Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)

– А как он выглядел? – с озорным блеском в глазах уточнил Калигула.

"Ну и наглец!" – подумал принцепс, а вслух сказал:

– Увы, совсем не так, как ты.

– Значит, я лучше бога! – сострил Калигула. Затем, меняя тему, он со вздохом произнес:

– Жаль, что мы не войдем в Рим. Я так хотел увидеть бабку Антонию, – при этом он зажмурился от удовольствия, представив своих озорных сестричек.

– Можешь проведать Антонию, а потом возвратиться на Капреи, – заметил Тиберий.

– О, нет, Цезарь, я не хочу терять ни дня, оставаясь без попечения твоей мудрости, – отчеканил Гай.

"Ну-ну, попробуй стать хуже, чем я", – подумал Тиберий. После ночного прозрения он уже не чувствовал себя в праве судить Калигулу.

У ворот усадьбы толпился народ, сошедшийся со всей округи, чтобы поглазеть на принцепса. Но угрюмый правитель приказал преторианцам разогнать толпу. Вид людей был ему тягостен, а самому явиться на глаза народу казалось еще страшнее. "Скорее на остров, только там мне место!" – вынес он себе приговор.

В Риме не поняли принцепса: ни того, зачем он прибыл к столице, ни его внезапного ухода. "Наверное, он стыдится собственной порочности, – судачили простолюдины, – боится, что на его поганом челе проступят следы свершенных злодеяний, вот и прячется от людей".

Все это звучало примерно так же, как и раньше, когда плебс брался оценивать принцепса. Но прежде Тиберий с презрением игнорировал мнение агрессивной, но недалекой в своих суждениях толпы, а теперь он поразился народной проницательности.

"Как точно эти темные, незадачливые люди угадали мое внутреннее состояние! – с удивлением и страхом думал Тиберий. – Но они всегда дурно отзывались обо мне, а я стал достойным их поношений только в последние годы. Или нет? Если Сеян смог построить карьеру на моих пороках, то, значит, они всегда были при мне? Но я не давал им волю. В каждом изначально есть добрые семена и сорняки. Почему же сограждане всегда были уверены, что я привержен злу? Почему Сеян сразу увидел во мне негодяя и сумел извлечь из меня таившиеся под замком пороки, а затем воплотить их в политику? Да потому, что он только и мог преуспеть, паразитируя на моих слабостях и недостатках! Выходит, если б не было Сеяна, то все, что есть во мне дурного, не увидело бы свет? В ком-то пороки вскрываются золотом или вином, а для меня отмычкой стал слишком исполнительный префект. И плебс, сходя с ума от безделья и жестоких развлечений, искал во мне только плохое, чтобы свалить на меня недовольство собственной ничтожной жизнью. Получается, виноваты Сеян и народ, а не я? А кто повинен в пьянстве: вино или тот, кто его поглощает? Пожалуй, виновата жизнь, которая заставляет нас не просто пить вино, а напиваться допьяна!

Все хотели видеть меня негодяем, и я стал таковым, потому что в качестве негодяя мне было проще добиться успеха в их мире!

Эти мысли сродни танталовым мученьям: сколько ни страдай, испить истины не доведется! Скорее бы на остров, к одинокой скале, в чистую прохладу "Голубого грота", а заодно и в грязь подземных оргий, к Цезониевым красоткам!"

Возвратившись на Капреи, Тиберий стал жить затворником с отвращением к людям и с презрением к самому себе.

А в Риме все так же лютовали доносчики, действовавшие по принципу "обвини соседа или он обвинит тебя". Уже и консулы упрекали друг друга в пособничестве Сеяну. Столичные склоки докатывались до маленького скалистого острова и беспокоили впавшего в спячку принцепса. Тогда он выползал на поверхность, как потревоженный медведь из берлоги, и вершил очередные расправы.

