Текст книги "Поручает Россия"

Автор книги: Юрий Федоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

Возвратившись в родной дом, поднявшись по ступенькам крыльца, где каждая выбоинка была знакома и памятна, он рассеянно приласкал сына, отметив, что отрок белоголовый много окреп благодаря радению Филимона, и подумал, что время пришло определить вьюношу в полк, но тут же об том забыл. Чуть придавил руками плечи мальчика, сказал:

– Поди, поди, поиграй.

Сын взглянул на него снизу вверх и тихо пошел из палаты. Петр Андреевич, более ничего ему не сказав, стоял молча. Дом его не обрадовал. А из Стамбула-то когда вернулся, как взмолился у заставы, как возликовал душой? А ныне вот ничто в нем не шевельнулось, будто не в отчий дом вошел, а так – в городьбу незнакомую. Потерял вкус к еде и вечерами, подолгу сидя за столом, отщипывал крошку и отодвигал блюда.

Филимон хлопотал вокруг стола, вздыхал, поглядывая на барина, но Петр Андреевич, казалось, его не замечал. У Филимона от недоумения поднимались плечи. Человек расчетливый, умеющий копейки считать, говоривший не раз: тяжела должна быть копеечка, тяжела, – Толстой без внутреннего участия, как ежели это и не его касалось, воспринял и щедрые царевы награды. То уж было диво.

А награды были немалые.

Царь «приказал двор Авраама Лопухина, что на Васильевском острову, с палатным и протчим строением и со всеми припасами» отдать Толстому в вечное владение. Но и то было не все. Петр Андреевич получил около полутора тысяч крестьянских дворов, да и дворов крепких. Приказной, что отписывал на Толстого крестьянские души, осклабившись, сказал:

– Благоволение государево безгранично… Поздравляю…

И склонил плешивую голову. Толстой глянул на него пустыми глазами и не ответил даже и кивком. Тот, поняв это по-своему, склонился еще ниже:

– Поздравляю.

Выглянувшая из широкого ворота шея приказного, изрезанная глубокими морщинами, выразила рабскую покорность. Толстой отворотил от нега лицо.

Однако и передачей лопухинского подворья и полутора тысяч крестьянских душ не ограничилась царская ласка к Петру Андреевичу. «За показанную великую службу не токмо мне, – говорилось в царевом указе, – но паче ко всему отечеству, в привезении по рождению сына моего, а по делу злодея и губителя отца и отечества» Толстому был пожалован чин действительного тайного советника, стоящий в табели о рангах второй строкой после канцлера – высшего державного чина. Петр Андреевич был назначен президентом Коммерц-коллегии, сенатором. Но все то были милости. Свидетельством полного доверия царя стало назначение Петра Андреевича начальником Тайной розыскных дел канцелярии. Это была вершина власти. И здесь не приказной поздравлял его, но половина Москвы съехалась со словами привета.

Скрипливые ворота у толстовского дома были распахнуты настежь, толпились зеваки и дворня. Москвичи поглазеть любят. По засыпанной сеном улице подкатывали кареты с гайдуками на запятках, с ливрейными мужиками, и всё больше цугом, раззолоченные, с прозрачными стеклами в дверцах. Зверовидные кучера натягивали вожжи.

Филимон охрип, объявляя на новый, только вводимый в Москве манер входивших в палаты.

Среди поздравлявших были Александр Данилович Меншиков, канцлер граф Гаврила Иванович Головкин, князь Дмитрий Михайлович Голицын и многие другие, в шитых золотом мундирах, опоясанные голубыми лентами, с алмазными звездами. Цвет державный. Те, кто ближе всех к царю стояли. Александр Данилович, по обычаю своему вольно шагая по палате, подошел к Толстому, потрепал дружески по плечу, не сдерживая голоса, сказал громко:

– Рад, рад, поздравляю… Широко шагаешь, широко…

Блеснул голубыми глазами. Однако губы у него в улыбке сложились криво и зло. Честолюбив и завистлив был князь до крайности. Ах, завистлив!

