Текст книги "Поручает Россия"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 22 страниц)

Барабанный бой за окном гремел два дня, выказывая прусскую мощь. На третий день в апартаментах Петра Андреевича объявился министр иностранных дел Фридриха-Вильгельма. Приседая и кланяясь, он поприветствовал российского дипломата и любезно пригласил присесть на тонконогий, затейливый диванчик. У министра короля был характерный немецкий, с запавшими губами, узкогубый рот, прозрачные голубые глаза и пухлые ручки, постоянно находившиеся в движении. Глядя наполненными склеротической влагой, приветливыми до приторности глазами на русского гостя, он торопливо и сбивчиво заговорил о новых усилиях короля по укреплению армии.

– Солдаты короля, – говорил он, – достойны восхищения. Они способны на любой подвиг. Я думаю, – сказал министр, – сегодня нет армии, которая бы смогла противостоять этил солдатам.

Петр Андреевич слушал рассеянно. Но это, видимо, не смущало прусского министра, и он продолжал, все продолжал восхищаться увлечениями короля.

Петр Андреевич неожиданно осведомился, сколько лет министру. Тот с удивлением глянул на гостя и развел руками многочисленные перстни на его пальцах рассыпали голубые огни.

– Я это к тому, – сказал Петр Андреевич вдруг, – что вам несомненно, грозят тяжкие испытания.

Брови министра от удивления взлетели кверху, глаза расширились.

– Да-да, – с прежним напором продолжил Толстой, – именно тяжкие испытания, ежели не сказать хуже…

Глаза министра расширились еще больше. Руки затрепетали у горла. Когда-то вот так вот ошеломить человека Петру Андреевичу стоило больших усилий и требовало немалой подготовки. Сейчас он обескуражил напудренного, завитого, надушенного прусского министра без всякого труда. Выбить человека из седла в сабельной схватке – значило наполовину выиграть бой. То же означало и в дипломатическом споре – сбить противника с заранее продуманной позиции. Глаза прусского министра суматошно заметались.

– Штеттин, – продолжил Петр Андреевич, – немалое приобретение для Пруссии.

Он поклонился министру.

– Я отдаю должное вашим дипломатическим успехам. Его величество король прусский, несомненно, будет доволен подарку. Как же! Вас ждут награды.

Петр Андреевич качнулся вперед и, значительно приблизившись к прусскому министру, сказал:

– Но подумали вы, что, приобретая Штеттин, навсегда рассорите вашего короля с царем Петром? Нет слов – солдаты его величества хороши, но сможет ли Пруссия противостоять своим врагам, оставшись без поддержки России?

Министр ежели не со страхом, то, во всяком случае, с растерянностью уставился на Петра Андреевича. Руки его бессознательно перебирали и перебирали кружева у ворота.

– Я полагаю, – продолжил Толстой, глядя на эти руки, выдающие душевное волнение министра, – не следует пояснять: в случае заключения Пруссией договора со Швецией Россия немедленно разорвет дружеские связи с вашей страной.

– Но… – хватаясь как утопающий за соломинку, начал было министр, – договор между Пруссией и Швецией…

– Нет, – прервал его Петр Андреевич, – нам трудно, точнее, невозможно будет говорить в таком разе.

– Но все же…

Петр Андреевич поднялся с диванчика и, пройдя к камину, остановился в решительной позе. Лицо его потемнело от гнева.

– Сообщите его величеству, – сказал он, – есть только одна возможность сохранить дружеские отношения между нашими странами.

Петр Андреевич сомкнул губы и замер в молчании. Прусский министр подался вперед, ожидая, что скажет Толстой. Но тот молчал. Пауза затягивалась, как затягивается петля на шее приговоренного к смерти. Глаза Петра Андреевича хотя и были устремлены на министра, но, казалось, не замечали его, обративши взгляд внутрь и озирая в эти долгие мгновения известные только ему – Толстому – политические горизонты.

Министр не выдержал и поторопил:

– Дружественные отношения между нашими странами…

– Да, – остановил его жестом Петр Андреевич, – могут быть сохранены только в том случае, ежели при заключении союза со Швецией его величество Фридрих-Вильгельм даст торжественное обещание – и это будет закреплено на бумаге – не предпринимать никаких враждебных действий против России.

Последние слова Толстой отчеканил с твердостью. И голос, и взгляд Петра Андреевича сказали: это должно быть так, и только так!

