Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 33 страниц)

Выяснив, что у свебов нет другого лидера крупного масштаба, Друз с помощью дипломатической игры довел Маробода до полного краха и только после этого принял его к себе, но уже в качестве беженца. Германского вождя с почетом препроводили в Италию и поселили в Равенне. Тиберий написал Марободу, что охотно предоставляет ему убежище на любой срок, но отпустит его на родину, как только тот сочтет ситуацию подходящей для возвращения на трон. Однако в сенате принцепс произнес речь, в которой утверждал, что Маробод является самой опасной для Рима фигурой. Поэтому вождь маркоманнов так и состарился в почетном италийском плену.

Римляне достигли своей цели. После того, как сошел со сцены Маробод, свебское государство распалось. Арминий удовлетворился ликвидацией конкурирующей силы и утихомирился. В то же время ожерелье из свебских племен, окаймляющее юг Германии по берегу Дуная, создало буферную зону, предохраняющую римлян от актив-ности херусков.

Несколько лет назад Тиберий заманил в Италию царя другого приграничного государства, Каппадокии. Теперь тот умер, и принцепс присвоил его царство. Благодаря образованной таким образом провинции удалось сократить однопроцентный налог с оборота в два раза. Народ уже обращался к принцепсу с просьбой об отмене этого налога, но тогда Тиберий был вынужден отказать. Однако он не забыл о пожелании своих граждан и терпеливо искал возможность облегчить их участь. Пока царь Каппадокии пребывал в Италии, римляне фактически прибрали его страну к рукам. Поэтому теперь включение ее в состав римского государства прошло безболезненно.

Мирным путем Тиберий урегулировал конфликт и во Фракии. Эта страна была поделена между двумя братьями. Но сила разрушения, таящаяся в царской короне, превзошла прочность уз родства, и началась война. Принцепс не стал прибегать к помощи легионов. Некоторое время он переписывался с победителем в междоусобице, соревнуясь с ним в хитрости. Однако тот сумел избежать ловушки римлян. Тогда Тиберий подослал к нему своего человека, который, заручившись доверием фракийского царя, заманил его в западню и в оковах привез в Рим. Там Тиберий придал делу законный вид и подверг узурпатора суду, обвинителем на котором выступила жена убитого им брата. Зачинщик междоусобицы, конечно же, был осужден и приговорен к изгнанию из своей страны. Фракию Тиберий отдал в управление сыновьям обоих повздоривших братьев. Получив власть от принцепса, они, естественно, во всем зависели от римлян. Так был потушен еще один очаг напряженности.

10

Угроза римским границам на Востоке исходила от Парфии. Это многолюдное пестрое царство являлось очень неудобным соперником для римлян ввиду большого различия в их нравах и культуре, а также – в вооружении и тактике боя. Обычно парфяне завлекали легионы в бесплодные степи, а потом просто расстреливали их из луков, ловко маневрируя на конях вне пределов досягаемости римского оружия. Однако азиатам тоже не удавалось добиться решительного перевеса в противостоянии с римлянами, поскольку они не могли выдержать фронтального боя с фалангой легионеров. В конце концов обе стороны предпочли поддерживать нейтралитет под прикрытием дружеской дипломатии. Правда, Август сумел завлечь к себе царских отпрысков и дать им римское воспитание. Но попытка посадить на парфянский трон такого латинизированного царя закончилась провалом: дикий народ отторг чужеродный элемент. Тогда изгнанник бежал в Армению. Эта страна была буферной зоной между Римом и Парфией, потому заигрывала и с теми, и с другими, но не хранила верности никому. Сначала отвергнутый парфянский царь был, в угоду римлянам, посажен армянами на свой трон, а потом, в угоду парфянам, изгнан.

