Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 2"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Шестнадцатый
(1957 г.)

1

С Академиком я познакомилась 4 сентября в Большом театре на генеральной репетиции «Аиды». Это был последний прогон в костюмах, с полным светом, как на премьере, – то, что называется «для пап и мам». Прогон был вечером, так как Большой еще не открыл сезон, и зал был до отказа полон самой настоящей премьерной публикой в изысканных вечерних туалетах.

Партию Аиды пела восходящая звезда из Ленинграда, вернее, из Кронштадта, – Галина Вишневская, покорившая столичную публику в прошлом сезоне своей прекрасной Чио-Чио-Сан.

Там был весь московский бомонд, среди которого настоящие папы и мамы выглядели сиротливо и слегка испуганно.

Меня привел туда Лекочка, который мог достать билеты на что угодно и куда угодно. Я сперва засомневалась, так как боялась встретить там Николая Николаевича, но потом подумала, что это будет лишним доказательством серьезности и непреклонности моего решения.

Когда я Николаю Николаевичу объявила, что твердо ре шила расстаться с ним, и сообщила, что была уже близка с другим, он долго молчал, потом спросил:

– Ты его любишь?

– Это не имеет значения, – ответила я, несколько смутившись от обычной точности его вопроса.

– Для меня имеет, – сказал он, пристально глядя мне в глаза.

– Может быть… – уклончиво пробормотала я, не решаясь сказать правду и не желая врать. – Пока рано об этом говорить.

– Значит, меня ты больше не любишь?

Я Промолчала. Мне почему-то совершенно не хотелось напоминать ему, что я ни разу ему не говорила об этом. А он ни разу не спрашивал.

– Мне будет плохо без тебя. Буквально.

Я снова промолчала. Мне было трудно смотреть ему в глаза.

– Но если тебе придется себя заставлять, чтоб оставаться со мной, мне будет еще хуже. Мои телефоны ты знаешь. Будет трудно – звони.

И ушел, не сказав больше ни одного слова.

В Большом я, слава Богу, его не встретила, хотя, как выяснилось позже, он там был…

2

В буфете во время первого антракта Лекочка, вернувшись с моими любимыми эклерами и шампанским, встал на цыпочки, дотянулся до моего уха (он чуть ниже меня ростом, особенно когда я на каблуках) и прошептал:

– Знаешь, кто это в сером коверкотовом костюме?

– Где? – спросила я.

Он показал одними глазами. Я посмотрела по направлению его взгляда. В углу буфета с бокалом шампанского сто ял темноволосый мужчина лет двадцати семи в расстегну том пиджаке, безукоризненной сорочке с великолепным шелковым галстуком цвета старинного серебра в изысканную поперечную полоску гранатового цвета. Я имею ввиду тёмно-красный, почти черный гранат, а не темно-зеленый, как у Куприна в «Гранатовом браслете».

Незнакомец стоял с отрешенным видом и рассеяно пригубливал шампанское. Рядом с ним беспокойно крутил головой коренастый крепыш в тесном пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Шампанского он не пил и настороженным взглядом прощупывал буфетную публику.

– Кто это?

– Жутко засекреченный тип, – прошептал Лекочка. – Академик. Лауреат, Герой Соцтруда. Скоро весь мир содрогнется от его работы, а его имя будет в тайне до самой его смерти. Знаешь, сколько американцы бы дали за его голову?

– Откуда же ты о нем знаешь, если он такой секретный? – невольно понизив голос, спросила я.

– Видишь, низенький рядом с ним? Его личный тело хранитель, – с мальчишеским восторгом продолжал Лекочка, – он за Академиком даже в туалет ходит… К нему просто так и на три метра не подойдешь.

– Весело же ему живется… – пожалела я Академика. – Но ты-то как к нему подошел, если его так охраняют?

– Я случайно со своим приятелем попал к нему на дач ку в Серебряном бору. Отец моего приятеля работает там… – Лекочка многозначительно поднял глаза к потолку. – Курирует науку.

– И что же, Академик тебе сразу выложил, чем он занимается? – с сомнением спросила я.

