Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 2"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

Сначала мы начали было ей как разведчице придумывать «легенду» и убрать ее со стройки в какое-нибудь интеллигентное место, но вовремя опомнились. Ведь он, если заинтересуется Тамарой всерьез, все равно узнает всю ее подноготную. И тогда мы решили остановиться на загадочном образе девушки сложной судьбы, которая вышла из народа (это обстоятельство должно было ему особенно импонировать), вынуждена в силу жизненных обстоятельств работать на стройке, но мечтает об институте и о другой, культурной жизни.

Пока мы с Татьяной увлеченно разрабатывали эту версию, Тамара смотрела на нас со странной усмешкой. Внимательно нас выслушав, она спросила:

– А может, мне ему правду рассказать?

К нашему удивлению оказалось, что Тамара неплохо закончила школу. И приехала в Москву поступать в медицинский институт. В институт она не поступила, а возвращаться в свой райцентр к забитой матери, терпящей бесконечные измывательства от вечно пьяного однорукого самодура-отчима, она не захотела. Тем более что отчим – его звали Андриян – по пьяному делу несколько раз приставал к ней, когда матери не было дома.

Он потерял руку в первую неделю войны. И всю войну, пока не вернулись те, кто уцелел, на своей улице был «первым парнем на деревне».

Избаловавшись избыточным бабским вниманием, он возомнил себя настоящим героем и красавцем, забыв, что до войны его и всерьез никто не принимал.

Когда на отца Тамары пришла похоронка с фронта, он стал настойчиво добиваться ее матери, по которой безответно сох со школьных лет. Через три года непрерывной настойчивой осады он все-таки принудил ее выйти за себя замуж.

Провалившись на экзаменах, Тамара, жившая в студенческом общежитии как абитуриентка, оказалась на улице и разыскала свою дальнюю родственницу, которую никогда и в глаза не видела, так как уехала из райцентра, когда Тамара еще не родилась.

Та, недоверчиво выслушав ее и проверив документы, ночевать ее оставила, но сразу предупредила, что через два возвращается из рейса ее муж, работавший проводником на Ярославской дороге. Она посоветовала устроиться дворником в жилконтору. Дворникам дают служебную жилплощадь.

Так Тамара и сделала. Но вскоре поняла, что ей либо нужно оставаться дворником на всю жизнь, либо выходить замуж за человека с площадью. Она вышла замуж. Прописалась в его шестиметровой комнатке, где вмещался только однодверный шкаф, стол, три стула и полуторная кровать. Между кроватью и шкафом был проход ровно на ширину двери. Но из дворников Тамара уволилась и пошла работать на кондитерскую фабрику «Красный Октябрь» в карамельный цех. Муж работал там же электриком.

Муж Тамару не удовлетворял ни как мужчина, ни как человек. Одна из ее новых подружек после стаканчика портвейна очень расхваливала своего мужа именно как мужчину. Только для того чтобы убедиться, что оно бывает на свете, это хваленное женское счастье, она соблазнила мужа по дружки. Он оказался побольше и поэнергичнее, чем собственный муж, но и его Тамаре вскоре перестало хватать – потребность в счастье сделалась еще острее.

Тогда Тамара, чтобы не заниматься поисками счастья за спиной своего несчастного мужа, развелась с ним. К тому же, чувствуя свою никчемность, он начал к тому времени слегка попивать, пользуясь дармовым коньячком и спиртиком на складе сырья.

Оказавшись в очередной раз у своей родственницы, благо муж ее только что ушел в рейс на Владивосток, она призадумалась о своей судьбе. Работать на фабрике и снимать где-нибудь угол было невозможно – не хватило бы шестисот рублей, которые она получала как ученица. Пойти опекуншей к какому-то старику, как предлагала ее родственница, она не смогла. Те несколько старичков, которых она посмотрела, узнав их адреса через райисполкомы, показались ей очень противными. А один из них начал поглядывать на нее совсем не по-стариковски…

Потом она узнала, что в строительном управлении, которое строит Новые Черемушки, дают общежитие и прописку, и не задумываясь пошла туда.

