агору и говорил: "Ищу человека!" Все закатные цивилизации переживают одну и ту же трагедию – утрату человека. Когда сообщество распадается на собственников, происходит подмена личности собственностью. Она гнездится в душе, вытесняя из нее все человеческое, и, разрастаясь, заполняет ее всю. Так некоторые растения паразитируют на деревьях, постепенно удушая их ствол и замыкая корневую систему на себя.

Сколь ненавистны были Тиберию эти антиприродные существа с людским обличием и крысиной душой! Во всех согражданах он теперь видел только преступников: нескончаемая вереница судебных процессов показала ему, что каждый из них корыстен, ненавидит принцепса и пренебрегает государством. Более десяти лет он пытался оздоровить общество справедливостью, обуздывал свои чувства и пристрастия, чтобы вершить правый суд, но год от года ситуация лишь ухудшалась. Этих людей невозможно было перевоспитать, оставалось только их уничтожить.

Долго сдерживаемый гнев Тиберия вырвался наружу, и он готов был лично сечь розгами каждого из миллионов двуногих существ, позорящих звание римского гражданина, ему хотелось собственной рукою взять меч и рубить головы, в которых не было ничего, кроме яда, вырывать из груди предательские сердца. Не меньше, чем мужчин, он презирал и ненавидел женщин. Червь разврата гнездился в прекраснейших телах, самая ласковая улыбка на ангельском лице виделась ему оскалом измены. Потому его вожделение обрело агрессивную направленность. Чем лучше казалась женщина, тем сильнее в нем было желание разоблачить ее через унижение. Злобу вызывали и дети. Они с ранних лет дышали атмосферой порока и входили в сознательную жизнь уже с гнилою душой. С годами их нравственная болезнь только усугублялась. Этому способствовала и мода на развращение малолетних, характерная для всех агонизирующих цивилизаций.

Тиберий был в тупике. Он люто ненавидел порок, но если встречал пример добропорядочности, то воспринимал его лишь как личину, маску, прикрывающую преступное уродство, и это бесило его еще больше. Сознание – продукт общения. Если созидательный процесс общения заменяется деструктивным действием, направленным на разделение людей, сознание деформируется. Тиберий чувствовал приближение безумия.

Последующие принцепсы просто растворялись в обстоятельствах, становились рабами трона, слепо исполняющими его жестокую волю. Но Тиберий пытался приручить власть и использовать ее в благих целях. Однако это было ему не под силу. Монарх узурпирует исконное чело-веческое право распоряжаться собственной жизнью у целого народа. Чтобы справиться с задачей, предназначенной для миллионов людей, он должен превосходить своими способностями среднего гражданина в миллионы раз, что невозможно ни для какого гения. В этом вопиющем несоответствии потенциала многомиллионного народа и пигмейских способностей одного-единственного человека, вольно или невольно покусившегося на всеобщее достояние, и сокрыт корень всех зол.

Тиберию было особенно тягостно терпеть униженья гнусной эпохи еще и как представителю патрицианского рода Клавдиев, издревле отличавшегося надменностью. Почти триста лет назад Публий Клавдий Пульхр пренебрег результатом ауспиций перед морским сражением с карфагенянами и велел выбросить за борт священных кур, в самый ответственный момент отказавшихся от корма. При этом он цинично изрек: "Пусть пьют, если не хотят есть!" Оскорбленные боги наказали римлян за святотатство их консула разгромным поражением. Вслед за курами захлебнулись тысячи латинян. И вот однажды сестра этого злосчастного консула, попав в пробку на улице многолюдного Рима, воскликнула, обращаясь к толпе, перегородившей дорогу ее модной лектике: "О, если бы мой брат был жив и снова начальствовал над флотом!" И это случилось в республиканский период, когда просто-людин в личностном плане был равен сенатору и мог разговаривать с ним на равных! А он, Тиберий Клавдий Нерон, да еще и Цезарь, будучи монархом, безропотно сносит поношенья плебса, оскорбления сенаторов, упреки поэтов и историков, издевательства родственниц, коварство матери! Нет, оставаться в этом городе ему невозможно. "Если бы они знали, сколько ненависти породили в моей груди своею подлостью! – рычал он бессонными ночами, страдая от уличного шума никогда не засыпающего Рима. – Мой гнев способен обрушить стены и башни этого города, спалить проклятый муравейник дотла! А я силой воли держу его в себе, и он разрывает мне душу, мутит сознание!"