Один из старомосковских бояр, худой, высокий, с острым лицом, держа узкую рюмку в иссохшей, но крепкой, без дрожания руке, тоже улыбкой наградил Петра Андреевича.

– Счастлив ты, Петр Андреевич, – сказал, – милостями государевыми и друзьями счастлив.

Обвел палату взглядом и прикрыл глаза. Слова его прошелестели зловеще.

А дамы плясали. Летели платья, сверкали обнаженные плечи, искрились глаза. Непривычный к шуму и громким голосам дом Толстого гудел, вздрагивал, откликался гулами на громкие голоса и стуки, Филимон стоял у стены, сложив руки на груди, и немало удивлялся.

Однако гости разъехались. Петр Андреевич, сидя за столом, вялой рукой чертил на скатерти ножом замысловатую фигуру.

Свечи, потрескивая, догорали.

Ступая неслышно, в палату вошел Филимон. С осторожностью, дабы не обеспокоить барина, заменил свечи в шандале, стоявшем подле Петра Андреевича. Взглянул искоса. Толстой, тяжело сидя на немецком стуле с высокой, много выше головы, спинкой, по-прежнему водил ножом по скатерти. Хорошо освещенный свечными огоньками лоб Петра Андреевича прорезали крутые, злые морщины, и явно было, что такие меты на чело не ложатся от легких мечтаний. Нет, куда там. Толстой, медленно подняв глаза от стола, взглянул на окошко, у которого в дни опалы сиживал подолгу, и странная улыбка сморщила его губы.

Головой своей многодумной Петр Андреевич понимал, что, розыском пресеча умысел царского сына Алексея, он для России послужил немало и наверное предостерег державу от могущих последовать смуты, тягот и лиха, однако сердце Толстого томилось в беспокойстве. Ныне это был вовсе не тот Толстой, который в жарком порыве стремился за знаниями в Италию, и не тот, что входил с твердой уверенностью в султанский дворец в Стамбуле, спускался, упрямо закусив губу, в подвал Семибашенного замка или гнал коней по неаполитанским дорогам за сумасбродным царевичем. Нет, не тот… Многое случалось увидеть ему, и теперь только он понял, почему так тяжела, трудна была походка князя-кесаря Федора Юрьевича Ромодановского, когда Петр Андреевич и думный дьяк Украинцев увидели того с крыльца Посольского приказа накануне его, Толстого, отъезда в Стамбул. «Власть, – с отчетливостью прояснилось в сознании Петра Андреевича, – это груз, который удержать трудно, и воробышком под его тяжестью не поскачешь». А еще и то понял, что люди, наделенные властью, большие ее пленники, нежели те, над кем они властвуют, хотя то не всегда понимают или не хотят понять. Петр Андреевич вспомнил голубым огнем блеснувшие глаза князя Меншикова, шелестящий голос боярина и должен был сказать себе: с сего дня дорога его жизненная острее, по которой ступать можно с великой осторожностью. И разом холодным умом рассудил, что дело царевича Алексея, хотя вот и поставило его на вершину лестницы власть предержащих, однако же впредь жить ему явно в крепости осажденной, так как прямая причастность к смерти царевича стеной его отгородила от старой Москвы, родов стариннейших, которые никогда ему не простят Алексея, но и вместе с тем люди новые, стоящие вкруг Петра, тот же Меншиков, бдить будут каждый его шаг.

С несвойственным раздражением Толстой отшвырнул нож, и тот, звеня, покатился по столу. Резко поднялся, шагнул по палате.

Филимон взглянул с изумлением. Таким барина он не видел никогда. В ту минуту Петр Андреевич чувствовал, будто на перекрестке стоит и на него из улицы тройка гонит. Кинулся бы в сторону, но и оттуда кони скачут. В третью – а и там ямщик удалой кнут поднял и гонит вороных во всю прыть. Копыта в землю бьют, пыль летит, и грохот глушит, пригибает голову.

– Ну-ну… – сказал все-таки Петр Андреевич, хотя и не очень уверенно, да тут же повторил и потверже: – Ну-ну…

Да это и не Толстой бы вовсе был, ежели такого не сказал.

