Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 2"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

Узнав, что я ни разу в жизни не была на футболе, Эдик пригласил меня на четвертьфинал или на полуфинал чего то, а Академик дал торжественное слово вывезти меня на матч и во время игры посвятить в тайны футбола.

Больше никого не было.

Вскоре крепыш-охранник принес большую кастрюлю с маринованной медвежатиной и длинные плоские шампуры с деревянными ручками и круглыми защитными щитками около ручек (не знаю, как они правильно называются), делающими абсолютным сходство этих гастрономических орудий с настоящими боевыми шпагами.

Я поинтересовалась, для чего эти щитки, и Академик мне с удовольствием и с какой-то мальчишеской гордостью объяснил:

– Это для того чтобы защитить и ручку и руку от огня. Моя конструкция. Я просто задумался над тем, почему мушкетеры порой для жарки мяса предпочитали шпаги обычному вертелу…

Пока он это мне объяснял, Автандил церемонно попросил у дам разрешения снять пиджак, закатал рукава рубашки и с самым серьезным видом взялся за приготовление мяса.

Откуда-то из глубины дачи появился еще один мужчина в малиновом пиджаке с лацканами, обшитыми атласной лентой, и в малиновом галстуке бабочкой. Он накрыл большой круглый стол на массивных ножках белоснежной крахмальной скатертью и начал быстро и ловко его сервировать.

Приборы и посуду он брал в старинном темном резном буфете, который вместе со столом и тяжелыми дубовыми стульями составлял как бы столовую, а камин, окруженный мягкой мебелью, был зоной отдыха.

Тут же были бар с самыми разнообразными напитками и радиокомбайн фирмы «Филипс», состоящий из телевизора, приемника, автоматического проигрывателя, в который заряжаются сразу полтора десятка пластинок, и магнитофона.

Лека восторженно демонстрировавший мне все это, сказал, что таких комбайнов в Союзе только два. Один комбайн есть у известного члена правительства, большого любителя джаза, а второй здесь. В конце он мне шепнул:

– Теперь понимаешь, почему я в машине говорил о твоем счастье?

Я кивнула.

– Теперь он тебе больше нравится? – с хитрой улыбочкой спросил Лека.

– Нравится. Но не из-за этих же дорогих игрушек, – обиделась я. – Просто мне здесь очень интересно.

4

Мясо получилось потрясающее. Необыкновенно ароматное, очень мягкое и сочное. А приправленное грузинским со усом «ткемали» и слегка помазанное аджикой, оно просто таяло во рту. А вот «саперави», которое так расхваливали мужчины, мне сперва показалось чересчур терпким, но я его нахваливала вместе со всеми. Однако когда рот начал гореть от аджики, я поняла, что этот пожар ничем другим затушить нельзя.

Я себя чувствовала настоящей королевой бала. Академик был подчеркнуто внимателен ко мне. Мужчины, за исключением, разумеется, Лекочки исподволь любовались мною. Время от времени я ловила на себе их не совсем скромные взгляды.

Володя, бесконечно что-то рассказывая из театральной и киношной жизни, говорил это только для меня, тем более что я сидела напротив него. Он даже забывал наполнить бокал своей дамы, а она дергала его за рукав и что-то шипела углом рта.

Автандил подкладывал мне лучшие куски, наливал вино, рассказывал, как называется грузинская зелень и как ее нужно есть. Какая лучше подходит к мясу, какая к грузинскому сыру «сулугуни».

Писатель мне рассказывал о своей командировке на строительство Каракумского канала в Среднюю Азию. Говорил он, конечно, для всех, но смотрел при этом только на меня. Наверное, потому что я внимательнее всех слушала и живее всех реагировала на его слова. Я вообще очень люблю, когда мужчины умеют интересно рассказывать…

Даже Лекочка несколько раз удачно выступил, поведав о джазовых новинках. Академик проявил себя в этом вопросе тонким знатоком и поддержал разговор. Они так увлеклись, что вскоре начали говорить на языке, понятном только им двоим… Звучали волшебные имена королей саксофона, великих трубачей, певцов, барабанщиков, английские названия композиций, джазовые термины… Кончилось тем, что Академик как бы небрежно, с плохо скрываемой гордостью коллекционера, поинтересовался у Лекочки:

– Скажите, Леонид, а вы слышали Стратфордский концерт трио Оскара Питерсона?