Ненависть Тиберия к согражданам в результате всего пережитого ничуть не уменьшилась, но утрата самоуважения наложила отпечаток на его поведение. Иногда он чувствовал себя недостойным судить других, а в иных случаях, наоборот, свирепствовал хуже прежнего. В этих ситуациях он рычал, издеваясь над жертвами: "Вы сами сделали меня таким. Из-за подобных вам я ненавижу весь род людской".

К тому времени доносчики уже растерзали легкодоступную добычу и принялись друг за друга. Эти волчьи свары пришли на смену битвам былых эпох. Они так же губили людей, только славы никому не приносили, зато приводили к чьему-то обогащению.

Один из самых преуспевающих обвинителей Котта Мессалин стяжал на казнях соотечественников столь великое богатство, что у его коллег-соперников по ремеслу слюнки текли от зависти. Однако избалованный успехом Мессалин уже никого не боялся и задирался с первыми людьми государства. "Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой Тиберушка", – заявлял он на дружеских пирушках. Позволял он себе и другие насмешки над принцепсом и членами его фамилии. Упоенный своим риторическим могуществом, Мессалин забыл, что, хотя дружеские обеды сохранились, друзья как человеческий вид давно вымерли. Его окружали жадные уши, завидущие глаза, льстивые уста, ненавидящие души и хитрые мозги. В общем, все вокруг Мессалина были такими же Мессалинами.

Поэтому вскоре его привлекли к суду именно за оскорбление чести семьи принцепса, в частности, за выпады против Калигулы, которого он уличал в "пятнающем мужчину разврате". Тогда Мессалин вспомнил о своем "Тиберушке" и обратился к нему с жалобой на гонения сенаторов.

Прочитав его письмо, принцепс презрительно скривился. "Там все то же, – подумал он. – Как им не прискучит эта мышиная возня? Как они могут жить в такой гнилой атмосфере? Впрочем, они и не живут, а постоянно грызутся. Сколь ничтожны их страсти и желанья!"

"Что вам писать, почтенные отцы-сенаторы? – начал Тиберий послание в сенат по делу Мессалина. – Как писать и о чем в настоящее время вообще не писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погибну еще худшей смертью, чем погибаю вот уже много дней". Далее он попытался намекнуть сенаторам, что у них есть много реальных проблем, поэтому не стоит выдумывать искусственные. Мессалин был охарактеризован им как человек, делами на благо государства заслуживший достаточное доверие, чтобы не судить его на основании пустых слов. "Не следует превращать в преступление бесхитростную застольную болтовню", – закончил он.

После этого письма сенаторы оставили Мессалина в покое, зато основательно принялись обсуждать самого принцепса. Первые строки его послания поразили искушенную в лицемерии публику своей откровенностью.

"Тиран обнажил подлое нутро, и весь мир увидел его поганую душу!" – раздавалось в светских салонах и богатых триклиниях, а затем подхватывалось форумом. "Капрейский палач проговорился! – торжествовал плебс. – Теперь его можно казнить на основании собственного признания!"

Просвещенные люди по этому поводу вспоминали изречение Сократа, который сказал: "Если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы – душу!"

Для завсегдатаев форума и курии ситуация была проста: во всем виновен принцепс. Все общественное зло они втискивали в один образ, связывали с одной персоной. Это отличало их от Тиберия, который понимал больше, нежели они, а потому и страдал сильнее.

10

Тиберий вел уединенный образ жизни, но при этом страшился одиночества. Он уже не справлялся с самим собою, не выносил своих мыслей. Душа, разбухнув от переживаний, неподъемным грузом давила его к земле.

Он вновь пытался занять себя строительством диковинных замков на скалах и комнат для темных удовольствий в подземельях как естественного происхождения, так и вырытых специально по его приказу. Но все эти сооружения представляли для него интерес, только пока не были закончены. С завершением работ творчество прекращалось, а мертвая роскошь Тиберия не трогала. Именно поэтому на Капреях было возведено целых двенадцать вилл, тогда как в период активной жизни Тиберия в Риме его частные владения не отличались ни размерами, ни богатством.