– Нет, я сам догадался, – сказал довольный Лекочка. Пока мы тихо переговаривались, телохранитель не сколько раз стрельнул в нашу сторону беспокойным подозрительным взглядом и что-то шепнул Академику. Тот удивленно посмотрел в нашу сторону и, узнав Лекочку, сдержанно кивнул. Лекочка стал пунцовым от удовольствия и чуть ли не сделал реверанс ему в ответ. Тут прозвенел звонок, и мы пошли в зал.

Мы сидели в боковой ложе второго яруса, и я сразу же увидела Академика в партере в восьмом ряду. Я навела на него бабушкин перламутровый бинокль. И вдруг мы встретились глазами. От неожиданности я чуть не выронила бинокль. Его светло-серые глаза оказались прямо передо мной… Я почему-то подумала, что это судьба. Встретиться глазами среди такого скопища народа – это что-то, да означает.

Во втором антракте Лекочка, разумеется, отыскал лауреата среди гуляющих по вестибюлю и, забыв обо мне, бросился к нему с таким энтузиазмом, что телохранитель чуть не выхватил пистолет. Академик остановил своего цербера одним взглядом и тепло поздоровался с Лекочкой, тот явно хотел по красоваться передо мной этаким знакомством. Этому нахалу и в голову не пришло нас познакомить. Но воспитанный Академик, глядя через его плечо на меня, сказал тихо, но отчетливо:

– Леонид, представьте, пожалуйста, меня вашей очаровательной даме.

Лекочка, мелко кивая, как китайский болванчик, стал пятиться, пока не допятился до меня и, схватив меня под руку, как муравей гусеницу, потащил к Герою Соцтруда.

– Это Маша. Она переводчик. Работала с Ивом Монтаном.

Этот маменькин сынок сделал все ровно наоборот. Меня даже передернуло от такого хамства и глупости, но я за ставила себя улыбнуться. При этом я чувствовала, что от нестерпимого стыда краснею по самые плечи…

– Очень приятно, Маша, – открыто и просто улыбнулся Академик и протянул мне свою узкую, но, как оказалось, очень крепкую ладонь. Разрешите представиться, меня зовут Игорь Алексеевич.

Я была тронута тем, как легко и естественно он попытался загладить это ужасное положение.

Бабушка много раз говорила, что лучше всегда придерживаться этикета и быть комильфо, хотя иной раз можно и забыть о правилах хорошего тона. Однако бывают случаи, когда нарушение этикета равносильно появлению на официальном приеме в ночной рубашке.

От Макарова я слышала, что подобное бывало в Германии. Наши офицерские жены, которые до войны, кроме набивного ситчика или в крайнем случае крепдешина, ничего не знали, приняли роскошные шелковые пеньюары и ночные рубашки за вечерние платья и явились в них на прием.

Примерно в таком положении оказалась и я, когда, вместо того чтобы по всем правилам спросить у меня разрешения и представить мне Академика, Лекочка торопливо и угодливо на звал мое имя. С таким же успехом он мог сказать: «Игорь Алексеевич, – это Маша, а вот бутерброды с севрюгой горячего копчения. Она очень свежая, только вчера привезли».

Одним словом, хоть он и был мне интересен (не как муж чина, а как таинственный Академик), удовольствия от знакомства с ним я не получила никакого. Даже наоборот – мне хотелось поскорее исчезнуть… А они все говорили и говори ли… Но из-за своих переживаний, которые многим сегодня покажутся по меньшей мере смешными, я ничего не понимала из их разговора. Очнулась я только от слов Академика, обращенных непосредственно ко мне:

– Так я увижу вас в четверг?

– Да, да… – смущенно пролепетала я, совершенно не понимая, где и почему должен увидеть меня Академик.

– Буду очень рад, – сказал Игорь Алексеевич, и в его глазах я прочитала немой вопрос о чем-то другом, главном… У меня приятные мурашки поползли по спине от этих слов.

В конце концов, сколько же можно обжигаться на одном и том же молоке?!

Последнего действия я уже просто не видела и не слышала…

3

По дороге домой я аккуратненько, чтобы не выдавать своего волнения, выяснила у Лекочки, что мы званы на тихий дружеский ужин, где кроме нас будет еще несколько приятных и известных людей. Вечеринка устраивается в честь успешного окончания какой-то жутко секретной работы.

