Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 2"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 30 страниц)

Двадцать Восьмой
(1964 г.)

1

Я даже толком не помнила, кто из ребят привел его ко мне на день рождения. То ли это были лабухи, то ли медики, то ли мои девочки-переводчицы. Или он работал вместе с Танькиным Юриком. Помню точно, что гитару принес не он, потому что кто-то радостно завопил: «A вот и гитара. Кто заказывал гитару?» К этому времени он уже был.

Он был в светло-сером тонком пуловере, надетом прямо на голое тело. Это было ужасно модно после фильма «Девушка из банка». Там так ходил Збигнев Цыбульский. Больше ничего в нем выдающегося не было, пока он не запел… До этого я даже не помнила, как его зовут.

Народу набежало человек тридцать. Наш фамильный круглый стол, приобретенный еще дедушкой, по мере пребывания незапланированных гостей пришлось два раза расставлять, и он удлинился на все шесть секций, которые мирно пылились за буфетом последние двадцать лет.

В то время было принято ходить в гости без приглашения и тащить за собой большую компанию. Люди не особенно озадачивались подарками, и пластинка за 1 рубль 45 копеек или книга считались хорошим подарком. Но и гости, в свою очередь, не очень-то переживали, если на столе не было икры и рябчиков с брусничным вареньем…

Незнакомых в этот раз было трое – две девушки и один мужчина. Девушек, понятно, привели заядлые холостяки Костя и Андрюшка Резвицкий, а вот кто привел этого незнакомца, я как-то пропустила. Получилось так, что одновременно ввалилась огромная толпа гостей, среди которой и был он. Он, естественно, вручил мне какие-то цветы, коробку конфет, как-то назвался, но его имени я не за помнила.

Я почему-то подумала, что он пришел с Лекочкой. Как вы понимаете, это характеризовало его определенным образом. Но свитерок на голое, загорелое тело я отметила и тут же забыла о незнакомце… Попробуйте принять дома тридцать человек. Хорошо, что Татьяна и Надежда Ивановна помогали мне готовить и накрывать.

Мы накупили на Палашевском рынке свежих огурцов, помидоров, редиски, много листового салата, свежей зелени. И все это лежало грудами на широких блюдах и подносах.

Тетя Клава, Танькина мама, приготовила свою коронную треску под маринадом. От студня я категорически отказалась. Было много сыра, в том числе армянский с травками, рокфор, швейцарский. Вместо хлеба я в магазине «Армения» купила тонкого лаваша и, разумеется, бастурмы, которую так хорошо заворачивать вместе с зеленью в этот самый лаваш.

Девчонки приготовили салат оливье, помогли нарезать окорок, колбасу, разделали дунайскую селедочку. Конечно же, не обошлось без маленькой, величиной с грецкий орех, молодой картошки со сливочным маслом, укропом и чесноком, поданной горкой в специальной глиняной обливной миске. На горячее у нас жарились с самого утра две бараньи ноги, нашпигованные чесноком, морковью и зеленой петрушкой. В общем, стол был неплохой. А главное, что все тридцать человек вместо пятнадцати, которых я ожидала, были сыты и пьяны.

Когда пошла обычная застольная чересполосица, полови на гостей вышла на лестничную клетку курить, а другая половина, расчистив от стульев площадку, начала твистовать под радиолу. Потом все опять уселись и принялись выпивать и закусывать. Потом Костя с Игорем начали хулиганить на пианино, то есть составлять самые немыслимые композиции из известных мелодий, например, из «Лунной сонаты» переходить в похоронный марш, из похоронного марша – в самый развязный канкан, потом в сороковую симфонию Моцарта, а из нее в «Мурку»… Или они играли сразу две вещи, одновременно. Например, Костя играл на левой стороне клавиатуры отрывок из «Маленькой ночной серенады» Моцарта, а Игорек справа смешно подчирикивал бессмертным «Чижиком – Пыжиком»…

Я обожаю подобное озорство. Но когда ребята вдруг перешли на «Подмосковные вечера» в сочетании с 6-й симфонией Бетховена, то публика сломалась и запела хором: «Не слышны в саду даже шорохи…»

После этого запели «Если я заболею», потом «Последний троллейбус» Окуджавы, потом его же «Ваньку Морозова», потом натуральную, без всякого хулиганства «Мурку» и как-то сразу, без перехода, «Геолога». Костя виртуозно подыгрывал. Незнакомец в свитере пел вместе со всеми, но, как я ни прислушивалась, отличить его голос от всех остальных я не могла.