Будучи любителем хорошего застолья, Тиберий много лет ограничивал себя из-за нехватки времени и во избежание дурной молвы, которой все равно не миновал. Здесь ему обеспечивалась, как он думал, безопасность от сплетен, а пустые часы тянулись нескончаемой вереницей, будто легионы на походе. Но удариться в загул все-таки не удавалось. Римские обеденные трапезы были хороши не столько вином и изысканными блюдами, сколько доброй компанией. А Калигула с Макроном не годились на роль тонких собеседников для принцепса. Вообще-то, Гай Цезарь был очень образованным и остроумным человеком, но Тиберий слишком хорошо рассмотрел его в ту ночь под стенами Рима, когда он вошел к нему в спальню с кинжалом. С тех пор в каждой фразе удалого молодого человека Тиберий так или иначе угадывал его паскудный нрав. Кроме того, хорошо отдыхает тот, кто хорошо поработал, а принцепсу теперь, увы, нечем было похвастаться. Он как раз пирами пытался заменить дела. Подмена деятельности досугом противоречит основе человеческой природы, ориентированной на созидание, и пагубно отражается на его моральном самочувствии. Римские нобили закатывали богатые обеды потому, что таким образом они могли заявить о себе. Роскошь развлечений являлась своего рода языком общения в деформированном обществе. Но принцепсу на Капреях не с кем было состязаться в богатстве, и его пиры, будучи лишенными всякого общественного значения, выродились в обжорство и пьянство.

Бросаясь от одних удовольствий к другим, Тиберий большую часть энергии отдавал темпераментному богу Эросу. С ним как бы произошла сублимация наоборот, духовный и интеллектуальный потенциал он трансформировал в половое влечение. Это стало первым извращением самореализации, определившим все последующие. Развратом он мстил своей старости за добродетель юности, и мстил жестоко.

Всемогущий правитель теперь повелевал легионами проституток, великий полководец сражался с женскими телами и без счета разил италиек, испанок, гречанок, парфянок, британок, германок, сириянок и египтянок, а потом получал наградной венок за победу от Тита Цезония. Как и в походах в Германию и Паннонию, император уделял большое внимание инженерному обеспечению кампании. Для достижения скорейшего успеха поле боя оснащалось различными механизмами и приспособлениями. Часть из них относилась к разряду психического оружия и имела целью способствовать подъему боевого духа атакующих. Система хорошо отполированных зеркал множила женскую красоту, а специальные тренажеры позволяли красавицам принимать головокружительные позы, способные оживить мертвеца и взбодрить евнуха. Другую группу технических средств составляли всевозможные кресла-качалки, пружинные ложа, карусели и качели. Все это помогало неюному охотнику до женских прелестей экономить физические силы. Мудрый сенатор Тит Цезоний максимально учел особенности физического состояния принцепса. Не полагаясь только на механизмы, он обучил свое веселое войско брать основные труды битвы на себя. Получалось, что престарелый воитель мог вольготно возлежать на ложе с устремленным вверх взором, а при этом одна красавица изображала ловкого нумидийского наездника, используя для своего галопа свисающие с потолка канаты, другая летала над ним в живописных позах, помогая ему сосредоточиться на цели, а две другие нежно целовали и поглаживали дряблое тело. И все это одухотворялось чарующими звуками эротической мелодии, изливающимися из-за стены, где прятался оркестр. Естественно, в такой благоприятной обстановке император был обязан всякий раз одерживать безого-ворочные победы.

Однако внутренний враг Тиберия под названием "тоска" быстро приноровился к такой тактике и снова взял его в изнурительную осаду.

– Секс без любви, как еда без соли, – жаловался он Цезонию.

– Ну, если у нас нет соли, добавим перчику, – говорил неунывающий стратег, – попробуй с двумя, с тремя.

– А сколько их было в последний раз?