Кажется, он тобой серьезно заинтересовался, – со странной завистью сказал Лекочка. – Я думаю, меня одного он не пригласил бы…

– Да брось ты, – отмахнулась я, – зачем ему такая корова? Он только свистнет, к нему все стройные и миниатюрные сбегутся…

Лекочка с сомнением посмотрел на меня. И, как мне показалось, обиженно отвернулся. Мы долго шли молча по пустынной улице Горького. Моросил не видимый в темноте мелкий скучный дождик. По мокрому асфальту чертили фарами редкие машины. Около Моссовета стоял милиционер в плащ-палатке с капюшоном. Он проводил нас долгим сонным взглядом.

Наконец Лекочка повернулся ко мне и заговорил:

– Я никак не пойму, Мэри, ты на самом деле дура или притворяешься?

– Ты о чем, Лека? – удивилась я.

– Все о том же, – раздраженно буркнул он.

– В каком смысле?

– В прямом! Ты что – действительно цену себе не знаешь? Да на тебя половина улицы оборачивается…

– Ну это известное дело… – попробовала отшутиться я. – «По улицам слона водили, как видно, напоказ…»

– Не думаю, чтобы у половины половозрелых прямоходящих при виде слона текли бы слюни до асфальта…

– Так уж и у половины, – слабо возразила я, хотя, безусловно, мне было очень приятно слышать такие слова. Мне никто таких слов вот так по-свойски не говорил. То есть мужчины делали самые смелые комплименты, но я все это и воспринимала как комплименты, как орудие завоевания. А слова Лекочки звучали по-дружески, будто он был на моей стороне… Впрочем, именно это меня вдруг и насторожило…

– Слушай, – прищурившись, сказала я, – если я такая неотразимая, то чего же ты сам никогда не делал попытки за мной приударить? Или ты из другой половины?

– Я из третьей… – Он изучающе посмотрел на меня. – Ты что, действительно не знаешь или опять придуриваешься?

– А что я должна знать?

– Во всяком случае, могла догадаться…

– Ой, только не говори, что ты в меня много лет безнадежно влюблен. Я такие вещи за версту чувствую.

– Да нет же, – усмехнулся он. – Совсем наоборот…

– Что значит наоборот? Ты меня ненавидишь, что ли?

– Да при чем тут ты?

– Как при чем? – Я даже остановилась от неожиданности. – Разве мы не обо мне говорим?

– Но в данном случае нужно говорить обо мне… – со своей странной ухмылочкой сказал Лека.

– Почему?

– Потому что женщины меня вообще не интересуют…

– Да ты что?! – обалдела я. – Не ври! Ты меня разыгрываешь!

– Такими вещами не шутят, – печально сказал Лека.

– Ну и дела… – сказала я. – Когда же это случилось?

– Когда я родился, а может, и еще раньше… Ты что же думала, жил, жил человек, горя не знал, потом встретил злого и коварного дядьку, и тот его испортил? Так, что ли, ты думаешь?

– Примерно так, – сказала я, вспомнив свой прошлогодний опыт с Никой.

– Это очень примитивно…

– А как же это происходит?

– В каждом из нас заложено и то и другое… У некоторых этого другого чуть больше… В детстве он об этом даже не догадывается. Он ничем не отличается от остальных детей. Потом в школе, когда начинается пора влюбленностей и все его друзья сходят с ума по девчонкам, он страдает оттого, что никто из одноклассниц ему не нравится… Ведь никто ему не может сказать, кто он. Никто не научит, как с этим жить…

Лека замолчал и, подняв воротник своего светлого плаща, как черепаха в панцирь, втянул в него голову. Я не решилась спросить его о чем-либо, хотя в голове моей вертелись тысячи вопросов.

– У тебя закурить не найдется? – спросил он.

– Ты же бросил? – удивилась я.

– Сейчас бы закурил… Тебе не противно меня слушать?

– Нет.

– Многих бы затошнило от таких разговоров.

– Мне не Противно… – я замялась, подыскивая слово. – Мне грустно.

– Конечно, грустно, такой парень пропадает… Для кого пропадает? Для женщин, для тебя? Извини. А кто сказал, что я должен жить для тебя? Для себя я не пропадаю. И для таких же, как я, тоже далеко не пропащий… На отсутствие внимания не жалуюсь…

– И все-таки, как это начинается? – не удержалась я от вопроса. – Когда и как ты узнал, кто ты?

