Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Но, при всем том, положение Тиберия не было прочным, так как он не имел законных прав ни на преторианцев, ни на аппарат принцепса. Более того, и сами властные структуры Августа не являлись легитимными, и могло случиться так, что Тиберия призвали бы к ответу не только за фактическую узурпацию власти, но и за последствия противоправной деятельности Августа. Вот почему ему было так необходимо обожествление умершего принцепса, вот что придало необыкновенную зоркость глазам Нумерия Аттика, обнаружившего воспаривший к небесам образ Августа.

Деклассировавшему за годы войн, репрессий и идеологического одурачивания плебсу были неведомы все эти тонкости. Но сенаторы отлично понимали двусмысленность положения и нового принцепса, и самого сената, и Римского государства вообще. Поэтому Тиберию необходимо было добиться с сенаторами некого "джентльменского" соглашения о сохранении сложившегося порядка. Для достижения этой цели он должен был продемонстрировать почтение к аристократии, но не выказать перед нею слабости. Следовало обнадежить сенаторов в плане сохранения существующих привилегий и даже перспективы расширения их полномочий и свобод. Но в то же время надлежало внушить им страх, показать, что он, Тиберий, достаточно силен, чтобы даже против их воли утвердить свое первенство.

Сенат, в свою очередь, должен был тонко лавировать, чтобы не спровоцировать тирана на кровавую расправу, но выторговать у него как можно больше прав, показав свою лояльность, убедить в целесообразности сотрудничества. Поэтому под прикрытием лести нобили норовили всячески урезать власть принцепса. Ситуация осложнялась еще и тем, что сенат не был единым органом, и каждый здесь, помимо магистральных целей своего сословия, старался решить еще и личные задачи. У кого-то они были мельче, у кого-то крупнее, а кое-кто готовил почву для будущих переворотов. В самом деле, почему бы не дерзнуть видным и истинно талантливым людям, ведь Тиберий все-таки – не Август? Он пробрался к власти происками Ливии, обольстившей, будучи еще замужем за Клавдием, влюбчивого Октавиана, а затем, как многие считали, уничтожившей всех его прямых потомков мужского пола – "матери опасной для государства и плохой мачехи для семьи Цезарей", – как сказал Тацит. Ну, и конечно же, сенаторы мечтали хотя бы на горизонте увидеть зарю возрождающейся республики. При Августе нормализовалась хозяйственная жизнь государства, почему бы теперь не взяться за восстановление и его политической системы. Многим все еще казалось, что принципат Августа – не новая эпоха, а лишь переходный, реставрационный этап на пути к обновленной республике. Причем последняя мысль не была чужда и самому Тиберию.

Между тем накал страстей в курии нарастал. И сенат, и принцепс давно провели разведку боем, затем показали фронты своих войск. Теперь день уже клонился к закату, наступал решающий час. Аррунций упивался собственным красноречием. Сегодня его речь была главным оружием сената. Он должен был вывести принцепса из равновесия, заставить его раскрыться, чтобы потом в открытой дискуссии принудить к капитуляции, либо к заключению перемирия на выгодных нобилям условиях. От его проницательности не укрылось нервозное состояние Тиберия в начале выступления. Он видел, как злобно стискивал зубы этот кукушонок из гнезда Августа, и внутренне торжествовал. Аррунций верил в могущество своего интеллекта и не сомневался, что раз уж он заставил принцепса слушать себя, то в дальнейшем сумеет заворожить его волшебной песнью и подчинить своей воле.

Когда же, наконец, Аррунций смолк и, продолжая оставаться на ораторском возвышении, упивался произведенным эффектом, Тиберий действительно присмирел. Он пребывал в глубокой задумчивости, постепенно сменявшейся в его облике озабоченностью и сомнением, но уже с проблесками некоего просветления. Черты лица Тиберия были красивы, но в нем отсутствовало обаяние. Необходимость скрывать мысли и чувства придала этому лицу вид отчужденной замкнутости, которую окружающие с подачи недоброжелателей считали надменностью. Теперь же маска нелюдимости спала с него, и даже циничным сенаторам Тиберий показался весьма приятным человеком, внушающим доверие. Если бы они знали, каких усилий стоило ему это лицедейство! Однако Тиберий в который раз совершил насилие над своей природой, желая внушить сенаторам обманчивую надежду.