Он, наверное, геолог, почему-то решила я. Улучшив момент, я спросила у Лекочки.

– А как зовут этого мужика в свитере?

– Не знаю, – пожал плечами Лека.

– Разве не ты его привел?

– Да ты что? – обиженно сказал Лека. – Он же законченный натурал – это за версту видно.

– Извини, – сказала я и больше ни у кого не спрашивала. Мне пришло в голову, что этого человека привели специально для меня, так как у меня в тот вечер кавалера не было. Если не считать, конечно, Костю, который пришел с девушкой и с которым мы по молчаливому договору не вспоминали наш грешок. Как-то так получилось, что в то лето у меня никого не было. Наверное, после Виктора я остерегалась мужчин, особенно положительных.

Я невольно начала наблюдать за незнакомцем и отметила про себя, что он посматривает в мою сторону более чем заинтересованно. Впрочем, когда мы встречались взглядами, он почему-то тут же отводил глаза и никаких шагов для развития нашего знакомства не предпринимал.

Потом кто-то из медиков вспомнил о гитаре, и все за пели туристкие и студенческие песни. Потом незнакомец в свитере попросил гитару, слегка подстроив, дождался относительной тишины и заиграл. После первых же изящных переборов разговоры за столом окончательно смолкли, и он запел…

Сказать, что он хорошо пел, – ничего не сказать. Ни до ни после него я не слышала, чтобы так пели. У него был негромкий, но очень глубокий и, я бы даже сказала, тяжелый баритон, которым он владел виртуозно. С музыкальной фразой он обращался как хотел. Где хотел, ломал ритм, где хо тел – отставал, где хотел – догонял, и все получалось замечательно складно. Он был воплощенной музыкальностью. Слова он выговаривал с особым молодечеством, очень по московски. Спел он сперва булаховский романс «И нет в ми ре очей», написанный, как известно, для женского голоса. Тогда этот романс был основательно забыт и прозвучал как открытие…

Он спел еще несколько романсов, потом какую-то шутливую песенку, потом еще… Потом замолчал и отложил гитару и, сколько его ни просили, только улыбался и качал головой, приговаривая:

– Ребята, честное слово, больше ничего не умею…

– Родион, ну пожалуйста, я прошу тебя! – взмолилась Татьяна. – Ну хоть что-нибудь!

– Что-нибудь я не пою, – впервые за весь вечер улыбнулся Родион.

Значит, его зовут Родион и пришел он с Танькиным Юриком, решила я. Они, наверное, вместе работают. Татьяна крутилась у меня с утра, а Юрка заявился как раз с этой толпой гостей. Стало быть, это Танькины происки. Она спала и видела, как быстрее выдать меня замуж.

Я повнимательнее к нему пригляделась. На вид ему было лет тридцать пять – тридцать семь. У него была крепкая, начинающая лысеть голова, но прическу он носил короткую, не скрывающую лысину. Терпеть не могу эти стыдливые зачесы сбоку через всю голову.

Лицо у него было с правильными чертами, но маловыразительное… Мимо таких проходишь, не обращая внимания. Но когда он говорил или пел, лицо преображалось и ос вещалось каким-то внутренним огнем. Когда он смеялся – а делал он это довольно редко, то становился похож на большого озорного ребенка. В его темно-серых глазах начинали прыгать чертенята.

Он был чуть повыше меня, но высоким почему-то не казался. Он не выглядел и здоровяком, но был широк в плечах, крепок и надежен.

2

Когда я закрыла за последней компанией дверь, то услышала на кухне характерное позвякивание посуды. Я подумала, что это Надежда Ивановна осталась, и собралась сделать ей выговор, но на кухне у раковины стоял Родион и, засучив свой свитерок по локоть, ловко мыл посуду. Через плечо у него висело кухонное полотенце.

– Вы?

– Так точно! – улыбнулся он. – Не беспокойтесь, я сейчас домою и уйду.