– Это происходит не сразу… Тебе действительно интересно?

– Да, конечно. Иначе бы я не спрашивала.

Лека остановился. Мы уже были в начале Тверского бульвара около магазина «Армения».

– Не хочется идти домой… – сказал Лека. – Если ты не устала, пойдем к тебе… у тебя выпить есть что-нибудь?

– Найдем, – сказала я.

– Тогда пойдем, – сказал Лека, облегченно вздохнув.

– Подожди, – спохватилась я. – Ты что – не собирался проводить меня до дому?

– Да нет, что ты! – испугался Лека. – Просто если б у тебя не было выпивки, я бы сбегал напротив, в «Елисеевский».

– Так он же не работает.

– Сторож торгует до утра.

– И где он сидит?

– Есть одна заветная дверца со стороны Козицкого… – загадочно ухмыльнулся Лека. – И специальный стук, чтобы он знал: идут свои.

– А мне не скажешь?

– Зачем тебе?

– Как зачем? Зачем тебе, затем и мне.

– Тебе поклонники сами принесут.

– Ага, – сказала я, – значит, когда ты идешь… – я засомневалась в правильности слова, но во второй раз с разбегу одолела: – Когда ты идешь на свидание, то выпивку покупаешь ты?

Лека поморщился.

– Опять примитивно мыслишь и, как следствие, дела ешь неправильные выводы.

– Никаких я выводов не делаю…

– Делаешь, делаешь. Ты ведь подумала: «Ага, если он по купает выпивку, значит, он вроде кавалера, а тот, другой, вроде дамы. Этот активный, а тот пассивный». Это расхожее заблуждение. В любви не бывает актива и пассива. В любви все равны. Когда вы, то есть обычные люди, встречаетесь, вы же не думаете, кто из вас активный, а кто пассивный.

– Да разве можно сравнивать?

– Можно. Если я не буду сравнивать с обычными любовными отношениями, ты ничего не поймешь!

– Но когда парень подходит к девушке, чтобы познакомиться, она играет пассивную роль.

– Только не надо лицемерия. А то, что она стреляла в него весь вечер глазками, перешептывалась и хохотала с подругами, разговаривала чуть громче, чем нужно, – это ты в рас чет не берешь. Бедному парню только-только одна единственная мыслишка в голову пришла и он подошел, а тут какая предварительная работа была проделана… Да и не всегда парень первый подходит. А если, к примеру, девушка пригласила парня на «белый танец», и они так познакомились и впоследствии поженились, то ты будешь считать этого парня пассивным, а ее активным партнером?

Он замолчал. И я молчала. Для меня это была слишком новая точка зрения.

– Я же тебя спросил?

– А я думала, что это риторический вопрос.

– Никакой риторики. Я тебя прямо в лоб спрашиваю: парень, к которому первой подошла девушка, активный или пассивный?

– Не знаю…

– А если она его всю жизнь будет сильнее любить, ревновать и все такое прочее?

Я пожала плечами.

– То-то и оно! – воскликнул Лека. – Вы все примитивно рассуждаете, что пассивный гомик – это тот, кого имеют, а активный – тот, кто имеет… Стало быть, пассивный – это псевдоженщина, а активный – это все-таки еще мужчина. И так определено природой. При этом к пассивному вы относитесь с презрением, а к активному – с легким непониманием… Нет, Мэри, это не так. Тут дело не в физиологии, а в темпераменте…

Мы подошли к моему дому, и Лека галантно открыл передо мной нашу тяжелую входную дверь.

На лестнице у нас, как обычно, лампочки горели через одну, и Лека бережно подхватил меня под локоть.

– И все-таки ты не рассказал мне, как это начинается…

– Ты хочешь, чтобы я насухую рассказал историю своей жизни?

– Да нет, я просто хотела узнать, как это со всеми бывает, – гнула я свое. Мне не давала покоя моя история с Никой. В какой-то момент разговора я начала опасаться, что я скрытая лесбиянка и сама этого не знаю, но именно поэтому и не нахожу нормального счастья с мужчиной.

– А со всеми это происходит каждый раз по-разному. У каждого своя история. Я могу рассказать только свою. О других у нас рассказывать не принято.