– Я имею в виду боевые единицы, а не просто статисток.

– На три боевые единицы у меня не хватит стрел.

– И не надо. Зато девицы будут соперничать друг с дружкой и состязаться за твой приз. Представь, красотки отчаянно ведут междоусобную войну, а победа достается тебе!

Тиберий внял совету опытного наставника, и отвоевал у жизни еще несколько дней. Потом все это стало ему противнее прежнего.

– А теперь ты посоревнуйся за женщину с конкурентом, – предложил Цезоний. – Это будто бы неприятно, но зато здорово обостряет чувства.

Видя сомнение принцепса, он повел его в один из гротов и продемонстрировал зрелище, в котором двое, а потом и трое мускулистых рабов из числа проштрафившихся гладиаторов вели эротическое состязание. Ареной им служила миниатюрная девушка с кротким миловидным лицом.

– Они ее сейчас сломают или растерзают! – невольно вскрикнул Тиберий.

– Как ты все еще наивен, Цезарь! – усмехнулся Цезоний. – Такие малышки самые стойкие. Они из той породы эстеток, которые брезгливо двумя пальчиками держат за обедом заячью лопатку, зато мужчину жадно хватают двумя руками!

– Смотри, она так и сделала! – невольно воскликнул Тиберий.

– Но при этом остальные не растерялись. Таким молодцам опасно подставлять тыл! Поучаствуй, Цезарь! Хочешь, и я помогу?

– Нет, это отвратительно, – заявил Тиберий и, сплюнув, пошел прочь.

Однако, спустя какое-то время, жестокая истязательница – тоска, служанка бессмысленной жизни, вынудила его опуститься на следующую ступень позора, и он разделил женщину с другими мужчинами. Унизительность этой ситуации ужесточила половое влечение, придав ему звериную агрессивность. Несколько дней Тиберий не вспоминал о Сеяне, Агриппине, Друзе, Калигуле, сенаторах и даже о себе – то есть обо всех мерзавцах, отравлявших ему жизнь. Но потом последовала расплата в форме депрессии. Он испытывал нестерпимую брезгливость к самому себе. Ему хотелось содрать свою кожу, заменить сердце, вывернуть наизнанку душу и острым ножом выскоблить из нее все пережитые чувства.

Отвращение Тиберия к себе и к миру росло не по дням, а по часам, и, чтобы забыться, он снова напивался или ударялся в разврат. Но отношение к женщине было опошлено предыдущими оргиями, поэтому в поисках новизны он следовал наставлениям Цезония и опускался все глубже в преисподнюю порока.

– А хочешь мальчика? – однажды поинтересовался распорядитель наслаждений. – Или прекрасного чистого юношу с рельефными формами?

– Неужели я настолько утоп в грязи, что ты считаешь возможным делать мне такие предложения? – испугался Тиберий.

– А что в этом особенного в наш просвещенный век? – искренне удивился Цезоний. – Мы свободные люди, избавленные предрассудков. Наша чернь в отличие от греков в массе своей не ведает о наслаждениях такого рода, но среди аристократов ты вряд ли найдешь многих, кто не испробовал бы этого хотя бы однажды. Действительно, если ты богатый, могущественный человек, тебе все доступно, то глупо ограничивать себя. Надо брать от жизни все.

– Помнится, Луций Пизон у Цестия высказался на эту тему весьма язвительно, – заметил Тиберий.

– Ну, так что же? И сам Пизон, между прочим, умер на днях. Но надо сказать, этот восьмидесятилетний морализатор портил служанок чуть ли не до последнего вздоха.

– Да, умер, я знаю, – понурившись, сказал Тиберий. – Но вот он и пил безмерно, и женщин любил, но при этом не терял человеческого лица, ну, почти не терял. Почему же у меня все проявления жизни превращаются в безобразие?

– Ты велик, Цезарь, ты воплощение нашего цивилизованного века!