Работницей она оказалась очень хорошей и когда две ее соседки по общежитской комнате вышли замуж, к ней никого не подселили. А когда она стала бригадиром штукатуров и про ее бригаду, как завоевавшую переходное знамя победителя соцсоревнования, написали в «Вечерней Москве», то начальник управления на торжественном собрании, где ей вручали это самое знамя, торжественно пообещал дать ей настоящую комнату в новой малонаселенной квартире. Об отдельной квартире одиночке в ту пору и мечтать нельзя было.

Когда Тамара уселась с нами ужинать, я глазам своим не поверила. Это была аристократка с изысканными манерами. Она скромно и умно поддержала общий разговор. Оказалось, что и в кино она разбирается, и книгу Дудинцева «Не хлебом единым» прочла. И вообще много читает, потому что вечерами порой заняться нечем… Хороших фильмов мало выходит, в драматических театрах одни и те же пьесы идут годами, а в Большой театр билетов не достанешь… Не ходить же на танцы в ее возрасте…

Николай Николаевич не выдержал и поинтересовался, что же она имеет в виду под словом возраст, и Тамара с известной отвагой ответила:

– Тридцать два года. Кому не нравится – может перейти на другую сторону улицы.

Николай Николаевич одобрительно кивнул на такой боевой ответ, высказал свое глубочайшее сомнение по по воду цифр, заставив Тамару благодарно потупиться, и тут же предложил свои услуги насчет билетов в любой театр столицы.

– Неужели в любой? – как Золушка, восхищенно взмахнула своими загнутыми ресницами Тамара.

– Не только Москвы, но и области, – расплылся в самодовольной улыбке Николай Николаевич.

«Какие же вы все, мужики, в сущности, дураки, подумала я, только ленивый из вас веревки не вьет».

– Как только дадите сигнал, – он повернулся ко мне, – так на другой день пойдем все вместе в любой театр, включая и Большой. В Большом предлагаю на выбор или любой ряд партера или правительственную ложу.

«Как же, разбежался», хихикнула я про себя.

– Какой вы всемогущий! Вы, случайно, не волшебник? – еще шире распахнула ресницы наша Золушка.

– Нет, я только учусь, – процитировал он известный фильм и покраснел от удовольствия…

«Немного же ты женской ласки в жизни видел, подумала я, если от такой малости таешь как воск…» Я впервые наблюдала его в подобной ситуации как бы со стороны. Мне его даже немножко жалко стало.

Потом мы примеряли якобы только что сметанный сарафанчик, и Николай Николаевич высоко оценил наш фасон. По его глазам было видно, что оценил и фигурку. Эта хулиганка, как бы желая получше рассмотреть себя со всех сторон в зеркале, принимала такие немыслимые позы, что Николай Николаевич аж взопрел, заерзал и не знал куда глаза девать. А Тамарка, прекрасно это чувствуя, приспустила сарафан на плечах и с самым невинным видом спросила у меня:

– Может, плечи чуть-чуть опустим?

– Пожалуй, – глубокомысленно согласилась я, еле сдерживая предательский смешок.

Я поправила ей плечи, распустила пару стежков на спине и подогнула края. «A ведь она права, – подумала я, – грех скрывать такую спину». У нее была красивая спина, сухая, но без единой косточки, без этого женского горба под шеей. Довольно высокая шея мягко переходила в плечи. Глядя на эту спину, трудно было себе представить те тысячи ведер с раствором, которые Тамара перетаскала на стройке.

Но самым большим ее сокровищем была кожа, идеально гладкая, смуглая, несколько даже оливкового оттенка, делающая ее фигуру похожей на статуэтку из бивня мамонта.

Тамара завертелась еще отчаяннее, стараясь заглянуть себе за спину. И все это с самым невинно-озорным видом, словно девчонка-подросток в кругу своих сверстниц, как бы не замечая Николая Николаевича. Я заметила, как тот, бедняга, украдкой вытер пот со лба.