– Благодарю тебя, Луций, – как можно дружелюбнее сказал он, но, фамильярно назвав Аррунция по одному только имени, едва не задохнулся от презрения к самому себе. – Ты заставил меня о многом задуматься…

Тиберий намеренно сделал паузу, и зал послушно наполнил возникшую тишину ободряющими репликами.

– Доколе же ты, Цезарь, будешь терпеть, что государство не имеет головы? – воскликнул Квинт Гатерий.

– Однако, если Цезарь не отменил своею трибунской властью постановления консулов о наделении его статусом принцепса, то, значит, нам стоит надеяться на удовлетворение наших коленопреклоненных просьб! – заметил Эмилий Скавр.

Раздались и другие голоса.

Тиберий мгновенно изменился в лице.

– Извини, Квинт, если я как сенатор возражу тебе, – обратился он к Гатерию в подчеркнуто вежливой форме, но угрожающим тоном, и далее начал говорить об умалении им величия сената и римского государства вообще. Высказывание Эмилия при этом он оставил без ответа, так как оно слишком явно уличало его в лицемерии.

Постепенно, от фразы к фразе нагнетая экспрессию, он обрушился на Гатерия, а по делу на весь сенат с гневной критикой, суть которой все более терялась в зыбких дюнах двусмысленностей.

Сенаторы, полагавшие, что спектакль закончен и начался торг, теперь опешили. Кто-то растерялся, кто-то устрашился, а некоторые взъершились и забыли об осторожности.

– Пусть он правит или пусть уходит! – воскликнул один смельчак.

– Иные медлят делать то, что обещали, а ты медлишь обещать то, что уже делаешь! – дерзко бросил другой.

Бунт нарастал, в зал выбрасывались самые противоречивые реплики.

Вдруг Тиберий усмехнулся и немигающим взглядом обвел сенатские ряды. Все разом замерли, словно узрели лик Медузы Горгоны, внезапно явившейся сюда из греческого мифа. Тиберий узнал все, что ему требовалось, и расстановка сил теперь для него была ясна. Он четко представлял, чего можно ожидать от этих людей всех вместе и чего – от каждого порознь.

– Мне все понятно, – вставая, объявил принцепс, но голосом облек свое заявление в такие тона, чтобы окружающим ничего не было понятно, и в холодном мраке неизвестности им бы чудились химеры.

Сенаторы сознавали лишь свой провал и чувствовали вину перед страшным непредсказуемым тираном, но не могли представить последствий происшедшего.

– По сути мы говорим об одном и том же, – продолжал Тиберий. – И вы, почтенные отцы-сенаторы, и я, ваш слуга, отмечаем сложность и многогранность задачи государственного управления.

Далее принцепс в своем стиле полчаса плел паутину словес, топчась на одном смысловом моменте, а когда сенаторы уже готовы были взмолиться о пощаде на любых условиях, он вдруг круто подытожил:

– Мы должны действовать совместно. Я понял, что обязан помочь вам, дабы не пропал даром богатый опыт божественного Августа, заботливо переданный им мне. Я вверяю себя со всеми своими знаниями и практикой сотрудничества с Цезарем Августом, вам, отцы-сенаторы, и обещаю, что приму должные меры к тому, чтобы ни одно из начинаний Августа не осталось в пренебрежении. Я буду служить Отечеству до тех пор, пока вы, отцы-сенаторы, не решите, что настало время дать покой и моей старости.

Этой речью Тиберий накинул петлю на шею сенату, но последней фразой вдруг резко ослабил узел и воскресил хилую надежду.