– Зачем вы? Я бы утром все прекрасно помыла…

– Я слышал, вы это говорили своей подруге… Но когда я представил, как вы проснетесь утром и увидите этот бардак, мне стало нехорошо…

– Вы и дома сами моете посуду? – спросила я.

– Когда бываю дома, то да, – улыбнулся он.

– Из этого следует, что дома вы бываете нечасто?

– Да, довольно редко, – согласился он.

Я оказалась права – он геолог, решила я и вдруг ни с того ни с сего брякнула:

– А почему вы за весь вечер ни разу ко мне не подошли?

– Простите, не понял? – Он замер с намыленной тарелкой в руках.

– Я ведь вам понравилась…

– Бессмысленно скрывать, – сказал он, споласкивая тарелку. Он стряхнул ее, поставил в сушку и принялся за следующую.

– Так почему же вы ничего не предприняли?

– Я не очень предприимчив в этом смысле… – глядя на тарелку, сказал он. – И потом – не люблю что-либо делать наспех…

– Почему наспех?

– Я завтра уезжаю.

– Далеко?

– Очень… – усмехнулся он.

– Навсегда?

– Не навсегда, но надолго, – сказал он.

– Но до завтра бездна времени… Я хочу, чтобы вы мне еще раз спели «И нет в мире очей»…

Зачем я это сказала? До сих пор не понимаю. Ведь я смертельно устала и мечтала только о кровати. Будто кто меня за язык дернул…

Он поставил тарелку в сушку, внимательно посмотрел на меня. Я удачно скрыла зевок.

– Я обязательно вам спою как только домою посуду – он улыбнулся, – если вы к тому времени не заснете.

«Неужели он заметил, как я зевнула?» – вяло подумала я. – Тогда я пока приму душ, – сказала я, – это меня взбодрит.

И никакой романтики…

Стоя под горячим душем, я сонно подумала: «Да ладно… Он, в общем-то, ничего… И, похоже, не маньяк. Пусть он будет мне личным подарком на день рождения. В конце концов его специально для этого и привели… Надо будет Юрику спасибо сказать. Не засыпать же мне, такой красивой, одной в холодной постели…»

После горячего душа я разомлела еще больше. Когда я в купальном халате вышла на кухню, там все сияло. В гостиной был собран стол.

– Приборка закончена, – сказал он, пристально посмотрев на меня. – Теперь вам будет не так противно просыпаться. Спокойной ночи… Я ухожу…

– Но ведь вы обещали мне спеть, – зевая в открытую, сказала я.

– Но вы же еле на ногах стоите, – сказал он.

– Тогда я лягу, и это будет моя колыбельная…

Он в сомнении покачал головой…

– Стоит ли?

– Я просто не засну без колыбельной – сказала я. – Подождите здесь, я вас позову, когда лягу.

Он снова покачал головой, но ничего не сказал.

Я ушла в спальню, скинула халат, взяла было ночную сорочку, но, повесив ее на стул, юркнула под одеяло и крикнула ему:

– Заходите.

Он пришел с гитарой.

«Вот дурачок», – подумала я и, блаженно потянувшись, зажмурила глаза.

Он действительно запел. От неожиданности я открыла глаза. Как же он пел… У меня внутри что-то отзывалось на этот голос… И все же, когда он снова заиграл какое-то бравурное вступление, я положила ладонь на гриф гитары.

– Ну что вы дурака валяете? Идите сюда…

Он был очень мил. Впрочем, я отчетливо помню только самое начало. Кажется, я потом позорно заснула на самом интересном месте…

Утром на грифе гитары я нашла записку, засунутую под струны.

«Вы так прекрасны во сне!.. Мы встретимся, как только я вернусь…»

– Конечно… – зевая, сказала я. – Обязательно встретимся.

Двадцать Девятый
(1964 г.)

1

Первое, что я сделала наутро после своего дня рождения – это позвонила Татьяне.

– Юрик дома? – спросила я.

– Нет, конечно, а зачем он тебе? – насторожилась Татьяна.

– Хотела поблагодарить его за подарок…

– Тебе действительно баба понравилась?

Они с Юриком подарили мне роскошную румяную бабу накрывать заварной чайник. Она была в красной необъятной юбке на вате и в белой расшитой сорочке.