– Где он играет с Хэрпом Эллисом и Рэем Брауном? – уныло спросил Лекочка.

Академик кивнул.

– Стратфорд, Онтарио, Канада, 8 августа 1956 года? – еще печальнее спросил Лека.

– Именно, именно, – со сдержанным превосходством в голосе подтвердил Академик, и я вдруг увидела, каким он был, когда был мальчишкой.

– Там еще есть «52 ^ndSTREET THEME», «SWINGING ON MY STAR», «FLAMINGO», что-то еще, я не помню, а последняя вещь называется «FALLING IN LOVE WITH LOVE». В дословном переводе это означает: «Влюбиться с любовью», а как правильно перевести, я не понимаю.

– Наверное, не нужно такое красивое название переводить правильно, – предположил Академик. – Если я вас верно понял, то вы слышали эту пластинку?

– Если бы пластинку, – трагически вздохнул Лека. – Я слышал магнитофонную запись, наверное, восьмую копию… Половину нот приходилось угадывать. Я даже не стал переписывать ее для себя. А пластинки вообще не видел. Она до нас дойдет, может быть, года через два.

– А хотите посмотреть? – вкрадчиво спросил Академик.

– И вы еще спрашиваете? – укоризненно сказал Лека.

Академик попросил у меня разрешения, поднялся и пошел к своему комбайну, отделанному каким-то замысловатого рисунка светлым деревом, открыл одну из дверец, за которой в специальных отделениях стояли ряды пластинок, и вытащил то, что теперь называется двойным альбомом. Прежде я такого не видела. На обложке был изображен симпатичный круглолицый негр.

– Не может быть!.. – прошептал Лека и, выдираясь из за стола, уронил стул.

Они с бесконечными предосторожностями, протерев и без того чистую пластинку специальной бархоткой, очистив корундовую, как они с гордостью пояснили, иголку маленькой кисточкой, поставили первую из двух долгоиграющих пластинок, которые вообще в ту пору встречались нечасто.

Ужин мы заканчивали под дивную музыку. Пластинка была новехонькой, не заезженной, комбайн давал мощный и чистый звук, а в гостиной была прекрасная акустика. Музыка звучала тихо, не мешая разговорам, но создавалось впечатление, что музыканты играют где-то рядом. Был слышен каждый щипок контрабасиста и даже легкий скрип, который возникает, когда басист передвигает пальцы по грифу, не отрывая от струны. И еще было слышно, как кто-то из музыкантов, скорее всего, сам Оскар Питерсон, тихонько напевает в такт музыке.

Вел застолье, разумеется, Автандил. Он говорил велико лепные тосты о каждом из присутствующих. Обо мне он произнес целую поэму. Цитировал классиков грузинской поэзии и даже прочитал собственные стихи. Всякий грузин – поэт, объяснил он в свое оправдание.

Когда дошла очередь до Академика, Автандил с очень серьезным видом, словно отдавал команду своим солдатам приготовиться к бою, велел всем налить вина. Подождал, пока суета закончится, и, сведя брови в переносице, сказал:

– Один мудрец сказал с грустью: «Ах, если бы молодость знала, а старость могла…» А я от себя добавлю: тогда человечество жило бы в раю. Это самое печальное из тысячи противоречий, из которых и состоит жизнь человека. Когда редким людям удается преодолеть это противоречие, то человечество называет их гениями и записывает в золотую книгу истории. Таким был Моцарт, таким был Наполеон, таким был Лермонтов, таков и хозяин этого дома. Мы сейчас не будем подробно останавливаться на том, что именно он сделал, каких именно невероятных успехов он добился и в какой области, но одно могу сказать: самые большие достижения на шей Родины, о которых мы знаем и еще узнаем в ближайшее время, связаны с его именем… Я сейчас хочу сказать о другом. О том, что человека, достигшего всего в ранней молодости, подстерегает большая опасность успокоиться и почить на лаврах. Я хочу, чтобы хозяин этого великолепного дома никогда не успокаивался. Чтобы у него было здоровье исполнить все свои грандиозные планы и чтобы у него по скорее появилась прекрасная муза, которая вдохновляла бы его на научные подвиги, и чтобы у них родились прекрасные дети, которые продолжили бы его род и его дела.