Потом она удалилась в мою спальню, переоделась в серебряное платье и вернулась прежней Золушкой, скромной и застенчивой. И с этого момента (это было видно невооруженным взглядом) она словно приобрела над Николаем Николаевичем некую магическую власть.

Весь остаток вечера он не отрывал от нее глаз, как завороженный. Не пропускал ни одного слова. Расцветал под ее простодушно-восхищенными взглядами. Принялся рассказывать о своих военных подвигах, сыпал анекдотами, смешными историями. Я его ни разу таким не видела… Даже было немножко неприятно… Я, может быть, даже и расстроилась бы, если б не понимала, как жалка его роль в этом спектакле, который придумала и поставила я. Разумеется, с Татьяной.

Под конец вечера, когда пришло время прощаться, он робко вызвался проводить Тамару. По тому, как он обрадовался, когда Тамара согласилась, я окончательно убедилась, что наш план начинал удаваться.

Машину, как мы с Татьяной и предполагали, Николай Николаевич, направляясь ко мне, на всякий случай отпустил, и потому они с Тамарой пошли пешком, благо теплый и светлый июньский вечер к этому располагал.

Тамара объявилась только через неделю. Она позвонила уже из квартиры Николая Николаевича и сказала с хриплым довольным смешком:

– Девчонки, с меня причитается…

Так мы нейтрализовали Николая Николаевича. Это была первая идея Татьяны, которая оправдала себя.

39

Но оказалось, что мы старались напрасно. В ежедневных звонках Принца вдруг сделался перерыв на целых пять дней. Я не знала, что и думать, пока он наконец не позвонил.

По его голосу я сразу поняла, что случилось что-то не поправимое… Он долго спрашивал о моем здоровье, о том, как я живу, не беспокоят ли меня наши общие «друзья». Я отвечала односложно, напряженно ожидая, когда же он заговорит о главном – о визе, но он увлеченно рассказывал о том, что его любимая лошадь взяла большой приз в Англии…

– Случилось что-то плохое? – перебила я его.

– Да, – после томительной паузы ответил Принц. – Только я не знаю, насколько…

– Что? – прошептала я.

– В советском посольстве мне сказали, что по представлению компетентных органов вопрос о моей визе откладывается ровно на год…

– Это окончательно? – я закрыла глаза и откинулась на спинку стула, так как стены комнаты поплыли кругом передо мной.

– Я записался на прием во дворец. Этого не стоило делать по очень многим соображениям, но я пошел на это.

– Там могут помочь?

– Если захотят. Но там очень недовольны моим поведением…

– Тебе придется извиняться за свое поведение?

– Нет. Это означало бы отказаться от тебя…

– На что же ты надеешься?

– На человеколюбие. Я иду как простой смертный. И если и в канцелярии записали меня на прием, то я вправе надеяться на чисто человеческое участие и монаршую любовь к своим подданным…

– Когда ты туда идешь?

– В среду.

– Я буду молиться за тебя…

– Ты же комсомолка…

– Наверное, уже бывшая, – сказала я. – Никак не соберусь съездить и заплатить членские взносы. Наверное, меня уже давно исключили из комсомола. По представлению тех же органов… – я говорила чтобы не закричать, не завыть по-звериному.

– А я бывший принц, – попробовал пошутить он.

– Бывших принцев не бывает, – печально сказала я. – Бывшими они становятся только тогда, когда из Вашего Высочества превращаются в Ваше Величество… Но о короле не принято говорить – бывший принц.

– Наверное, ты права… – задумчиво сказал он.

– Еще как права, – сказала я.

Его просто не приняли во дворце. Впрочем, причины бы ли самые уважительные: сперва болезнь, а потом срочный отъезд королевской семьи на отдых для восстановления королевского здоровья.

Кто-то из приближенных ко двору посоветовал Принцу последовать за королевской семьей на курорт и подойти во время отдыха по-родственному. Принц совету не последовал, так как это уже был вопрос чести. Если бы он подошел к царствующей особе по-родственному, то автоматически потерял бы право на свою просьбу.

