Текст книги "Прекрасная толстушка. Книга 2"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

– Я знаю, – сказал он.

– Откуда?

– Пацаны во дворе рассказали. И когда вы с Тасей на кухне говорили, я слышал…

– А почему ты молчал?

– Я боялся…

– Чего ты боялся?

– Я боялся, что ты заплачешь, когда я скажу, и мне тоже захочется плакать… А моряки не плачут.

Я прижала его к груди. Один Бог знает, чего мне стоило самой не разреветься в эту минуту…

В Москве нас встретили военврач и два матросика. Они внесли Родиона прямо в коляске в специальный автобус и потом занесли в квартиру, которую Надежда Ивановна, как всегда перед моим приездом, вылизала до полной стерильности.

Моряки привезли мне из своего госпиталя так называемую функциональную кровать. Ей можно было придать практически любое положение, поднять верхнюю половину туловища лежащего человека и сделать из нее полукресло или, наоборот, поднять ноги, хотя именно это нам было категорически не нужно.

Теперь я могла сделать так, что Родион полусидел в кровати. Это было очень важно для борьбы с пролежня ми в первые полгода, когда сам он не мог еще садиться. И потом, сидя ему было гораздо легче облегчаться. Борьба с запорами – это был наш второй фронт, как и предсказывал Марик Улицкий.

14

Комиссовался из армии Родя по инвалидности, но вы слуга лет у него была с большим запасом… Когда с ним случилось это несчастье, ему было сорок два года. В армии он был с девятнадцати лет. Служба на Крайнем Севере засчитывалась как полтора года за год, а когда он находился в своих «автономках», то там вообще один день шел за три. Так что любой из его четырехмесячных походов считался за год службы. Поэтому он получал полную военную пенсию 250 рублей.

Но этих денег, вполне приличных по тем временам, все равно не хватило бы, потому что я стремилась кормить моих мальчиков только с Палашевского или с Центрального рынков, всем свеженьким и самым лучшим…

Поэтому я снова включилась в работу. Тем более что для этого мне практически не требовалось выходить из дома. Больше того – мы на отложенные Надеждой Ивановной деньги купили еще швейного оборудования и решительно расширили производство. Буквально через полгода после моего возвращения в нашей системе работало одиннадцать надомниц.

Это позволяло мне заказывать через знакомых дипломатов и гастролирующих артистов самые дорогие и эффективные лекарства за границей.

Бесплатная массажистка из специальной поликлиники ВМФ была положена Роде один раз в год, но в его состоянии для того чтобы содержать мышцы в тонусе, массаж был необходим постоянно.

Сперва я выучилась массажу по книгам и делала ему массаж сама, но потом пришла к выводу, что если я то же самое время, которое трачу на свой дилетантский, в сущности, массаж, буду уделять своей работе, где я уже стала профессионалкой высокого класса, то на деньги, заработанные за тот же час, смогу нанять четырех самых лучших массажисток.

Так я и сделала.

15

Не зря говорят, что чем больше беда, тем больше надежды… Я только этими надеждами и жила.

Но лет через шесть-семь я поняла, что надеждам моим не суждено сбыться. Состояние его медленно, почти незаметно для глаза, как движение часовой стрелки, улучшалось, пока не остановилось на определенном уровне.

Он начал подниматься с постели, с палочкой, приволакивая левую ногу, доходить до туалета… Для меня это было огромным облегчением. Но для него это было еще важнее… Он ведь очень комплексовал от своей беспомощности, от того, что я была вынуждена ухаживать за ним как за грудным младенцем…

Ведь согласитесь – одно дело, когда это маленький живой комочек, который и ходит-то твоим молоком и манной кашкой, а другое дело, когда это взрослый мужчина со взрослыми потребностями в пище, со взрослым пищеварением…

Я долго думала, что он не осознает жалкости своего положения, но потом оказалось, что осознает он многое, если не все, и только не может выразить своих чувств или что-то изменить. Убедилась я в этом так…

Он плохо спал по ночам, потому что днем от усталости часто проваливался в короткий, болезненный, не дающий бодрости сон. А может, горестные мысли не давали ему спать.