Я непроизвольно покраснела, потому что когда Автандил говорил о музе, все посмотрели в мою сторону.

За этот тост все кроме Эдика выпили до дна. Эдик с самого начала объяснил, что у него строгий режим перед ответственными играми, и к нему по этому поводу никто не приставал.

Футболист Эдик весь вечер молчал. Когда его что-ни спрашивали о футболе, он отвечал коротко, хотя со значением дела и исчерпывающе. Похоже, что и в словах и в действиях он был минималистом.

Двигался он удивительно грациозно. Все движения его были скупы, неторопливы и удивительно точны. И танцевал он так же гармонично и абсолютно музыкально. Он был единственный из мужчин, кто совершенно не смотрел на меня. И это старательное несмотрение было красноречивее любых восхищенных взглядов. Я чувствовала, что очень ему понравилась, с самого первого взгляда. Что, возможно, его и поразил этот пресловутый «удар молнии».

После ужина все перешли в зону отдыха, и пока официант в малиновом пиджаке бесшумно убирал со стола, муж чины с большими пузатыми бокалами, куда на самое донышко был налит коньяк, закурили. Дамам было предложено шампанское. Оно было подано в самом настоящем серебряном ведерке со льдом.

Я, хоть и предпочла бы коньяк, но чтобы преждевременно не напугать Академика своими дурными привычками, пила шампанское из специальных широких бокалов, похожих на вазочки для мороженого или варенья. До сих пор я такое видела только в кино. Как мне объяснил писатель, в таких бокалах не убегает пена при наливании, из вина быстрее уходит газ, и его приятнее и легче пить.

5

Боже мой! Что это был за дом! Что за общество! Что за Академик! Какой фантастический, загадочный человек! Как в нем угадывалась бездонная глубина и мальчишеский азарт к жизни, ко всему, что ему нравится. Какими глазами он смотрел на меня! Как мне было хорошо в тот вечер! Как не хотелось, чтобы он кончался!

Потом хозяин поставил музыку Глена Миллера из фильма «Серенада Солнечной долины» и начались танцы. Я танце вала со всеми, даже с Лекочкой. Все наперебой приглашали меня. Кроме Эдика. Его я сама пригласила, когда Лека по моей тихой просьбе дурашливым голосом объявил «белый танец».

Зачем я это сделала, и сама не знаю… Наверное, из неистребимой бабьей стервозности. Чтобы лишний раз насладиться своей женской властью. И потом нелишне было про явить на глазах у хозяина чуткость и развлечь его любимца, который мрачно сидел в самом углу и чувствовал себя немного не в своей тарелке. Кроме того, я была благодарна этому большому мальчику за те чувства, которые вспыхнули в нем с первой минуты нашего знакомства, и мне хотелось хоть чем-то его вознаградить за них.

Хорошо, что кавалеров было больше, чем дам. Жена писателя и девушка актера тоже не сидели без дела, когда их кавалеры танцевали со мной. Иначе они бы меня в тот вечер отравили из ревности.

Вечеринка начала заметно подтаивать. Сперва писательская жена утащила своего лауреата от греха подальше. Он извинился, объяснив свой ранний уход тем, что через полчаса должна уйти няня, которая сидит с их маленькой дочкой.

Я было засобиралась вслед за ними, заранее зная, что хозяин меня так рано не отпустит. И действительно, он так ми ло просил не ломать компанию. И даже осторожно пошутил насчет того, что маленькие дети меня не ждут… Я осталась.