Итак, Тиберий занял место Августа, волею сената он оказался признанным столь же авторитетным и значимым для государства лицом. Кроме того, ему удалось внушить сенаторам представление, будто он хитрее их всех вместе взятых, а также зародить в них чувство вины перед ним за неразумность исходных предложений и несдержанность, злостные выкрики в ходе прений. Эту виновность своих оппонентов он в дальнейшем мог использовать, как школьный учитель – чуб непослушного ученика, за который его можно ухватить, чтобы задать трепку. В Риме у Тиберия более нет конкурентов, так как народ уже не являлся самостоятельной политической силой, а всадническое сословие изначально тяготело к принцепсу, тем более что Август создавал свой управленческий аппарат преимущественно из всадников.

Возвращаясь из курии, Тиберий мог быть вполне доволен и ходом, и результатом заседания, однако на душе у него было гадко. Он действительно хотел сотрудничать с сенаторами, быть для них лидером, а не царем. Они же вели себя, как трусливые собаки из уличной своры: когда к ним поворачиваешься лицом, они заискивающе повизгивают и льнут к земле, а стоит отвернуться и двинуться вперед, они бросаются сзади и злобно кусают за пятки. Его удручала перспектива взаимодействовать с этими людьми. Столкновение с ними не только тушит его творческий запал, но и вовсе убивает желание жить.

Когда Тиберий спустился по мраморным ступеням помпезного здания курии вниз, где его ждали охранники и роскошные крытые носилки – лимузин того времени, к нему робко приблизился Квинт Гатерий и незамедлительно дал яркое свидетельство силы того чувства сенаторской вины, о котором только что размышлял принцепс. Гатерий начал многословно извиняться за свою неосторожную фразу и униженно клясть себя за нечаянно нанесенную обиду.

– Человека я бы простил, – презрительно бросил ему в ответ Тиберий, – но ты ведешь себя, как червяк, готовый ползать.

Страх лишил несчастного не только гордости, но и рассудка, он не понял суть недовольства принцепса и в самом деле распластался по-червячьи. Потом он привстал, но лишь за тем, чтобы по-восточному броситься в ноги Тиберию и в позе мольбы припасть к коленям.

Угадав его намерение, Тиберий содрогнулся от отвращения и со всей силой своего презрения отшатнулся от этой атаки низкопоклонства. Его движение было столь импульсивным, что он не устоял на ногах и размашисто упал навзничь.

В следующий миг свирепые германцы императорской охраны схватили Гатерия, словно преступника, покусившегося на убийство. Он едва остался в живых, а впоследствии вымолил прощение благодаря заступничеству Августы.

Произошедший инцидент показался Тиберию дурным знаком и еще раз продемонстрировал, что эти люди способны видеть в нем только дурное и превратно истолковывать доброе. Его настроение совсем испортилось.

Так началось правление принцепса Тиберия.

2

На первом собрании сената, на котором Тиберий присутствовал уже в качестве монарха, он вел себя так же, как и раньше: уважительно обращался с сенаторами, спрашивал их мнения, с чем-то соглашался, пропускал консулов вперед и даже вставал с их приближением. Все это казалось сенаторам проявлением изощренного коварства. «Он хочет вызнать наши мысли, чтобы потом преследовать нас и мстить», – думали они и от этого делались еще более лицемерными и льстивыми. Получалось, что чем серьезнее Тиберий относился к сенаторам, тем фальшивее они себя вели. Это вызывало его раздражение, а они находили в нем подтверждение своим худшим опасениям.

При обсуждении порядка предстоящих выборов принцепс заявил, что все останется так, как было при Августе: государство процветает, и нет нужды что-либо менять. Сенаторы просили его увеличить число преторов, но он пресек эту попытку карьеристов облегчить путь наверх. Когда разговор зашел о конкретном составе кандидатов, Тиберий предложил в консулы Друза, и зал тут же с восторгом подтвердил, что лучшего консула никто не мыслил. Сенаторам было предоставлено право самостоятельно подобрать ему пару, однако Тиберий попросил дать пожизненную проконсульскую власть Германику. Из двенадцати преторских кресел принцепс определил для своих выдвиженцев только четыре, а остальные отдал на усмотрение Курии.