Его лечащий врач выписал ему снотворное. Кажется, это был «элениум» который я давала ему по одной таблетке в день. До сих пор не знаю, куда он их прятал и как умудрился сохранять так, что я не заметила…

Я тогда уже спала в гостиной на диване – перешла туда по его просьбе, потому что он стеснялся звуков, сопутствующих пищеварению, которые издавал по ночам. А когда он пытался сдерживать эти звуки, у него начинались сильные колики, и он очень страдал.

Так вот, когда однажды утром я вошла к нему, он как-то странно спал, неловко подвернув голову, а изо рта у него стекала странно белесая слюна. Перед его кроватью на полу я заметила несколько зелененьких таблеток «элениума». Тут же около кровати валялся темный аптечный пузырек из-под витаминов. На дне пузырька я обнаружила прилипшую зеленую таблетку…

Я кинулась к нему, попыталась нащупать пульс и от волнения не нашла его. Тогда я приложила голову к его груди. Сердце билось еле слышно, с какими-то перебоями…

В центре отравлений Института имени Склифосовского мне сказали, что он принял больше сорока таблеток…

Его еле откачали. Эта попытка покончить с собой отбросила его далеко назад. Из центра отравлений его прямым хо дом перевели в госпиталь ВМФ, где начали заново учить есть, говорить, ходить… Он очень медленно восстанавливался. Боже мой, что я тогда пережила…

Я обмывала и обтирала его тело, которое когда-то было предметом неизбывного желания и источником неиссякаемого наслаждения, и сердце мое сжималось словно тисками от жалости и боли, когда я видела, как становятся дряблыми его великолепные мышцы, как заплывает жиром и становится рыхлым живот. И лишь щетина и ногти на руках и ногах росли неудержимо, еще быстрее, чем прежде… А может быть, мне это казалось – ведь прежде, когда он был здоров, я ему их не стригла.

Так что когда он впервые смог самостоятельно добраться до туалета, то это было его огромной победой. Потом он приспособился даже мыться одной правой рукой. Не в ванной, конечно. Ванная комната у нас, слава Богу, была просторной, еще старинной постройки, и поэтому я там оборудовала душевую кабину и поставила биде. Его для меня наши сантехники уперли со строительства какой-то гостиницы.

А с каким упорством он учился заново разговаривать.

Иной раз я неслышно входила в комнату и видела, как он напряженно шевелит губами. Особенно трудно почему-то ему давались шипящие. Он очень долго, года два или три, выговаривал не Маша, а Маха. Причем буква «х» у него звучала не отчетливо, а как какой-то горловой клекот.

Разговаривал он короткими фразами. С трудом подбирал несколько слов из тех, что выучил заново… Это нельзя было назвать разговором.

16

Судьба отняла у него все, кроме мужества и воли.

Трудно себе представить, но он научился даже мыть посуду и подметать. И делал это с таким серьезным видом, словно от этих его действий и вправду зависела чистота в нашем доме.

Это уже было в конце семидесятых, и я сама почти не убиралась, потому что было много работы. Каждый день ровно в десять часов, пока еще не было клиенток, которые к тому времени начинали только просыпаться, ко мне приходила Евдокия Степановна, подруга Таниной мамы тети Клавы.

Она обладала удивительным свойством: после нее ничего не нужно было искать. Все вещи оставались на своих местах, только становились чистыми и аккуратно сложенны ми. Единственное, что она не умела делать, это управляться с «Эврикой», полуавтоматической стиральной машиной, и поэтому все время норовила устроить ручную стирку с кипячением. Я боролась с ней как могла.

С Родионом у них отношения не заладились сразу. Он мрачнел, когда появлялась она, и запирался в своей комнате. Я долго не могла понять, в чем дело.

Мы все вставали по-разному. Левушка рос очень самостоятельным мальчиком. Он просыпался без будильника ровно в семь, застилал свою кровать, умывался, сам варил себе яйцо всмятку или сосиски, делал бутерброды с сыром, собирал портфель и в десять минут девятого уходил в школу.

После той попытки отравления никаких снотворных таблеток я в доме больше не держала. Родион теперь на ночь пил успокаивающий травяной чай с настоем валерианы или специальную микстуру для сна, которую под язык не спрячешь. Но, несмотря на это, он все равно просыпался раньше всех в доме, и старался не выходить из своей комнаты до того как Левушка уйдет в школу. Не хотел путаться под ногами. И вообще не мешать нашему существованию, не быть обузой ни в чем было теперь его центральной жизненной задачей.