"Либо Сципион, либо свобода должны уйти из Рима!" – двести лет назад скандировал Форум, обозначая начало эпохи гражданского разлада. Именно этот эпизод сейчас пришел на ум оказавшемуся в тупике принцепсу. Он пытался переиначить народный ультиматум применительно к своему случаю: "Либо Тиберий, либо…" Окончание формулы не получалось. "Либо Тиберий, либо порок должны уйти из Рима", – такую фразу ему хотелось вписать в историю. Но это звучало слишком напыщенно. Циничная эпоха накажет его за подобное высказывание гомерическим смехом. Да и бесславно ему уступать власть в Риме пороку! Нет, он уходит из жалости к больным душою согражданам, спасая их таким образом от возмездия. Он уносит с собою карающий меч, чтобы спрятать его в зелени кампанских садов.

В таких раздумьях Тиберия застал Сеян, принесший улики против очередного заговорщика из тайной гвардии Агриппины.

– Сципион или свобода должны уйти из Рима, – произнес Тиберий вместо приветствия.

Лицо Сеяна не изменило выражения, ни один мускул не дрогнул, лишь зрачки расширились, сделавшись огромными. Тиберий пристально следил за этой единственной живой деталью во внешнем облике префекта. В его измученной душе завелся червь нового подозрения, от которого сразу же распространился смрад, помрачающий сознание.

– А если бы я вздумал уйти, – испытующе сказал Тиберий, – что написали бы историки?

– Солнце одинаково ярко блистает, взгляни на него с римской башни или со склона Везувия, – невозмутимо изрек Сеян.

– И все же, какие изменения вызовет этот шаг.

– По делу – никаких. Но всем станет спокойнее. Враги полагают, что мы устали от борьбы, надеются дожать нас. Но, если ты окажешься вдали, в безопасном месте, они сникнут. Твой поступок будет сродни расчетливому действию полководца, ушедшему с передовой, где идет беспорядочная сеча, на смотровую башню, чтобы зряче руководить битвой.

– Хорошо, – согласился Тиберий, – я отправлюсь в Кампанию.

Зрачки Сеяна стали едва ли не больше самих глаз.

– Нужно освятить несколько храмов, – пояснил принцепс, – затем вернусь.

Взгляд Сеяна на миг померк, но тут же снова вспыхнул. В остальном он сохранял равнодушный вид.

– Ты поедешь со мною, – жестко добавил Тиберий, и их взоры сшиблись, как щиты столкнувшихся на встречном бегу воинов.

Теперь зрачки префекта, наоборот, сделались маленькими, словно затерялись на дне глаз.

– Я рад твоему доверию, Цезарь, но разумно ли нам обоим покидать этот вертеп?

– Я готов рискнуть ради удовольствия видеть тебя рядом, Луций Элий. Впрочем, здесь останется Августа. Пусть она повелевает, но так, чтобы реально правили наши люди. Она будет нейтрализовывать Агриппину, а мы – делать все прочее.

8

Испокон веков римляне, будучи яркими представителями коллективистского общества, более всего на свете ценили любовь и дружбу сограждан. Количество друзей являлось важнейшим показателем успешности той или иной личности. Общение – это, так сказать, интеллектуальное и эмоциональное кровообращение социального существа – личности. Но если в кровь попадают инородные, вредоносные вещества, то наступает отравление организма. В эпоху заката республики, когда отношения людей замутились корыстью, вставал вопрос не только о количестве друзей, но и об их качестве. «Для меня уважение одного Катона дороже поклонения целой толпы», – говорил Цицерон. А в монархическом государстве личности уже негде было развернуть нравственные искания, и тогда количественные оценки восторжествовали на правах завоевателей. Друзей теперь не было, но многочисленная свита ценилась, как прежде.

Секрет бед Тиберия заключался в том, что согласно своему социальному статусу он вел общество вперед по пути духовной деградации навстречу полной моральной анемии, но как личность тяготел к коллективистской нравственности, хотел полноценного общения, любви и уважения соотечественников. Вот и теперь, покидая Рим, принцепс презрел условности и ограничился минимальной свитой, допустив в нее только тех, на кого он мог смотреть без отвращения. В их числе были всего несколько аристократов, десяток влиятельных всадников, включая Сеяна, а большую часть окружения принцепса составляли ученые греки.