Закрывая тему о выборах, Тиберий сказал, что считает целесообразным отказаться от комиций и передать избирательные права сенату.

– Все равно народ, поглощенный зрелищами и охотой за сестерциями, собственного голоса не имеет, их глотками говорите вы, точнее ваши деньги: голоса простонародья просто покупаются, – сказал он. – Так давайте же проявим бережливость и не будем более тратиться на взращивание пороков плебса.

Сенаторы охотно согласились с принцепсом. Так Римское государство уже и формально перестало существовать как республика. Некогда сенат в качестве собрания старейшин был только совещательным органом, хотя и очень влиятельным. При Августе он получил законодательные права, а теперь заменил собою еще и избирательное собрание. По букве закона Рим стал олигархическим государством, а фактически, конечно же, являлся монархией.

Затем Тиберий попытался обсудить с сенаторами некоторые хозяйственные дела: о налогах, ремонте старых зданий и постройке новых, о раздаче подрядов на эти и другие работы. Но почтенные патриархи на все вопросы отвечали уклончиво, тщательно скрывали за словесной бутафорией собственное отношение к предлагаемым мероприятиям и свои аморфные речи вдобавок еще разрыхляли восхвалениями в адрес принцепса. Настроенный на решение реальных проблем Тиберий, постоянно сталкиваясь с ложью и лестью, приходил в раздражение, но сдерживался и вновь старался призвать сенаторов к серьезному деловому настрою преувеличенно вежливыми фразами.

– Добрый и благостный правитель, – говорил он, – обязанный вам столь обширной и полной властью, должен быть всегда слугою сенату, порою – всему народу, а подчас – и отдельным гражданам. Однако, дабы иметь возможность правильным образом послужить вам, я должен знать ваши истинные взгляды на существо дело.

"Каково загнул! – думали сенаторы. – Он норовит залезть к нам в душу, чтобы выпотрошить наши мысли, а потом и кишки!" Если вспомнить, сколько сотен сенаторов изничтожили Юлий Цезарь, потом Марк Антоний, а за ним и божественный Август, то реакция почтенного собрания на слова принцепса становилась вполне понятной и оправданной.

Помучившись какое-то время в тщетных поисках диалога, Тиберий в конце концов сам решил основные, самые насущные вопросы, хотя и не был уверен, что во всех случаях поступил правильно. А сенаторы, видя его разочарование, вновь попытались подсластить ему жизнь лестью. На том основании, что Тиберий согласился воцариться над ними и при этом до сих пор никого из них не казнил, они объявили его великим и даже попытались сделать божественным. Однако римляне тогда еще не опустились до такой степени, чтобы сотворить бога из живого человека. Поэтому их попытки были весьма неуклюжими. Тиберий все их категорически отверг.

– Унижение одних людей не возвышает других, – сказал он.

Отклонил Тиберий и другие предложения по возвеличиванию его персоны. Он вновь запретил присягать на верность своим делам – ежегодное мероприятие, введенное Августом для узаконивания плодов его произвола, – отказался называть сентябрь "тиберием", а октябрь "ливием", не принял прозвание отца Отечества, а Ливии не позволил присвоить титул матери Отечества. "Не следует баловать женщин чрезмерными почестями, их тщеславная натура с этим не справляется", – пояснил он свой отказ.

Возвращаясь вечером домой, Тиберий испытывал неприятное чувство, будто ему пришлось на брюхе перелезть через кучу навоза, хотя в целом дела пока шли нормально.

Однако самая большая неприятность ожидала его дома. Ливия была в гневе от того, что, сделавшись Юлией Августой, она происками сына не стала матерью Отечества, а также тем, что Тиберий не захватил себе консулата. Тиберий молча стоял перед разъяренной старухой, пока она язвила его своими упреками, и лишь зло смотрел ей в глаза.