– Так меня еще никто не оскорблял, хотя всю жизнь я барахтаюсь в проклятиях и поношениях, как свинья в навозе.

– Извини, Цезарь, я от души! – испугался Цезоний и в уничижи-тельном прогибе растерял всю свою вельможную значительность.

– Да, ладно, ты сказал правду, – снисходительно успокоил его принцепс, – но хватит об этом. Лучше займись своим делом. Не надо мне твоих тошнотворных мускулистых юношей, найди мне девушку, только очень красивую, самую красивую и такую, знаешь, с живинкой.

Цезоний справился с заданием и доставил страждущему правителю девушку столь красивую, что при взгляде на нее захватывало дух. Тиберий по-настоящему увлекся. Несколько дней он только разглядывал пленницу, распиная ее для удобства обозрения на эротических стендах. Однако он уже утратил способность любоваться красотой естественным образом, и пригласил на пиршество для мужских глаз Цезония, а потом всю свою свиту и даже рабов. Мысленно проклиная себя, он упивался унижением своей красавицы, когда ее милую стыдливость насиловали хамские взоры целой толпы мужчин. Так Тиберий разжег похоть до состояния кипения чувств. Тогда он, наконец-то овладел красавицей и тем самым убил интригу. Дерево без корней засыхает; искусственная, придуманная страсть принцепса, не получая питательных соков души, умерла быстрее, чем возникла. Печальный итог усугубило то обстоятельство, что красавица была уныло глупа. Она не могла поддерживать общение с Тиберием. Отсутствие интеллекта обесценило и ее тело, каждое движение выдавало скудость души.

– Вот что, Цезоний, – решительно сказал Тиберий, – найди мне женщину красивую, но знатную, настоящую светскую матрону.

– Можно развратную? – осторожно уточнил знаток женщин.

– Я же сказал – светскую!

– Ну, так нет ничего проще, Цезарь. В желающих не будет отбоя.

Среди римских аристократок той эпохи действительно было немало желающих поразвратничать в нетрадиционной обстановке. Философия, которую исповедовал Цезоний, о том, что, используя богатство и знатность, нужно брать от жизни все, всего отведать и окунуться во все клоаки, владела умами светских дам и заставляла их безумствовать в полную силу своих богатств и знатности. Высота общественного положения кружила им головы и манила низринуться вниз, рухнуть на самое дно. Неестественное с точки зрения человеческой природы возвышение одних людей над другими порождало в них противоестественно низкую душу.

Мессалина, жена Клавдия, четвертого после Августа, Тиберия и Калигулы принцепса по ночам ходила в публичный дом и за медяк отдавалась посетителям притонов. Правда, таковыми могли оказаться и самые высокопоставленные мужи государства, как и она, переодетые в простолюдинов. Жена Кальвизия Сабина, который был консулом в тот год, когда Тиберий покинул Рим, не довольствуясь рядовыми изменами мужу, однажды провела отчаянно смелую операцию и покорила военный лагерь. В то время Кальвизий в ранге легата управлял Паннонией, и его лучшая половина тоже решила приобщиться к армейской жизни. Она переоделась легионером и ночью пробралась в лагерь. Там она выведала у ночной стражи и дежурных все, что хотела, проникла на главную площадь и сыграла общий сбор. Когда солдаты выстроились густыми рядами, жена полководца устроила оргию прямо у трибунала – священного места для каждого военного человека. Слава о ее многочисленных подвигах в ту ночь, докатилась до Рима. Кальвизию пришлось зарезаться, и жена, уже сполна удовлетво-рившись жизнью, последовала за ним. Мессалину тоже в конце концов казнили. Но даже страх смерти не удерживал представительниц высшего римского общества от сексуальных экспериментов. Как же могли люди, прокутившие инстинкт самосохранения, заботиться о государственных интересах? Способно ли было такое общество к самоуправлению? Действительно ли Тиберий мешал аристократии проявить себя с хорошей стороны?