Глава пятая

Поворчала Москва угрюмо по смерти царевича да и притихла. Здесь и пугать и пугаться привыкли. Да Толстой в Москве не задержался. Определил малого сына Ивана в Преображенский полк да и ускакал в Петербург. Дела не ждали.

Успех Петров в Париже хотя и охладил пыл шведов, но война тем не кончилась.

В дела прибалтийские властно вмешалась Англия. Туманный Альбион. Вот уж кого не хватало в этой каше. Но да ждать того было нужно. Море и англичанин были неразделимы. Британия владычествовала над морями и дралась за свое первенство свирепо.

Карл был убит при штурме одной из крепостей. На трон в Швеции села его унылая сестра Ульрика-Элеонора, при каждом шаге устремлявшая взор к Лондону. Своего авантюрного брата она вспоминала как страшное наваждение. Но ежели Карл, наделенный избыточной силой, был способен на любую безрассудную дерзость, Ульрика-Элеонора представляла саму анемичность. Начавшиеся было на одном из островов Аландского архипелага переговоры между Россией и Швецией о мире прервались. В том сыграли роль многие, но прежде всего Петровы союзники. Петр был несчастен в союзниках. Он вкладывал и силы и огромные средства, чтобы удержать их в договоренностях, но как только нависала угроза над тем или иным его начинанием, союзники предавали Петра самым злым и коварным образом. Так было с Данией, когда Карл двинул войска к пределам России, так многажды повторялось с королем польским и курфюрстом саксонским Августом, так же складывалось и с Пруссией.

Царь знал, что европейские «дружочки», как он их называл, народец ненадежный. И в раздражении частил их самыми злыми словами, на которые был великий мастер, но до странного боялся их потерять, хотя за долгую войну они ему ни разу не помогли и завоевания российские были совершены российскими трудами и российской же кровью. У Петра была привычка жить в маленьких и низких палатах. И коль случалось ему останавливаться в доме с высокими потолками, он велел натягивать в палате, где спал, полотняный дополнительный потолок, дабы принизить высоту. Только тогда он чувствовал себя спокойно. Так и союзники его были вроде этого полотняного потолка, который и пальцем можно было проткнуть, но само существование союзов вносило в душу царя покой и уверенность. Когда Петр сел на российский трон, в России считали, что существует три внешние опасности: с севера – Швеция, отторгнувшая исконные российские прибалтийские земли; Речь Посполитая, постоянно угрожавшая западным пределам, и на юге – Турция, руками крымских орд да и собственными силами безжалостно грабившая и разорявшая южные украины. И традиционно же россияне укрепляли границы с трех направлений и стремились к вытеснению противников с этих земель. Сейчас было иное. После Полтавы Россия вступила в мир, как равноправный член сообщества европейских стран, без которого нельзя было решать сколь-нибудь серьезные вопросы. Во всяком случае, силы ее надо было учитывать, как бы этого ни хотелось. А этого как раз и не хотелось.

В Европе начиналась англо-русская дуэль.

– О-хо-хо, – покряхтывал Петр Андреевич, пробираясь по грязям в валком возке в Петербург и размышляя над многоходовыми державными играми европейских царствующих домов.

Порой казалось, что иные царствующие особы забавляются сим мудрейшим из занятий. Но забава-то была нелегкая. Лилась кровь, и конца этому взаимному кровопусканию не было видно.

Ныне Петр, отвоевав у шведов прибалтийские земли, дразнил ими Европу. Множество жадных рук из различных европейских столиц тянулось к вожделенным прибалтийским землям. У королей и курфюрстов блестели глаза и спазмы перехватывали глотки.