В бешенстве я позвонила Николаю Николаевичу домой и прямо по телефону, не считаясь с тем, что наш разговор наверняка записывают, обрушилась на него с бессмысленными обвинениями в том, что он испортил мне всю жизнь.

Он долго не мог от меня добиться, в чем же, собственно, дело, но когда я ему наконец рассказала, он, как мне показалось, погрустнел:

– Надо же… – растерянно сказал он. – Среагировали… Тогда действительно плохо… Представление ушло очень давно и никто не надеялся на то, что МИД на него среагирует как надо… – И что же теперь прикажешь мне делать? – прорычала я. – Боюсь, что придется год ждать… Даже если мы отзовем свое представление, то в какое положение мы поставим посла? Он что, должен будет извиниться перед ним? Мол, простите наши органы, которые оказались не столь компетентными, как мы рассчитывали… А мы сами в каком положении окажемся перед МИДом?

– Это и есть твоя благодарность за все хорошее? – печально сказала я.

– Ты жива, ты на свободе, ты живешь в своей квартире и ни в чем не нуждаешься – вот это и есть моя благодарность. Жди, как ждала. И не делай глупостей, чтобы еще хуже не было… Я не один там работаю. Там много разных людей, которым не все объяснишь… Но все равно я посмотрю, что можно сделать… Поняла?

Я промолчала. Мне было нечего ему возразить. Он, конечно же, был прав.

– Ты поняла меня? – с нажимом переспросил он.

– Поняла, – сказала я. – Извини меня… Просто нервы не выдерживают…

– Ладно, ладно, – усмехнулся он, – пей на ночь валерьянку. Кстати, тебе большой привет от Тамары. Она спрашивает, когда в гости зайдешь?

– Как-нибудь зайду, – вздохнула я.

– Позвони, как соберешься, я за тобой машину пришлю.

Пушкин однажды в письме к своей жене Наталье Николаевне писал: «На сердце каждого мужчины написано: принадлежит доступной».

Как он был прав! Слегка поманили мужика, пощекотали его самолюбие – он и пошел, как слон на веревочке… Так я думала, повесив трубку.

Впрочем, может быть, я была неправа… Может быть, у них возникли настоящие чувства. А то, что они – совершенно очевидно – очень нуждались друг в друге (в сексуальном смысле), ни в коем случае не делало их чувства менее возвышенными чем мои…

40

А вот моим чувствам выпали серьезные испытания. До самого последнего времени я слепо, вопреки всем доводам разума верила, что все у нас получится, что наша любовь преодолеет все преграды, но после того как Принцу отказали в визе и наша свадьба отодвинулась в лучшем случае еще на год, я потеряла веру в то, что мы когда-нибудь встретимся.

Когда я безоглядно верила в наше счастливое будущее, то не задавала себе никаких вопросов. А теперь, когда утратила веру, тысячи вопросов кружились в моей голове, и ни на один из них я не находила утешительного ответа.

Первый и самый главный вопрос был в том, как он там обходится без меня? Без женщины вообще? В прошлой долгой разлуке он был в трауре и, судя по его письмам, вел замкнутый и аскетический образ жизни. Но теперь траур кончился. Он мне говорил по телефону, что подумывает о работе в качестве собственного корреспондента той же газеты в какой-нибудь крупной европейской стране.

Он возобновил свое председательство в клубе любителей поло. Лошади из его конюшни постоянно участвуют в крупнейших европейских дерби и берут призы. А это слава, успех. А где слава, там и женщины…

Мне было безумно трудно без него во время нашей разлуки. И хоть в моем сердце не было места ни для кого, кроме Принца, хоть я и запрещала себе даже смотреть в чью-либо сторону, тело мое настойчиво требовало своего.