Однако в ту пору уже не Тиберий управлял римским обществом, а оно – им. И одним из легатов, отдававшим принцепсу самые разнообразные распоряжения, был Тит Цезоний. Он отлично изучил вкус своего подопечного, поэтому привез на остров столичную красотку, которая произвела на его воображение должное воздействие. Это была шикарная дама лет тридцати с самомнением, превосходящим ее красоту. Первое удачно освещало второе, поэтому она сумела так подать себя впечатлительному Тиберию, что он сразу уверовал в ее неотразимость.

Великолепную аристократку привлекли легенды о чудовищных оргиях принцепса на Капреях, поэтому она сама искала встречи с Цезонием. От нее Тиберий узнал, что в Риме хорошо осведомлены о его "подземной" жизни, более того, провидческий дар сограждан позволил им упредить события. В столице были уверены, что принцепс предался разврату, едва ступив на камни острова, поскольку именно для этого, по мнению плебса, он туда и отправился. Феномен такого предвосхищения реальности объяснялся тем, что каждый мысленно ставил себя на место всемогущего правителя и приписывал ему собственные фантазии, а они в то время не отличались разнообразием. Втайне желали именно того, что вслух осуждалось.

Тиберий с давно забытой страстью набросился на роскошную добычу. При этом его чувства были вооружены сексуальной техникой, позаимствованной у мудрого учителя. Видя, сколь охотно партнерша откликается на самые пикантные ходы, он применил весь арсенал приемов полового унижения женщины, выработанный эпохой потребления, пропустил ее через все станки, качели и карусели, а в завершение даже использовал стратегический резерв в образе двух крепких и необычайно выносливых рабов. Последнее, как обычно, вызвало в нем приступ презрения к самому себе, зато обеспечило бурный финал, приведший к окончательной победе. Душераздирающий вопль возвестил о капитуляции неприятеля; после многократных тяжелых ранений женская похоть скончалась.

Шикарная аристократка села на ложе в слишком свободной для женщины позе, небрежно отерла губы и вдруг напряженно посмотрела на изможденного Тиберия.

– А теперь ты меня убьешь? – чувственным голосом произнесла она почти без вопросительной интонации. – Интересно, как ты это сделаешь: удушишь, зарежешь или сбросишь со скалы?

От неожиданности он закашлялся. Потом, собравшись с мыслями, ответил:

– Вообще-то, раньше я предавал суду развратных женщин из сенаторских родов. Но сейчас я сам ничем не лучше, поэтому не могу судить тебя.

Теперь уже она не могла скрыть удивления.

– Ты напрасно таишься, в Риме всем известно, что после оргий ты не оставляешь в живых свидетелей, не щадишь ни женщин, ни мужчин, ни детей, – решительно заявила красавица после небольшой паузы. – И, признаюсь, это по-царски. Нет другой такой краски, столь ярко оттеняющей эротику, как черный цвет смерти! Ночь любви равна целой жизни, если наутро тебя ждет гибель. Какова цена страсти, когда расплатой за нее является казнь! Вот оно, истинное наслаждение!

Тиберий во все глаза смотрел на воодушевленную своей фантазией женщину, притом, что ему хотелось ослепнуть.

– О, если бы в Риме узнали, как меня насиловал свирепый мрачный тиран, а потом натравил на меня двух, нет, трех рабов, только не таких холеных красавчиков, как твои, а уродливых, грязных и вонючих, и они довершили начатое им позорное дело, а их органы при этом оказались смазаны ядом, и я погибла в экстазе! Только представь, любовь и смерть сливаются воедино в мгновении высшего блаженства, и душа улетает в небеса удовлетворенной. Тогда она будет пребывать в состоянии вечного восторга. Крик страсти, растянувшийся на целую вечность! Все мои подруги умерли бы от зависти. Особенно, Клавдия, она бы в досаде три раза разбила себе голову, а потом бы еще вскрыла свои вены!