Римская толпа презрительно фыркала при виде столь скромной процессии. Тысячи вчерашних рабов, разбогатев, могли сегодня собрать в сотни раз более пышный эскорт, чем правитель великого государства. "Так ненавистен народу проклятый тиран, что даже силой не сумел согнать людей на свои проводы! – шумели в толпе. – Убогое, постыдное зрелище!"

Выходя утром из дворца и садясь в крытые носилки, Тиберий испытывал мучительное желание обозреть римские холмы, насладить взор гармоничными ансамблями храмов, но он упрямо смотрел перед собою, стараясь не видеть ничего, кроме булыжников мостовой, бесстрастными рядами уводящими его прочь из этого города. Затем, мерно колыхаясь в подвешенной к шесту на плечах рабов лектике, он также боролся с соблазном выглянуть из окна и посмотреть назад, туда, где остались форум и Капитолий. Правда, когда вдоль пути процессии столпился плебс, оценивающий представшее зрелище неодобрительным гулом, занавески на окнах, наоборот, успокаивали Тиберия. Но, пересаживаясь у городских ворот из ручного транспорта в повозку, запряженную лошадьми, он снова подавлял в себе прощальные эмоции к столь любимому и ненавистному городу.

Тиберий чувствовал, что его отъезд означает поражение конечное и всеобъемлющее. Это было поражение в итоговой битве жизни. Преодолевая естественное желание оглянуться, он тешил собственную гордость, предоставлял ей ничтожную формальную компенсацию за неудачу по сути. Именно у городских ворот он вдруг осознал эти тайные мотивы своего поведения и устыдился собственной ничтожности.

Принцепс смутился, и тысячи зевак наблюдали его конфуз, чтобы в дальнейшем дать повод римской толпе для бесконечных пересудов относительно преступной натуры тирана, у священной черты померия вступившей в конфликт с богами – хранителями города. Но вот, преодолев замешательство, высокая худая ссутулившаяся фигура с облысевшей макушкой, красным больным лицом, залепленным пластырями, погрузилась в карету и покатилась вон из роскошного праздного Рима, чтобы навсегда сгинуть в кампанских поместьях.

Тиберий продолжал упрямо таращиться вперед, тщетно пытаясь обмануть себя, будто там, в серой мгле будущего, есть что-то достойное жизни. Он так и не оглянулся и даже не коснулся взором городской панорамы. Но проявленная твердость духа не успокаивала его самолюбие, поскольку он испытывал тягостное презрение к самому себе.

Накануне принцепс по секрету сообщил части придворных, что покидает столицу на краткий срок, руководствуясь намерением проверить, как к нему относятся те или иные граждане, а другой группе объявил, что уезжает надолго. И первые, и вторые тут же разнесли дворцовую тайну по всему городу. В результате Рим забурлил противоречивыми страстями. Надежда и страх теснили друг друга, попеременно торжествуя победу над нестойкой психикой масс, лишенных хребта идеи. Как всегда в таких ситуациях активизировались всевозможные гадатели, прорицатели и астрологи. Широким фронтом они пошли в наступление на суеверие плебса, чтобы собрать богатый урожай с невежества. Было дано множество оракулов на все вкусы толпы. Но в сознании народа прижились те из них, которые больше соответствовали его чаяньям. Поэтому повсюду из уст в уста передавались свидетельства астрологов о том, что принцепс покинул Рим при таком расположении небесных светил, которое исключает возможность его возвращения. Плебс тихо ликовал, предвкушая смерть тирана и восшествие на престол молодого и красивого монарха – Нерона, Друза или кого-либо еще, все равно кого, но обязательно нового.

А между тем сам Тиберий еще не решил, когда он вернется в столицу. Многое зависело от того, как будут исполняться его заочные распоряжения в Риме, и когда он, наконец-то, преодолеет брезгливость к согражданам.