Временами мне снились безумные эротические сны, где я предавалась самому немыслимому разгулу. После таких снов я просыпалась в прекрасном настроении, облегченная, словно действительно побывала ночью в какой-то сексуальной самоволке, убежав от собственного рассудка. И то, что после таких ночей у меня целый день побаливали мышцы бедер и ягодиц, а на простынях я находила пятна неизвестного происхождения, позволяло мне думать, что не так уж и нереальны были мои сны, героем которых был не обязательно Принц…

Я очень переживала на другой день, словно и вправду изменила ему. Но так или иначе, а этот ночной механизм самоспуска избыточного сексуального давления меня здорово выручал.

Как я теперь понимаю, именно он и придавал моей психике определенную устойчивость и позволял контролировать свои желания наяву.

Теперь меня мучил вопрос, существовал ли подобный механизм у Принца? Он был в самом расцвете сил, богат, знаменит, красив или, скажем так, достаточно привлекателен для женщин и темпераментен… У юношей до обретения ими достаточного сексуального опыта подобный механизм, как я знала, существует и называется поллюцией. Но работает ли он у взрослых мужчин?

Разумеется, я и подумать не могла, что мой Принц удовлетворяет свои сексуальные потребности каким-нибудь противоестественным путем.

Я даже позвонила Славке и нескольким его бывшим сокурсникам, с которыми в силу их профессии мы всегда бы ли достаточно откровенны в известных аспектах человеческого бытия. Я задавала им всем один и тот же вопрос: сколь ко они могут обходиться без женщин?

Ответ у всех был совершенно одинаков: «Не знаю». Тогда я стала спрашивать по-другому: «Сколько им приходилось обходиться без женщин?» Самый большой срок был у Славки, что-то около трех месяцев – все время учебки, когда его забрали в армию.

Потом, когда перевели в часть с лычками младшего сержанта на погонах, все постепенно наладилось. Сперва он познакомился с разведенкой средних лет, потом завел себе одну девчонку, потом другую, но разведенку вместе с тем не за бывал, так как она вкусно готовила и у нее всегда была самогонка.

Остальные ребята называли сроки в месяц, в полтора, не больше. И то эти перерывы были вызваны всякий раз какими-то чрезвычайными обстоятельствами. Чаще всего просто физическим отсутствием женщин.

Больше того, вдруг выяснилась одна странная вещь – что мужчинам в их постоянных поисках сексуальной партнерши зачастую не мешает то, что у них где-то там в другой жизни уже есть возлюбленная, невеста или даже любимая жена. Эти жизни, та и эта, у них до поры до времени как-то не пересекаются.

А уж как они обходятся, когда совершенно невозможно найти партнершу, я выяснять не стала, чтобы не разочароваться в жизни окончательно…

Из литературы и из кино я знала, что на Западе много доступных женщин. Были они и у нас. Лека однажды показы вал мне двух раскрашенных пожилых девиц, спокойно прогуливающихся от гостиницы «Гранд-отель» до центрального входа в гостиницу «Москва». Помню, они произвели на меня ужасное впечатление.

– Если б они занимались этим бесплатно, я еще могла бы их понять, но за деньги… Бр-р-рр! – сказала я Леке.

– Те, которые бесплатно, блядьми называются… Да и они не бесплатно, а за выпивку, за гулянку… Только они по панели не гуляют, а сидят по ресторанам. Да ты их сама, наверное, много раз видела: сидят две интеллигентные девушки за столиком, распивают бутылочку сухого вина и якобы очень заняты разговором, будто десять лет не виделись. На окружающих ноль внимания. На приглашение потанцевать презрительный взгляд и гордый отказ… Потом к ним подсаживают двух солидных мужчин, чаше всего командировочных. Таких за версту видно по их голодному взгляду на баб… Мужики, разумеется, начинают с ними заговаривать. Те ноль внимания, мол, извините, мы со школьной скамьи не виделись, нам надо поговорить… А расстались, они после очередной пирушки только сегодня под утро… Мужики проявляют настойчивость… Те постепенно уступают, наконец позволяют угостить себя шампанским, шоколадом. Происходит знакомство… Одна из них, как правило, оказывается инженером-конструктором, а вторая человеком творческой профессии. Или музыкантшей, или артисткой. Театра своего она как бы из скромности не называет. Ну и пошло-поехало. Если мужики совсем никудышные, девочки под самый конец идут в уборную попудрить носики и пропадают во мраке. Если мужики ничего себе и при деньгах, следует продолжение… Едут продолжать во Внуково или пробираются к мужикам в гостиницу. Хотят – ложатся с мужиками в постель, хотят – и из гостиницы линяют. Но чаще всего спаивают несчастных мужиков и обчищают их до нитки. А те, бедные, и в милицию заявить боятся… Все ведь примерные семьянины, ответственные работники. А тут нарушение гостиничного режима, супружеской верности, партийной дисциплины… Да за такие дела партбилет на стол можно положить в два счета.