– Тебе важно царствовать на самом деле или на словах? – через силу произнес он, когда она стала выдыхаться. – Если бы сегодня я стал богом, а ты – матерью Отечества, ну и свежеиспеченного бога, конечно, тоже, то завтра нас засмеяла бы римская толпа, включая даже уличных попрошаек, а послезавтра казнила бы при всеобщем ликовании и сбросила тела с Тарпейской кручи! "Тиберия в Тибр!" – каково звучит?

Последняя измышленная им фраза произвела на него магическое действие, и он согнулся под гнетом тягостных мыслей. Ливия увидела на лице сына такую неизбывную тоску, что забыла на время о своем уязвленном тщеславии и отошла в сторону.

– Тиберия в Тибр… – повторил он и почувствовал, что эти слова лишают его сил и воли к борьбе. – А может быть, всех их! Кто из нас занимается делом, а кто – краснобайством!

– Кстати, о деле, – встрепенулась Августа. – Я вижу, что ты устал, милый Тиберий, но есть проблема, решение которой не терпит отлагательства… Ты слышишь меня, Тиберий?

– Хочешь предложить прорыть для Тибра новое русло, чтобы отвести его воды подальше от Тарпейской скалы? – с надменной усмешкой бросил он.

– Только что приходил Элий Сеян, это сын префекта преторианцев, ты его знаешь. Он перехватил гонца Либона в Регий к проклятой Юлии. Та змея полагает, что настал ее час, который она, конечно же, готова разделить с Либоном, как делила твое супружеское ложе с бесчисленными любовниками.

– О, я вижу, что, лишившись возможности позаботиться обо всем Отечестве в качестве его матери, ты решила по-матерински облагодетельствовать падчерицу?

– Она опасна, Тиберий. Через ее постель прошли все видные сенаторы, из одних только любовников она способна создать целое войско. А вдобавок ее имя!

– Но ты же любила Августа, как же ты можешь расправиться с его единственным чадом? Мне она действительно причинила столько зла, сколько вам и в царстве Орка не увидеть… Столько боли… Из-за нее я ненавижу весь женский пол, весь род людской!

Тиберий обхватил голову руками, и некоторое время молчал.

– Однако даже я, даже я не хочу ей смерти… Лишь бы только никогда ее не видеть, – с трудом закончил он мысль.

– О, ты ее увидишь! Она мечтает вернуться и справить суд над тобою прямо на форуме, где она устраивала ночные оргии, когда ее прелестей наряду с аристократами дозволялось отведать и простолюдинам! Она еще будет повелевать стражами, ведущими тебя в Туллианум!

– Августа, я сегодня весь день из кожи лез вон, чтобы быть хорошим. И действительно был им. А ты хочешь сделать меня хуже, чем даже предполагают эти злобные завистливые льстецы в курии!

– Нельзя оставаться хорошим среди дурных! – остудила Августа чувства сына. – Обстоятельства диктуют нам правила поведения. Юлия – развратная высокомерная дрянь и сама по себе заслуживает наказания. Но в нашем деле это не главное. Важнее то, что она дочь Августа, теща Германика. Твоим врагам нужно имя, я тебе уже говорила это. Недруги распускают о нас сплетни, упрекают нас в насильственном проникновении в род Августа, а Юлия – его родная кровь!

– Между прочим, сам Август – всего лишь Октавий, а никакой не Юлий Цезарь!

– Кто об этом теперь помнит? Все знают, что настоящий Цезарь в подметки не годился Октавиану. Если бы не посмертное заступничество Октавиана, то Цезарь числился бы теперь в преступниках, как какой-нибудь Катилина! Ныне все знают Августа… и его дочь.

– Завтра, – устало сказал Тиберий. – Сегодня не могу. Буду думать всю ночь.