В дороге Тиберий также старался избегать живописных видов римских окрестностей. Он поочередно подсаживал в свою карету греческих грамматиков и философов, чтобы укрыться от проис-ходящего в интеллектуальных декорациях ученой беседы. Много раз, сидя в курии, он мечтал о чистом, избавленном агрессии и корысти общении с приятными людьми. Но теперь, когда представилась возможность исполнить это желание, злоба Рима не отпускала его душу и постоянно вторгалась в разговор воспоминаниями о сенатских склоках и шумной ненависти плебса. Обрывки оскорбительных речей, возвращаясь вновь и вновь, пощечинами хлестали его по лицу, язвительные взгляды кололи в сердце. Там он пребывал в гуще борьбы и в стремлении к победе игнорировал многие унизительные для него вещи, однако сейчас оказался в положении воина, который возвратился из смертельной сечи и обнаружил на себе множество болезненных ран, грозящих губительной потерей крови или заражением. Память с безжалостной точностью воспроизводила фрагменты споров и лицемерных светских разговоров, в которых испорченность душ извергалась наружу ядовитым фонтаном клеветы и низменных подозрений, нередко облеченных в форму изысканных литературно правильных фраз, отчего их разрушительное действие на психику лишь усиливалось. Как мог он день за днем в течение многих лет терпеть эти обиды! Сейчас ему казалось, что каждого из тысячи брошенных ему в лицо или в спину оскорблений было достаточно для того, чтобы сойти с ума, броситься вниз головой с Тарпейской кручи или уничтожить весь род людской. "Как жаль, что у народа римского не одна шея!" – восклицал последователь Тиберия, сожалея, что не может покончить с этим народом одним ударом, и, наверное, неспроста.

Тиберию вспомнился случай, когда вольноотпущенник подал в суд на бывшего господина, таким способом отблагодарив его за свое освобождение. Аристократическая семья всем составом покончила с жизнью, чтобы не судиться с бывшим рабом. Смерть эти люди признали меньшим злом, чем унизительный процесс, уравнивающий их с презренным человеком. А он, Тиберий, больше десяти лет находится в состоянии непрерывной тяжбы со всею низостью и злобой огромной страны!

Чем дальше Тиберий отъезжал от Рима, тем ненавистнее становился ему родной и некогда любимый город. Подлость этой столицы мирового порока вздымалась за его спиною, как гора, величину которой можно оценить лишь при взгляде с большого расстояния. Мысленно оглядываясь на эту громаду, Тиберий содрогался от ужаса и отвращения. Ему начинало казаться, что он уже никогда не заставит себя возвратиться туда. Годы унижений и бесплодных усилий борьбы за спасение изгнанной из римского общества нравственности опустошили его и заразили неизлечимым разочарованием. Он больше не верил в себя и своих соотечественников, однако знал, что после него всем будет еще хуже, и это заставляло его продлять презренную жизнь. Кроме того, им руководил неукротимый римский дух, воспитанный семью столетиями битв и побед. Он не мог сойти со сцены побежденным, даже если знал, что победа невозможна.

В таком душевном состоянии принцепса настиг в дороге слух о торжестве столицы по случаю счастливого предсказания о его скорой смерти. "Ах, так! – вскричал Тиберий. – Они полагают, будто я никогда не вернусь в Рим? А я сейчас же поверну коней и через три дня буду на Палатине! Уж тогда я не стану сдерживаться, и они получат от меня все, что заслужили!" Однако уже в следующее мгновение он опять сник. У него не было сил ни на возобновление психической войны со столицей, ни на что иное, кроме бегства. А если бы он вернулся, то это стало бы еще большей трагедией и для него, и для всех римлян. Душа Тиберия, впитав в себя злобу Форума, Курии и Двора, стала вместилищем взрывчатого вещества, способного воспламениться от малейшего соприкосновения с дурными людьми. Он носил в себе бомбу чудовищной разрушительной мощи и стремился удалить ее как можно дальше от мест концентрации жизни.

Единственное действие, предпринятое Тиберием в ответ на астрологические изыскания столицы, состояло в том, что он призвал своего престарелого гадателя и задал ему ту же задачу, которая трагической разгадкой воодушевляла население величайшего города. Фрасилл, даже не взглянув в хмурые небеса, заверил принцепса в постоянстве суждения звезд и планет и подтвердил данный им еще на Родосе оракул, гласящий, что Тиберий умрет через десять лет после него.

– Жаль, что я не удавил тебя десять лет назад, – мрачно пошутил принцепс над гадателем или над самим собою. Конкретизировать пред-сказание относительно времени своего возвращения в Рим он не стал.