Германик действовал в том же ключе, что и его дядя. Он внедрял римские интересы в жизнь Азии с любезнейшей улыбкой. Не сумев вернуть на армянский трон римского ставленника, он короновал избранника самих армян, но сделал это так, что обязал его благодарно-стью к Риму. Армяне в свою очередь улыбались Германику, так как на их границе стояли его легионы. Парфяне тоже услышали бряцанье римского оружия и поняли серьезность намерений своего грозного соседа. Их действующий царь выразил в письме Германику наилучшие чувства к нему лично и к римскому народу вообще и в завершение цветистого послания высказал лишь несколько скромных пожеланий, например, чтобы в Азии и духу больше не было его конкурента, присланного из Рима. Германик сделал вид, будто просьбы парфянина являются пустяком, и легко их удовлетворил. Мир был восстановлен, однако войска по-прежнему пребывали в боевой готовности.

По случаю этих мирных побед Тиберий произнес в сенате помпезную речь и попросил присудить его успешным сыновьям триумфальный въезд в столицу. Сенат принял соответствующее постановление, но не особенно охотно, так как все понимали, что речь идет о триумфе политики самого Тиберия. Действительно, принцепс сумел, пребывая в тени, стать хозяином положения внутри государства, а теперь добился большого успеха и во внешней политике. И все это как-то незаметно, неброско, неэффектно, но в итоге очень эффективно.

Однако не все на Востоке было благополучно. Противостояние Германика и Пизона оказалось более жестким, чем предполагал принцепс. С самого начала они заявили себя восточному миру как антиподы, несущие людям противоположную философию.

Германик по пути к месту назначения посещал прославленные города грекоязычного мира и приятным обхождением словно воскрешал светлые времена Квинкция Фламинина. Он всем старался понравиться и всех воодушевлял надеждами на обновление. От общения с ним у людей создавалось впечатление, будто он сошел в этот истерзанный мир с высот римских холмов, чтобы принести всем успокоение и отдохновение от забот. Пожалуй, Германик вел себя, как принц, готовящийся принять эстафету царствования у одряхлевшего патриарха. А многие даже видели в нем мессию, посланника небес, пришедшего к людям, чтобы очистить их от собственных пороков и ввести в новый мир, устроенный по божественным канонам.

В ту эпоху мироустройство настолько противоречило человеческой природе, что люди отчаялись спасти положение своими силами и уповали на богов. Восточные религии, менее рациональные, чем римская, позволяли местному населению ожидать непосредственного появления мессии, сотворенного из плоти и крови. Желаемое, как всегда у слабых людей, выдавалось за действительное, и весь Восток жил надеждой на спасительное явление божества.

А по следам Германика тяжелой поступью шел Гней Пизон и проклинал греков последними словами. Германик заигрывал с афинянами, отдавая дань прошлому их города, а Пизон поносил их за расправу над Сократом, Фемистоклом, Аристидом, за измену римлянам в войне с Митридатом и, наконец, за утрату былого достоинства, некогда присущего их великим предкам. В людской порочности он упрекал самих людей и пытался развеять их иллюзии в отношении Германика. Прибыв в Сирию, Пизон начал чистку в армии, внедряя в нее своих ставленников. Он отлично понимал, кто является главной движущей силой эпохи, потому всячески потакал легионерам, добиваясь у них популярности любой ценой. Солдаты оценили его старания и дали ему прозвание "отец легионов". Планцина не отставала от мужа и вела себя как "мать легионов". Она присутствовала на ученьях всадников и маневрах когорт и всячески настраивала солдат против Германика и Агриппины. Понося их, она намекала, что надменностью и царскими замашками этой четы недовольны в столице.

