Текст книги "Тиберий (СИ)"

Автор книги: Юрий Тубольцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)

Тиберий судил о настоящем с позиций прошлого. Пространственно удалившись от Рима, он выпал и из его временной шкалы. В негодующем хоре столичного люда появились новые ноты, но принцепс их не слышал. Он воспринимал римскую жизнь глазами и ушами Сеяна. Однако зрение и слух – главным образом мозговые процессы, а у Сеяна был свой мозг.

Более объективную информацию Тиберий имел о провинциях, поскольку непосредственно общался со своими представителями в дальних странах. Правда, и их он принимал на Капреях все реже, отводя основную роль в управлении провинциями переписке.

Состояние дел на огромных просторах государства за пределами Италии позволяло принцепсу гордиться собою и свысока взирать на истеричную столицу. Умелым подбором наместников, рациональной налоговой политикой и ограничением деятельности откупщиков Тиберий оздоровил экономику большинства провинций. Благоприятно сказывались и условия мира, который принцепс поддерживал за счет тонкой дипломатии.

Однако о благополучии провинций можно было говорить, только имея в виду предшествовавшую эпоху кровавых войн, сопровождав-шихся жестокими поборами и прямым грабежом, а также в сравнении со столицей. Рим уже давно обезумел от власти, богатства и безделья, а окраины все еще бились в нравственных конвульсиях, мучительно расставаясь с человеческими условиями жизни. Жертвы столицы половину дней в году сходили с ума в шумных празднествах. Сознание провинциалов тоже подвергалось загрязнению увеселительными зрелищами, цирки и амфитеатры широким фронтом наступали по всему Средиземноморью, как некогда римские легионы. Но все же у населения окраин еще оставались свободные мозговые клетки. Северяне и африканцы задействовали их в разжигании междоусобиц, а просвещенный грекоязычный Восток страдал в попытках осмысления собственного падения. Просвещенность этих людей также была относительной. Они уже не могли цельно воспринимать труды Платона, Хрисиппа или Посидония и выхватывали из них лишь фрагменты. Эпоха философии минула, вновь из тьмы веков возвратилась пора торжества суеверий и религий. Новые верования строились на вульгарной интерпретации доктрин стоицизма, платонизма и в меньшей степени других философских школ. Люди отчаялись найти собственный путь к нравственному спасению из омута корысти, и в своей слабости уповали на высшие силы.

Цивилизация ощущала греховность собственного бытия и жаждала обновления. Однако общественное сознание резко отставало от жизни, и люди являлись беспомощными заложниками социально-экономических условий своего существования. В среднем у них был гораздо более высокий материальный уровень жизни, чем у предшественников, но ими управляла фиктивная система ценностей, которая не позволяла реализовать исконную человеческую природу. Поэтому им до счастья было так же далеко, как бескрылой птице – до синих небес, и даже самая массивная золотая клетка не могла сократить это расстояние. Люди понимали, что по-прежнему жить нельзя, поскольку предлагаемые им в качестве целей фетиши ведут их все дальше в тупик моральной деградации. Из этой безысходности рождался крик о помощи, взывавший к чуду. Спрос вызвал целый парад предложений. Пророки и мессии являлись страждущему люду чуть ли не ежедневно. Все они что-то предлагали и очень много обещали. Кто-то из них действительно был одержим идеей о спасении человечества, а многие заботились о другом: из людского отчаянья они ковали монеты или цепи для ближних своих. В конце концов победила та религия, которая в большей степени проповедовала исконные человеческие ценности, выработанные в людях коллективным отбором. Правда, вначале эта религия была разгромлена и похоронена, но через несколько десятилетий она воскресла именно потому, что отвечала человеческим исканиям, направленным на возврат к собственной природе. В ее оформлении нашли отражение недавние события: смерть в тридцать три года надежды человечества Германика и якобы наблюдавшееся вознесение Августа на небеса. Но при этом исходные человеческие ценности, вытесненные из жизни реальным социально-экономическим укладом, восстанавливались искусственно, как заданные богом. Не было и не могло быть попытки переустроить производственные отношения, чтобы внедрить в них механизм развития личности и общества. Следовательно, подобно классическим греческим философским учениям, эта религия, несмотря на положительную направленность, имела не революционный, а только релаксационный характер.