Новая обида, вызванная ликованием сограждан в ожидании его смерти, потеснила в душе Тиберия давние оскорбления, и, избавившись на какой-то срок от болезненных воспоминаний, он теперь невольно обдумывал планы мести.

В Капуе принцепс торжественно освятил новый храм Юпитеру, а в Ноле – Августу. Выполнив официальную часть своего вояжа, он решил возвратиться в Рим, чтобы унять ажиотаж, возникший из-за его отъезда, а потом снова оставить город. Таким маневром Тиберий рассчитывал приучить римлян к своим перемещениям, чтобы в дальнейшем подобные действия не пробуждали честолюбивых надежд его недругов и не будоражили плебс. Однако, представив свое возвращение в мраморную тюрьму к полутора миллионам надзирателей и палачей, он испытал беспредельную брезгливость к Риму и отправился на одну из кампанских вилл.

"Успеется, – подумал он, – я еще насижусь в раззолоченных палатинских катакомбах, наругаюсь в Курии, нахватаюсь заразы Форума!"

Г Р И М А С А В Л А С Т И

1

– Я приказал себе жить, – закончил Тиберий свой рассказ.

Его повествование о тяжкой царской доле, на взгляд нижестоящих в общественной иерархии, выглядело не совсем искренним, а пафосный финал вызвал подозрения в позерстве. Тем не менее, застольная публика нечеткими, но подчеркнуто одобрительными возгласами выразила весь спектр благих эмоций от сочувствия к трудной судьбе повелителя до восхищения его терпеливостью. Неубедительность мысли они компенсировали многословием.

Тиберий с присущей ему проницательностью, извечно ослож-нявшей его жизнь, угадал неискренность окружающих и утратил желание продолжать разговор. Но в следующий момент он укорил себя за помпезный тон своей речи и сделал вывод, что сам спровоцировал публику на лицемерие. Однако его неуклюжая напыщенность объяснялась желанием затушевать слишком сентиментальные чувства, а манерность публики, наоборот, скрывала ее равнодушие.

"И это мои ближайшие друзья, последние, кого я еще допускаю к себе", – подумал Тиберий. Впрочем, он уже давно привык к отсутствию взаимопонимания, поэтому вскоре стряхнул с себя пессимизм и попытался снова погрузиться в атмосферу пиршества.

Очередной этап жизни Тиберия начинался с масштабного застолья. Но этот обед отличался от разгула у Цестия Галла, дурно повлиявшего на судьбу принцепса. Там он пытался приобщиться к радостям чуждой ему публики и влиться в ее ряды, а здесь сам формировал окружение и подстраивал его под себя. Тут не было женщин, блюда не поражали изощренностью оформления, вместо золота в свете факелов мерцало серебро, как то предписывалось законами об ограничении роскоши, наконец, дело происходило не в мраморном зале, а в сумрачной пещере. Это был естественный грот в скале, островом вздымавшейся посреди благоухающего сочной зеленью кампанского сада.

Тиберию приглянулось место, столь не похожее на опостылевшие столичные дворцы, и под руководством Сеяна в пещере был оборудован триклиний. Вместо вычурных многоэтажных светильников, пугавших ночной мрак в домах богачей, волнистые своды грота освещались колыхающимся пламенем факелов.

– Неправда ли, создается впечатление, будто мы оказались в чреве гигантского чудовища! – воскликнул Тиберий, когда ввел свою компанию в импровизированный пиршественный зал, и глаза его при этом зажглись озорным огоньком, не знакомым жителям столицы.

Блюда готовились во флигеле неподалеку, у входа в пещеру находился промежуточный пункт, где производилась окончательная сервировка. Прислуживали рабы с ближайшей виллы одного из гостей. Все мероприятие контролировалось бравыми преторианцами Сеяна.