Я же вставала около десяти в обычный рабочий день, а в выходные и в праздники любила поваляться в постели подольше. Я понимала, что это разврат, но ничего не могла с собой поделать. Единственное, что могло меня оправдать, – это то, что я часов до двух-трех сидела над моими выкройками и над новыми моделями. Днем же этой своей основной работой я заниматься не могла, потому что принимала кли енток. Они все без исключения считали, что за такие деньги (я помнила заветы бабушки и всегда была очень дорогой портнихой) они имеют полное право всласть поморочить голову модельеру.

Однажды, проснувшись раньше обычного, часов в семь, я застала Родиона на кухне с веником в руках. Он, передвигаясь как-то боком, медленно, но очень тщательно подметал пол. От напряжения на лбу его выступил пот.

У меня перехватило дыхание и в горле взбух комок. Едва справившись с ним и усилием воли удержав слезы, я сказала дрогнувшим все-таки голосом:

– Родечка, дорогой, тебе же трудно… Не надо этого делать. Ты же знаешь, что все равно придет Евдокия Степановна и начнет заново подметать…

– А ты скажи: уже…

– Ты же ее знаешь – ее не преупрямить, она все равно будет подметать…

– Маха, – медленно сказал он, – я очень прошу, по-ха-лста, не забирай у меня эту работу…

Наверное, все эти слова он выучил специально для этого разговора – раньше я их от него не слышала, да они и не требовались. И такие глаза у него были при этом…

– По-хал-ста… – умоляюще повторил он.

Я молча кивнула и убежала к себе, чтобы отреветься…

В тот же день я серьезно поговорила с Евдокией Степановной, она в конце концов поняла, о чем идет речь, и с трудом согласилась оставить подметание полов и мытье посуды Родиону.

Мы вместе с ней торжественно ему об этом объявили. В его глазах была гордость.

Но упрямая Евдокия Степановна каждый раз, улучив минутку, когда Родя спал или смотрел телевизор и не слышал, быстро перемывала всю посуду с горчичным порошком и ставила на место.

Когда он заставал ее за этим занятием, она, не моргнув глазом, заявляла:

– Это я за собой, Родион Михалыч, за собой…

17

Но ни читать, ни писать он не мог. Единственное, что он мог и любил делать – это смотреть телевизор, хотя врачи и не разрешали смотреть подолгу… Это его однажды чуть не сгубило…

Не стоит и говорить о том, что с тех пор как он заболел, мы с ним ни разу не были на море. Может быть, я как-нибудь и умудрилась бы вывезти его на юг, но врачи не разрешили ему покидать среднюю полосу. И потом я, по известным причинам, была совершенно не уверена, что вид моря, пусть да же теплого, Черного, благотворно скажется на его психическом состоянии…

Но Родиону тем не менее был совершенно необходим свежий воздух. Может быть, я находила бы время и в Москве, чтобы вывозить его на прогулку в инвалидной коляске, но, во-первых, она не входила в лифт, а во-вторых, от входной двери к лифту вел целый лестничный пролет в одиннадцать довольно крутых ступеней, по которым спустить коляску с Родей я, естественно, не могла. Сам же он категорически не умел ни спускаться, ни подниматься по лестнице. Нанимать специально для этого сильного мужчину было как-то нелепо…

Купить дачу я не могла. Собственная дача, чтобы содержать ее в порядке, требует постоянного внимания и огромного времени… У меня его просто не было. Работа, и не просто работа, а как теперь принято говорить, собственное дело съедало его дочиста.

Поэтому мы постоянно снимали дачу в Салтыковке по Горьковскому направлению железной дороги.

Это было в шести километрах от кольцевой дороги. В хорошие дни мне удавалось доехать туда на машине за тридцать пять минут.

Мы снимали уютный трехкомнатный флигелек с просторной верандой и пристроенной кухонькой, где уютно пахло керосинкой, хоть мы и давно готовили на электроплитке. Видно, этот запах навсегда въелся в ее стены от прежних хозяев из прежней жизни.

Почти все окна на веранде открывались. Родя сидел там в удобном плетеном кресле, купленном мною по случаю, и, опершись на свою палочку, поставленную между ног, смотрел в открытые окна на сосны, по которым деловито сновали синички, и на бледных щеках его появлялся румянец.