– А ты-то откуда их так хорошо знаешь? Неужели пользовался их услугами?

– Да ты с ума сошла! – Лека весь передернулся от отвращения. – Среди наших все то же самое… Есть и панельные, есть и такие… Вот Марик – типичная блядь… – печально закончил он.

Представить себе, что Принц имеет дело с проститутками, я не могла. Про то, существуют ли за границей бляди в нашем понимании, я не знала. Оставались только честные женщины, что было еще страшнее. Или, скажем так, – женщины веселого нрава, но не профессионалки. От таких мыслей меня словно кипятком всю обваривали. Сердце начинало стучать в горле, а в ногах делалась слабость, словно они отнимались.

Однажды подобное видение посетило меня на кухне, и я не сумела даже опуститься на стул. Промахнулась самым натуральным образом и грохнулась всем своим весом на пол.

Плакать я разучилась и потому начала дико хохотать. До слез, до горькой икоты…

Утратив веру в будущее, я впала в апатию. Эта истерика на кухне была последней каплей. Мне вдруг все стало без различно. Принц продолжал деликатно звонить по утрам каждый день, храбрился, пытался меня подбодрить, но я чувствовала, что ему с каждым днем становится все труднее и труднее это делать.

А почему он звонит непременно по утрам – задала я однажды себе вопрос. Неужели только из-за того, что не хочет привязывать меня вечерами к дому? А может быть, он сам не хочет быть связанным по вечерам этим обязательным звонком? Притом мы не договаривались твердо, что он будет звонить каждый день, но когда он вдруг пропускал звонок, я начинала беспокоиться и думать, не случилось ли с ним что-нибудь плохое. Так я думала в первую очередь. А во вторую я думала, не произошло ли с ним что-нибудь хорошее… Тогда я сама попросила его звонить мне не чаще раза в неделю. Я подумала, что воскресное утро – самое удобное время для него.

Первые звонки я ждала с волнением, а потом перестала ждать… Я похоронила надежду на счастье и всеми силами души старалась похоронить и свою любовь. Потому что любить того, кого нет и, может быть, никогда не будет, невыносимо больно…

Я преуспела в этом настолько, что забыла его взгляды и прикосновения.

Потом мне стало казаться, что я сделалась равнодушной и к нему. Что все мои страдания – это просто досада по утраченным возможностям переменить свою обыкновенную жизнь на великосветскую роскошную жизнь в собственном особняке.

Это безразличие я считала самой настоящей изменой ему. Мне стало стыдно встречаться с ним взглядом, и я убрала все его фотографии и вырезки из газет, которыми была увешана вся моя квартира.

Я целыми днями не выходила из дома, разогнала постоянными отказами всех заказчиц. Отказалась от услуг Надежды Ивановны. Собственно говоря, ей и работы не стало, так как я перестала шить даже себе. А это уже была последняя стадия падения.

Мне никого не хотелось видеть, даже Татьяну. Целыми днями я лежала со старой книжкой в руках, перечитывая в который раз Толстого или Диккенса, которого не любила никогда, и что-нибудь меланхолично жевала при этом.

Я начала жутко толстеть, но мне было на это наплевать.