Германику докладывали о злоязычии Пизона и Планцины, причем "доброжелатели" многое добавляли от себя, чтобы усилить драматический эффект. Такое стремление акцентировать внимание на всем худшем соответствовало нравам того времени. Германик оказался в положении Тиберия, которого подобным образом провоцировали ненавидеть самого Германика. С одной стороны, Германик чувствовал себя достаточно сильным, чтобы не принимать всерьез нападки конкурента, но с другой – непрестанные подзуживания свиты вынуждали его все время думать об этой проблеме, терзаться сомнениями, испытывать ненависть, желание злоупотребить своей властью. Постоянное ожидание худшего, ощущение преследования дурными силами подействовало на его психику. Теперь он уже больше походил на мрачного подозрительного Тиберия, нежели на блистательного преуспевающего молодого человека, который совсем недавно очаровал Рим. Ему тоже начали мерещиться заговоры, он стал присматриваться к своим приближенным, предполагая в них лазутчиков Пизона. Неспроста же тот ведет себя столь нагло и агрессивно, очевидно, он располагает достаточной силой для переворота. Германик почувствовал такой моральный дискомфорт, что решил обо всем написать Тиберию и испросить его совета. Дядя и формально отец не был особенно симпатичен Германику, но вызывал его уважение. Наверное, он относился к нему примерно так же, как в свое время сам Тиберий к Августу. Но едва он задумал письмо в Рим, как ему доложили, будто Планцина на какой-то пирушке проговорилась, что исполняет здесь секретную миссию Августы, которую негласно поддерживает и сам принцепс. После этой вести мир для Германика сделался непроницаемо черным. Он не хотел верить в то, что его ненавидят родная бабка и дядя, но зато все остальные очень хотели уверить его в этом. Так же, как в Риме сенаторы тешили свои извращенные души страданиями Тиберия, здесь штабные офицеры и чиновники смаковали страхи и терзания своего командующего.

Но при всем том Германик оставался римским политиком, поэтому он преодолел посеянные в нем дурные чувства и совершил грамотный ход. Отправляясь с миссией в Армению, он подтянул к ее границам войска. Тогда же он приказал прибыть в лагерь и Пизону. Однако тот не подчинился. Проконсул Сирии сделал вид, будто опоздал, и со своими легионами присоединился к войску Германика уже на обратном пути из Армении.

В Риме Пизон на равных спорил с самим принцепсом, поэтому подчиняться здесь мальчишке было для него невыносимо. "Доброжелатели", конечно же, не обошли своим вниманием и его. Пизон вдосталь наслушался сплетен о том, как Германик якобы обещался обуздать и усмирить его, Пизона, которого боялся даже Тиберий. Гнев переполнял мощный торс Гнея Пизона и неудержимо влек его в пекло битвы.

Встреча конкурентов прошла в предгрозовой атмосфере. Германик процедил сквозь зубы порицание проконсулу за опоздание, а тот угрюмо повинился перед ним, сопровождая извинения на словах угрозой в голосе. Совместное их пребывание в лагере наэлектризовало атмосферу до предела. Напряжение передалось солдатам, и уже казалось, будто даже воробьи, копошась в луже пыли на плацу, спорят не за пшеничное зернышко, оброненное легионером, а выясняют, кто лучше: Германик или Пизон. В общем, ситуация обоих их сделала Тибериями, только без выдержки и мудрости опытного государственного человека, свойственных настоящему Тиберию.

Пизон игнорировал приказания Германика и не являлся к нему на совет в преторий. Вообще-то он имел на это основания. По римским порядкам никто не мог приказывать проконсулу в его провинции. Назначение Германика как бы старшим проконсулом, строго говоря, не было легитимным. Но с другой стороны, о какой законности могла идти речь, если республиканские порядки служили лишь ширмой для прикрытия единовластия? Когда же Пизон все-таки посещал преторий, то всячески выражал несогласие с любыми словами главнокомандующего.

Однажды на приеме у кого-то из многочисленных азиатских царьков Германику и Агриппине были вручены массивные золотые венки, а Пизону и всем остальным гостям – маленькие и легковесные. Сенатор Катоновой закваски с презрением отверг этот дар и выступил с резкой критикой неравенства и роскоши вообще.

Несмотря на все эти разногласия, Германик благополучно уладил азиатские дела и отправился в Египет. Там он, как и в других провин-циях, старался подавать себя обновителем мира. Подражая Сципионам, он участвовал в культурной жизни местного населения, на равных общался со знатью и простолюдинами, в то же время исподволь давая им понять свою значимость. Он посетил многие древние развалины, отдал должное пирамидам и другим творениям эпохи фараонов.