Петр Андреевич поспешал в Петербург не только потому, что закончил московские дела, но еще и по причине известия от Гаврилы Ивановича Головкина о приезде в Петербург герцогини мекленбургской. Гаврила Иванович писал, что в сем деле участие Толстого будет весьма полезно. В этом же письме Головкин по-старчески жаловался на погоду и непрерывные ветры с Невы, от которых-де голова гудит колоколом и просыпаются в теле старые болячки. Но Петр Андреевич понимал, что не ветры и старые болячки озаботили Гаврилу Ивановича. Тот хотел, как явствовало из письма, иметь подле себя в щекотливом деле добрых помощников. А в них была нехватка. Борис Иванович Куракин, светлая голова, не боявшийся и царю Петру резкую правду сказать, сидел в Гааге, Остерман и Брюс попусту томились на Аландах в ожидании продолжения переговоров со шведами, да и другие были в деле. Так что под рукой у Головкина, пожалуй, оставались только Меншиков да Шафиров из тех, кто мог с царем говорить всерьез. Ну да на Александра Даниловича, как знал Толстой, у Головкина расчет был не велик.

Меншиков – несдержанный, громогласный – в интриги дипломатические встревать не желал и считал переговоры, договоры, соображения межгосударственные пустым брехом, да так это и называл. Командуя российским корпусом в Померании, он так восстановил против себя короля датского, что тот без зубовного скрежета и говорить об нем не мог. На одном из балов в столице Дании министру тамошнему, когда тот неосторожно о России выразился, Александр Данилович вместо достойного случаю изящного словесного возражения дал такого крепкого цинка в зад, что сей министр растянулся во весь рост. Король возмутился.

Меншиков мысли выражал с предельной простотой:

– Есть деньги, клади на стол. Нет – пошел вон. Да так себя и вел.

О смерти Карла он сказал:

– Шлепнули сего ероя, шлепнули, – и руки раскинул в стороны, – был нужен – держали. А как поперек горла стал, тут и стукнули по затылку.

Петр начал было осаживать его, но Александр Данилович на своем стоял твердо:

– Э-э-э… Пустое, адъютант его же и шлепнул, Карла-то… Адъютант или секретарь он же. Шлепнул и скрылся. Знаю я. Вопрос в том – кому это было нужно? Кому? Вот это закавыка.

Синие глаза Александра Даниловича распахивались на поллица…

В переговорах с герцогиней надо было вести дело тоньше. По черной дороге катило злую порошу. Кони спотыкались.

– Ладно, – сказал Петр Андреевич, перебирая в пальцах листки письма Головкина. Захватил в дорогу. Знал: время будет – почитает, подумает. – Поглядим…

За оконцем все тянулись грязи. Пороша затягивала колеи. Нахальное воронье орало, вилось над возком. И отчего оно плодилось, чем жило – загадка. В деревнях и людям-то жрать было нечего. Деревни по дороге стояли плохие. Кривобокие избы топырили локти гнилых углов, заборы были завалены, редко-редко увидишь человека, да и тот, единственный, норовит в грязь перед проезжим возком упасть да руку протянуть христа-ради. Навоевалась Россия, да и какой уж год зорили ее налогами, солдатчиной, и конца тому было не видно. Петр Андреевич только покашливал хмуро, поглядывая в окно. Путь к морю давался России великими тяготами.

«Корабль-то построить, – подумал Петр Андреевич, – что хороший город поднять». – Ай-яй-яй… Возок дергало и шатало.

Король Август затеял охоту в королевских угодьях под Варшавой. Егеря по первому снегу обложили пущу над Вислой и ждали команду дворцового маршалка начать гон. А пока мерзли под пронзительным, северным ветром, попрыгивали, постукивали деревянно стучавшей обувкой. На обсыпанных сверкавшим снегом деревьях качались красногрудые снегири. Мороз прижимал.

«Пи-пи, пи-пи…» – посвистывали снегири, и от голосов их мороз еще крепче брал за обмороженные носы, заползал под рваные кожухи. Команды, однако, начать гон не было. Егеря в не лучших выражениях поминали и бар своих, и Матку-боску – заступницу. Пойди попробуй-ка так-то вот, час за часом, на ветерке в заледеневшем лесу под кустиками поскакать.