– Мне и мужик понравился… Всю посуду мне перемыл…

– Какой мужик?

– Ваш. Родион.

– Тот, что на гитаре играл? – деловито уточнила Татьяна.

– И пел… – подтвердила я.

– А почему он наш?

– Это ведь Юрик его привел?

– Юрик? – удивилась Татьяна. – А почему же он мне ничего не сказал?

– Ты же сама ему кричала: Родион, Родион…

– Ну и что? Мы у тебя и познакомились… А у Юрика ни одного знакомого с таким именем отродясь не было. Уж я бы запомнила… А что, ты его оставила?

– Но кто-то должен был помыть посуду.

– Ну ты, Маня, даешь! – восхищенно сказала Татьяна.

– И поблагодари еще раз тетю Клаву за треску под маринадом. Скажи, что ее смели в первые полчаса…

– Уже сказала, – задумчиво ответила Татьяна. – Кто же его привел?

– Вот и я об этом думаю… – сказала я.

Правда, думала об этом я недолго. Позвонив медикам, я выяснила, что и они видели Родиона впервые. Игорь Кантюков и Костя уехали с оркестром на гастроли, но это были явно не они. Игорек был с женой, а Костя с девушкой. Он да же отводил меня в сторону и тихонько спрашивал, нельзя ли ему с ней у меня остаться? Я сказала: «Костя, пожалей меня. Я с утра кручусь…» «Ладно, чувиха, отдыхай. Мы где-нибудь пристроимся…»

Девочкам-переводчицам я и звонить не стала. Они все были парами – кто с мужем, кто с кавалером. И ушли тем же составом, это я отчетливо помнила. К тому же и пришли они позже, когда он уже был.

Закончив свои бесплодные поиски, я сказала Татьяне:

– А что я, собственно говоря, переживаю? Ну пришел и пришел. Ну остался! Мало ли кто у меня оставался… Посуду помыл! Спасибо! Ну так и я к нему по-человечески отнеслась… Еще неизвестно, кому большее спасибо… Если ему у меня понравилось, то напишет, где бы он ни был… Или по звонит. Везде есть почта и телефон. Даже с Северного полюса письма доходят. У одной моей клиентки муж полярник, на льдине дрейфует, так она от него раз в месяц регулярно письма получает…

Татьяна, прилежно склонившись над машинкой, строчила летнее платьице для Женьки и хотела непременно все сделать сама, с начала и до конца, только под моим руководством. Она оторвалась от шитья и, задумчиво посмотрев на меня, осторожно спросила:

– А телефон он у тебя взял?

– Когда? Ночью вроде не до того было, а утром он ушел, когда я еще спала…

– Ты мне об этом не говорила… – еще осторожнее и вкрадчивее сказала Татьяна, впиваясь в меня глазами.

– А чего тут говорить?! – возмутилась я.

– О том, что он ушел не попрощавшись…

– Слушай, перестань накручивать! Он записку оставил…

– Можно взглянуть? – с преувеличенной вежливостью, противным следовательским говорком попросила она.

– Да я уж не помню, куда ее дела… – отмахнулась я.

– А ты вспомни, пожалуйста…

Я швырнула ей записку, которая была у меня в кармане моего любимого китайского шелкового халата, багрово-красного в золотых драконах.

Татьяна внимательно прочитала записку, зачем-то посмотрела ее на свет.

– Болтуном его не назовешь… – вздохнула она.

– Краткость – сестра таланта, – невесело пошутила я.

– Слушай… – начала Татьяна и запнулась. – А когда он ушел… Ты все проверила? У тебя все на месте?

– Что ты имеешь в виду? – нахмурилась я.

– Ходют здесь всякие, – дурачась, голосом тети Клавы проворчала она, – а потом вещички пропадают! Пустили тут намедни старушку воды напиться, хватились – пианина нет!

– Думай, что говоришь!

– А что – есть люди, которые только тем и промышляют…

– Чем? Горе ты мое!

– Они из домовых книг узнают, у кого день рождения, и втираются потихоньку с гостями… А спросить, кто он такой, никто не решается… Вот они и гужуются на дармовщинку, да еще и с собой прихватывают…

– Только что придумала?