По этому поводу Тиберий послал ему письмо с выражением своего недовольства. Он снисходительно пожурил его за слишком вольное для римлянина поведение и греческие одежды, но в жесткой форме выразил ему упрек за самовольное появление в Египте. Эту страну подчинил римской власти Август, и он же сделал ее первой императорской провинцией. Египет являлся житницей Италии, и достаточно было малыми силами блокировать его порты, чтобы оставить римлян без хлеба. Именно поэтому Август не допускал никакого вмешательства в дела Египта со стороны сенаторов и сам управлял им через своих доверенных представителей. Кроме того, он строго запретил кому-либо из римлян вступать в пределы этой провинции без его позволения. Поэтому поступок Германика с формальной точки зрения являлся грубым нарушением установленного порядка, а по сути был покушением на власть принцепса и выглядел некорректной по отношению к нему демонстрацией своих далеко идущих надежд.

Однако Германик не придал значения недовольству старика и неспешно продолжил свой вояж. Но когда он возвратился в Азию, то понял, что совершил гораздо большую ошибку, чем проявление непочтительности к принцепсу. В его отсутствие Гней Пизон не терял времени понапрасну. Он укрепил свой авторитет в легионах и среди местного населения, а заручившись их поддержкой, отменил во вверенной ему провинции все распоряжения Германика.

Началась открытая конфронтация. Германик официально разорвал с Пизоном узы дружбы, что было равносильно объявлению личной войны. Римская дружба являлась одним из факторов, принесших успех этому народу на мировой арене. С упадком общественной жизни, все межличностные связи претерпели ущерб. "Раньше искали дружбы, а теперь ищут выгоды", – сетовал Сенека. И все-таки дружба еще оставалась связующем элементом в распадающемся на индивиды социуме.

Германик обрушился на Пизона с резкими обвинениями, но в ответ получил столь же категоричные упреки. Старший проконсул попытался восстановить свои порядки на территории провинции Пизона, но этот процесс шел туго. Пока Германик тряс греческим плащом и пылил сандалиями по александрийским улицам, ситуация в Азии изменилась. Теперь он сталкивался с оппозицией среди местной знати и даже в своем ближайшем окружении. Ему казалось, что весь мир вступил в заговор против него. В его доме находили подметные письма с угрозами и поносными стишками, в толпе вылавливали провокаторов, распускавших о нем гнусные небылицы и настраивавших против него народ. Агриппина была вне себя от гнева, но попытками протестовать только подтверждала слухи о ее надменности и властолюбии.

Наверное, с чем-то подобным столкнулись и Пизон с Планциной, поскольку испорченный народ вовсю потешался ссорой сильных мира сего и всячески раздувал их ненависть. Но эти бойцы политического фронта побывали в различных переделках, и их закаленный характер не поддавался ухищрениям психологической войны. А вот Германик впал в депрессию. Он верой и правдой служил Отечеству. Сколько ума и силы духа им проявлено в Германии, чтобы обезопасить свое государство от агрессивных соседей! Как хитро и с риском для жизни он усмирил мятеж, устояв против соблазна власти, и тем самым спас соотечественников от жестокой гражданской войны! И здесь, в Азии, его тонкая дипломатия позволила бескровно разрешить все проблемы. Кроме того, он был хорошим другом, верным мужем, примерным отцом. И за все это наградой ему стали злоба и преследование темных сил. Неблагодарность – самая жестокая обида для талантливых и честных людей. Только теперь Германик по-настоящему понял, в какое подлое время довелось ему жить.

Почувствовав его моральный надлом, недруги усилили психическое давление. Однажды Агриппина нашла свинцовую пластинку с начертанными на ней магическими знаками и заклятьями вокруг имени Германика и показала ее мужу.

– На тебя наводят порчу! – объявила она.

– Нас сживают со света! – подхватил он. – Меня убьют из-за угла или отравят! И что тогда станется с тобою и детьми?