Потом уехал Эдик, сказав, что он и так уже нарушил режим и теперь ему придется сочинять какие-то оправдания для тренера.

С ним я, естественно, уйти даже и не попыталась.

Мы посидели еще. Володя, рассказывая свои бесконечные актерские байки, начал повторяться, и всем стало ясно, что вечеринка кончилась и продлить ее невозможно, как бы не хотелось.

Я взглянула на старинные напольные часы, высвеченные наполовину мягким светом торшера. Тяжелый бронзовый маятник беззвучно и неостановимо двигался из тени в свет. Стрелки, погруженные в мягкий полумрак, показывали половину первого.

– Я вызову такси, – сказал Лека, проследив мой взгляд.

– Вам куда? – тут же оживился Володя.

– На Тверской бульвар, – сказала я.

– До Белорусского вокзала добросите?

– Глупости, – решительно сказал Академик. – Василий развезет вас по домам, а Автандила в гостиницу «Москва».

– А мы все поместимся? – забеспокоился Володя.

– В эту машину, кроме водителя, свободно помещается шесть человек, а вас всего пять…

Он замялся, растерянно посмотрев на меня. Я поняла причину его беспокойства. Мы сейчас уйдем, и что дальше? Между нами не было сказано ни одного слова. Ничего не было решено. У него даже не было моего телефона. Конечно, он мог его взять у Леки, но это было бы не то… Как воспитанный человек, он не мог мне позвонить просто так. Видя его замешательство, я решила прийти к нему на помощь.

– А что у вас наверху? – спросила я, указывая на дубовую лестницу с балясинами, напоминающими шахматных ферзей. – Там мой кабинет, спальня, ванная комната и еще две спальни для гостей…

– Конечно, чтобы попасть в ваш кабинет, нужен специальный допуск? – пошутила я.

– Да нет же, – улыбнулся он. – Не следует меня излишне романтизировать… У меня там ничего нет такого, что нельзя было бы показать общественности.

За его спиной словно из-под земли вырос Василий и что то прошептал ему в ухо.

– Да будет вам… – с досадой отмахнулся Академик. – Вы же прекрасно знаете, что все самое важное я держу на работе…

– Я больше всего боюсь за не самое важное… – многозначительно сказал Василий.

– А это вы сами сегодня запирали в сейф…

– Игорь Алексеевич, вы должны понимать, что после таких слов я умру от любопытства, если хоть одним глазком не взгляну на ваш таинственный кабинет, хоть одним глазком, – сказала я, испытывая возбуждение, близкое к сексуальному.

– Я думаю, это можно устроить… – сказал он, выразительно глядя на Василия.

Тот развел руками с таким видом, будто хотел сказать, что снимает с себя всякую ответственность.

– Может, кто-нибудь хочет присоединиться к нам? – спросил Академик.

– Я уже видел это, – сказал Володя, вопросительно глядя на свою спутницу Ксению.

– А я не настолько любопытна, чтобы интересоваться секретами государственной важности, – ответила Ксения и поджала губы, скрывая торжествующую улыбку.

– Как хотите, – мягко улыбнулся Академик, – но дол жен заметить, что слова любопытство и любознательность синонимы. Когда о человеке говорят, что он любопытен, это означает, что у него пытливый ум.

Ксения, не найдя, что ответить, пожала плечами и еще сильнее поджала губы.

– Раз других желающих нет, прошу вас следовать за мной, – обратился он ко мне. – Мы скоро, – пообещал он оставшимся.

В который раз я поразилась его такту и воспитанию. Едва задав вопрос о том, что там наверху, я живо представила зрелище, которое откроется глазам Академика, если он из чрезмерной вежливости пропустит меня вперед, и мне придется подниматься по крутой лестнице первой. Но он поступил как должно, поднялся впереди меня.