Именно в те годы, когда Тиберий прятался от всесветского порока на Капреях, согласно традиции, начал активную религиозно-политическую деятельность Иисус Христос. Совпадение этого события именно с тем периодом свидетельствовало о морально-психологическом кризисе в провинциях и нравственном дискомфорте людей. Но если таким оказалось эхо на периферии государства, то сколь кошмарной была жизнь в самом Риме!

Сеян заботливо присматривался к императору. Желая предотвратить возможные угрызения совести склонного к самокопанию патриарха, он возвращал его мысль к недавним событиям в Риме, чтобы доказать их обоснованность и своевременность.

– Наши враги полагали, будто твое отсутствие в городе ослабит порядок, – говорил он. – Но то, как был обезврежен злоумышленник Сабин, развеяло их преступные надежды. Обрати внимание, Цезарь, на особенности этого дела. Во-первых, врага выследили сами сенаторы, и не кто-то один, кого можно было бы заподозрить в корысти, а сразу четверо! С нами большинство видных людей. И во-вторых, невзирая на новогодние торжества, возмездие грянуло незамедлительно. Пусть Агриппина, Нерон и их приспешники знают, что им не будет пощады ни в праздники, ни под прикрытием храмов. Злу не пристало припадать к алтарям!

Сеян говорил логично. Тиберию хотелось согласиться с ним, но все же его одолевали сомнения. Увидев вопросительный взгляд императора, Сеян продолжил:

– Конечно, плебс в силу своей испорченности легче верит дурному, нежели хорошему. Но в данном случае большинство римлян вздохнуло с облегчением, убедившись, что правосудие не дремлет и гений принцепса по-прежнему хранит Город, незримо присутствуя на Форуме и в Курии.

Помолчав какое-то время, пока медлительный Тиберий усваивал сказанное, Сеян стал развивать свою мысль дальше.

– Однако, сколько ни руби стебли сорняка, поле не расчистишь, если не вырвешь корни. Вспомни, Цезарь, как много злоумышленников мы уже вывели на чистую воду, а напасть ликвидировать никак не удается.

– Не тех ловим?

– Да. Рассадник заразы – Агриппина и Нерон. Прости, Цезарь, что я так отзываюсь о твоих родственниках, но более молчать невозможно!

– Конечно, Луций, именно они вносят смуту. Их речи и едкие выпады против нас на общественных мероприятиях возмутительны. Но ведь это – только слова. В противозаконных деяниях мы их не уличили.

– Потому и не уличили, Цезарь, что наша бдительность все время их упреждает. Уничтожая пособников, мы обезоруживаем Агриппину в самый ответственный момент.

– Так это же отлично, Луций! Мы предотвращаем большое преступленье малым насилием, причем законным путем. Когда-нибудь наша дипломатичность будет оценена.

"Кем?" – скептически подумал Сеян. Он целиком помещался в своем времени, и ему были абсолютно чужды мысленные обращения Тиберия к потомкам или предкам.

Тем не менее, Сеян молчал, а его лицо оставалось непроницаемым для диагностики взглядом. Однако Тиберий все-таки научился распознавать настроение своего друга и соратника. В тот момент он понял, что Сеян не удовлетворен итогом разговора.

– Не стоит уподобляться в жестокости нашим врагам, дорогой Луций, – мягко сказал он. – Если столь эффективно действует острастка, будем и дальше пользоваться этим относительно безобидным методом борьбы с заговором.

Сеян насторожился. Обычно он угадывал желания принцепса и высказывал их вслух, если тот в силу своей щепетильности не хотел озвучивать их сам. А сейчас Тиберий взял инициативу на себя.