4

У меня дома был коньяк и немножко «Шартреза» для Татьяны. После того случая с неудачной попыткой спровоцировать выкидыш я на него смотреть не могла. А для Таньки он по-прежнему оставался любимым напитком.

Разволнованная своими мыслями, я с удовольствием тяпнула с Лекой рюмочку коньячку. Он выпил сразу вторую, пососал лимонную дольку, налил себе третью, сделал маленький глоток и заговорил:

– Началось, как я уже сказал, еще в школе, в восьмом классе. Все мои друзья ходили смертельно влюбленные и морочили голову своими любовными переживаниями. А я их не понимал. Ну девчонки и девчонки. Ну у одной грудь, у другой ноги, у третьей задница. Ну волосы… Один мой дружок признался, что когда он видит, как сбоку под черным фартуком обтягивается грудь у его соседки по парте, то у него сразу встает. Он даже несколько раз дрочил прямо на уроке. Засунет руку в карман и щиплет за головку до щекотки…

– До чего, до чего?

– Пацаны тогда слово «кончать» еще не знали… Дрались до первой кровянки, а дрочили до первой щекотки. – Какое неприятное слово…

– Зато точно передает ощущение.

– Я не про щекотку…

– Не станет же пацан в пятнадцать лет говорить: я мастурбирую. Он такого слова не знает. А словом «онанизм» нас с пятого класса врачи пугали на внеклассных занятиях. Говорили, будешь онанировать – пропадет память, потеряешь аппетит, покроешься прыщами, не сможешь вести нормальную половую жизнь. Так что это слово самое подходящее.

– Извини, я тебя перебила.

– Ничего, – криво улыбнулся Лека, – я не собьюсь. Это же моя жизнь…

Он налил себе еще коньяка, махнул рюмку залпом и продолжал:

– Так вот они мне рассказывали, а я не знал, верить им или не верить. Со мной ничего подобного не происходило. Я и в Пушкинский музей с пацанами ходил и на самых голых теток смотрел, и на пышных рубенсовских и на худых голландских, и на ренуаровских розовых женщин – ничего. Хоть бы что-нибудь шевельнулось во мне… Потом ребята постоянно приносили порнографические фотографии, знаешь, такие мутные и очень похабные, которыми торгуют в электричках глухонемые. Так вот, пацаны от одного взгляда на эти картины становились малиновыми, начинали пых теть, как паровозы, и лезли рукой в карман, а на меня и эти карточки не действовали…

– А у тебя вообще это бывало? – осторожно спросила я.

– Конечно! И в трамвае от тряски, и утром в постели…

Только я при этом никаких баб, извини, себе не представлял… Желания мои были совершенно расплывчатые… Что то такое розовело, манило, а что именно, мне никак не удава лось рассмотреть. Все было как в тумане, и я никак не мог навести фокус моего воображения… Но когда еще в пятом или в шестом классе пацаны собирались у кого-нибудь дома, пока родителей нет, и, насмотревшись карточек, начинали дрочить, то и я, глядя на них, дрочил. У нас было соревнование. Кто первый додрочит до первой щекотки, кто до второй, а кто и до третьей. Выделяться при этом почти ничего не выделялось, так, прозрачная капелька, но этого было достаточно, чтобы зафиксировать победу. Да и ощущение было совершенно не таким, как у взрослых. Резкое, короткое, бес плодное, потому что почти не утоляло. Членчики даже не ложились от него. Так, может быть, мягчали на мгновение, но потом снова твердели. Я от них не отставал. И совершенно не понимал, что возбуждают меня они, а не их дурацкие снимки…

Он снова махнул рюмку коньяку и, посыпав ломтик лимона солью, с аппетитом съел его.

– А знаешь, Мэри, я ведь это никому не рассказывал… Даже странно, что я так разоткровенничался…

– Но ведь мы же с тобою старинные друзья, – сказала я холодея. «Ну, вот оно, панически подумала я. Мы с ним одинаковые. Он не мужчина, а я не женщина. В этом мы и сошлись…»

– Да, наверное… Ведь у меня нет друзей-ребят, так же, как ты, наверное, не можешь дружить с мужчиной. Если он тебе неприятен, то никак не попадет в число твоих друзей, а если нравится, то очень скоро дружба перерастет в нечто большее… А тогда я еще ничего про себя не знал, друзей у меня было много и я очень злился, когда вместо того чтобы идти со мной на каток или в кино, они убегали на свидания с девчонками.