Когда он уставал сидеть на веранде, то шел в гостиную и смотрел телевизор. Я перевозила туда на лето наш большой цветной «Рубин», а сама смотрела в Москве маленькую черно-белую «Юность», которая стояла у нас на кухне. Собственно говоря, смотрела ее больше Евдокия Степановна, пока мыла посуду и готовила обед, а я целый день работала.

На даче за Родионом присматривала Шура, наша хозяйка, замечательная женщина, разговаривающая со всеми с напускной строгостью, но очень добрая и участливая. Заядлая банщица, она не пропускала ни одной банной пятницы и обливалась холодной водой и зимой и летом. Она потеряла мужа на войне и с тех пор жила одна. Мы за эти несколько лет стали для нее практически родственниками.

Собственно говоря, и присматривать ей особенно было нечего. Обеды, приготовленные Евдокией Степановной, я привозила из Москвы в термосах с широким горлом. Шуре оставалось только проследить, на всякий случай, как Роди он перельет суп в маленькую кастрюльку с длинной ручкой, подогреет и нальет в тарелку. Мыл за собой посуду он сам. Я видела, как он радуется тому, что может полностью себя обслужить.

А ужином его кормила я. Как бы я ни задерживалась, он никогда не садился ужинать без меня. Правда, я старалась не задерживаться.

Левушку я каждое лето отправляла в пионерские лагеря на море. Или в «Артек», или в «Орленок», или в ведомственный лагерь в Анапу. У него были слабые легкие, и если он за лето не прожаривался как следует на солнышке и не просаливался в целебной морской воде, то всю зиму кашлял и сопливился.

Это случилось в 1980 году во время Московской Олимпиады. Родион целыми днями просиживал перед телевизором. Он очень любил смотреть спорт.

Еще подъезжая к нашей даче на Садовой улице, я почувствовала характерный запах дыма. Так пахнет горящая изоляция. С тяжелым предчувствием, не открывая ворот и не заезжая во двор, бросив незапертую машину прямо на улице, я побежала в наш флигель. Шурино жилье было закрыто, так как была пятница и она еще не вернулась из бани.

На веранде запах усилился. Я рванула на себя дверь, и в лицо мне полыхнуло дымом и пламенем. Источая удушающий, ядовитый запах, горел наш «Рубин». По счастью, он стоял на ножках посередине комнаты напротив дивана, так чтобы Роде было удобнее смотреть и сидя и лежа. Рядом с ним не было ни занавесок, ни обоев, и поэтому он горел в одиночестве, но высокое, грязное от копоти пламя уже лизало обитый фанерой и оклеенный белой бумагой потолок.

Двери двух других комнат выходили в гостиную. Я, стараясь не дышать, бросилась в комнату Родиона. Там было пусто. Я рванула на себя дверь в мою спальню, и у меня по холодела спина – она была заперта… Сперва я как сумасшедшая заколотила в нее кулаками и тут увидела, что черное пятно на потолке подернулось по краям голубыми огоньками…

Двумя руками с нечеловеческой силой я рванула на себя дверную ручку, и она осталась у меня в руках. Я отчетливо увидела старинный, еще кованый засов, на который испокон веков запиралась эта дверь. С Родиной двери я на всякий случай точно такой же засов сняла много лет назад, как только мы сюда приехали в первый раз, а вот про свой не сообразила…

Никогда в жизни не подозревала в себе такой холодной рассудочности. В одну секунду осознав всю катастрофичность положения, я схватила в Родиной комнате шерстяной плед и набросила его на телевизор, выиграв тем самым не сколько мгновений. Одеяло было нетолстое и должно было прогореть. Но пламя перестало бить в потолок.

Я выбежала на улицу, прихватив с веранды табуретку, и подбежала к своему окну, которое было наглухо закрыто, хотя я помнила, что не закрывала его. Я схватила валявшуюся неподалеку железную садовую лейку и разбила окно.

Табуретка никак не хотела становиться. Тонкие ее ножки проваливались в землю, и два раза я падала. На третий раз мне удалось просунуть руку сквозь разбитое стекло и от крыть нижний шпингалет. Если б был закрыт и верхний, то не знаю, чем кончилось бы дело. Но, на мое счастье, он плохо запирался, и окно на него не закрывали. Я распахнула створки рамы.