Порой я даже думала со злостью: «Ну и пусть я стану как бочка, перестану вообще выходить на улицу, не буду помещаться в машине и в конце концов умру от обжорства».

Это была самая оригинальная попытка самоубийства на свете.

Татьяна пыталась как-то повлиять на меня. Когда ей удавалось ко мне прорваться – а я никому не открывала и не подходила к телефону – она орала на меня и ругалась матом.

Однажды она подвела меня к зеркалу и попыталась на тянуть на меня платье, которое еще совсем недавно было мне впору. Все ее усилия были тщетны. Платье на меня не лезло ни под каким видом.

– Ты что делаешь, дура?! – орала она на меня. – Ты хочешь, чтобы он приехал и вдруг понял, что предлагал руку совершенно другой женщине? Возьми себя в руки! Посмотри, на кого ты стала похожа! Волосы висят сосульками, как шерсть под хвостом у шелудивой собаки. Посмотри, какой срач у тебя в квартире. У тебя в ванной скоро мокрицы заведутся. Почему не вы зовешь слесаря, чтобы он тебе кран починил?

– Он никогда больше не приедет, – бесцветным голосом сказала я, не отрываясь от передачи, посвященной почину какой-то ткачихи, обслуживающей не пятнадцать, а двадцать четыре станка.

– Он что – сам тебе об этом сказал? – насторожилась Татьяна.

– Нет. Я знаю.

– Ну и черт с ним в таком случае! Ведь жизнь не кончится на твоем прекрасном принце. И кроме него есть приличные люди. Вон даже Тамарка свое счастье нашла. А у нее был случай посерьезнее твоего…

Она попыталась меня рассмешить, но я, наверное, так вымученно улыбнулась ей в ответ, что она осеклась и замолчала…

– И что же ты теперь будешь делать в этой жизни?

– Ничего.

– То есть как ничего? Совсем ничего нельзя… Помрешь от голода.

– При моих внутренних запасах это произойдет не скоро…

– А почему ты ничего не будешь делать? – подозрительно сощурилась Татьяна.

– Не хочется, – ответила я.

Она обиделась и ушла. И не звонила мне целый месяц. Может быть, мне этого месяца вполне хватило бы для осуществления моего безумного плана по самоистреблению, но судьба распорядилась иначе…

41

Дня через три после ее ухода, в один из бессмысленных тягостных вечеров я лежала на диване в гостиной, укрывшись дедушкиным шотландским пледом в черно-красную клетку, с «Фрегатом „Паллада“» в руках.

Было около двенадцати ночи, но мне было лень идти в спальню и стелить себе постель. Около дивана на стуле стояла глубокая глиняная обливная миска с горой подогретых в духовке сушек с маком и масленка. На нервной почве я ела не останавливаясь.

Рискуя сломать зубы, я с хрустом, оглушительным в тишине уснувшего дома, разгрызала очередную сушку на три или четыре части, цепляла острым концом четвертинки кусочек масла и отправляла в рот.

Внезапно раздался осторожный звонок в дверь, Я почему-то подумала что это Татьяна пришла мириться, и даже не пошевелилась, чтобы открыть дверь. Через некоторое время звонок повторился.

«Ну, нет, – решила я. Только не сегодня. Сегодня у меня нет сил на душещипательные разговоры. В конце концов, могла позвонить… В крайнем случае скажу, что выпила целый пузырек валерьянки и спала как убитая».

Звонки прекратились. Потом мне показался какой-то шорох в прихожей, который потонул во внутричерепном грохоте разгрызаемой сушки. Потом, когда я прожевала кусочек и проглотила, все было тихо, только с характерным шумом проехала уборочно-поливальная машина за окном.

Я перевернула страницу, зацепила маслица новым кусочком и машинально отправила в рот. Но почему-то не читалось. Внимание мое рассеялось и взгляд соскальзывал с книжных строчек.