– Только про домовую книгу. А в ресторанах на больших свадьбах такие пасутся, я точно знаю… Хорошо, что у тебя ничего не пропало.

– Дура ты, Танька!

– Посмотрим, какой ты умной окажешься…

Честно говоря, первые недели две-три я ждала какой-то весточки от Родиона. Было что-то оскорбительное в этой ситуации. Мог бы хоть открыточку чиркнуть, в самом деле, или позвонить… Не на Северный же полюс он уехал…

«И поделом тебе, старой корове, решила я. Теперь десять раз подумаешь, прежде чем тащить незнакомого человека к себе в постель. Хорошо, что действительно ничего не пропало и ничем не наградил…»

2

С Олжасом я встретилась в «Пльзеньском» – был такой очень популярный среди молодежи пивной ресторан на на бережной в ЦПКиО имени Горького. Меня туда затащили мои ребята-медики. Они все давно закончили институт и работали по разным лечебным и научным учреждениям, но студенческая их компания не распалась.

Когда они объявляли «плановый пивной путч», то народу в «Пльзене» набиралось человек до пятнадцати. Сдвигались столы. Знакомый официант бегом носил подносы, в три этажа уставленные запотевшими кружками золотистого «праздроя» или дегтярно-черного «сенатора» с твердой, долго не гаснущей пеной, в которую какой-нибудь эксперт обязательно вставлял обглоданный воблиный хвост, и тот, на радость пытливому и пытателю, не тонул добрые десять минут.

Кроме обязательных шкворчащих шпикачек, крестообразно разрезанных по концам, с зеленым горошком, пахучих, слегка раскисших креветок, сваренных, по пльзеньской легенде, с добавлением пива, и соленых сушек, ребята приносили с собой кто чем был богат.

А так как съехались они в свое время со всех концов необьятной нашей родины, то на столе появлялось все: и вяленая сахалинская корюшка, пахнущая огурцом, и камчатская крупная икра домашнего посола, и байкальский омуль, чудом довезенный до Москвы, и вяленая оленина из Заполярья, красная на просвет, и перченый суджук из солнечной Армении, и соленые абрикосовые косточки, запеченные в золе, из Узбекистана. Янтарные балыки и твердая паюсная икра, которую нарезали, как колбасу, из Астрахани, и уже упомянутая вобла. Я же на общий стол всегда готовила тонкие и длинные сухарики из «бородинского» хлеба, натертые чесноком и посыпанные солью.

Пива под такую роскошную закуску выпивалось страшное количество. Даже я осиливала три-четыре кружки. Рекордсмены же выпивали до двадцати кружек. За показателя ми следили строго. Существовал даже некий судейский ли сток, куда заносились показатели каждого соревнующегося. Правда, происходило это в течение почти целого дня, но все равно цифры впечатляли.

В тот день мы с Танькой и Юриком были около «Пльзеньского» ровно в двенадцать. Юрик, большой любитель пива и к тому же микробиолог, был безоговорочно принят в эту пивную компанию.

Был обыкновенный рабочий день, но все равно хвост около ресторана был метров на пятнадцать. Когда мы проходили вдоль томящейся на июльской жаре очереди, она пришла в некоторое волнение, понимая, что мы-то идем без очереди.

Вслед нам послышались какие-то выкрики. А один из страждущих даже приподнял соломенную шляпу и вежливо, но с некоторой иронией поклонился мне. Я пожала плечами – мол, сама буду прорываться с боем… Но у меня осталось ощущение, что этого человека я где-то видела…

Основная компания медиков пришла сюда в половине одиннадцатого и вошла в ресторан с открытием, в числе пер вой сотни жаждущих. А нас встречать отправили Мишку Галкина как самого представительного. Он перешел служить в армию и ходил в капитанской форме.

– Мужики! – басил он, обращаясь к волнующейся очереди, – на них уже заказано, шпикачки стынут, пиво выдыхается…

Очередь недоверчиво утеснилась и пропустила нас.

Швейцар, как следует задобренный Галкиным, гостеприимно улыбался, обнажая ряд крепких стальных зубов. Чем-то он мне напомнил Евгения Кондратьевича.