Я уже не говорю о том, с каким блеском он отбрил эту Ксению, которая, очевидно, привыкла в любой компании быть в центре внимания, а тут на нее никто толком и не по смотрел. Володя три раза приглашал меня на танец и врал мне на ухо о том, что потерял мой телефон, якобы данный ему в тот злополучный вечер, когда забрали бедного Додика – любителя светского общества…

Потом, когда судьба снова свела нас с Ксенией и мы подружились, она оказалась чудной девушкой. Она призналась мне что с Володей у нее в то время ничего серьезного не было, что она к нему была очень строга и не вдруг бы пошла с ним в чужую компанию на дачу. Но он так заинтриговал ее бесконечными рассказами о молодом Академике, что она согласилась.

Правда, она шла на вечеринку с определенным личным интересом, а вышло, что попала на чужие смотрины. Понятно, что такая ситуация не могла ей прибавить хорошего на строения. Она злилась еще и оттого, что чувствовала и вела себя, как стерва, которой наступили грязным сапогом на по дол бального платья.

6

Мы поднялись наверх и Академик галантно распахнул передо мной дверь. Я вошла и ахнула во второй раз.

Просторный кабинет был обставлен изумительной старинной мебелью в едином стиле. Это был кабинетный гарнитур, я думаю, конца прошлого века.

Первым в глаза бросался массивный, почти черный письменный стол, ножки которого были выполнены в виде сидящих львов. На львиных же лапах стояли глубокие кресла, обитые чёрной кожей, и диван, на спинке которого была резная полка. Дверцы книжных шкафов были мелкой расстекловки в готическом стиле. Тончайшие стекольные переплеты были в виде затейливых, пересекающихся арок и стилизованных солнц и чем-то напоминали витражи Собора Парижской Богоматери, который я видела только на картинках.

В шкафах я сразу выделила большое количество книг по металловедению.

За письменным столом стоял высокий стальной сейф, выкрашенный в стиле всей мебели под мореный дуб. Его замочную скважину прикрывала золоченая бронзовая накладка в виде оскаленной морды льва, а по углам были накладки поменьше в виде улыбающихся на разный манер безгривых мордочек львят. Как я узнала потом, под двумя из них были тоже замочные скважины, но сдвигались эти накладки каждая в свою сторону и только после поворота строго на 270 градусов, то есть на ¾ полного поворота. Причем нижнюю нужно было крутить по часовой стрелке, а верхнюю против. Когда впоследствии Академик положил передо мной связку изощреннейших стальных ключей от этого сейфа и предложил мне его открыть, я не смогла найти две эти замочные скважины под львятами, так как крутились все четыре накладки, а нужными оказались правая верхняя и левая нижняя.

Но как бы великолепна ни была мебель, поразила меня не она. Кабинет представлял собой настоящий музей. Его стены, полки, книжные шкафы были увешаны и уставлены старинным оружием, предметами старинного быта и церковной утварью.

Чего тут только не было: и стрелецкий бердыш, и абордажная короткая сабля карибских пиратов, и мексиканское мачете, и французский артиллерийский палаш 1812 года, и французская шпага с эфесом, украшенным слоновой костью, золотом и драгоценными камнями, и казацкая шашка, и старинная обоюдоострая рогатина, с которой ходили на медведя, и несколько кавказских кинжалов, и турецкий ятаган, и русская полицейская сабля («селедка»), и несколько кортиков, в том числе и немецкие Второй мировой войны, с витой ручкой и свастикой, и знаменитая сабля «гурда».

Твердость и одновременно пластичность «гурды» потом, не в первый раз, разумеется, демонстрировал Академик, согнув ее в кольцо и легонько ударив ею по полицейской сабле. На «гурде» не осталось и следа, а на лезвии «селедки» виднелась глубокая насечка. Академик уверил меня, что на любом другом оружии остался бы такой же след, только ему жалко портить коллекционные вещи. Потом он развернул свой носовой платок, подбросил и резким, свистящим взмахом разрубил его в воздухе на две части.

– Если князь получал такую саблю в подарок, он себя считал осчастливленным и отдаривал дарителя табуном племенных лошадей с серебряной сбруей.

– Сколько же она может стоить? – не удержалась я от вопроса.