Экзотическая обстановка сыграла свою роль. Тиберий расчув-ствовался и разоткровенничался. Уехав из Рима, он наконец-то отпустил свою душу на волю, и, воспрянув после тяжкой болезни искаженного общения, она озарилась плодотворной идеей. Тиберий вздумал написать обширные мемуары, чтобы донести до потомков суть своей политики в очищенном виде, без наслоений сплетен и клеветы, порожденных злобой, завистью и клановыми интересами. Он верил, что потомки будут лучше его современников, поскольку цивилизация просто не могла выдержать дальнейшей порчи нравов. Конечно, это произойдет не сразу. В ближайшей перспективе Тиберий предвидел усугубление кризиса, но в итоге человеческое должно было восторжествовать в людях. И вот тогда, как он думал, новые римляне отдадут должное тому, кто в труднейшее время уберег государство от междоусобиц и разорения и в меру человеческих сил ограничил разгул дурных страстей. Человека создало общение, и без живого взаимодействия с себе подобными он существовать не может. Если не получается общение с современниками, остается беседовать с предками и потомками. Однако воздействовать на прошлое нельзя, а вот на будущее влияет все происходящее сегодня. Поэтому люди, не помещающиеся в рамках своей эпохи, устремляют мысль вперед. У предшественников они ищут совета, а созревшую мудрость передают в будущее.

И теперь, в романтически-угрюмой атмосфере черного грота, принцепс поделился новой идеей, четко и толково, в отличие от сенатских дебатов, изложив основные аспекты будущего сочинения. Его старательно выслушали и хором пропели дифирамбы. Тиберий хотел возликовать, но тут же подумал, что, объяви он всеобщую децимацию или военный поход на луну, придворные ответили бы тем же восторгом. Они должны были восхвалять его лишь за то, что он являлся правителем; все остальное не имело значения. Им не было дела до его истинных качеств, планов и мечтаний, если только они не затрагивали их жизнь и имущество. Эти люди не считали его великим человеком, чьи дела были бы достойны памяти потомков, потому что в массах господствовало мнение о нем как о неудачной копии Августа. Сама идея обращения к суду будущих поколений казалась им надуманной, блажью помешавшегося от пресыщенности властью тирана, который, вдоволь поизмывавшись над согражданами, намеревался повелевать еще и потомками. Зачем обращать мысль в далекую пустоту будущего, где уже не будет их самих, если сегодня можно сытно есть, вдоволь потреблять женщин и унижать друг друга богатством! Лишь некоторые из греков рискнули предложить принцепсу стилистические, частные поправки, но только для того, чтобы подтвердить свой ученый статус.

Тиберий с благодарностью принял те второстепенные замечания, которые сумело породить его окружение, и подробно рассмотрел каждое из них. Однако в душе он был разочарован, что, впрочем, стало его обычной реакцией на любые попытки взаимодействия с миром. И все-таки Тиберий был доволен происходящим. Если он не находил в этих людях искренности и заинтересованности, то не встречал и враждебности, неотступно преследовавшей его в Риме.

– Славно здесь! – воскликнул он, в очередной раз восторгаясь гротом. – Мы будто в гостях у Орка. Сумрачный старик заботливо укрыл нас в своем уютном гнездышке от невзгод нечистой жизни, которая беснуется там, наверху.

Ученые мужи Эллады в ответ привели несколько древних изречений о царстве Аида и создали видимость поддержания беседы. А римляне заметили, что жареная свинина не теряет вкусовых качеств под землею.

– Раньше я думал, что лишь крышка гроба защитит меня от злобы Рима, – продолжал разговорившийся принцепс, – но этот нависший над нами свод успокаивает душу не хуже могилы! Ныне жизнь наверху такова, что подземелье сродни сказочному саду! Юпитер запустил свое земное царство, хвала Орку! Давайте же выпьем во славу нашего гостеприимца!

Дружно звякнули сталкивающиеся кубки, но не все успели вкусить вина, некоторые в испуге пролили фалернский аромат на сырой пол, поневоле совершив жертвенное возлияние богу подземной тьмы.

Словно вспугнутые кощунственным тостом принцепса из глубины пещеры выскочили десятки крыс и, шурша, прошмыгнули на выход. В освещении факелов они бросали непропорционально большие тени на неровные камни стен. От этого внезапного зрелища кое у кого из пирующих кровь застыла в жилах, потому они и забыли о горячительном напитке в кубках.

– Орк прислал нам своих гонцов, дабы выразить почтение земному императору от бога подземного, – бесстрастно изрек Сеян.

Кто-то изобразил усмешку, обозначая реакцию на его остроту, но обстановка сделалась еще более гнетущей. Тон начальника преторианцев и особенно его лицо, в меняющемся свете факелов похожее на металлическую маску какого-нибудь потустороннего пунийского божества, заставили поежиться всех присутствующих.