– Давай напишем послание сенату с благодарностью за раскрытие преступления, – продолжал принцепс, – а заодно приструним Агриппину с ее нагленком Нероном.

Через несколько дней в курии сенаторы читали письмо Тиберия, как всегда, пугающее их намеками и двусмысленностями. После многословных похвал бдительности и принципиальности отцов города следовали строки, сообщающие о страшном государственном заговоре.

Далее такие выражения как "козни врагов", "смертельная угроза", "тучи над головою принцепса" были замешаны в самых замысловатых сочетаниях. Сей текст мог соперничать с записями пророчицы Сивиллы и заключал в себе ребус для организации репрессий. Первоначальные похвалы сенаторам теперь выглядели авансом, поощряющим их для развертывания борьбы с настоящим заговором. Имен подозреваемых в царской грамоте не значилось, из чего следовало, что речь идет не о каком-нибудь очередном Сабине, а о самой Агриппине и ее Нероне. Это поняли все сенаторы, и оттого в Курии разразилась ошеломляющая тишина. Но что-то нужно было делать, и начались прения, в которых почтенные отцы-сенаторы напоминали пугливых кроликов, перебегающих от норки к норке.

Наконец, Азиний Галл инициировал ответ сената принцепсу, выдержанный в тонах унизительного подобострастия, который, однако, призывал правителя прямо указать персоны, вызвавшие его гнев.

Тиберий угодил в собственную ловушку и мысленно подверг ненавистного Галла всем казням, освоенным на необъятных просторах Средиземноморья. Однако Сеян его успокоил, объяснив, что главная цель достигнута: Агриппине брошен открытый вызов, и если она впредь посмеет сеять смуту, расправы ей не миновать. Дерзкий запрос Азиния Галла был оставлен без внимания, что само по себе служило суровым ответом.

Угрозы принцепса Агриппине и Нерону, которые ввиду их неопределенности можно было отнести и ко всем прочим римлянам, не остались в тайне от народа. Плебс негодовал и проклинал Тиберия, пугливо озираясь по сторонам. Этот страх перед соглядатаями и доносчиками стал новым явлением в палитре отрицательных эмоций столицы.

Вдобавок ко всем неприятностям больного душою государства поднялось восстание в Германии. В войну вступило бедное племя фризов. Фризы давно жили в подчинении у римлян и платили им дань. Учитывая скудость их земель, Рим установил им самый низкий налог. Однако местные чиновники из числа центурионов самовольно увеличили поборы. Но чем больше добычи они получали, тем свирепее их терзала жадность. В конце концов германцам пришлось распла-чиваться с ними женами и детьми, отдавая их в рабство. Закономерным итогом торжества алчности стала война. Погибло более тысячи римлян. Но особенно представителей великого народа удручало ощущение своей виновности. Некогда римляне вели только те войны, которые считали справедливыми. Сознание собственной правоты служило основой их гордости, а гордость являлась стержнем победного характера. Причем их ориентация на справедливость в между-народных отношениях позволила им завоевать признание многих стран и добыть могущественных союзников. И вот теперь на примере инцидента с фризами римляне могли видеть глубину своего падения. Их душил стыд, который усугублял пессимизм восприятия внутренних конфликтов.

Стремясь хоть как-то подлечить психику народа, сенаторы постановили воздвигнуть жертвенники Милосердию и Дружбе, а, поскольку в то время все деяния сопровождались лестью властям, рядом с этими жертвенниками было решено установить статуи Тиберия и Сеяна. Видимо, такая стража отпугнула светлых божеств, и возведение священных сооружений не оздоровило моральную атмосферу на семи холмах. По крайней мере, никто из тогдашних римлян не сознался, что ему довелось повстречать на форуме либо в Каринах улыбающуюся Дружбу или приветливое Милосердие.