Позже стало известно, что Фридрих-Вильгельм в те дни написал в своем дневнике: «Мой мир со Швецией заключен, но я не смею говорить об этом, потому что мне стыдно… Я болен и делаю это безответственно. Ежели я потеряю царя и попаду под ярмо Англии и германского императора, я привлеку к ответственности своих министров…»

В сомнениях прусский король не находил места, но все же, несмотря на оказываемое на него давление и Англии и Австрии, оговорил при заключении договора, что он не выступит против России.

В конечном итоге все, даже самое огромное, состоит из малых составляющих. Чащобный лес из деревьев, гора из железно-рудных, медных или каких-либо иных пород, общественное мнение из представлений по тому или иному вопросу отдельных людей. Так и европейская политика, как и всякая иная, шаг за шагом, событие за событием составлялась из интересов и разнообразных условий европейских народов, правящих дворов, разноречивых заявлений власть предержащих людей, из союзов, договоров, межгосударственных актов и множества иных причин и следствий. А ветры, менявшие эту политику, казалось возникавшие внезапно, вдруг, на самом деле не были ни внезапными, ни случайными, но всегда были закономерны, хотя эти закономерности не прослеживались людьми. Так, горный обвал, сокрушающий вековые деревья, гигантские скалы, начинается с движения малой песчинки, которая незаметно лежала в своей лунке, но в один из дней сдвинулась с места, толкнула рядом лежащую песчинку, та в свою очередь подвинула следующую, и вот уже возникла цепь движения, и с вершины горы грозно двинулся обвал. И возможно, роль такой песчинки, породившей, казалось, внезапные изменения в европейской политике, сыграло настойчиво и многократно повторенное прусским королем Фридрихом-Вильгельмом заявление о верности царю Петру. Об этом заговорили при одном и при другом правящем дворе, о силе России зашептались в дальних королевских покоях, в высоких кабинетах, за закрытыми дверями. Словно сквозняком потянуло по европейским переулкам, улицам, площадям, и под его напором задрожала, завибрировала, начала рваться и тут и там долго и тщательно сплетаемая паутина противороссийских союзов и договоров. «Северное умиротворение» – плод огромных усилий Англии, ее настойчивых и ловких дипломатов, последовательно объехавших европейские столицы, – начало разваливаться столь стремительно, что это поистине напоминало горный обвал.

Лорд Картерет, недавно рисовавший перед шведской Ульрикой-Элеонорой радужные перспективы, неожиданно попросил королевской аудиенции и, войдя в покои Ульрики-Элеоноры с мрачным видом, заявил, что Швеции следует согласиться на заключение мира с Россией. Это было для королевы шведов столь обескураживающе, что у нее от бессилия и ярости брызнули слезы.

Лорд Картерет низко поклонился и вышел.

Когда известие об этом дошло до Петербурга, Гаврила Иванович Головкин не выразил никакого удивления. Понюхал табачку, чихнул в свое удовольствие и, благодушно утеревшись преогромнейшим платком, сказал:

– А все даже очень просто. Англичане-то дела свои на Балтике решили. Ульрика-Элеонора ныне им ни к чему.

Петр Андреевич Толстой на реплику эту только согласно покивал головой.

Тогда же в Петербурге объявился французский посол в Швеции Кампредон. Он приехал мирить Россию и Швецию. Да, ныне многие были готовы предложить услуги в этом и, конечно примирив сии державы, урвать для себя хотя бы и малую кроху.

Гаврила Иванович для разговора с французским дипломатом собрал во дворце у вице-канцлера людей таких, чтобы за словом в карман не лезли. От француза всего можно было ждать, хотя, как понимали в Петербурге, шведам мир был нужен более, нежели России.

Кампредон – человек весьма любезный, улыбчивый – начал разговор с рассказа, как он, поспешая в Петербург, дабы мир учинить, утопил во время переправы лошадей вместе с каретой и багажом.

Гаврила Иванович слушал француза со скучливым лицом. Сидевшие рядом Толстой, Меншиков и Шафиров также помалкивали. Кампредон, посмеиваясь над дорожными приключениями, поглядывал на русских со вниманием. Ему хорошо был известен каждый из сидящих за столом, и француз не обольщался надеждой, что миссия его будет легкой. Гаврила Иванович гостя не торопил. Знал – рано или поздно Кампредон главное выскажет. Да еще и так полагал: через всю Европу не скачут, дабы о дорожных пустяках рассказать. «Ну-ну, – думал, – давай, давай, что там еще в коробе?» Складывал губы постно, словно говоря: «Мы подождем, у нас время есть, но вот есть ли оно у тебя?»