Посмотрев в глаза озадаченной Августе, он зло повторил:

– Завтра.

Утром Тиберий сказал поджидавшей его с самого рассвета матери:

– Пусть Элий добудет доказательства.

– Какие еще тебе нужны доказательства? Она имеет все основания, чтобы чинить нам козни, а если есть мотив, то, значит, будет и преступление.

– Хорошо, что женщин не избирают преторами и консулами. Итак, я повторяю: пусть Сеян представит доказательства заговора, а какие именно – его дело.

– А ты становишься царем, мой дорогой сынок.

– А не представит – буду считать его доносчиком! – крикнул он вдогонку повернувшейся, чтобы уйти, Августе.

Через несколько дней прилежный Сеян действительно добыл доказательства. Он сумел выкрасть письма, свидетельствующие о попытках Юлии навести контакт с видными аристократами в столице.

С брезгливостью взяв эти письма из рук торжествующей Августы, Тиберий прочитал их внимательнее, чем хотел бы.

– Но здесь нет прямых сведений о заговоре?

– Мой Тиберий, мой Цезарь, мой Август! Когда она представит неоспоримое доказательство своей вины, ты этого уже не увидишь, так как единственным абсолютно достоверным доказательством преступного замысла является его исполнение. Монарх же, чтобы править, чтобы выжить, должен уметь читать будущее между строк настоящего, определять грядущее по его зародышу. Август это умел.

Тиберия более всего раздражало, когда ему ставили в упрек несоответствие Августу. Последнее замечание матери окончательно испортило его настроение. Однако он заставил себя сосредоточиться и думать о деле.

– Возможно, она всего лишь хлопочет о помиловании и ищет ходатаев? – высказал он вполне вероятное предположение.

– Это Юлия-то будет молить тебя о пощаде? – насмешливо воскликнула Августа. – Она привыкла повелевать, а не просить. Тебя же она и вовсе всегда презирала. Надеюсь, ты этого не забыл?

– Я хочу сам переговорить с твоим осведомителем.

В ближайшее время мать устроила ему встречу с Сеяном. Тот сумел убедить Тиберия в виновности Юлии. Он дал особые трактовки некоторым фразам из писем и дополнил обвинение своими наблюдениями за поведением самой Юлии и ее адресатов.

После аудиенции с Сеяном Тиберий сказал Августе:

– Пусть ее истомят голодом, а потом дадут гнилую пищу. Она умрет от истощения или отравления… по нерадивости слуг.

– Прекрасно, мой принцепс, ты мыслишь истинно по-царски! – обрадовалась Августа.

– А Элия Сеяна я сделаю коллегой его отца – префекта преторианцев, – добавил он.

Оставшись в одиночестве, Тиберий погрузился в воспоминания. Впервые он увидел Юлию, когда ему было восемь лет, а ей около пяти.

Почти на пятьдесят лет назад перенесла его память, и такое путешествие не могло оставить душу в покое. Сквозь обиды унижений и непонимания, боль утрат в ней пробилась на поверхность и зажурчала веселым ручейком мелодия детства. Каким ярким было тогда восприятие жизни, сколь оптимистичным виделось будущее, несмотря на преследовавшие их семью неудачи. В то время он был никем, но в своих ощущениях обладал всем миром, теперь же ему в самом деле принадлежит весь мир, но он чувствует себя ущербным и зависимым от всего и всех. Длинный извилистый путь восхождения к социальной вершине оказался усыпанным оскверненными мечтами, осмеянными надеждами, растоптанными идеалами, попранной верой. Поднимаясь вверх, преодолевая препоны судьбы, он терял самого себя. Вот и теперь ему предстоит очередная потеря.