Если на город не сошла небесная благодать, людям оставалось воззвать к земным, так сказать, самодельным богам. Сенат начал призывать принцепса и его великого сподвижника в столицу, дабы те своим появлением оживили эмоции народа. Развернувшаяся пропагандистская кампания убедила римские массы в том, что их неудовлетворенность жизнью вызвана исключительно пренебрежением правителя. Плебсу казалось вполне достаточным для счастья узреть престарелого Тиберия на форуме. Уже и сам италийский воздух был напоен флюидами народной тоски по принцепсу. Эти флюиды миновали преторианские редуты и достигли Тиберия.

Тот, как обычно, долго раздумывал, а потом вызвал Сеяна и высказал озабоченность в связи с назревшей необходимостью посетить столицу.

– Как возлюбил тебя плебс, Цезарь! – воскликнул Сеян, стараясь поднять настроение своему императору.

– Какая же это любовь? – скривился Тиберий.

– Ну, не любовь, так страсть. Как иначе назвать подобную жажду встречи?

Сеян коротко хохотнул и более серьезным тоном сказал:

– Я давно советовал тебе, Цезарь, покинуть оголтелую столицу. Ныне и ты пребываешь в покое, располагающем к раздумьям настоящего правителя-философа, каким ты являешься, и чернь к тебе благоволит. Достаточно было постоянно напоминать толпе о тебе, чтобы пробудить в ней интерес и почтение. Простолюдины не могли замкнуть слуховые впечатления на зрительный образ, что и вызвало зуд их желаний.

– Может быть, ты прав. Но как быть теперь? – покусывая нижнюю губу, возвратился к исходному вопросу Тиберий. – Нужно ехать в Рим, чтобы сбить волну этих страстей.

– Ни в коем случае, мой Цезарь! – уверенно заявил Сеян. – Сломаем всю игру.

– Но не ответить на народный призыв и воззвания сената мы не можем.

– Давай ответим, только так, чтобы оставить за собою инициативу. Интрига должна сохраниться.

Сеян замолк, довольный растерянностью принцепса, с надеждой ожидающего продолжения.

– Я думаю, Цезарь, ты и сам знаешь, что делать, и ждешь от меня не ответа, а лишь подтверждения собственной догадке, – неспешно заговорил главный преторианец, держа в напряжении Тиберия. – Как ты и желаешь, Цезарь, мы сделаем шаг к народу, но только один шаг. Обойдемся без фамильярностей. Да, мы покинем нашу цитадель и на время обоснуемся на кампанском побережье. Пусть все, кто хочет видеть нас… тебя, Цезарь, покинут свои столичные норы или дворцы и идут две сотни миль к тебе на поклон. Это уменьшит толпу и сделает ее более послушной. Паломникам легче уверовать в бога.

– Ты, Луций Элий, в хитрости не уступишь самой Августе, – сказал Тиберий и омрачился, вспомнив о матери.

– Иначе я не удостоился бы твоего доверия, Цезарь.

Принцепс одобрил предложение Сеяна, и вскоре гражданам предстали две величественные фигуры: Тиберий вместо Милосердия и Сеян в качестве символа Дружбы.

В Кампанию устремился поток столичных жителей, чтобы лицезреть своих кумиров. Тут были самые доверчивые, поддавшиеся внушению пропаганды, и самые корыстные, дерзнувшие припасть к стопам могущественных людей в расчете на добычу. Первые большей частью направились к порогу жилища принцепса, а вторые атаковали многочисленных привратников и стражников Сеяна. Поскольку вторые действовали энергичнее, то первые в силу своей внушаемости вскоре тоже переметнулись в стан поклонников префекта. Толпа у дома Сеяна намного превзошла рыхлое людское скопление, ищущее благоволения принцепса. Причем Тиберий и вел себя гораздо демократичнее в общении с народом, чем Сеян, пробиться к которому можно было, только пообещав услугу.