Смутная тревога вкрадчиво вползала в мою душу. Мне сделалось зябко, я натянула плед до подбородка, подняла глаза над книгой и конвульсивно вздрогнула всем телом, словно через меня пропустили сильный электрический раз ряд. Из моего открытого рта раздался не крик, как положено в подобных случаях, а какой-то придушенный писк. В двери, ведущей в прихожую, стоял Принц, глубоко надвинув на лоб свою неизменную шляпу… Свет начал медленно гаснуть в моих глазах, как в кинотеатре перед началом сеанса.

Очнулась я от того, что мне брызнули в лицо водой. Открыв глаза, я, как в тумане, увидела склоненное надо мной незнакомое мужское лицо, только уже без шляпы. Я чуть было снова не отключилась, но лицо начало проясняться, и я узнала, вернее, догадалась, что это Леха.

Узнать его было практически невозможно. Лицо раздалось в скулах, потяжелело, стало резче и грубее. Глубокие носогубные складки делали его властным и суровым.

– Я думал, что тебя опять нет, как в прошлый раз… – Он криво усмехнулся, выпрямился, поставил стакан с водой на стол и, придвинув к себе стул, сел. – А окликать – так ты все равно испугалась бы…

– А позвонить нельзя было? – разозлилась за свой испуг я.

– Я звонил.

– По телефону, как люди…

– Кто знает, что у тебя с телефоном… Может, его слушают круглосуточно…

Я села на диване, подняла выпавшую из рук книгу, вытерла рукавом халата мокрое лицо и оглядела его целиком. Если в прошлый раз он явился ко мне худющим, взъерошенным, напряженным, как туго скрученная пружина, подростком, то теперь передо мной был огромный плечистый мужик со здоровенными руками, мощной шеей, буграми мышц, угадывающимися под рукавами добротного твидового костюма. На нем была шелковая тенниска. Темно-серую велюровую шляпу, из за которой я в первое мгновенье приняла его за Принца, он положил на стол. И смотрел теперь не исподлобья, как загнанный волчонок, а как матерый волк, прямо, спокойно и тяжело, так что хотелось поскорее отвести взгляд.

– Бери сушки, пока теплые, – сказала я в растерянности, придвигая к нему миску. – Ты опять в бегах?

– Я всю жизнь в бегах… – неопределенно ответил он.

– Есть хочешь? – спросила я.

– Спать хочу, – сказал он. – Трое суток не спал. Положи где-нибудь.

Не говоря больше ни слова, я прошла в спальню и перестелила ему мою кровать.

Он, не обращая на меня внимания, разделся. На большом загорелом его теле татуировка казалась теперь маленькой и бледной и не так бросалась в глаза.

Он лег и сказал, закрывая глаза:

– Не буди меня, даже если придут менты…

Он проспал до вечера следующего дня. Потом принял душ и переоделся в свежее белье. Он достал его из шикарного кожаного чемодана, который я даже и не заметила в прихожей.

Пока он спал, я выбежала в магазин и купила кое-какой еды, правда, не слишком изысканной и всего понемножку. У меня в то время было совсем мало денег.

Когда он проснулся, я сварила супчик из пельменей и поджарила яичницу с колбасой. Он ел аккуратно, совсем не жадно, и съел мало. Я и то съела больше него.

Во время завтрака, который для меня уже был ужином, он время от времени бросал на меня быстрые изучающие взгляды.

Поев и отодвинув от себя аккуратно подчищенную корочкой тарелку, он спросил, глядя мне прямо в глаза:

– Что с тобой?

– Я гибну, – сказала я.

– Давай рассказывай, – сказал он.

Я рассказала ему все…

42

Как я теперь понимаю, Леха действительно спас меня от неминуемой гибели. Я не знаю, каким именно способом я бы погибла, может быть, вовсе и не от обжорства, а наоборот, от пьянства, но уж как-нибудь умудрилась бы. К его приходу во мне уже почти ничего человеческого не оставалось.

Рассказывая ему свою историю, я словно пережила ее заново во всех подробностях. У меня даже голос стал другим. Мне показалось, что я даже похудела за время рассказа.