Маленькая Юля была подвижным лучезарным существом. Ее миловидностью и обаянием восхищались и патриархи, приходящие на прием к Августу, и иноземные послы, и бесчисленные клиенты, и слуги. Причем она уже тогда ощущала себя принцессой и сочетала в себе детскую непосредственность с королевской грацией и надменностью. Ей доставляло удовольствие находиться в центре внимания, вызывать всеобщие восторги, быть объектом обожания и поклонения. Она ничуть не сомневалась, что ее привилегированное положение в обществе является выражением основополагающего закона мироздания. Поэтому ее удивило появление в их доме красивого серьезного мальчика, который был погружен в какие-то свои переживания и совсем не замечал, как она хороша и важна для всех людей земных, богов небесных, солнца и звезд.

Тиберий попал в дом Августа после смерти отца, Клавдия Нерона. В то время он был угнетен кончиной родителя, но рад встрече с матерью после четырех лет разлуки, хотя и таил обиду на нее. Его удручала необходимость расстаться с отчим домом, но вселение в семью первого человека страны манило особыми, пока еще плохо осознаваемыми перспективами.

Правда, палатинский дом Августа не был дворцом. Когда-то здесь жил оратор Квинт Гортензий, и принцепс в основном удовольствовался уровнем комфорта знатного человека прошлой эпохи. Тут не было мрамора и мозаичных полов, не было длинных колоннад. Август жил интересами дела, и истинный дом этой личности беспредельно превосходил все царские дворцы вместе взятые, он дорожил величием мысли, потому презирал роскошь вещей.

Тиберий от природы был вспыльчивым и горячим. Но, разделив с родителями жизнь изгнанников, поскитавшись по всему Средиземноморью, побывав в рискованных переделках, когда даже его младенческий плач мог привлечь убийц, он привык обуздывать чувства и скрывать мысли. Однако контроль над собою требовал от него концентрации сил, чем и объяснялась его необычная для ребенка серьезность, внешне похожая на угрюмость. Оказавшись в чужом доме, он все время был настороже, привычно опасаясь каверз судьбы. Очень скоро ему стало ясно, что далеко не все здесь рады его появлению. Родственники Августа, друзья, клиенты и даже слуги недолюбливали надменную хитрую Ливию, стремившуюся прибрать мужа к рукам. Недоброе отношение окружающих к матери пало тенью на сына. Его называли кукушонком, в его сосредоточенности усматривали проявление злобного нрава. Но в присутствии могущественной Ливии те же самые люди улыбались ему и расточали похвалы. Эта ложь губительно действовала на юную душу, разрушала в ней основы человечности.

В такой обстановке мальчику было не до Юлии, тем более что возрастная разница в три года позволяла ему смотреть на нее свысока. Тогда она принялась мстить ему за невнимание. Девочка была хитра и остра на язык. Она создавала в доме конфликтные ситуации и ловко выставляла их виновником Тиберия. Несмотря на все это, вначале он относился к ней по-братски: играл с нею, мастерил для нее куклы, утешал, если она плакала. Но потом ее насмешки стали больно колоть его самолюбие и в конце концов она взрастила в нем ненависть.

Отношение Юлии к Тиберию определялось не только тем, что он ей нравился, а она ему нет, но и особой ревностью к его матери. Юля уже тогда понимала, что ее соперницей в доме, а значит, и во всем мире является Ливия. Именно в тот день, когда она появилась на свет, Октавиан бросил ее мать, Скрибонию, и привел в дом Ливию. Что могло быть худшим предзнаменованием несчастной судьбы! Девочка быстро распознала неискренность мачехи в отношении к ней и повела против нее тайную войну. Она пыталась настраивать против Ливии отца, других родственников и слуг. Эти усилия как раз и помогли ей развить обаяние, умение обольщать, пусть пока еще и детским кокетством. Тиберия же она считала важным призом в этой борьбе. Ей хотелось подчинить его себе, чтобы отнять у Ливии. Конечно, она не ставила себе такую задачу в четкой логической форме; по этому пути ее вела обычная женская интуиция, как нюх ведет собаку по следу дичи.