Я тогда еще не знал, что просто ревную их. А их подружек я ненавидел. Меня от них просто тошнило самым натуральным образом, а они это прекрасно чувствовали и отвечали мне тем же.

– От меня тебя тоже поташнивает? – с кривой улыбкой спросила я.

– Да ты чего, Мэри. Сидел бы я здесь, откровенничал. Ты мне очень нравишься…

– В каком смысле? – удивилась я.

– Во всех.

– И ты мог бы со мною поцеловаться?

– Конечно!

– И быть со мною в близких отношениях?

– Может быть.

– Ничего не понимаю. Ты только что говорил, что возненавидел девчонок.

– Не всех, а только подружек моих друзей. А к остальным я был равнодушен.

– А ко мне ты неравнодушен?

– А ты мне нравишься. Ты красивая, добрая, умная. Ты своя. Родная.

– Значит, для тебя еще не все потеряно! – обрадовалась я.

Он досадливо поморщился.

– Вот опять ты рассуждаешь с точки зрения обывательских предрассудков. Ты считаешь, что быть натуралом хорошо, а гомосексуалистом – плохо.

– А ты как считаешь?

– Одинаково. Мне совершенно не мешает мой гомосексуализм. И я стараюсь делать так, чтобы он не мешал окружающим. А то, кроме всего прочего, существует статья Уголовного кодекса, по которой за мужеложство дают до шести лет. Это только за факт. А за изнасилование или совращение малолетних – на полную катушку. Так что теперь я в твоих руках.

– Дурак! – сказала я.

– Шучу, – сказал Лека. – Но, кроме шуток, закон карает за мужеложство, то есть за сексуальные действия мужчины с мужчиной на ложе, а за любовь мужчины к мужчине статьи не предусмотрено.

– А что, бывает и любовь? – простодушно спросила я. Лека нахмурился.

– Обидный и глупый вопрос. А сонеты Шекспира? Разве можно такое написать без любви?

– Какие сонеты? – совершенно обалдела я.

– Ты еще спроси, какой Шекспир; – желчно ухмыльнулся Лека. – Те самые, в переводе Маршака.

– Так что – Шекспир был…?

– Еще как был!

– Не может быть! – убежденно воскликнула я.

– Ты спрашиваешь или отвечаешь? – ехидно поинтересовался Лека.

– Просто очень обидно за Шекспира, – оправдалась я.

– Вот опять! – разозлился Лека. – Ты считаешь, что Шекспир от этого стал хуже. Или я его тем самым пытаюсь принизить. Это никакого отношения к его творчеству не имеет. Хотя что я говорю! Конечно, имеет, но только в положительном смысле. Он тоньше, болезненнее чувствовал. Им владели могучие страсти.

– Да, но сонеты… Я всегда считала, что они посвящены женщине…

– Люди долгое время считали, что Земля плоская… Ты встречала в этих сонетах хоть одно прямое обращение к жен шине, чтобы он там писал: как ты прекрасна или как ты ужасна? Он пишет: я тебя обожаю или я тебя ненавижу, и поди скажи, к кому он обращается…

– Я никогда на это не обращала внимания, – виновато сказала я и решила тоже выпить коньяку.

Мы чокнулись с Лекой, и он опять посыпал свой лимон солью.

– Дай и мне попробовать, – попросила я.

– Сделать тебе?

– Нет, я хочу попробовать от твоего.

– Давай я тебе сделаю.

– Не надо.

– Почему?

– А вдруг мне не понравится…

– Сумасшедшая, – пожал плечами Лека и отрезал мне половинку своего ломтика.

Мы выпили. Мне понравилось.

Теперь, когда я пью коньяк, то закусываю, по настроению, иногда лимоном с сахаром и со щепоткой растворимого кофе, а иногда и с солью. Только я еще его посыпаю и черным перцем. Очень вкусно.