В те дни многие сенаторы продали свою честь Сеяну, заключив политические сделки, а другие были ошеломлены жестоким отказом и готовились к ссылке, понимая, что в Риме им рассчитывать не на что. Тем временем Тиберий, введенный в заблуждение изъявлениями народной любви, расшаркивался с простолюдинами, расточая свои милости вхолостую. Именно тогда римляне в полной мере осознали, кто есть кто в их государстве. Сеян был гораздо понятнее и сенаторам, и предпринимателям, чем многогранный Тиберий. Один распоряжался и заключал сделки, а другой по-старинке пытался взаимодействовать с людьми. Сделка подразумевает две враждебные стороны и определяет собою условия временного равновесия, сиюминутный компромисс в точке пересечения интересов. А взаимодействие требует единения, что было недостижимо в эпоху разобщения людей, распада социума на отдельные индивиды и группы, в свою очередь подверженные разложению.

После этих событий весь мир был потрясен возросшим могуществом Сеяна, только Тиберий ничего такого не заметил. Он походил на доверчивого мужа, который в упор не видит измены жены и не слышит насмешек окружающих. Буферная зона придворной лести отделила его от мира, и он пребывал в искаженном информационном пространстве, где все виделось в розовых тонах.

Едва ажиотаж вокруг высоких персон пошел на спад, Сеян предложил принцепсу возвратиться на Капреи, дабы не уронить свой авторитет. Тиберий был рад избавиться от назойливых посетителей с их бесплодными восторгами и мелочными просьбами, потому тут же дал распоряжение слугам готовиться к отъезду. Однако его путь имел целью не Капреи, а пролегал дальше в глубь Кампанской области.

Когда десятки тысяч столичных жителей, включая сенаторов, пустились на юг, чтобы засвидетельствовать свое почтение принцепсу и Сеяну, Августа тоже заложила карету. Конечно, она не могла явиться к сыну вместе с потоком паломников, поэтому направилась на виллу одной из своих подруг, располагавшуюся по соседству со ставкой прин-цепса. Тиберий узнал о том, что мать, с которой он не виделся около двух лет, находится неподалеку, от третьих лиц, будто бы случайно.

Тиберию было бы проще переобниматься со всем римским плебсом, чем выдержать встречу с матерью. По его мнению, в их отношениях уже все давно определилось и получило свою оценку, которую он и выразил двухлетним молчанием, но отказать матери, тем более такой матери, сын не мог. Он должен был отреагировать на это скрытое приглашение.

Тиберий еще с дороги отправил к Августе гонца с письмом, содержащим предложение о встрече. Вскоре он получил ответ, где "да" пряталось в многочисленных "если" среди фраз об усталости матроны и о неблагодарности сына, которому она отдала всю свою жизнь. Перебрав таблички с этим витиеватым, по-женски капризным текстом, Тиберий презрительно скривился. "Даже сейчас она не обошлась без лицемерия, позерства и упреков", – неприязненно подумал он. Тем не менее, соглашение было достигнуто, договор о встрече матери и сына заключен.

По прибытии на место Тиберия встретили важные вольно-отпущенники из свиты Августы и поинтересовались, хочет ли он немедленно предстать перед матроной или же сначала отдохнет с дороги. Тиберий выразил готовность к аудиенции. Тогда самый тучный из этих видных господ заявил, что матрона изволила плохо почивать и теперь страдает от головной боли. Тиберий проявил покладистость и согласился ждать, пока она придет в себя. Его отвели в вычурно разукрашенную комнату, кричащее богатство которой очевидно предназначалось для удовлетворения женского тщеславия. Тиберий сразу понял, что Августа не может всерьез дружить с обладательницей такого дурного вкуса, как хозяйка этого дома. Так ему раскрылся обман матери, утверждавшей в письме, будто целью ее поездки в Кампанию является подруга, а не сын. Впрочем, он это знал с самого начала.