Сбросив с подоконника крупные стекла, я кое-как подтянулась на руках и, чувствуя, как острый осколок несильно впивается в меня, навалилась животом на подоконник, перевесилась внутрь и нелепо, перебирая по полу руками, вползла в комнату.

Родя лежал без чувств лицом вниз около запертой на засов двери. Около его головы расплылось по полу кровавое пятно.

В гостиной раздался громкий хлопок. Я поняла, что это взорвалась трубка телевизора. Когда я осторожно открыла дверь и выглянула в гостиную, там горело под стеной отброшенное взрывом одеяло и занимались обои. Отвратительно пахло паленой шерстью. Но пройти через гостиную на веранду и дальше на улицу было еще можно.

Я перевернула Родиона и, не размышляя над тем, что с ним, подхватила его под мышки и поволокла в гостиную. Вернее, хотела поволочь, но это у меня не очень-то получи лось. Располневший Родя, я думаю, весил к тому времени не меньше ста килограммов, и тащить бесчувственное тело согнувшись было невозможно. В моих руках не хватало силы, и они все время выскальзывали…

На какое-то время меня охватила паника. Я поняла, что не вытащу его из огня и не успею позвать на помощь, потому что через минуту-другую обитые фанерой под обоями стены вспыхнут, как береста… И тут меня словно осенило… Я схватила с кровати простыню, скрутила ее жгутом, подсунула ему под спину, вывела концы под мышки, намотала их на руку и потянула его волоком по полу, не разбирая дороги, опрокидывая стулья.

С деревянной в три ступеньки лесенки, ведущей на крыльцо, он съехал легко… Я успокоилась, только оттащив его на безопасное расстояние от дома.

Не знаю, что было бы с нами, если б не эта простыня. Конечно же, я бы его не бросила и пыталась вытащить до тех пор, пока сама не потеряла сознание от удушья… Так оба и сгорели бы…

Это моя заступница, Божественная тезка моя, Пресвятая Богородица меня надоумила и спасла. Самой бы мне это и в голову не пришло…

18

Флигель удалось потушить по счастливой случайности.

Увидев дым, прибежал сосед с огнетушителем и сбил огонь с потолка и стен, а костер на полу залили водой.

Родион был без сознания, но жив. Кровь на полу была из носа. Он разбил его, когда упал плашмя, потеряв сознание. В себя он пришел очень не скоро… Он открыл глаза только после уколов врача скорой помощи, но еще долго не мог произнести ни слова.

После пережитого шока у него опять наступило резкое ухудшение. Он снова не узнавал меня и не выговаривал даже слово «вода».

Судьба погнала меня по второму кругу… Родион опять лежал в госпитале, а я снова каждый день ходила к нему, как на работу. Опять кормила его с ложечки, помогала облегчаться, обмывала, боролась с пролежнями… В общем, как говорится в детской поговорке: «Лыко – мочало, начинаем игру сначала…»

С той лишь разницей, что на этот раз я таила в своем сердце обиду на Родю. За то, что он повторил попытку покончить с собой… Допустим, телевизор загорелся сам по себе, я о таких случаях слышала, но зачем он заперся в моей комнате? Зачем закрыл на щеколду окно? Во всех этих действиях был явный умысел. Ведь если допустить, что он сделал это бессознательно, от страха, спасаясь от огня, то не логичнее ли ему было спасаться на веранде или в своей комнате, к которой он привык за много лет. Но там не было запоров, и потому он заперся в моей. Чтобы уже наверняка его не смогли спасти…

То, что все было не так, объяснил мне Марик Утицкий. Он возвращался через Москву из отпуска, который провел на юге, в Североморск, куда перебрался из Полярного, став главным хирургом всего Северного флота.

У него было свободных три дня, и я предложила остановиться у меня, тем более, что жила в тот момент одна. Левушка должен был приехать из пионерского лагеря только через неделю, Родион лежал в госпитале, и я проводила там по полдня…

В первый же вечер, когда мы по-свойски сидели на кухне за бутылочкой коньяка, Марик, выслушав историю с пожаром, снял камень с моей души.

– Нет, это была не попытка самоубийства, – решительно сказал он. – Просто память и подсознание сыграли с ним злую шутку. Этот пожар, дым и особенно характерный запах горящей изоляции ввели его в состояние шока и снова перенесли на подводную лодку. Ведь и там неполадки в системе охлаждения реактора возникли в результате короткого замыкания электропроводки и пожара… И он, как старый подплав, сделал то, что необходимо делать на лодке в подобной ситуации – задраил все переборки, ведущие в горящий отсек. А на всплытие он не имел права ни при каких обстоятельствах…

У меня отлегло от сердца после таких слов.