Король меж тем, сидя перед пылающим камином в охотничьем домике, не спешил взять ружье. Да и по тому, как он широко раскинул большое тело в удобном кресле, казалось, что он вовсе забыл об охоте. Надменное, с крупными чертами лицо короля приятно розовело в свете камина. В большой холеной руке Август держал бокал с подогретым вином и, время от времени поднося его к сочным губам, велеречиво рассуждал о европейской политике. Гости короля, полукругом рассевшись у камина, слушали внимательно. Такие минуты король особенно ценил, и ему было не до охоты.

Август любил полет, широту, размах в политических разговорах, и для него было в конце концов не важно, чем заканчивались такие рассуждения. Будет ли от них прок или единое лишь сотрясение воздуха. Слова, слова, какие красивые были слова… От них кружилась голова больше, чем от вина, и это-то и было главным для Августа. Вот так у камина, с бокалом в руке, он мог переустраивать миры. Король был смел в словах, отчаян, решителен, быстр, неудержим в стремлении идти дальше и дальше. То были эскопады ума, взрывы идей. В такие минуты королю никак нельзя было отказать в изобретательности, знании пороков и достоинств царствующих дворов Европы.

Сегодня Август избрал тему невозможности союза с Россией.

– Россия, – восклицал Август, вздымая в руке бокал, – что же… Она сделала свое… Карла – жадного зверя, постоянно терзавшего нам печень, – более не существует, и ныне царь Петр должен достойно отступить. Там, в России, в снежных просторах, он может решать собственные дела, но не мешать более Европе. Его историческая миссия выполнена. Он сделал свое, и благодарная Европа готова ему рукоплескать, но не больше.

Голос короля звучал как орган, серебряные горла которого несли бесконечную гамму звуков. Голос Августа то неожиданно густел, являя власть и силу, то поднимался кверху, и тогда в нем чувствовалась нежность свирели, увлекающая сила зовущей вдаль дудочки.

– Над Европой, – говорил Август, – более не тяготеет проклятье ужасного шведского ветра. Розы могут распускаться, не боясь смазного ботфорта шведского солдата. Пусть царствуют музы, торжествует Эрос.

– Как вы правы, ваше величество! – трепеща, воскликнула одна из приглашенных на охоту дам.

Король взглянул на нее и втянул воздух побледневшими крыльями великолепного, по-римски строгого носа.

– Да, да, – подтвердил он, – пусть торжествует Эрос!

Август выдержал паузу, дабы каждый почувствовал значимость его призыва. А когда королю показалось, что присутствующие достаточно прониклись глубиной его мыслей, он откинулся в кресле и, воздев кверху свободную от бокала с вином руку, сомнамбулически откинул гордо посаженную на широкие плечи голову и сказал голосом человека, открыто читающего будущее:

– Я предвижу! Перед упрямым и прямолинейным царем Петром будет воздвигнут барьер. Взявшись за руки, европейские страны противопоставят России свое единение. Восток опасен Европе.

Один из придворных опустил глаза. Он не хотел ставить в неловкое положение короля, так как знал, что это предвидение – решенный вопрос, а не заглядывание вдаль. В ближайшее время в Вене должен был состояться конгресс, который предполагал подписание давно подготовленного договора между австрийским императором Карлом VI, английским Георгом I и Августом о взаимной помощи и союзе против возможных попыток России занять Польшу или проводить войска в Германию через польские земли. Договаривающиеся стороны обязались вступить в Польшу в случае появления здесь русских войск. Георг I обещал обеспечить поддержку английского флота на Балтике против России. Участники договора составили и план мира между Россией и Швецией, по которому Петр получал только Петербург, Нарву и остров Котлин. Договаривающиеся стороны условливались: ежели Петр не примет этих статей, то они будут навязаны силой, дабы вытеснить русских из Лифляндии и Эстляндии. Кроме того, договором утверждалось – вернуть Польше Киев и Смоленск. Ежели вчитываться в торжественные слова этого союзного решения, можно было подумать, что победу под Полтавой одержал не Петр, а по крайности Август и не Петровы войска стояли в Померании, но войска английского Георга. Это было более чем странно, но так хотели короли.

У Августа внезапно пересохли губы, и король залпом выпил бокал вина. Он не задумывался, что совершает очередную подлость по отношению к царю Петру, чьим золотом и войсками восстановлен на польском троне.