После этого эпизода Германик стал бояться есть и пить, повсюду ему мерещились призраки. Подкупленные рабы тут же сообщили о его состоянии своим тайным хозяевам. С тех пор в доме Германика то и дело находили брошенные на полу или подвешенные на стенах остатки человеческих трупов, извлеченные из могил, таблички с проклятьями, полуобгорелый прах, сочащийся гноем, и другие орудия колдовства. В конце концов он заболел и слег.

У Германика не было сомнений в том, что его отравили или околдовали по прямому поручению Пизона и Планцины, поэтому он издал приказ, предписывающий Пизону покинуть Азию. Тот с проклятьями на устах собрался в путь, но его задержала весть о болезни обидчика. "Поделом тебе!" – злорадно воскликнул он, не тая своего торжества. Однако вскоре выяснилось, что состояние Германика улучшилось, и во многих храмах по этому поводу стали приносить жертвы и воздавать благодарственные молебствия богам. Пизон пришел в бешенство и послал солдат опрокинуть жертвенники. Но, побуянив некоторое время, он все-таки был вынужден отбыть в Рим. В то время суда редко пересекали моря и в основном ходили вдоль берега. Поэтому Пизон на пути в Италию еще не раз останавливался в азиатских портах. Находясь у острова Кос, он узнал, что Германик умер, и молва ставит это в вину ему, Пизону.

Чувствуя приближение смерти, Германик призвал жену, друзей и обратился к ним с последней речью. Он высказал уверенность, что погублен Пизоном и Планциной, и просил не оставлять этого преступления безнаказанным. "Подайте в сенат жалобу, – говорил он, – покажите народу мою жену – внучку Августа, детей. И сочувствие будет на стороне обвиняющих, и люди не поверят и не простят тем, кто станет лживо ссылаться на какие-то преступные поручения". Затем он обратился к жене и принялся уговаривать ее смирить свою непомерную гордыню ради детей и больше не раздражать сильных, соревнуясь с ними в могуществе. После этого он попросил выйти всех, кроме Агриппины, и простился с женой наедине.

Впоследствии предполагали, что в те мгновения Германик открыл ей великую тайну черной интриги двора и указал на опасность, исходящую от Тиберия. "Иначе, зачем он велел удалиться всем остальным? – вопрошали знающие люди сомневавшихся, и те прозревали. И впрямь, о чем еще могли говорить наедине любившие друг другу муж и жена, расставаясь навсегда, как не о тирании коварного принцепса?

Когда проконсул умер, его легаты стали держать совет. Противостояние с кланом Пизона зашло слишком далеко. Примирение было невозможно ни здесь, в Азии, ни в Риме, продолжение вражды являлось неизбежностью. Либо штаб Германика добьется осуждения Пизона, и тогда эти люди предстанут римскому народу героями, либо виновником конфликта будет объявлен Германик, и в таком случае Пизон, усилив свое могущество, сживет со света всех сторонников поверженного конкурента. Поэтому легаты выбрали Гнея Сенция, как самого опытного сенатора из своей среды, исполняющим обязанности наместника и развернули подготовку к грандиозной политической акции – похоронам доблестного Германика.

Сотни рыдающих простолюдинов вышли на улицы Антиохии и облекли имя Германика ореолом страдания. Смех, как известно, заразителен, плач – тем более. Это еще раз подчеркивает общественную природу человека: древнейшие проявления осо-бенностей человеческого поведения ориентированы на единение с себе подобными, значит, они и возникли из потребности этого единения. В данном случае единение произошло. Крупнейший азиатский город, наследник Вавилона, отчаянно скорбел о кончине светлого героя. В массы была запущена мысль о сходстве судеб Германика и Александра Македонского, завершившего свой феерический кровавый жизненный путь в тех же местах. В самом деле, оба они были прекрасны внешне, располагали к себе людей, имели яркие лидерские способности, легко побеждали врагов на поле боя, и оба умерли в возрасте тридцати трех лет. Но в контексте происходящего такое сравнение представляло особый интерес потому, что предание сохранило гипотезу о гибели Александра в результате козней своих приближенных. Таким образом, посмертные почести Германику имели два полюса и обратной стороной разили Пизона. Это активизировало сторонников опального проконсула, и вскоре людская масса распалась на два враждующих лагеря. От былого единения не осталось следа.