Тиберий с помощью слуг переоделся, умылся и приготовился возлечь на ложе, но тут пришел тучный и важный, который с приторной улыбкой сообщил, что матрона ждет сына в своих покоях. Тиберий привык к манерам Августы, поэтому проглотил рванувшееся из груди ругательство и стал терпеливо завертываться в тогу для визита, снятую им полчаса назад.

– Мне уже лучше не станет, а тебе, конечно, хочется поскорее отделаться от старой ненужной женщины. Поэтому я через силу поднялась, чтобы принять тебя, если уж ты любезно вспомнил о моем существовании, – произнесла Августа, едва Тиберий показался на пороге ее кабинета. При этом она даже не посмотрела в его сторону, сидя к нему боком.

Каким бы ни было самочувствие Августы, она всегда четко строила фразы. Неуклюжесть ее сегодняшнего высказывания свидетельствовала о том, что она нервничает. Тиберий внимательнее присмотрелся к ней и обнаружил, что лицо обрюзгло, а вся фигура обмякла, поникла. Эта женщина много десятилетий держала старость на почтительном расстоянии от себя и вдруг разом сдалась, подчинилась ей.

– Приветствую тебя, Августа, – как можно дружелюбнее сказал он.

– Сейчас ты видишь во мне дряхлую старуху, – продолжала матрона, игнорируя слова Тиберия и отвечая на его мысли, – думаешь, что я кончилась, иссякла, и ты стал хозяином самому себе. Ошибаешься, я всегда была, есть и буду твоей судьбой. Так, взгляни же, чем стала твоя судьба! – тут она впервые повернула к нему лицо и посмотрела в его глаза. – Мое угасание означает твой закат.

– Ты уже несколько лет повторяешь одно и то же, только сегодня говоришь грубее, чем обычно, – ожесточившись, заявил Тиберий. – Лишь за этим меня звала?

– Я тебя не звала! – зло отрезала матрона. – Тебя позвала совесть, она взяла тебя за шиворот и бросила к моим стопам, чтобы ты, наконец, осознал свою ошибку!

– Сыновья матерей не выбирают! Так, в чем же моя ошибка?

– В том, что ты отказался от матери, предал ее! Я сделала для тебя больше, чем любая другая мать для своего сына. Я родила тебя дважды: сначала как человека, потом как правителя! Пока ты был моим сыном, ты преуспевал, торжествовал над врагами, восходил к вершине. Ты опирался на мое плечо, руководствовался моим умом, пользовался моими тайными услугами, но, достигнув вершины, возжелал невозможного – повергнуть меня ниц и перешагнуть через меня!

– А теперь я укажу на твою ошибку, почтенная Августа, – вмешался в яростный монолог матери Тиберий. – Ты думала, будто родила раба, а я оказался человеком.

– Я родила тебя как продолжение самой себя. Ты стал реализацией моих амбиций, воплощением моего ума, орудием моей воли! И только так ты был силен и значим в этом мире, только так ты мог править!

– Именно для того, чтобы править, я должен был освободиться от твоих пут и руководствоваться интересами государства. Ты сильна в интригах, но ничего не смыслишь в хозяйстве провинций, не знаешь, как организовать взаимодействие частей, чтобы сложилось целое.

– А вот Август считал иначе, и всегда прислушивался к моим советам, – с язвительной усмешкой перебила матрона. Имя Августа было тем козырем, который всегда бил любую карту Тиберия.

– Может быть, ты припасла на этот счет какие-либо письма? – презрительно поинтересовался Тиберий, мстя за жестокую обиду, нанесенную матерью, когда она использовала против него отрицательные высказывания своего мужа.

– Свидетельством наших с Августом успехов служит этот город, который мы приняли кирпичным, а оставляем мраморным! – с пафосом возвестила матрона, видоизменив в свою пользу изречение Августа. – А вот ты без меня превратился во всеобщее проклятье и посмешище! Я совершила все возможное и невозможное, заставила служить себе судьбу и самих богов, чтобы только возвести тебя на престол, и ради чего?