Мы славно поболтали за бутылочкой. Марик рассказал об общих знакомых, о том, кого повысили, кто ушел на пенсию, кого перевели в другое место. Оказывается, Тася вышла замуж за штатского – прораба на строительстве Дома культуры. Военный городок в последнее время начал бурно расти и развиваться, и поэтому в него понаехало много строителей, в основном вербованных.

Потом Марик стал сетовать на свою одинокую жизнь, на то, что даже в Североморске трудно найти достойную девушку.

– Если и есть стоящие, то они давно разобраны, – сказал он, со значением глядя мне в глаза. – Ты же сама знаешь, что хорошенькие и умненькие сами по себе до нас не доплывают, их расхватывают по пути… А к нашему острову, как говорится, если что и прибьет, то не дерьмо, так щепку…

– А ты бы привез себе жену с юга, – смеясь, предложила я. – Там невест – пруд пруди.

– Если б нашел такую, как ты, то ни на секунду не задумывался бы… – глаза его затуманились. – Ты же знаешь, что ты мне всегда нравилась…

– Да ладно тебе, – отмахнулась я. – Мы же с тобой друзья…

Однажды в Полярном на какой-то вечеринке, не обращая внимания на Родиона и на остальных гостей, крепко поддавший Марик вдруг начал признаваться мне в любви: «Я такую ждал всю жизнь, – кричал он, – и буду ждать! Что бы ни случилось – знай, что я тебя жду…» Его быстренько увели дюжие офицеры и даже собирались поколотить, «чтоб не каркал», и не сделали это только из уважения к нему как к специалисту.

Присутствующие на вечеринке дамы знали Марика как выдающегося ходока, и поэтому его пьяное признание (а известно – что у трезвого на уме, то у пьяного на языке) произвело большое впечатление…

– А чему мешает наша дружба? – спросил он, положив руку мне на плечо.

– Ну, ладно, ладно… – Я осторожно сняла его руку с плеча и поднялась, – так хорошо говорили… Не стоит перескакивать в другую тональность…

Я подошла к раковине, куда сгрузила всю грязную посуду от нашего ужина, и начала ее мыть.

Он неслышно приблизился и обнял меня сзади, прижимаясь всем телом.

– Чувствуешь, как я хочу тебя? – жарко прошептал он, касаясь моей шеи губами. Я дернулась, словно ко мне прикоснулись горящей сигаретой. Он еще крепче прижался, припирая меня к раковине с грязной посудой. Одна его рука скользнула в вырез моей кофточки и стала нежно сжимать и обшаривать грудь, нащупывая сосок… Горячая волна пробежала у меня от груди вниз…

– Пожалуйста, отпусти меня… – почему-то хриплым шепотом попросила я.

Очевидно, он неправильно истолковал мой шепот и впился в мою шею горячими губами.

На какое-то мгновение я словно потеряла сознание, провалившись в какую-то блаженную нирвану. Очевидно, нечто подобное испытывают курильщики опиума, сделав первую хорошую затяжку после очень долгого перерыва. Ведь у меня почти десять лет никого не было…

Очнулась я, когда он, развернув меня к себе лицом, целовал в губы… Я легко оттолкнула его.

– Не заставляй меня жалеть о том, что я тебя пригласила, – сказала я, злясь на себя больше, чем на него.

– Но почему? Я тебе не нравлюсь?

– Да, не нравишься.

– Почему?

– Потому что пытаешься быть скотиной. Родион твой товарищ…

– Был, был мой товарищ! – горячо перебил меня Марк. – Был у меня замечательный друг Родя Зарубин. Мы с ним славно выпивали, пели песни под гитару, философствовали, говорили о литературе, о музыке, играли в преферанс по три копейки за вист, ходили по девочкам задолго до тебя, но его больше нет. Я страшно переживал и переживаю этот горестный факт, но изменить я его не могу. Его нет! А то существо, которое на него уже и внешне, наверное, мало похоже, меня даже не помнит. Я его просто не интересую, если его хоть что-то интересует… И не надо меня презирать за эти слова. Это правда, с которой ты не хочешь считаться. Не ужели ты думаешь, что если отвернуться от правды, то она исчезнет?