Гибко и сильно поднявшись с кресла, Август воскликнул:

– Дамы и господа, а теперь нас ждет пуща!

Перед охотничьим домиком, красовавшимся на заснеженном взгорке, как яркий пряник, хрипя и стеная, прогремел охотничий рог. Егеря, вовсе замерзшие под злым ветром, встрепенулись.

По широким ступеням крыльца, пружиня обтянутыми шелком икрами, величественно сошел король. За ним последовали придворные. На короле был подбитый русскими соболями алый плащ, горевший красками пожара на свежем снегу, широкополая шляпа, украшенная яркими перьями и отогнутая над гордым лбом так, чтобы не затенять королевского лица. Снег скрипел под каблуками Августа с подчеркнутой силой и мужественностью. Не менее выразительнее короля были придворные. На дамах выделялись восхитительные высокие бобровые шапочки, голубой снег мели пышные юбки. Выше похвал были и кавалеры. Вся группа являла необычайное собрание красок на непорочно белом полотне заснеженного взгорка. Это был неповторимый по колориту великий Дюрер, брошенный волшебной рукой в польские пущи.

Багровея лицом, дворцовый маршалок гремел в рог.

Король сделал несколько шагов и остановился. Все замерли в ожидании. Хриплый голос рога смолк. Все шло по многажды испытанной, многократно разыгранной схеме, и вдруг произошел сбой, некая заминка. На охоте выдержать впечатляющую паузу с тем же успехом, как это делал король у камина с бокалом в руках, не удалось. Что-то не заладилось у егерей, что-то замешкалось, пауза до неприличия затягивалась. Король недовольно поморщился. Одна из дам зябко повела плечом под колючим ветром. Кто-то из кавалеров неосторожно переступил легким башмаком по звучному снегу. У дворцового маршалка дрогнуло и, пульсируя, забилось веко над глазом.

Однако охота тут же наладилась. Егеря, застуженные до крайности за долгие часы стояния в продутой ледяным ветром пуще, по пузо проваливаясь в снег, выкрикивая проклятья, все же вывели оленя на охотничий домик.

Рогатый красавец вымахнул из кустов и, опешив, стал перед королем на дрожащих, подкашивающихся ногах. Адъютант подал Августу ружье с взведенными курками. Олень все еще стоял, и было видно, как дыхание бурными струями рвется из его заиндевелых ноздрей.

Ударил выстрел. Олень шагнул вперед, еще, еще… и рухнул в снег. И никому было невдомек, что поразил его отнюдь не королевский выстрел. Август мог спокойно стрелять в воздух, как чаще всего и делают короли. Не надеясь на меткость Августа, оленя свалил егерь, бивший по нему из-за кустов. Удар пришелся в бок, против сердца. Но король уже принимал поздравления. Тем и кончилась охота. А вот разговор Августа у камина имел продолжение. Через некоторое время в Вене собрались австрийский император и короли. Договор был подписан. Август и на этот раз восхитил придворных даром предвидения. А он так жаждал восхищения.

За полсотни верст до «парадиза», как называл царь Петербург, дорога расквасилась вовсе, растеклась лужами. Возок Петра Андреевича едва-едва тащился. Кони, исхудавшие за дорогу, влегали в хомуты с хрипом, со стоном, роняли серые клочья пены. Одна только надежда и была, что до Петербурга рукой подать. А на последней версте, известно, и хромой конь рысью бежит.

Вознаграждением за трудную дорогу при въезде в Петербург ждала Петра Андреевича неожиданная встреча.

Миновали первые дома, и возок остановился, пропуская спешно марширующий отряд солдат.

Петр Андреевич выглянул в заляпанное грязью оконце.

Солдатских лиц за дождем было не разглядеть, только медные кики посвечивали над головами. Офицер на коне возвышался над строем темной горой. Ветер заваливал лошадиный хвост на сторону. Офицер разевал рот, кричал, но голоса не было слышно. Петр Андреевич вгляделся в него, ахнул: «Румянцев!» Распахнул дверцу возка и вышагнул на дорогу. Тут и офицер увидел его, подскакал, вскинул руку к треуголке.