– Что же ты можешь поставить мне в упрек? Я оздоровил экономику провинций, а значит, и Италии, я загасил множество пограничных волнений и внутренних мятежей, не позволив им перерасти в настоящие войны. Я терпелив к своим личным врагам. Агриппина с Нероном все еще на свободе, я ограничиваюсь нейтрализацией ее приспешников. Наконец, я все еще разговариваю с тобою…

– "Провинции", "Агриппина"! – передразнила Августа. – Что за лепет? Ты мог властвовать, господствовать над миром так, чтобы тебя все восхваляли и прославляли! Всякие агриппины и нероны должны были бы лизать твои башмаки! А ты бормочешь что-то о провинциях. Какой прок в хозяйстве провинций, если сам ты, как изгнанник, прячешься на каменистом острове, а твою мать в Риме гноят ненавистью всяческие завистники и профаны?

– Августа, – грустным, искренним тоном остановил мать Тиберий, – мы все свои годы стремились править, отчаянно гнались за властью, и в этой погоне потеряли саму жизнь.

– Ты так и не понял, какую великую, безграничную, запредельную власть я добыла для тебя! – упрямо продолжала свое Августа. Ты оказался слишком ничтожен для нее!

"Она безумна", – подумал Тиберий, но промолчал.

Августа говорила что-то еще, говорила долго и горячо, но сын не отвечал. Она говорила снова и снова. В конце концов Тиберий повернулся и молча, не прощаясь, вышел. Оставшись в одиночестве, Августа погрузилась в сумбурный мир своих чувств, и вдруг ее сознание молнией пронзила мысль, о том, что это была ее последняя встреча с сыном. "А ведь больше я его не увижу!" – в задумчивости повторяла она вновь и вновь, и с каждым разом ее голос становился все глуше.

В это время Тиберий, трясясь в карете на обратном пути к морю, проклинал свою совесть, вынудившую его поддаться призыву матери. После разговора с нею он испытывал тошнотворную брезгливость, будто живьем проглотил облезлую крысу.

Ненависть к матери в нем возрастала постепенно, год за годом, поднимаясь со дна души из осадка мелочных обид, пока не отравила мозг разочарованием и ощущением обмана. Слишком много в его жизни было связано с нею. Она пробуждала его надежды и наполняла их своею энергией и волей, была для него маяком, парусом и ветром, а в конце концов оказалась бурною волной, утопившей его в черной пучине презрения к самому себе. Всю жизнь он тянулся за нею и оказался в тупике или вовсе в тюремном каземате для самых свирепых преступников. Даже, если длинная череда смертей всех наследников Августа была удивительной случайностью, это все равно падало проклятием богов на его голову. Как бы там ни было, но Августа радовалась этим смертям, так или иначе, трон Тиберия громоздился на костях истинных родственников первого правителя. А недавний инцидент с письмами Августа, которые она долгое время хранила и использовала против сына в качестве компромата, раскрыл ее истинное отношение к Тиберию. Все лучшее в его жизни теперь представало как самое черное и гнусное, все чистое было осквернено.

Однако, поразмыслив, Тиберий пришел к убеждению, что, согласившись встретиться с матерью, поступил правильно. "Я дал ей шанс к примирению, – рассуждал он, – а она снова выбрала войну. Но это ее выбор, на мне вины нет". Тем не менее, дух его был угнетен, душа не признавала доводы рассудка и восставала против оскорбления.

Вдруг Тиберию бросилась в глаза размашистая надпись на доме маленького городка, по которому пролегал его путь. "Не видать удачи тому кандидату, чей лозунг запачкает эту стену. Пусть он провалится на выборах!" – начертал рачительный домовладелец, пытаясь защититься от докучливой пропаганды, покушающейся на его собственность. Тиберий невольно усмехнулся этим пигмейским страстям. Сколько суеты в человеческом муравейнике! В его воображении живо обрисовался облик автора предупредительной надписи, а также тех, кто вынудил его собственной рукою испортить фасад дома.