При сожжении тела множество глаз с пристрастием следило за химией процесса. Считалось, будто под действием жара на трупе пятнами проступают следы отравления. Впоследствии многие из присутствовавших на погребальном обряде заявляли, что совершенно отчетливо видели эти зловещие пятна, а другие столь же категорично уверяли, будто никаких пятен не было. Тогда первые с пеной у рта доказывали, что на месте траурного костра было найдено сердце Германика, которое столь пропиталось ядом, что не поддалось пламени, а их оппоненты с такой же яростью их опровергали. Все это говорило о том, что в тот день на антиохийской площади находились только обвинители и защитники, но не было ни одного свидетеля. Так Германик и после смерти оказался обделенным искренним состраданием народа. При жизни им восхищались в пику Тиберию, точнее – самому режиму принципата, а теперь его оплакивали, чтобы осудить Пизона. Наверное, это не являлось случайностью. По-видимому, в те времена добрые чувства людей можно было обнаружить только на изнанке их ненависти и злобы.

Весть о смерти Германика преобразила Гнея Пизона. Он высадился на берег и в ближайшем храме принес жертвы богам в благодарность за избавление от конкурента. А Планцина сняла траур по своей почившей сестре и облачилась в праздничный наряд. Следует отметить, что поведение этой четы было слишком вызывающим для тайных отравителей.

К Пизону тут же стали прибывать делегации от солдат, сообщавшие о готовности войск вступиться за своего проконсула. Даже такой самоуверенный человек, каким являлся Гней Пизон, был подвержен влиянию традиций римского коллективизма. Он так же, как недавно его враги, собрал совет из своих друзей, чтобы выработать стратегию дальнейших действий.

Мнение одной группы выразил его сын Марк. Он сказал, что, пока ими не совершено ничего непоправимого, следует отправиться в Рим с докладом обо всем происшедшем принцепсу. "Нас могут невзлюбить в столице за разлад с Германиком, – говорил Марк Пизон, – но состава преступления в этой ссоре нет. Если же мы возвратимся в Сирию, то нам придется вступить в боевые действия с легионами Сенция. А это уже гражданская война, и тут без виновных и пострадавших дело не обойдется". Другая сторона настаивала на решительных действиях. "Тебе, Пизон, а не Сенцию, вручена власть над провинцией, незаконно отнятая Германиком, – напоминали представители воинственной группировки. – Так пойди же и возврати силой то, чего тебя лишили кознями! Если же ты теперь пустишься в бегство, как бы признав себя справедливо наказанным, то в Риме Агриппина со своим сопливым выводком утопит тебя в слезах, а народ растерзает прежде, чем сенат устроит разбирательство!"

В силу своего темперамента Гней Пизон выбрал вариант более энергичных действий. Он отправил Тиберию письмо, в котором обвинял Германика в высокомерии, роскошном образе жизни и в подготовке государственного переворота, первым шагом в исполнении которого стало изгнание из провинции законного магистрата. Там же он заверял принцепса, что не допустит произвола и подавит мятеж. Под таким лозунгом – борьбы с мятежниками – Пизон и вступил в Киликию, по пути собирая всех недовольных и вербуя сторонников.

Пизон развернул бурную деятельность по организации широкого фронта борьбы с последователями Германика. В другой ситуации он, наверное, добился бы успеха, но в этом случае ему противостоял не менее опытный и энергичный римский военачальник. Сенций со своим войском оперативно выступил навстречу противнику и дал ему бой раньше, чем тот успел собраться с силами. Разноплеменный плоховооруженный сброд Пизона был разбит, после чего самого предводителя посадили на судно и отправили в Рим.

11

Дурные вести с Востока пришли в столицу студеным северным ветром и развели в людских душах осеннее ненастье. Уныние повергло римлян в тяжкую апатию, периодически взрывавшуюся приступами гнева.