– Ну, здравствуй, братец, – воскликнул Петр Андреевич, – здравствуй, не чаял и увидеть тебя! Как жизнь-то?

– Царем не обижен, службой доволен! – бойко вскричал Румянцев.

По крепкому лицу офицера ползли капли дождя, но он того не замечал.

– По команде отправлен в войска, следую к месту назначения.

– Ну, следуй, следуй, братец, – с волнением отвечал Петр Андреевич, – очень рад тебя видеть.

И вспомнил вдруг голубые глаза Меншикова, злую его улыбку, шелестящий голос старомосковского боярина. Подумал: «Может быть, чаша сия минует тебя. Дай-то бог!»

Протянул руку Румянцеву. Свешиваясь с седла, офицер ухватил ее сильной, влажной от дождя пятерней, сжал крепко. В том же, что его, Петра Андреевича, доля злая не минует, Толстой был уверен.

– Счастливо тебе, господин офицер, – сказал, – счастливо. Помогай бог!

Через час Петр Андреевич поднимался по ступеням царского дворца.

Царев дворец был так себе, плоховат. По правде – была это изба на две горницы с кое-какими пристройками позади. Но избу по указу царя выкрасили под кирпич и не по-российски высоко подняли ей крышу, дабы напоминала она Петру любезные его сердцу голландские кровли. Над входом красовались вырезанная из дерева умельцами с судовой верфи мортира и тут же две бомбы с горящими фитилями. Мортира выглядела довольно грозно. Но в сенях и переходах избы гуляли сквозняки, сырым тянуло от стен, дышало холодом от пола. Дворец, почитай, только что срубили. Да здесь, в Петербурге, все было внове.

Город едва начинался. Как во всяком строящемся городе, по улицам тянулись бесконечные обозы с лесом, камнем, металлом, лопатами, ломами и бог весть еще каким грузом. Шли люди: каменщики, землекопы, плотники, жестянщики. Только что прибывшие в новую российскую столицу мужики с любопытством поглядывали на болотистые земли, крутили

– Хляби здесь…

– Да, сыре.

– Хватим горячего.

– Эй, разговоры! – покрикивали недобро драгуны царские, сопровождавшие обозы.

Мужики косились:

– Строго, однако. Шли дальше.

Строили, строили «парадиз» на костях людских, на замеси слез, пота и крови.

Петр Андреевич разыскал во дворе дежурного офицера. Тот глянул, сказал:

– Да-да, ждут, – и, громко стуча ботфортами по гулким доскам пола, повел Толстого в глубину дворца. Указал на дверь: – Здесь.

Петр Андреевич вступил в палату.

У оконца, за столом, заваленным бумагами, сидели Гаврила Иванович Головкин и Петр Петрович Шафиров. Серый свет сочился в окно, но, видать, им его мало было; и на столе в кривобоком медном шандале горели две оплывающие свечи.

Толстому стула не нашлось. Царь, спеша утвердить новую столицу, повелел приказы перевести в Петербург, и вот перетащили бумаги Посольского приказа, который велено было именовать ныне Иностранной коллегией, а избы доброй сей коллегии так и не подыскали. Мыкались кое-как. В меншиковский дворец часть бумаг свезли, в дом Головкина, в чуланах у Шафирова хранили бумаги, кое-что здесь было да по иным углам.

Шафиров ногой подвинул Петру Андреевичу короб.

– Садись, – сказал, – авось не свалишься. – Улыбнулся одними губами, лицо было озабоченно. – Как добрался-то? – спросил. – Дорога чертова, знаю.

Толстой сел на шаткий короб и огляделся. Увидел стопами сложенные у стены приказные бумаги и тогда только понял, что его поразило при входе в палату: запах старых бумаг. Дворец-то был новый, а тут этот въедливый запах.

Поднял глаза на Шафирова. Петр Петрович был невесел. Да Толстой угадывал – веселиться не от чего.