Но однажды язвительная Юлия не рассчитала силу удара и убила остатки его доброго отношения к ней. Хмурый мальчик оказался столь рассеянным, что не заметил ее новых сережек, туники из мелитской ткани и подрисованных ресниц. Возмущение юной красавицы вышло из берегов ее детского терпения, и она упрекнула Тиберия в низком происхождении, назвала его приблудным кукушонком в их семье. Насмешка попала в ахиллесову пяту его самолюбия и навсегда отравила душу.

Вообще-то, Тиберий и по отцовской, и по материнской линии принадлежал к Клавдиям, одному из самых аристократических родов республиканского Рима, а вот сама Юля фактически была плебейкой Октавией и лишь благодаря усыновлению своего отца диктатором Цезарем стала Юлией. Однако об этом никто не задумывался, так как, во-первых, Октавиан являлся принцепсом, правителем страны, а во-вторых, при усыновлении, по римским понятиям, на нового члена семьи распространялось благоволение духов предков и богов – покровителей рода, образующее не только формальную, но и реальную духовную связь с этой фамилией.

Тиберий никогда не плакал и не просил о пощаде, если его наказывали за настоящую провинность, но он с ума сходил от обиды и злобы, когда его подвергали осмеянию и издевательствам на основании неких условностей, которые он не понимал и не мог признавать справедливыми. Он никак не считал себя хуже других мальчиков, приходящих сюда в гости с родителями или окружающих его в школе, однако все время сталкивался с унижениями и оскорблениями. Получилось так, что в доме Августа его считали низкородным чужаком, а за его пределами сверстники, наоборот, завидовали его положению. Поэтому Тиберий всегда старался доказать всем другим и самому себе, что он действительно лучший. Его упорство в освоении школьных знаний и физических упражнений в конце концов вывело его в лидеры среди сверстников. Он был одним из лучших наездников, хорошо владел мечом и копьем, далеко и точно бросал дротик, быстро писал, причем левой рукой, произносил замысловатые речи. Первым его официальным выступлением стала похвальная речь умершему отцу, вызвавшая одобрение патриархов. Эти успехи позволили ему выделиться на всевозможных детских состязаниях как физических, так и интеллектуальных, во множестве устраиваемых римлянами для воспитания подрастающего поколения. Нередко на таких мероприятиях он возглавлял какой-либо отряд мальчиков или был распорядителем.

Но при всех своих достоинствах он в итоге все-таки оказался вторым, потому что права лидера изначально принадлежали племяннику Августа Марцеллу. Марцелл был на год старше Тиберия, но в очных поединках рослый, хорошо сложенный и очень упрямый Тиберий часто одерживал верх над ним, однако это все равно ничего не меняло. Во время триумфа Августа Тиберий ехал верхом на левой пристяжной в колеснице триумфатора, а Марцелл – на правой, что считалось почетнее. И так же дело обстояло во всем.

Когда Юлии исполнилось четырнадцать лет, она расцвела и в самом деле стала прелестной, как принцесса из сказки. В Риме девочек с двенадцати лет считали невестами. Некогда еще совсем маленькую Юлю Октавиан определил в жены сыну своего соправителя Марка Антония. После того как с Антонием удалось расправиться, отпала необходимость в любви их отпрысков. В сложный для государства период Октавиан даже предполагал расплатиться своей дочкой с вождем придунайских варваров, а себе взять в жены его дочь вместо Ливии. Однако любовь победила: Ливия осталась на своем боевом посту, а следовательно, и Юле перестала грозить участь превратиться в лесную царицу. Вся эта возня вокруг нее воспринималась Юлией как свидетельство ее значимости: она – козырь государства, ее домогаются, за нее борются по всему свету. А теперь даже Тиберий рассмотрел в ней красавицу, и из смешения любви и ненависти в его душе образовалось некое тягостное, как бы постыдное влечение. Однако едва он стал проявлять к ней интерес, как ее отдали замуж, и не за кого-нибудь, а за Марцелла. Так Август воплощал в действительность свои мечты по созданию монархической династии.