– Ей нет цены, – скромно ответил Академик. – Секрет ее изготовления утерян. Его сейчас пытаются найти несколько оружейников во всех странах мира, но пока безуспешно.

– Это единственный экземпляр?

– Нет, конечно. Она, несомненно, встречается в частных коллекциях, но обладатели этого сокровища предпочитают о нем помалкивать…

Еще там были два самых настоящих, правда сильно под порченных ржавчиной, меча времен Александра Невского. Один прямой и узкий русский меч и широкий, длинный, двуручный – тевтонский.

Кроме того, там было много всевозможных штыков, финок, охотничьих ножей. Все это покоилось в специальных деревянных гнездах.

А на полках и книжных шкафах стояли начищенные до ослепительного блеска серебряные «баташевские» самовары, и попроще из красной меди. Старинные среднеазиатские кумганы, с изящными длинными носиками и изысканно-высокими горлышками, старинные серебряные братины, золоченые кадила в виде храма, огромные, позеленевшие от времени металлические подносы, на которых можно подать целиком зажаренного барана, изумительные чугунные фигурки и целые композиции старинного каслинского литья, много бронзовой кабинетной скульптуры.

На письменном столе стоял невероятно красивый письменный прибор в стиле барокко, выполненный из малахита и позолоченной бронзы.

Все это в подробностях я рассмотрела потом, а в тот вечер просто остолбенела от восторга.

– Как здесь прекрасно! – прошептала я.

– Металл – это моя слабость… – словно бы в оправдание сказал Академик.

– Это же самый настоящий музей, – возмущенно сказала я. – Зачем вы меня сюда привели, когда уже пора ехать? У меня просто глаза разбегаются… Чтобы все внимательно рассмотреть, нужно несколько часов…

– Прекрасно, – тихо сказан Академик, – значит, у вас есть причина сюда вернуться…

– А вы этого хотите? – с глупым кокетством спросила я.

Впрочем, не такое уж оно было и глупое. Что мне еще оставалось? Сразу же с ним согласиться? Без прямого приглашения? Получалось, что я чуть ли не набиваюсь на эту экскурсию.

– Да, очень, – глядя мне прямо в глаза, ответил Академик.

– А хорошо ли использовать в корыстных целях такую женскую слабость, как любопытство? – спросила я не отводя глаз.

– Когда женщина очень нравится – все средства хороши, – раздвинув губы в улыбке, сказал Академик, но глаза его не улыбались. В них был напряженный вопрос.

– Это же совершенно беспринципно, – улыбнулась я.

Мне что-то стало не по себе от его пронзительного взгляда, я поняла, что заигралась, и попыталась свести все на шутку. – У каждого влюбленного собственные принципы, – сказал он.

– А по каким дням музей открыт? – попробовала я продолжить шутку.

– Для вас – в любое время суток, без выходных.

– Неужели у вас так много свободного времени?

– Человек моей профессии имеет маленькие привилегии… Я могу поработать и дома.

Как только он произнес слово «профессия», на пороге кабинета возникла безмолвная фигура Василия.

– Так когда вас ждать с экскурсией? – спросил Академик, всем видом демонстрируя своему церберу, что разговор у нас совершенно безобидный и касается только истории и искусства.

– Позвоните мне как-нибудь, и мы договоримся, – сказала я и, взяв из его малахитовой карандашницы красный карандаш, написала на листке перекидного календаря свой телефон.

Василий развез нас по домам. Едва я переступила порог своей квартиры, как раздался телефонный звонок. Я была уверена, что это Академик, но в трубке голос Лекочки сладко проворковал:

– Киска, это я, твой сладкий ежик. Ну и как тебе Академик?

– Академик как Академик, сказала я нарочито зевая. – Что мы, Академиков не видели?

– Ну и кто ты после этого? – обиженно спросил Лека.

7

Академик позволил только через пять дней. К тому времени я не то чтобы перестала ждать его звонка, но как-то по утихла в своих мечтаниях. А в ту ночь, вернувшись из Серебряного бора, я не спала почти до утра.