Головкин, упираясь локтями в стол, прогудел:

– Петр Алексеевич сегодня герцогиню принимает, и нам велено при том быть.

Выпятил губы и глаза завесил бровями. Радости и у него на лице не обнаруживалось.

С герцогиней дело подлежало серьезному обдумыванию.

Царь Петр выдал засидевшуюся в девках племянницу свою Екатерину Ивановну за герцога мекленбургского Карла-Леопольда. Вот она и стала герцогиней. А герцог, посчитав, что с женой, за спиной которой стоит могучий Петр, и черт не страшен, повел себя так, что мекленбургское дворянство его возненавидело. В Мекленбурге Карлом-Леопольдом детей пугали. Но это было еще половиной беды. На Мекленбург зарился австрийский император, не без интереса поглядывал и английский Георг, курфюрст Ганновера. Но этот готов был и уступить Мекленбург Карлу австрийскому, да только чтобы эта земля не доставалась русским. Уж очень хотели англичане вытолкнуть Петра из Европы. Однако Карл австрийский как ни жаждал засунуть в свой мешок Мекленбург, но помнил, что вблизи границ Польши стоит стотысячная русская армия и пушки ее заряжены не пареной репой с горохом. И все же ныне усиленно подталкиваемый Англией Карл австрийский отдал приказ войскам вступить в Мекленбург, якобы для разрешения ссоры между строптивым герцогом Карлом-Леопольдом и его дворянством. В Петербурге получили известие, что войска Карла двинулись через польские земли к морю. Тут-то и началась свалка. Карл-Леопольд завопил: «Грабят!» И Екатерина Ивановна, не долго размышляя, бросилась в карету и, загоняя коней, поторопилась к могучему дяде, у которого, в отличие от ее высокородного, но вздорного супруга, были хорошие солдаты. И Головкин, и Шафиров, и Петр Андреевич Толстой знали, что баба она настырная и, умолив Петра о помощи, может много бед наделать. К тому же было известно, что царь Петр относится к ней по-родственному тепло. Однако было известно и то, что, вмешайся в сей миг Россия в мекленбургское дело, вой пойдет по всей Европе. А на Аландах Остерман с Брюсом все ждали и ждали продолжения переговоров о мире со шведами, и сейчас шум был вовсе ни к чему. Петр Андреевич знал Екатерину Ивановну. Пышногрудая, шумная, подкупавшая царя Петра тем, что на балах могла плясать так, что и самые крепкие кавалеры от верчения ее юбок в страх приходили, она, думать надо было, не добившись своего, из Петербурга не уедет.

– Ну, что скажешь? – уперся взглядом в Петра Андреевича Головкин. – Письмо мое читал?

Голос его прозвучал хрипло, натужно. Наверное, и вправду, как писал он Толстому в Москву, здоровьем надорвался под сырыми ветрами здесь, на Неве, в болоте, но скорее, подумал Петр Андреевич, что озадачен был шибко приездом мекленбургской герцогини.

Шафиров сидел надувшись, как мышь на крупу, ковырял ногтем оплывающую свечу. Молчал. Воск под его ногтем сыпался на стол прозрачной стружкой.

Отвечать Петру Андреевичу было нечего. Он уже понял, что и Головкин и Шафиров со всех сторон дело мекленбургское обсудили и вывод сделали. И решение сие было ему известно.

Толстой кашлянул и, потянувшись через стол, придержал руку Шафирова.

– Оставь, – сказал он, – погаснет.

Шафиров хекнул досадливо, стряхнул крошки с руки, поднялся со стула и – грузный, неуклюжий, взъерошенный, с нахлобученным париком на голове – переваливаясь зашагал по палате. Толстой, следя за ним взглядом, сказал:

– Да так вот и надо, наверное, господа министры, и обрубить – не время-де и не место в мекленбургскую кашу влазить. Горяч горшок-то, обожжемся. Пущай остынет. Сейчас время важно выиграть.

Шафиров резко остановился у стола и, багровея лицом, поклонился:

– Молодца, вот дождались совета. Стоило ехать-то из Москвы по грязям.