Уже проходя мимо швейцара, я вспомнила, где видела человека в соломенной шляпе, как его зовут, и даже сама удивилась своей памяти. Это был Наум, поэт-переводчик, которого я только один раз больше десяти лет назад видела в мастерской у Ильи.

– Слушай, Галкин, – я отвела Мишу в сторону. – Там, в очереди, ты увидишь человека в шляпе. Это мой хороший знакомый, зовут его Наум, попроси швейцара пропустить его.

– Чего?! – взревел уже махнувший с полдюжины кружек Галкин. – Да я его так зарядил, что всю очередь можно без очереди пропустить!

Он выглянул за дверь.

– Наум! Чего вы там стоите, мы без вас не начинаем… – зычно соврал Галкин. – Давай, Нема, быстрее. – И, обращаясь к очереди: – Да ладно, ребята, все пройдете! На них же заказано! Вы же видите: гнилая интеллигенция – себя не по мнит! – осклабился Мишка и, вызвав этой немудрящей шуткой сочувствие очереди, погасил ее возмущение.

Вместе с Наумом в ресторан вошел высокий красавец восточного типа.

– Здравствуйте. Спасибо вам огромное… – Наум галантно наклонился к моей руке. – Совершенно не рассчитывал, что вы меня узнаете… А я вот, к своему стыду, совершенно не помню, как вас зовут…

– Меня зовут Маша.

– Маша, позвольте вам представить моего друга Олжаса… – Он назвал его фамилию. – Олжас блистательный поэт, и если вы его еще не читали, то вам предстоит открытие…

– Очень приятно, – сказала я, протягивая руку Олжасу. Тот не поцеловал ее, как Наум, а крепко пожал. – Галкин, у нас найдется еще два места для двух поэтов?

– Это Олжас поэт, а я переводчик, – скромно сказал Наум. Так я познакомилась с Олжасом.

3

Тот день мы закончили в пестром зале Центрального дома литераторов, куда не без труда, в несколько приемов, провел нас Олжас. Правда, до ЦДЛа добрались самые стойкие бойцы во главе с несгибаемым Мишкой Галкиным. Татьяна с Юриком давно ушли домой. Славку вслед за ними утащила его законная, Нему мы потеряли где-то по дороге, но все равно народу набралось столько, что пришлось сдвигать два столика.

Пили почему-то «Фетяску» и закусывали бутербродами с сыром, и это после – Пльзеньского с его пивным и рыбным великолепием… Но все равно было весело и за соседним столиком сидел Окуджава.

– Хотите, я вам покажу самое любимое место в Москве? – шепнул мне Олжас.

– А это далеко?

– Нет. Совсем рядом.

– Тогда хочу.

Он привел меня на Тверской бульвар.

– Вот место, с которым у меня связано очень много… – сказал он и пристально посмотрел на меня, не понимая, почему я улыбаюсь…

– Вам это неинтересно?

– Что вы, совсем наоборот…

– Но вы так иронично улыбаетесь…

– Это я о своем, продолжайте, пожалуйста.

С некоторой неуверенностью в голосе он рассказал о Литературном институте, который закончил недавно, о студенческих проделках, о знаменитых руководителях семинаров. Показал, на каких лавочках выпито особенно много портвейна. Назвал имена известных молодых литераторов, которые учились вместе с ним…

Потом он читал свои стихи. Они поразили меня своей необычностью, совершенно незнакомыми ритмами, экспрессией и каким-то мальчишеским хулиганством, соседствующим со взрослой восточной мудростью, от которой веяло тысячелетиями…

Потом рассказал о себе, об Алма-Ате, где жил постоянно, о бесконечных казахских степях, о ночной охоте на сайгаков, о своих московских друзьях, которым он не дает забывать о себе частыми набегами.

Оказывается, он был только наполовину казах, а на другую половину русский…

Потом мы с ним снова прошли по всему бульвару от Пушкинской площади до памятника Тимирязеву, и он увлеченно рассказывал мне о местных достопримечательностях, показывал «эффект Тимирязева», заключающийся в том, что если подойти под определенным углом, то будет казаться, что великий ученый мочится…

– Но почему вы все время улыбаетесь? – снова подозрительно спросил он.

– Вы сами рассказываете забавные вещи и спрашиваете, почему я улыбаюсь…

– Нет, вы не так улыбаетесь… Вы с тайным смыслом улыбаетесь.