– Только не надо под самый примитивный кобеляж подводить философскую базу, – сказала я.

– Но ты не нужна ему ни как женщина, ни как жена! По думай сама, кто ты при нем.

– Но он мне нужен как муж. И он останется моим мужем до самого конца… Если я с тобой или еще с кем пересплю, то превращусь в простую сиделку при нем, и моя жизнь станет адом…

– Слушай… – в глубокой растерянности сказал Марк. – Ты хочешь сказать, что с тех самых пор ты ни-ни?..

Я смущенно кивнула.

– Выходит, что ты уже десять лет живешь без мужика? Как же ты смогла?

– Да вот смогла… – Я чуть ли не виновато пожала плечами.

– Но это же черт знает что! – воскликнул Марик. – Господь так оснастил тебя для жизни и любви, а ты себя закопала. Это же грех! Читала притчу о закопанном таланте?

– А что делать? – вздохнула я. – Из двух грехов этот мне показался меньшим…

– Я не знал, что ты сумасшедшая, а то и близко бы не по дошел… – попытался пошутить Марик. – И все-таки я не понимаю, как ты это выдержала?

Что я могла ему ответить? Я и сама не знала – как… Поначалу, когда жизнь Роди висела на волоске, и потом, когда я каждый день надеялась, что завтра, ну в крайнем случае послезавтра Родя, назло всем пророкам в белых халатах, поднимется, мне, естественно, было ни до чего, но когда надежды умерли…

Сколько раз по ночам лукавый мне нашептывал: «Ну, что ты мучаешься? Разве от этого ему станет хуже? Ты не сделаешь ему больно, потому что он ничего не почувствует. У него давно уже нет этих чувств. Для него слова „честь“, „гордость“, „достоинство“ – такой же пустой звук, как слово „экзистенциализм“ для грудного младенца. Ты любишь его – ну и люби нормальной материнской любовью. Он сыт, сух, поспал хорошо – ты и довольна. Вот твои материнские радости. Но ведь матери не перестают быть женщинами… Сколько любви, ласки, нежности ты сжигаешь внутри себя совершенно впустую… Еще несколько лет, и тебе самой уже будет ничего не нужно… Не проклянешь ли ты его за это?»

«Но он дал мне счастье, сделал меня полноценной женщиной, поймал меня буквально на лету в моем падении на самое дно», – отвечала я лукавому.

«А разве твое самоотверженное служение ему не есть уже достаточная расплата за это? Почему ты должна отказываться от того, что ему недоступно и совершено не нужно?»

И я уже почти склонялась согласиться с ним, но как представляла себе кучу вранья и грязи, которая непременно будет сопутствовать даже самой легкой интрижке, то с омерзением содрогалась и успокаивалась на какое-то время.

Но над снами я была не властна… Порой мне снилось такое, что я потом целый день краснела и поеживалась… Наутро после такого сна я обычно чувствовала значительное облегчение и легкую боль в мышцах… Предохранительный клапан срабатывал, не спросясь у меня…

19

От этого последнего удара в 1980 году Родион так и не оправился. Он уже практически не разговаривал, не мыл посуду и не подметал, так как правая рука у него работала теперь значительно хуже, а левая по-прежнему не двигалась совсем. Он теперь с большим трудом доходил до туалета…

Но больше всего я огорчалась тому, что насовсем погасла его тихая улыбка, с которой он меня встречал всякий раз, когда я входила к нему по утрам. Это была последняя ниточка, связывающая меня с прежним Родей…

Он тихо умер 21 июня 1985 года. Я зашла к нему, проводив последнюю заказчицу, в шесть часов вечера. Он лежал на спине с открытыми светлыми глазами, глядящими куда-то вверх, сквозь потолок… По выражению его глаз я и поняла, что что-то не так. Оно было осмысленным, освобожденным, удовлетворенным. Я положила руку ему на лоб. Он был уже почти холодный. Я закрыла ему глаза. Плакать мне не хотелось…

Левушка, учившийся в Ленинграде в военно-морском училище, приехал на похороны в морской форме.

После смерти Роди у меня были мужчины, но никого из них сладким ежиком я не называла.

Расчет окончен, как любил говорить Родион, завершив какое-нибудь дело…