«Господи, думала я, неужели это наконец произошло?! Неужели все будет так, как я втайне мечтала, не рассказывая об этом даже Татьяне».

Собственно говоря, ничего такого запретного в моих мечтах не было, там был набор обыкновенных желаний каждой женщины. Я мечтала об умном, тонком, интересном и надежном муже, который снял бы с меня все заботы об этой суматошной жизни. И хоть особых житейских забот я и не испытывала, но по бабьей традиции жаждала от них избавиться, чтобы всю свою энергию, всю душу вкладывать в семью, в любимого мужа и детей.

Бог ты мой! как же мне хотелось иметь детей! Много! Шумных, хулиганистых. Мазать им коленки зеленкой, штопать вечно рваные чулки и носки, потому что новых не напасешься при любых деньгах. Все в этих мечтах было так гладко, так хорошо, что стыдно было в них признаваться даже Татьяне.

И еще мне в ту ночь почему-то мечталось о Париже… Я понимала, что такой засекреченный человек, как Игорь (так я называла Академика в своих мечтах), никогда не попадет в Париж, и я как его жена тоже обречена всю жизнь просидеть в Союзе, но почему-то мечталось именно о Париже… О блестящей жизни, которая меня, возможно, ждет в будущем, о высшем обществе, в котором мне предстоит вращаться…

Я даже как-то подзабыла, что и без того не могла пожаловаться на отсутствие хорошего общества. Да нет же, все правильно я мечтала. Ведь до сих пор я была в этом обществе лишь случайной гостьей. Теперь же мое место в нем будет неоспоримо.

И к тому же я надеялась быть законодательницей мод среди женской его половины. Я такие умопомрачительные туалеты буду шить, что все просто ахнут. Жалко, правда, что для других уже не пошьешь. Положение не позволит. Ну ни чего, дочери подрастут, и на них можно будет отыграться…

8

Когда он позвонил мне через пять дней, то был сдержан и осторожен в разговоре. Он извинился, что не позвонил раньше, сказал, что были напряженные дни на работе, но теперь напряжение спало… Потом он напомнил мне, что Эдик приглашал нас на матч, а он обещал ему доставить меня на стадион. Он спросил, смогу ли я пойти на футбол в эту субботу? Я сказала, что смогу. Потом он деловито и довольно сухо сказал, во сколько мне нужно быть готовой. Они с Василием заедут за мной.

Было видно, что позвонил он сегодня только потому, что нашел для этого вполне законный повод – футбол и свое обещание.

Впрочем, я понимала его. Вечер, романтическая обстановка, медвежий шашлык, «саперави», шампанское – девушка могла наболтать все что угодно из чистого кокетства. И поэтому начинать с того тона, которым мы закончили в кабинете, он не хо тел из боязни нарваться на холодное удивление с моей стороны. Меня такая трогательная нерешительность при всей важности его положения безумно растрогала, и я решила ему помочь.

– Никогда не думала, что советские ученые такие коварные и бессердечные… – обиженным голосом сказала я.

– Простите, я не совсем понял вас… – настороженно сказал Академик.

– Ну как же – заманили девушку в свою сокровищницу, заинтриговали, возбудили до крайней степени ее любопытство и бесследно пропали. Мне уже снится Александр Невский, который саблей «гурдой» срубает головы татарским ханам, а головы у них в виде самоваров. И вот в таком сумбуре я живу все это время. И главное, пожаловаться некому…

– Конечно, бессовестно так мучить девушку, – в тон мне ответил он, – но я действительно был занят все эти дни… На меня свалилось слишком много работы… Но если дело с вашим любопытством обстоит так серьезно, если оно вас так мучило, вы могли бы мне позвонить, и я как-нибудь выкроил бы время для экскурсии…

– Как же я могла вам позвонить, если у меня нет вашего телефона? – удивилась я.

– Как? – вскричал он. – Неужели я, болван, его не дал? Простите меня, ради Бога! Просто я в тот вечер потерял голову… Но вы ведь могли взять его у Леонида…

– Это не совсем удобно… – мягко возразила ему я и тут же поправила положение: – впрочем, при очередном остром приступе моего любопытства я бы, наверное, так и поступила…

– Давайте не будем дожидаться осложнений, и я сейчас же пришлю за вами машину, – оживился он.