Меншиков крутил на пальце перстень и нет-нет да и вздымал матерые брови, взглядывал на француза с неудовольствием.

У Шафирова мощная зашеина наливалась кровью.

Петр Андреевич хранил на лице ангельскую кротость.

Кампредон, поняв, что далее пустыми разговорами русских занимать нельзя, заговорил о любви регента французского к России.

В лице Гаврилы Ивановича проявился слабый интерес. Он поднял глаза на француза. Однако во взоре светилось нечто такое, что все более и более смущало Кампредона. И все же француз, хотя и несколько запинаясь, сказал, что усилиями регента Россия, конечно, получит по договору со Швецией Петербург, Ингрию и Нарву, но Лифляндию, Эстляндию и Выборг ей придется вернуть. И здесь произошло то, чего Кампредон, при всей своей дипломатической опытности, никак не ожидал.

Петр Андреевич сильно фыркнул в нос, толкнул животом стол так, что тот заметно подвинулся на тяжелых ножках, и захохотал.

Все обратили к нему лица.

– «Усилиями регента»?.. – сквозь смех вырвалось у Толстого, и он заперхал горлом: – Ха-ха-ха… Усилиями регента…

Петр Андреевич поднялся от стола и, вздев руки, шагнул к окну.

– Ха-ха-ха… – неудержимо рвалось из его разверстого рта. У Меншикова лицо сморщилось, брови подпрыгнули, и он захохотал вслед за Толстым. И даже Гаврила Иванович не удержался, забулькал дребезжащим смехом. Щеки у него затряслись. Шафиров ударил по ляжкам ладонями, и уже не только зашеина, но все лицо у него залилось алым. Выпячивая губы, словно дуя на горячие угли, он заблеял дискантом:

– Благодетель, вот благодетель… – и тоже зашелся смехом. – Раньше-то где был, раньше…

Кампредон с явной растерянностью смотрел на русских. Веки его то взлетали, то падали и опять взлетали. В сей миг он был до смешного похож на сову, которая вдруг оказалась на ярком солнце и, ничего не видя и не понимая, таращилась на ослепивший ее свет.

– Ха-ха-ха, – продолжал неудержимо хохотать Толстой.

– Хи-хи-хи, – дребезжал надтреснутым голосом Гаврила Иванович.

Меншиков вдруг оборвал смех и сказал плачущим голосом:

– Лифляндию, Лифляндию хотя бы отдал-то… А? Лифляндию, – и вновь захохотал.

Кампредон, по-прежнему моргая слепой совой, поднялся от стола.

Гаврила Иванович подступил к нему, ухватил за пуговицу.

– Постой, – сказал, – куда же ты?

– Я буду просить, – начал было француз, – его величество принять меня…

И тут Гаврила Иванович, оборотясь к своим дипломатам, сказал строго:

– Помолчите! – И вновь обратился к Кампредону. – Напрасно, – сказал, – ежели ничего иного предложить его величеству не можешь, то напрасно.

Француз, однако, напросился к царю Петру. И начал разговор так:

– Ваше величество, я угадываю, как возрастет ваша слава, когда вы, проявляя великодушие, вернете Швеции Лифляндию, Эстляндию, Выборг и иные завоеванные земли.

Царь Петр долго смотрел на холеное лицо Кампредона. Всегда быстрые, подвижные глаза царя на сей раз были до удивления неспешны, и казалось, стой сей миг перед ним не то что Кампредон, но и регент французский, король Георг, Ульрика-Элеонора или пушка выстрели за окном, они не сморгнут, не дрогнут, так как наполнявшая их мысль прилила из столь великих глубин, для которых внешние проявления не имели никакого значения.

Кампредон суетливо переступил с ноги на ногу, улыбнулся беспомощно, хотел было что-то сказать, но только шевельнул губами и вновь переступил легкими башмаками, словно стоял на горячем.

Ровным голосом царь Петр сказал:

– Ради славы я охотно бы поступил так, как подсказывает господин посол, да вот только боюсь божьего гнева в случае, ежели отдам то, что стоит российскому народу стольких трудов, денег, пота и крови.