А совсем недавно, уже в наше время, один юноша, большой поклонник Булгакова, научил меня закусывать ананасом с солью и перцем. Вот это действительно вкуснее, чем с сахаром. Одно плохо – когда делаешь это в обществе, на тебя косятся, как на клоуна. Лучше всего не замечать этих взглядов и плохо скрываемых усмешек. Но когда кто-то спрашивает, приходится объясняться. Самый короткий способ отвязаться от простодушного зануды – это бросить мимоходом: «Я извращенка. Не обращайте внимания». В любом другом случае вам придется убеждать всех, что это вкусно, и выносить их скептические взгляды. А потом какая-нибудь девица начнет просить вас, чтобы вы отрезали ей маленький кусочек от своего. Почему именно кусочек и именно от вашего? «А может, мне не понравится…» – с милой улыбкой обязательно ответит она.

5

А тогда, много-много лет назад, я похвалила и спросила Леку:

– Кто тебя научил такой прелести?

– Тот, кто научил меня всему… – ответил Лека и замолчал, задумавшись.

Что-то мне подсказало, что сейчас его не нужно ни о чем спрашивать. И действительно, через некоторое время Лека, печально улыбнувшись своим воспоминаниям, спросил:

– Так на чем мы остановились?

– А еще говорил, что не собьешься… – поддразнила его я.

– Ты хочешь, чтобы я начал с начала? – спросил он.

– Мы остановились на том, что ты ненавидел подружек своих товарищей и они отвечали тебе тем же…

– Конечно же, они постарались поссорить меня с мои ми друзьями… И, надо сказать, им это вполне удалось. По их версии считалось, что я им завидую, потому что у меня самого нет девчонки. Меня перестали приглашать в компашки на праздники и просто так. Я попробовал завести себе подружку. Склеить мне ее удалось легко, но потом все пошло наперекосяк. Она стала жаться ко мне, во время танца все время просовывала свое бедро между моими ногами, чтобы почувствовать мое возбуждение, которого и в помине не было. Меня это страшно злило. Потом она то и дело закрывала глаза и подставляла свои полуоткрытые губы, липкие от леденцов «Театральные», которые она непрерывно сосала. А когда они в один прекрасный день кончились, оказалось, что у нее тяжелое дыхание и она больше смерти боится зубных врачей. К тому же она оказалась круглой дурой и ее невзлюбили в нашей компашке. В общем, продержался я недолго…

– Как же тебе непросто жилось, – посочувствовала я ему.

– Ничего хуже отрочества в моей жизни не было, – сказал он.

– И все-таки, как все началось?

– Он любил, когда его звали Ваня или Иван. На самом деле его имя Хуан. Это был знакомый Виктора Федоровича, отца Марика. Отец Марика работал в протокольном отделе МИДа, а Иван был советником по культуре мексиканского посольства. Мне было тогда шестнадцать лет, и я учился в десятом классе. Мы познакомились на даче у Марика.

Тогда я впервые почувствовал на себе этот взгляд… Скрытный, осторожный, заинтересованный, тайно напряженный… Как у детей, когда они завороженно тянут ручку к неведомому зверьку или к незнакомой собачке. Они готовы отдернуть ее при малейшем проявлении агрессии, сердце замирает от страха, но желание погладить зверька сильнее их… Тогда я подумал, что у него такой взгляд оттого, что он иностранец, дипломат.

Лека поднялся, прошелся по кухне.

– Неужели у тебя нет хотя бы чинарика?

– Конечно нет. Я все пепельницы тут же вытряхиваю и мою с мылом, чтобы запаха не было. Ты лучше выпей рюмочку.

– У одного доктора спросили, что лучше – пить или ку рить? Знаешь, что он ответил? Оба хуже! Это Ваня научил меня закусывать лимоном с солью. Ему было лет сорок, он был лыс, а на висках и сзади росли черные мелкие курчавые волосы. И пальцы у него были сильно волосатые, и на груди, на спине, на плечах, на ногах – везде росли густые черные волосы. Он весь был как плюшевый. Он был чрезвычайно смешлив, по-русски говорил хорошо, но торопливо. Слова налезали друг на друга, и когда он волновался, его было трудно понять… Глаза у него были черные, быстрые. Зрачок и радужная оболочка были неразличимы…

– Ты все время говоришь «был»…

– Его отозвали в Мексику. По-моему, не без помощи Марика… Вернее, его отца. Он однажды застукал их на даче…

– В каком смысле?