Была половина седьмого вечера, было почти совсем темно и моросил мелкий, противный дождь. Я целый день провозилась сразу с двумя заказами, от меня только что, покачиваясь от усталости, ушла моя золотая помощница Надя, Татьяна сегодня ускакала на свидание. В «Художке» шел египетский фильм «Любовь и слезы», в «Повторке» – «Процесс о трех миллионах» и «Закройщик из Торжка», в «Центральном» фильм-спектакль «Дон Сезар де Базан» с блистательным Владимиром Чесноковым. Все это я уже видела. Читать было нечего, по телевизору шел нудный концерт оркестра народных инструментов, который разбавляли сестры Федоровы. Мне предстоял унылый вечер в одиночестве и безумно хотелось в его волнующий, загадочный мир, но я сказала:

– Нет. К сожалению, сегодня это невозможно.

Может быть, впервые в жизни я поступила не как хотелось, а как было правильно. Не резон девушке бежать на первый зов, как бы страстно она сама того ни желала. И не ту в этом никакого вранья, никакого наигрыша, как нет вранья в том, что девушка, идя на свидание, мучительно выбирает туалет, завивается, выщипывает брови, красит губы и ресницы, пудрится… Такова игра, и не нами это придумано.

– Тогда запишите, пожалуйста, мой телефон и при малейшем признаке обострения… – сказал он почти шутливо, даже не представляя, чего мне стоило это короткое «нет».

– Но вы же все время на работе…

– Дома всегда кто-то есть. Мне перезвонят, где бы я ни находился.

И он продиктовал обычный телефон, но с трехзначным добавочным. И пояснил:

– У нас там коммутатор. Добавочный легко запомнить – это год начала войны, без тысячи… А как запомнить телефон коммутатора, я вас потом научу…

– Как интересно, – сказала я, записывая номер на полях «Вечерки». – Значит, мне ответят, а я, как в революционном фильме, должна сказать: «Барышня, мне 9–41, пожалуйста».

– Именно, именно, – тихонько засмеялся он, и я поду мала, что первый раз слышу, как он смеется. – Вас обязательно соединят, только очень обидятся…

– Почему?

– Потому что у нас на коммутаторе почему-то работают очень строгие дядьки. А может, все-таки выберетесь сего дня? – спросил он внезапно. – Хоть на часок…

– Нет. Я была бы очень рада, – совершенно не соврала я. Но это действительно невозможно. – Вот, может быть, после футбола… Он ведь начинается в три? Значит, кончится не позже пяти часов…

– Теперь я буду до воскресенья волноваться не меньше, чем Эдик, – тихим, проникновенным голосом сказал он.

– Я тоже… – вознаградила его за отказ я. И опять-таки сказала чистую правду Перед вечеринкой я вон сшила новый костюм, а что же со мной будет перед первым свиданием?

Мы попрощались. Я положила трубку и тут же поняла, что, конечно же, невозможно вот так, без подготовки, без суеты и без волнений было бы взять и поехать к человеку, с которым я готова связать всю свою жизнь. Значит, тем более я ему не соврала, когда сказала «нет». И у меня совсем отлегло от сердца. И еще неизвестно, подумала я вдогонку, кому этого больше хотелось…

9

В тот день я полюбила футбол. Эдик был великолепен.

Сначала я решила, что он не совсем хорошо себя чувствует, так как он передвигался по футбольному полю медленнее всех и, по своему обыкновению, как бы скупее. Все вокруг суетились, рубились из-за мяча, а он как-то незаметно перемещался туда, куда в результате этой кровавой рубки откатывался мяч, и сразу же у ворот противника создавалась опаснейшая ситуация. Я имею в виду, когда он в самом начале забил первый мяч. И весь стадион поднимался и начинал реветь, и из этого нечленораздельного рева само собой складывалось: «Эдик! Эдик! Эдик!»