Наконец Тиберий все понял и успокоился.

– Да, я хотел сбросить тебя со скалы, как всех женщин, мужчин и детей, которых здесь насиловал, – хмуро, без намека на шутку сказал он, – но, увы, ты этого недостойна. Смерть не принесет освобождения твоей душе, потому что она сама давно мертва.

Но я расскажу о твоих проделках в Риме, и тебя засмеют! – воскликнула она. – Твое "подземное царство любви" – просто убожество! В Риме сотни вольноотпущенников располагают большим разнообразием эротических наслаждений! Только царской жестоко-стью ты мог бы восполнить убогость воображения!

– Уходи, и чтобы сегодня же покинула остров!

– И это все, что ты можешь? – насмешливо бросила она. – А еще принцепс!

Несколько дней Тиберий не опускался в подземелье Цезония, а потом пришел снова. Его тянуло туда, как пьяницу в винный погреб.

– Я не стану ни к кому прикасаться, буду только смотреть. Устрой же мне зрелище, парад красоты и безобразия, – приказал он.

Распорядитель наслаждений понял императора и организовал нечто вроде конкурса во славу Эроса. Представление началось с танца длинноногих красавиц, которые постепенно освобождались от одежды и стыда. А среди них были новенькие, действительно стыдливые особы. В этом состояла одна из находок Цезония: он сочетал опыт и юность и в самые разнузданные оргии наряду с матерыми проститутками ввергал наивных девушек, краснеющих всякий раз, когда мужской взгляд касался их колен. Причем нередко эти девушки к концу действа затмевали бесстыдством профессионалок. Окружающая обстановка освобождала их от оков моральных запретов, наложенных воспитанием, и природная сексуальность вырывалась наружу, как голодный зверь, а вдохновение заменяло технику.

Потом к танцующим красавицам присоединились неуклюже подпрыгивающие мужчины самого отвратительного вида, изображаю-щие сатиров и силенов. Какое-то время все это еще можно было назвать танцем, в котором сатиры и силены активно помогали девицам освободиться от остатков скромности, поднимая и изгибая их замысловатым образом. А дальше началась охота уродства за красотою. Мифологические воплощения похотливого безобразия ловили женщин, бросали их на землю или распинали на неровных камнях стен и жадно терзали добычу. Красавицы визжали и сопротивлялись. Все это пробуждало в зрителях инстинкт защитников слабого пола и заставляло их страдать за женщин. Однако постепенно охотники и жертвы менялись местами, и становилось понятным, что роль хищников здесь исполняют милые красавицы. Каждая из них должна была привлечь как можно больше партнеров, отбить их у соперниц и удовлетворить самыми разнообразными способами. За тот или иной элемент эротического действа Цезоний начислял очки. Желая угодить извращенному вкусу судьи, женщины не щадили себя. Выражаясь языком римских авторов, ни одной своей части они не оставляли не опозоренной. Первоначально накопленный в мужчинах, созерцающих зрелище, потенциал сопереживания униженным слабым созданиям, позднее преобразовался в жгучее желание восторжествовать над соперниками и овладеть приглянувшейся красоткой. Теперь они уже мысленно отождествляли себя с мифологическими чудовищами на арене.

В конце концов силены и сатиры сошлись во вкусах и почти все сгрудились над распростертым телом абсолютной чемпионки. Зрители одобрили их выбор, и многие бросились на арену, чтобы собственным оружием добить раненую добычу, в которую превратилась победительница. Тиберий колебался, хотя глаза его горели, а ягодицы тряслись. Цезоний слегка подтолкнул его, и вместе они обрушились на счастливую жрицу Эроса.

После этого принцепс долго парился в своих личных термах, но все было напрасно. Душу в бане не отпаришь. "Как долго мне еще падать в бездну порока? – вопрошал он беспощадную судьбу. – Спасенье в том, чтобы не оглядываться назад и не смотреть вперед, жить одним днем. А еще лучше было бы обезуметь, заодно лишиться глаз, слуха и всех про-чих чувств. Вот тогда я стал бы таким же, как все, и был бы счастлив!"