Сколь ни мелок был этот эпизод, он повернул мысли Тиберия в другую сторону и помог ему обрести душевное равновесие.

4

Прибыв на остров, принцепс вознамерился свершить акт фамильного регулирования, направленный на укрепление изрядно ослабленного рода Цезарей, главой которого он теперь являлся. Тиберий вызвал на Капреи дочку Агриппины и ее жениха – представителя аристократической фамилии Гнея Домиция Агенобарба, приходившегося двоюродным внуком Августу. В угрюмой тишине своего убежища он обручил молодых, а затем отправил их в шумную столицу праздновать свадьбу как полагается. Этот брак подарил Риму нахлебника на троне, вошедшего в историю под именем Нерона. И впрямь, как гласила молва, даже добрые деяния Тиберия оборачивались бедою для народа.

Однако тогда трудно было узреть в юной девушке свирепую хищницу, гораздо более агрессивную, чем ее мать. В то время она еще не отхлебнула яда из кратера власти, и ее рассудок сохранялся светлым, а лицо оставалось ясным. Но уже в период беременности Агриппина Младшая почувствовала себя представительницей царской семьи, и, когда халдей предсказал, что она родит сына, который станет царем, но убьет собственную мать, из ее отравленного нутра вырвался крик: "Пусть убьет меня, лишь бы царствовал!"

Сделав такого рода заявку на будущее, Тиберий приступил к решению назревших в государстве проблем. Он закопался в гору свитков, доставленных ему со всего света. Боль, страдания, обиды и претензии миллионов людей ворвались в его кабинет и запричитали на разные голоса. Когда людям хорошо, они не пишут властям. Принцепса могли порадовать разве что сухие отчеты наместников провинций, а все остальное представляло собою кашу черных мыслей и чувств, сдобренных прогорклым маслом лести. И здесь, как некогда в сенате, он тонул в рутине обывательских страстей, вместо того чтобы решать проблемы координации деятельности провинций, заниматься оптимизацией торговых путей, планами строительства дорог, создания соответствующей инфраструктуры, возведения новых городов в перспективных районах, перемещения населения в целях снижения уровня агрессии в горячих регионах.

После нескольких часов изнурительных потуг принудить себя к рассмотрению всевозможных прошений, Тиберий почувствовал, что вновь превращается в человеконенавистника. "Кто сумел бы уважать людей, прочтя сотню этих свитков!" – воскликнул он и гневным движением руки смахнул со стола кучку рулонов.

Он попытался отстраниться мыслью от частностей и подумать об общих направлениях стабилизации государства. Однако память постоянно возвращала его к склокам подданных, к их клеветническим нападкам друг на друга, на него самого и его приближенных. Любая созидательная идея разбивалась о стену равнодушия к своей стране этих людей, полностью растворенных в миске супа своего частного бытия. Всякие начинания были заведомо бесперспективными, ничто не могло получить должной оценки. Если в этих условиях и удавалось сделать что-либо положительное в масштабах государства, то не благодаря его гражданам, а вопреки им.

Тиберий почувствовал себя окончательно обессилевшим. Он имел крепкую голову, но все равно ему не прошибить глухую стену отчуждения.

Он вышел на порог и с высоты утеса, на котором стоял замок, посмотрел в синюю морскую даль. "Нужно брать пример с природной стихии. С мудрым спокойствием и равным старанием море омывает и крутые утесы, и илистые низины, и скучный песок, и мраморную стену, и дворцы, и городские помойки, – внушал он себе. – Но где мне взять силы для такого бездушия?"

Тут на нижней площадке показался один из рабов и знаком выразил желание говорить. Большей частью принцепс игнорировал подобные немые обращения, так как для срочных сообщений слуги использовали особую жестикуляцию, но сейчас он обрадовался поводу отвлечься от терзавших его мыслей и подозвал слугу. Тот поведал господину, что невдалеке под скалой найден грот с озером, питаемым целебными источниками.