"А ведь у него все под контролем, – подумал Тиберий, – кругом преторианцы. Ему ничего не стоит расправиться со мною".

Он обвел взором угрюмые своды и подумал, что эта пещера действительно может стать его могилой. Воображение живо нарисовало ему картину расправы тренированных головорезов над беззащитным стариком, припертым к холодному камню. Многие годы он страшился позорной смерти от заговора, и вот…

"Нет, я не могу погибнуть столь бесславно на радость римской черни и продажным нобилям, – решил Тиберий, – надо защищаться. Кто он без меня, этот Сеян? Рим его не примет. Одних преторианцев мало, чтобы воцариться в нашем городе. Даже Цезарь, силой захватив Рим, потом был вынужден заискивать перед знатью, чтобы утвердиться у власти… да так и не утвердился. А тут какой-то Сеян! Если он решится на злодейство, я сумею его остановить, я найду доводы".

Прошло какое-то время, и напряжение спало. Прославленные сенаторы, не раз возглавлявшие военные кампании, овладели собою и вернулись к веселому пиру. Но тут грянул гром, и даже в пещере стало светло от яркой молнии. Следом раздалось еще несколько раскатов.

– Юпитер досадует на утрату твоего благоволения, Цезарь, – сказал один из сенаторов, поеживаясь от собственной шутки.

– Должен признаться, друзья, что я испытываю робость всякий раз, когда слышу этот небесный рык, – признался Тиберий. – В Паннонии мой сын… – он запнулся от приступа горечи, – мой Друз усмирил солдат-ский бунт, используя суеверие невежественных людей. Лунное затмение он трактовал как волю богов, осуждающих действия солдат. Полагаю, что грозу можно объяснить каким-либо природным феноменом, простите за греческий термин. И все же как-то неуютно, согласитесь.

Тут хлынул ливень. Вход в пещеру был присыпан по указанию предусмотрительного Сеяна, и внутрь вода не поступала.

– Хорошо мы устроились в этом укрытии! – воскликнул кто-то.

От пережитого волнения у людей усилился аппетит, и они дружно набросились на угощенья, запасы которых непрерывно пополнялись извне промокшими рабами.

Шуршание и плеск струй еще несколько раз покрывались оглушительными ударами грома. Когда природная симфония начала стихать, размерено приближаясь к финалу, вдруг раздался грохот, сопровождаемый толчком. Пещера будто ожила, свод пошатнулся и треснул. На ложа посыпались камни. Огромная глыба придавила сразу двоих слуг. Все люди: и аристократы, и философы, и рабы – с одинаковым воплем бросились к выходу, но не все успели его достичь. Многих упомянутый здесь Орк навечно накрыл каменным саваном. Пещера рассыпалась на глазах, словно была слеплена из мокрого песка.

Тиберий первым делом привычно подумал о заговоре людей, а не о разгуле природы. Из-за этого он упустил время, да и старческое тело в критической ситуации оказалось недостаточно податливым. Шансов на спасение у него осталось немного. Когда принцепс пробрался к выходу, там уже образовался навал, почти перекрывший доступ на свободу. Тиберий предпринял отчаянное усилие, чтобы пробиться к свету, но кто-то оттолкнул его, стараясь опередить на пути к свободе, и он бессильно рухнул на пол. На него обрушился град камней. Тут Сеян прыгнул сверху на своего любимого императора и закрыл его собою. Встав на четвереньки, он удерживал груду камней, пока преторианцы не откопали эту заживо похороненную пару.

Потом, придя в себя, Тиберий неотрывно смотрел в глаза Сеяну и плакал от счастья, что у него есть друг.

– Ради этого стоило жить, – говорил он срывающимся голосом, – стоило терпеть лишения и обиды, чтобы пусть и в конце жизни встретить настоящего друга, любящего меня, а не исходящие от меня милости, готовый пожертвовать даже жизнью. Только зачем же ты подвергал себя смертельной опасности, ведь я старик, никому не нужный старик, а у тебя малолетние дети?

– Император, я не знатен, меня не обучали красноречию, как нобилей, поэтому я промолчу. Пусть вместо меня говорят мои поступки.