– В самом натуральном. В постели. Отец приехал на дачу тайно со своей молодой любовницей и в своей собственной постели нашел их в самой непринужденной позе. Папаша чуть Ване ухо не оторвал. Оно держалось буквально на ниточке, и его пришивали в больнице. Они не заметили, как он вошел, были очень сильно увлечены, и отец Марика – а он здоровенный бугай – схватил бедного Ваню за ухо и поволок совершенно голого на улицу, бросил в сугроб и стал бить ногами… Потом вернулся и отделал Марика. Правда, тот успел одеться. Самое пикантное было в том, что поднялись они в спальню вместе с любовницей, и все это происходило на ее глазах.

– Подожди, – сказала я. – Когда же это произошло? До того, как он всему тебя научил, или после?

– Конечно, позже, – сказал Лека. – Его сразу же после этого случая и отозвали.

– Так что – он от тебя ушел к Марику? – возмутилась я.

– Он от Марика никогда и не уходил, – горько скривил рот Лека.

– Ничего не понимаю…

– Это все трудно объяснить. Когда я расскажу все по порядку, может быть, ты поймешь…

– Знаешь, а на Марика я иногда думала…

– Что?

– Он больше похож на гомика, чем ты…

– Он больше похож на самую последнюю потаскуху. Когда он пригласил меня на дачу, они с Иваном уже год жили. И при этом он с Ивана брал деньги, как самая на стоящая проститутка. Только не открыто, как вокзальные шлюхи, а якобы взаймы или вымогал дорогие подарки, или делал вид, что у него не хватает на какую-то вещь, которую он очень хочет, – например приемник с проигрывателем «Мир» или машину… И когда Иван давал деньги, он соглашался с ним встретиться… Ты думаешь, откуда у него «Москвич»? Иван купил.

– Я думала, что вы с ним спекулируете на пару…

– Что?! – взвился Лека. – Да у него голова не с той стороны затесана, чтобы хоть копейку заработать. Вот просадить тыщу за один раз в ресторане с такими же блядями, как и он сам, – это он может.

– Не поняла… Ты имеешь в виду женщин?

– Вот именно, – с горечью сказал Лека.

– Так что – он может и с теми и с другими?

– Я и сам до сих пор не понимаю… Мне кажется, что самому ему больше хочется женщин, а с мужчинами он спит только из-за денег, хотя иной раз…

Лека замолчал, дернул ртом и отвернулся.

– Так зачем же ты с ним… – Я долго подыскивала слово, так как слово «дружишь» отвергла сразу. – Зачем же ты с ним вожжаешься? – спросила я его в спину.

– Я люблю его… – глухим голосом, не поворачиваясь ко мне, ответил Лека.

Что я могла на это сказать? Мы молча выпили по глотку коньяка и закусили остатками лимона. Конечно, с солью. И тут я вспомнила, что в левой тумбе дедушкиного письменного стола в старинной шкатулке красного дерева, выложен ной внутри зеленым сукном, до сих пор хранятся дедушкины приспособления для набивки папирос. После его смерти бабушка не выбросила ни одной его вещи.

Ничего не говоря Леке (мы с ним сидели на кухне), я отправилась в гостиную, выдвинула нижний ящик из левой тумбы, извлекла из него шкатулку. Ключик от нее всегда лежал в бронзовом стаканчике для карандашей. Я отперла шкатулку. Все в ней было на месте: машинка для набивания папирос, картонная коробка с пустыми папиросными гильзами, жестяная, еще дореволюционная, коробка из-под леденцов «монпансье», в которой дедушка хранил табак, и кожаный портсигар с золотым тисненым двуглавым орлом. Я открыла коробку. Она была более чем наполовину наполнена табаком. Я с сомнением понюхала его. Запах, конечно, был не такой сильный, до щекотания в носу, каким он помнился с детства, но пахло нормальным та баком, без всяких посторонних примесей. Я взяла в руки горсть табака. Он был сухой и ломкий, как мох из школьного гербария. Осторожно зарядив машинку, я защелкнула ее и вставила в гильзу. Потом аккуратно вынула ее, выдавив табак в папиросную бумагу гильзы. Папироса получилась ничего себе. Я сделала еще одну и, спрятав их за спиной, вернулась на кухню к изнывающему без табака Леке.