– Ну хорошо, – сказала я. – Хотите, я тоже покажу вам свое любимое место?

– Конечно, хочу! – с пылкостью поэта воскликнул он.

– Тогда смотрите…

– Не понял, – нахмурился поэт.

– Смотрите, – я обвела рукой окрестности, – это и есть мое самое любимое место в Москве. Я здесь живу. Вон видите серый дом с узкими окнами в эркерах?

– Вижу, – растерянно сказал поэт.

– Видите, на третьем этаже четыре окна не горят? – Вижу.

– Это моя квартира…

– А я-то, дурак, распинался, про Тимирязева рассказывал… И с кем же вы там живете? – осторожно спросил Олжас.

– Одна.

– Тогда пойдемте к вам, и я сварю вам кофе, – оживился он, и в его раскосых глазах сверкнули хищные огоньки.

– Только не сегодня, – мягко сказала я.

– Но почему?

– Нет, нет, – сказала я. – Сегодня ко мне нельзя.

– Да вы не бойтесь, это только с виду я дикий кочевник, а на самом деле я смирный и воспитанный.

– Это особенно заметно по вашим хулиганским стихам.

И вообще, где вы видели благовоспитанного поэта? – рассмеялась я.

– Честное слово – я исключение. Меня даже в детском садике всем в пример ставили… Хотите, я вам на деле докажу…

– Нет, серьезно, как-нибудь в другой раз, – твердо сказала я. – Спасибо, что проводили.

– Но почему, почему? – взмолился он.

– Потому, – усмехнулась своим мыслям я. Не могла же я ему в самом деле сказать, что кто-то подорвал мою веру в мужскую половину человечества тем, что, переспав со мной, ушел, даже не разбудив и не взяв у меня ни адреса, ни телефона и до сих пор, вот уже целый месяц, не дает о себе знать…

4

Олжас телефон у меня взял, на другой же день позвонил и вообще устроил правильную осаду: приглашал в театры, водил по творческим домам, по друзьям. Один из них – прозаик Боря, его земляк, был удивительно похож на Ленина времен Цюриха. Ему только бородки не хватало…

Забегая вперед, скажу, что в зрелом возрасте Боря бород ку – именно ленинскую, клинышком – отпустил. А так как он прожил намного дольше вождя мирового пролетариата и бородка у него стала сплошь седая, то теперь очень странно смотреть на него и видеть состарившегося Ленина…

Олжас был настойчив и последователен, но я сопротивлялась с несвойственной мне стойкостью. Мы с ним даже не целовались… Ну, может быть, всего пару раз… Домой он ко мне, правда, приходил, но ночевать я его не оставляла.

Я сама не понимала, в чем тут дело. Ладно бы он мне не нравился. Но ведь нравился. И восточная загадочность его меня не пугала, а влекла, но что-то в моей душе не складывалось поначалу… Какая-то неопределенность затаилась в самом дальнем ее уголке. Чего-то мне не хватало… Вернее, от чего-то хотелось избавиться… Как сказала бы умная Ника, у меня был синдром незавершенного действия… И виновником его был Родион. Не так уж часто меня бросали в этой жизни, чтобы это скоро забылось.

А потом мне стало ни до кого – у меня начались серьезные неприятности со здоровьем…

5

После неудачного аборта и болезни я постоянно страдала от дисфункции яичников. Сколько несбывшихся надежд, сколько разочарований принесла мне эта коварная болезнь. Каждый раз, когда случалась задержка, я горячо надеялась, что она по настоящей, желанной причине, что небо услышало мои мольбы и я беременна… Все мои знакомые женщины всегда пугались задержек, а я им робко радовалась. Потом, когда у них начинались месячные, они радовались, а я, когда они у меня начинались, впадала в глухое отчаяние. Все у меня было наоборот…

Так вот, летом 1964 года у меня случилась самая серьезная задержка. Первые две недели я не обращала на нее внимания, чтобы не бередить лишний раз душу. Две недели было делом обычным. Потом, когда закончилась третья неделя, я позвонила Татьяне и пожаловалась.

– Значит, тебе пора на курорт, – сказала деловая Татьяна. – Это тебе предупредительный звонок. А кроме задержки, никаких неприятных ощущений нет?