Вернувшись в Стокгольм, Кампредон заявил и шведам, и хлопотавшему при дворе Ульрики-Элеоноры английскому послу Картерету, что надо поскорее заключать мир.

– В войне ли или в мире, – сказал он, – но ежели царь Петр проживет еще лет десять, его могущество сделается опасным даже для самых отдаленных держав. Хотя я малое время пробыл в Питербурхе, но достаточно могу судить, что царь Петр осторожно поступает с нами единственно ради своих интересов и чтобы добиться своей цели, и как бы он ни принимал иностранцев – в дружеских ли сношениях, по делам ли торговли, – но они никогда не добьются от него никаких выгод, пока царь не убедится, что оные действия ему нужны.

30 августа 1721 года в финском городке Ништадте мир был подписан. Все требования русских были удовлетворены. Отныне Россия прочно стала на Балтике.

Небо над Москвой пылало в огнях фейерверка. С треском лопались ракеты, винтом взлетали хвостатые шутихи, взрывались огненными фонтанами гранаты. В широко распахнутых глазах запрокинутых к небу лиц отражались, истаивая, цветные звезды. И били, били большие и малые колокола, крича медными языками:

– Победа! Победа! Победа!

Царь на празднование приехал в Москву. Столы накрывали в Грановитой палате в Кремле, затем царь пожелал объехать знатные московские дома и вот теперь многочисленной и шумной компанией прикатил в любимый старый дворец.

В Преображенском, расставленные по двору рядами, рявкали мортиры. Выбрасывали клубы дыма, откатывались, солдаты наваливались на пушчонки, с рук на руки перебрасывали картузы с порохом, совали без счета в зевластые пушечные горла и торопились с зажженными фитилями.

Пушка рявкнула за окном так – артиллеристы в горячке перехватили с порохом, – что задребезжали стекла. Петр Андреевич шагнул к окну. Увидел: небо вспыхивало и искрилось от многочисленных ракет. И вдруг в памяти его встала огненная потеха, устроенная по случаю взятия у шведов малой крепостцы накануне его – Петра Андреевича – отъезда в Стамбул. И он словно вновь увидел Соборную площадь в Кремле, потешные колеса с ракетами и стоящих рядом с царем Александра Меншикова, Бориса Петровича Шереметева, генерала Адама Вейде, Аникиту Репнина… Он даже различил их лица, освещенные огнями фейерверка, но главным, что встало в памяти, были не лица сподвижников I Петровых и не огни ракет, а то, что никак нельзя было пощупать или по-иному осязаемо ощутить, однако властно царившее ка Соборной площади и объединявшее стоящих вкруг царя людей. Главным было связывающее их дело. «Может быть, – как подумал тогда Петр Андреевич, – только начатое, трудное, от которого руки в мозолях и ссадинах, но все одно – дело». А он в ту минуту хотя и был рядом с ними, но в деле не участвовал. И этот праздник был только их торжеством.

За столом закричали, вздымая чаши. Толстой оборотился от окна.

Царь Петр ступил ботфортом на стул и легко, одним прыжком, вспрыгнул на стол и пошел, пошел в плясовой между бокалами и блюдами. Брызнуло и полетело по сторонам вдребезги, в пыль разлетающееся стекло. И Петру Андреевичу, непохоже на себя закричавшему «Виват! Виват!», показалось, что это не царь пляшет на столе, но он сам. Да это так и было. Его, его, Толстого, каблуки, что сходили по осклизлым ступеням Семибашенного замка, били сейчас в крепкую крышку стола, его руки, что удержали преступного царевича, взлетали кверху, и сияли его глаза, так как и победа и праздник были его же.

Эпилог

Июня 15 дня 1727 года у причала Соловецкого острова ошвартовался фрегат, пришедший из Архангельска. Море было неспокойно. С фрегата спустили трап, и несколько солдат с примкнутыми к ружьям багинетами сбежали на причал и стали на мокрых камнях с настороженными лицами.

Случившиеся на причале монахи Соловецкого монастыря смотрели и на солдат, и на беспокойно прохаживающего у трапа офицера с удивлением.

У борта фрегата объявился другой офицер. Он что-то крикнул матросам, те тотчас откинули тяжелую люковину трюма, и в следующую минуту выступили на палубу два человека. Их окружили, подвели к трапу, и стало видно, что эти двое скованы цепью.