В тот раз Тиберия избавили от сумасшествия государственные проблемы.

Народ в столице возмутился дороговизной продуктов питания. Несколько дней простой люд шумел в театре, обсуждая ситуацию, выдвигая требования к властям и проклиная принцепса. Назревал мятеж, а сенаторы в растерянности прятались в своих дворцах и со страху предавались обжорству.

Когда Тиберию сообщили о сложившейся обстановке, он немедленно вызвал чиновников своего аппарата и с их помощью составил справку для сената о состоянии дел с продовольствием. В ней он показал, из каких провинций и сколько доставляется в Рим продуктов, а также отметил значительный прирост в продовольственном снабжении столицы в сравнении с периодом правления Августа, которого продолжали назидательно ставить ему в пример. В делах у Тиберия по-прежнему был образцовый порядок.

Эту справку принцепс приложил к письму, в котором сурово порицал трусливую бездеятельность магистратов и сената и указывал, каким путем надлежит унять волнения в народе.

В соответствии с инструкцией принцепса сенат издал указ, магистраты провели его в жизнь, и конфликт был улажен. При этом никто не пострадал. Со страшного острова не последовало никаких распоряжений относительно наказаний и репрессий.

Однако напрасно Тиберий ожидал благодарности за свою лояльность. Рим объяснил его поведение не снисходительностью, а надменностью. "Тиран не удостоил нас своего гнева, – роптали граждане, – он гнушается даже наказывать нас". Получилось так же, как со столичной красавицей, обидевшейся на принцепса за отсутствие жестокости.

Далее последовал финансовый кризис. Дело началось с попытки призвать к ответу зарвавшихся ростовщиков. В Риме с древнейших времен боролись с торговлей деньгами. Когда деньги и торговля – два монстра, порабощающие разделенное на классы общество – сходятся вместе и заключают союз против человека, экономика задыхается, честные люди гибнут, нравы разлагаются. Римляне приняли множество законов об ограничении ссудного процента, и еще больше – о пресечении попыток их обойти. В какие-то периоды ростовщичество вовсе запрещалось. Но если есть в обществе деньги, то они обязательно найдут способ реализовать присущие им свойства. Ростовщичество возрождалось вновь и всячески издевалось над римским правом.

На этот раз любителям легкой наживы противостоял серьезный враг. Армия доносчиков, разгромив войско Сеяна, искала новую добычу, и так вышло, что одно зло обрушилось на другое. Слишком оскудел Рим добром, потому злу пришлось воевать с самим собою. Поток исков против ростовщиков захлестнул претора, и он воззвал о помощи к сенату. Сенаторы, они же ростовщики, ничего не смогли придумать и обратились к страшному тирану с мольбою о прощении. Свирепый принцепс снова обманул сограждан и не стал свирепствовать, очевидно, с коварной целью. Он предоставил обвиняемым полтора года на то, чтобы привести свои денежные дела в соответствие с законом.

Зазвенели монеты. Но золото само привыкло повелевать людьми, оно не терпит вмешательства в свои дела. Спрос на деньги резко возрос, и наличных денег не стало хватать, тем более что в Италии из-за преобладания импорта дефицит монеты являлся хронической болезнью. Экономическая жизнь государства застопорилась. Тогда сенат обязал получающих долги две трети суммы вкладывать в покупку земли в Италии, а должников – немедленно выплатить эти две трети. Возникли суета, споры, волнения. Должникам пришлось расплачиваться землею. Из-за этого цены на италийские угодья резко упали, и эффект от всех этих мер оказался противоположным желаемому. В критической ситуации в дело вмешался принцепс. Из своей, императорской казны он извлек сто миллионов сестерциев и отдал их нуждающимся в беспроцентную ссуду на три года. После этого экономика пришла в норму.