– Недолговечны народные любимцы! – сетовали простолюдины. – Их преследуют тайной ненавистью властелины, против них настроена сама судьба! Нелепая смерть постигла Друза, отца Германика, а теперь и его самого одолел неведомый недуг!

– Зато проклятый Тиберий, который никому не нужен и которого никто не любит, жив и здоров, как бык! – эхом отзывалась толпа на плач по Германику.

– Теперь уж, точно, нужно забыть о надеждах на свободу и равноправие! – приговором звучал итог народных размышлений.

Некоторые грустили, молча впав в прострацию, другие же выплескивали негативные эмоции в буйствах. Такие осыпали камнями храмы и опрокидывали алтари богов, мстя коварным небожителям за несправедливость к людям. А некоторые выбрасывали на улицу новорожденных детей, как появившихся на свет в несчастливый день. Общее горе примирило многих недругов, беда сплотила римлян, сообщив народу невиданную ранее силу, но ее некуда было направить, так как пути созидания оказались закрыты.

Оплакивая Германика, Рим окончательно прощался с мечтой о возрождении республики. Иллюзия о справедливом общественном устройстве, соответствующем человеческой природе, наивно персонифицированная в одном лице, погибла насильственным путем, так и не успев рассеяться. И это задним числом придавало ей видимость реалистичности. Люди действительно верили, будто один человек, явившись на сцену в ходе дурной трагикомедии, как бог из машины в греческой пьесе, способен повернуть историю вспять и спасти разлагающуюся цивилизацию.

Но если почивший Германик олицетворял в себе все лучшие чаяния римского народа, то Тиберий виделся ему носителем самого худшего, что было привнесено в римский мир за последнее столетие. Однако несчастный Германик унес это лучшее с собою в могилу, а Тиберий водрузил все худшее на трон. Вот таков был расклад добра и зла в понятии римлян того времени, оказавшихся лишенными не только надежды на прогресс, но и иллюзии.

Впрочем, даже потерянные поколения, которые деградирующие общества презрительно выплевывают на свет, состоят из физически здоровых людей, желающих жить и радоваться. Поэтому римская мечта все еще содрогалась в предсмертных конвульсиях. Какие-то купцы привезли привет от Германика, которого они оставили в Азии еще живым, и Рим воспрянул. Волна ликования захлестнула столицу. Казалось, даже трон Тиберия пошатнулся от напора народной радости. Но придуманным счастьем можно опьяниться, однако им невозможно жить. Запал пустого оптимизма развеялся, и Рим снова погрузился в пучину отчаяния. В городе начался несанкционированный траур. Общественная жизнь остановилась. Даже неугомонная торговля притихла, перекрестки и площади больше не оглашались настырными призывами к пешеходным монетам. Смолк голос правосудия, опустели судебные залы. Форум был тих, как звездная ночь, хотя людей на нем толпилось не меньше, чем небесных светляков, изливающих печальное сиянье на этот город после заката. Пришлось сенату издать постановление о трауре, дабы народ скорбел с ведома властей. В честь Германика были придуманы самые разнообразные мероприятия по увековечиванию его светлой памяти в этом темном мире. Отныне его имя должно было провозглашаться в песнопениях жрецов салиев, его изображение из слоновой кости – проноситься в торжественной церемонии открытия цирковых представлений, повсюду устраивались места поклонения памяти героя, воздвигались статуи, возводились триумфальные арки.

Тиберий безучастно внимал этому фейерверку почестей, извергаемых впавшими в пафос сенаторами. Лишь однажды он вмешался в обсуждение, когда было предложено поместить в галерее библиотеки Палатинского дворца большой щит с изображением Германика среди портретов столпов римского красноречия. Тиберий заявил, что красноречие оценивается не по высокому положению в государстве, и поэтому он посвятит Германику такой же щит, на каких запечатлены другие римские писатели и ораторы.