– Вроде нет, – прислушавшись к себе, сказала я.

– Как бы нового обострения не было…

– С чего? Я не переохлаждалась, давно не ем острого, не предаюсь излишествам, веду примерный образ жизни…

– А может, это у тебя от примерного образа жизни? – предположила Татьяна.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Мужика тебе надо! – отрезала Татьяна. – Постоянного. Сразу все расстройства и дисфункции пройдут… И может, еще и ребеночка ему родишь… Может, он тебя пробьет, если регулярно… Капля камень долбит.

– Хорошо, – разозлилась я. – Я не против. Давай. Только не такого маньяка, как ваш Виктор…

– Причем тут Виктор?

– Это была твоя кандидатура.

– И на старуху бывает проруха, – сказала Татьяна.

– Только хорошо бы не за мой счет…

– Слушай, Маня, а ты помнишь Алика?

– Какого?

– К которому мы за грибами в Алабино ездили, когда ты с Принцем в лесу познакомилась?

– Разве такое можно забыть? – усмехнулась я.

– Он еще не женат…

– На тебе, Боже, что нам негоже, – сказала я.

– И чем тебе Алик не нравится?

– Тем же, чем и тебе.

На это ей возразить было нечего.

– И что же ты собираешься делать?

– Подожду пока, а потом действительно поеду или в Куяльник, или в Саки…

– А может, тебе сперва поехать, а потом подождать? – спросила Татьяна.

– Я посоветуюсь с Ольгой Николаевной, а потом решу, как быть. Но все это очень некстати. Мы с Надеждой Ивановной расширяться задумали и нахватали заказов выше головы…

Ольга Николаевна была, если вы помните, заведующей гинекологическим отделением во Второй градской больнице, где мне сделали тот проклятый аборт, после которого я чуть не загнулась…

6

Так прошла еще неделя. Каждое утро Татьяна мне звонила и спрашивала:

– Ну и где твои месячные?

– Где, где… Сама знаешь где! – раздраженно отвечала я.

– Надо что-то делать! – твердила Татьяна. – Это не шутки. Что-то у тебя не так… Хочешь опять с воспалением свалиться?

– Не каркай, – обрывала ее я.

На пятой неделе задержки я позвонила Ольге Николаевне. Она оказалась в отпуске.

– Иди в свою консультацию, – сказала Татьяна, когда я ей пожаловалась на судьбу.

– Ну и что это даст? Мне скажут, что у меня дисфункция. Я знаю, что у меня дисфункция. Мне скажут, что мне нужно грязелечение. Я знаю, что мне нужно грязелечение. Мне нужен врач, который наблюдает меня постоянно, который может определить динамику болезни.

– Иди в районную консультацию, – упрямо повторила Татьяна.

– У тебя тяжелый характер. Там у меня даже истории болезни нет.

– Иди в консультацию…

Я пошла в консультацию. Только для того чтобы доставить удовольствие Татьяне. Там очень удивились, узнав о моем существовании. По их разумению, я должна была у них появиться лет десять назад.

Молодая врачиха, не старше меня, посмотрела меня, раз решила мне одеться, сняла перчатки, что-то глубокомысленно написала на листочке и протянула его мне.

– Что это?

– Направление на анализы. Получите результаты анализов и приходите. А так я пока ничего сказать не могу… Может, и действительно у вас дисфункция, хотя… Нет, ничего пока не могу сказать.

– Я так и думала… – не удержалась от реплики я.

– Что вы так и думали? – насторожилась врачиха…

– Что придется сдавать анализы… – сказала я.

Странно устроены эти врачи. Я ей минут двадцать наизусть рассказывала историю моей болезни, называла фамилию Ольги Николаевны, которую она прекрасно знала, так как та вела у них в институте гинекологию, и все равно, все выслушав и записав, она направила меня на анализы…

На следующее утро я добросовестно сдала анализы. Это было в субботу. А в понедельник я пришла на прием к врачихе. Кстати, ее звали, как следовало из таблички на двери, Роза Андреевна.

Когда я, отсидев положенную очередь, вошла к ней в кабинет, она встретила меня озабоченным взглядом и, даже не предложив присесть, попросила раздеться…