Офицер зло крикнул в другой раз, и скованных цепью людей погнали вниз по трапу. Монахи приметили, что один из этих двух был тучен и по тому, как ступал, тупо ставя ноги, видать, стар, а другой много легче телом и, нужно думать, моложе.

На причале по команде офицера солдаты, вскинув ружья наперевес, обступили скованных цепью и повели к монастырю.

Все делалось быстро, враз, как ежели бы и приход фрегата, и высадка неведомых арестантов должно было скрыть от лишних глаз.

Под охраной солдат скованных цепью офицер оставил во дворе монастыря, сам поднялся к игумену, архимандриту Варсонофию, и с предъявлением царского указа объявил, что государственного преступника, бывшего действительного тайного советника и кавалера графа Петра Толстого и его сына Ивана надлежит поместить в тюрьме монастыря и содержать под крепким караулом.

Услышав сии слова, архимандрит от изумления качнулся к окну и, будто желая убедиться, выглянул во двор. На черных монастырских камнях и вправду стояли солдаты с поблескивающими под дождем багинетами на ружьях и два арестанта. Ветер рвал волосы на непокрытых их головах.

Архимандрит Варсонофий перекрестился и трясущимися руками принял от офицера царскую бумагу. Побежал глазами по шатающимся строчкам: «…до церкви пущать за караулом же… и с тех же тюрем их никуда не выпущать, и между собой видетца не давать… писать не давать, и никого к ним не допущать, и тайно говорить не велеть… кормить брацкой пищей…»

Подняв глаза от бумаги, архимандрит сказал дрогнувшим голосом:

– Тюрьмы у нас тяжкие.

Офицер промолчал…

После смерти Петра Великого на российский трон претендовали два лица: Екатерина – супруга покойного царя и великий князь Петр Алексеевич, сын царевича Алексея, внук Петра Великого. Все решила гвардия. Ее штыками и усилиями влиятельнейших вельмож Александра Даниловича Меншикова и Петра Андреевича Толстого на трон была возведена Екатерина. Меншикова и Толстого объединял страх за будущее. Они понимали, что воцарение на троне сына погибшего царевича Алексея грозит им не только опалой, но, возможно, и смертью. Петр Андреевич Толстой был уже стар, ему пришло время думать о покое. Александр Данилович Меншиков же заглядывал в будущее с надеждой сохранить свое огромное, почти неограниченное влияние при дворе. Он замыслил породниться с наследником, женив его на своей дочери. Петр Андреевич Толстой, крупнейшая фигура при дворе, был ему уже не нужен. Он стал помехой.

Однажды Петр Андреевич, прогуливаясь по дворцовому саду, увидел идущих навстречу Меншикова и наследника. Они весело смеялись. Петр Андреевич поклонился наследнику. Тот внезапно оборвал смех и взглянул на него столь выразительно холодно, что в этом взгляде старый Толстой прочел свой приговор.

Как и предположил Толстой, в считанные дни Меншиков затеял следствие, которое, без сомнения, доказало причастность Петра Андреевича Толстого к противоправительственному заговору. Дальше были Соловки…

В каменном мешке Соловецкого монастыря Петр Андреевич Толстой прожил немногим более полутора лет.

Раньше Петра Андреевича умер его сын Иван.

По весне 1729 года, когда сошел снег и оттаяла земля, на кладбище Соловецкого монастыря старик в рваном полушубке обихаживал могилу. Обглаживал заступом.

Мимо шли двое: монах показывал кладбище молодому послушнику. У свежей могилы они остановились.

– А-а-а, – сказал монах, взглянув на старика у могилы, – Филимон?.. Ты здесь? Не уехал?

Старик с трудом выпрямился, посмотрел на монаха, ответил не вдруг:

– А куда мне?.. Я здесь лягу… Помолчали.

Монах перекрестился, и легко вскинул пальцы ко лбу послушник.

Пошли дальше.

– Дедушка, – неожиданно, от глупого молодого любопытства спросил послушник монаха, – кто здесь похоронен?

Монах ответил:

– Говорят, страшный преступник. – Передохнул и добавил: – Но я так думаю – человек.

И от могилы старик с лопатой вслед уходящим сказал же:

– Истинно… Человек.

Над островом заходили облака, собирался дождь.