Когда Тиберий впервые услышал о смерти Германика, он поспешил к матери. Та не удивилась столь редкостному в последние годы событию, как визит царствующего сына, и, поднявшись ему навстречу, спокойно сказала:

– Вижу, мой Тиберий, что ты уже все знаешь.

Обо всех окологосударственных новостях она узнавала раньше, чем он.

– Мужайся! Свершилась беда, – заговорила она теми же словами, какими встретила его после смерти Августа, – но нам не следует унывать. Многие великие отцы теряли сыновей. Однако жизнь продолжалась. Может быть, боги будут к нам милостивы, и Ливилла порадует нас новым потомством.

Тиберий пытливо заглянул в ее глаза и, как обычно, ничего не увидел. В этих двух бездонных колодцах утонуло немало страшных тайн. Одной больше, одной меньше – не разглядишь.

Выслушав еще несколько каменно-мертвенных фраз Августы, он возвратился к себе в кабинет, так ничего и не поняв. Несомненным было одно – Августа радовалась происшедшему. Зато сам Тиберий теперь боялся показываться на глаза людям. Он чувствовал себя, как человек, которого застукали наедине с трупом. В такой ситуации никакие слова, никакие оправдания не заставят свидетелей забыть то, что узрели их глаза. Тиберию казалось, что все сверлят его испытующими взорами. В лицах окружающих ему виделись упреки и обвинения. "Мы всегда знали, что ты самый гнусный преступник на свете, и вот теперь тайное стало явным! – говорили эти экспрессивные физиономии. – Ты на весь мир заявил о своей порочности!" Их взгляды проклинали его, бросали в него камни, язвили душу отравленными стрелами! Эти взгляды были подобны плевкам! "Знай же, тиран, что физическая смерть Германика стала твоей нравственной гибелью!" – постоянно звучал у него в мозгу непроизнесенный вслух приговор его подданных.

Но, как бы он ни прятался от людей, от одного человека ему укрыться было никак не возможно. И встреча именно с этим человеком грозила Тиберию наибольшими душевными муками. В сложившейся ситуации ему вменялось в обязанность нанести визит невестке, вдове его брата Друза и матери Германика.

Антония была единственной женщиной, которую Тиберий уважал наряду с матерью. Но, в отличие от Августы, Антония представлялась ему чистым и светлым существом. Он не только ценил ее за конкретные достоинства, но и симпатизировал ей как человеку. Она рано овдовела, однако всю жизнь хранила верность Друзу. Тиберий уговаривал ее выйти замуж во второй раз и вернуться к полноценной жизни, но Антония отказалась и вот уже почти тридцать лет жила, как девственная весталка, все еще скорбя по мужу. Чего стоили заявления развратной Юлии о том, что женщина по самой своей природе является блудливым животным, когда рядом с нею была Антония, которая, помимо прочего, превосходила дочку Августа еще и красотой! Тиберий даже признавался Антонии, что завидует покойному брату. "Я бы согласился умереть, если бы меня кто-нибудь так любил и помнил", – говорил он. А про себя думал: "Лучше быть мертвым, да любимым, чем живым, и всем ненавистным". Несколько детей Антонии умерли в младенчестве. Удалось вырастить троих. Старшим сыном был Германик, дочь Ливилла сначала была отдана за Гая Цезаря, племянника Августа, а после его смерти стала женою Друза, сына Тиберия, младшего сына Антонии звали просто по фамилии Клавдием. Он уродился странным, считался слабоумным, хотя в некоторых делах вел себя весьма разумно. Гордая Антония его не любила и считала позором семьи. "Природа его начала и не кончила", – презрительно отзывалась она о младшем сыне, не подозревая, что ему доведется стать монархом, да еще божественным, как Август: столь стремительно катилось римское общество к карикатуре на цивилизацию. Вообще, насмешница судьба устроила так, что несчастная при жизни Антония была посмертно вознаграждена в потомстве. Римскими правителями стали ее сын, внук и правнук. Но этот, будто бы счастливый для нее расклад оказался крайне несчастливым для Рима и явился римским позором на все времена.